Текст книги "Век Зверева"

Автор книги: Леонид Могилев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

Август идет вниз, включает все же телевизор, потом спускается в погреб, пробует на крепость растворную стяжку. Удовлетворенный засыпает место это тайное мусором, вкатывает и ставит на место бочонки с вином, яблоками и еще черт знает с чем. Нацеживает трехлитровую банку вина, поднимается наверх.

Он слушает все последние известия, смотрит телевизор, прощелкивая каналы, ищет продолжение «триллера». Комментаторы как воды в рот набрали. Он долго пьет вино, легкое, обманчивое. Хмель приходит постепенно, обволакивает его, уводит на поля блистательной охоты. Там доброхоты и негодяи и крохи смысла теряются в зыбкости.

 
Но скитания, дороги,
Жизнь в изгнании, в печали
В кровь изранили мне ноги,
Сердце желчью напитали.
А в саду моем, быть может,
Как и прежде рдеют маки…
 

Август вышел в сад. Утро занималось прохладное, мирное.

Рассказ Олега Сергеевича Бухтоярову в Москве

– …Вы были правы, мой юный друг. Я искал. И искал, естественно, не янтарную комнату. Хотя, возможно, если вы будете себя хорошо вести, и об этом феномене природы я вам расскажу что-нибудь. Почему это вы пьете мало? Вы не обижайте, а не то рассказывать перестану.

История моего феерического взлета к славе и награждения Звездой Героя Советского Союза, по закрытым спискам, началась в день Старого Нового года. Холодно было, и редчайший туман. То есть, когда началась артподготовка, а ничего такого я до того времени не видел, превосходство в стволах было четырехкратным, никакого тумана еще не было. А потом он пришел и укрыл германца. Огневые точки скрыты, танки теряют ориентиры, самолеты бомбить не могут. Но все же Третий Белорусский фронт двинулся. Через сутки – Второй. Пошла потеха. Я выполнял свою работу в арьергарде. Мы отлавливали отдельные группы диверсантов, обезумевших, отбившихся от частей юношей, дезертиров и мародеров. Обычная рутина.

Вначале я работал в районе Гумбинена. Двадцать второго января пал Инстербург. Следите за развитием сюжета?

– Нельзя ли в современной системе координат?

– Естественно, я всех названий не помню. То старое, германское, забуду, то новое, советское, перепутаю. Инстербург – это Черняховск, Гумбинен – Гусев.

В районе Гумбинена стали происходить странные вещи. В Гросс Ангелау кирха была приличная. Там находился долговременный укрепленный пункт. Война все спишет. Город уже очистили. Всех фаустпатронщиков препроводили – кого в тыл, кого к стене железнодорожного вокзала. Германия – страна богатая, как ты знаешь, независимо от того, какое время на дворе и что на этом самом дворе происходит, – а фронты наши наступали слишком быстро. Начался сбор трофеев. Группа лейтенанта Соковцева, простая пехота, из потрепанной при штурме Гумбинена роты, ждала то ли переформирования, то ли пополнения в Гумбинене и после обеда отправилась знакомиться с городком. Были бойцы, естественно, вооружены, и боезапаса хватило бы на хороший бой. Только ни в какой бой им не пришлось вступать, и лучше бы они напоролись на какого-нибудь фрица или отто, а не устраивали в этой красивой кирхе шмон. Попов там уже не было. Следы боя внутри, витражи рухнувшие, еще не вытащенные трупы. Но кое-что из ценного добра найти можно было. Соковцев с автоматчиком пошли в «подсобные помещения», а трое других решили разобраться с алтарем. Когда Соковцев не вышел из чрева кирхи через час, они отправились его искать и нашли мертвым. И его, и Сергеева, сержанта. Никаких следов насильственной смерти. Только губы синие, и глаза навыкате. Прочесав храм, эти бедолаги нашли другой выход. Дверь – открыта. Тут же притащили санинструктора. Признаков жизни никаких. Причиной смерти записали отравление неизвестным продуктом, предположительно – отравленным вином. Естественно, никакого вскрытия тогда не производилось, и мужиков прикопали в братской могиле немного позже. Но вечером того же дня при невыясненных обстоятельствах погибли еще четверо. Симптомы – те же. Прошла директива по подразделениям, приказ – быть осторожней с трофейной пайкой, и особенно со шнапсом. Дело обычное. Таких историй случалось в те дни множество. Тем бы дело и закончилось, но под утро слупилось уже серьезное ЧП.

В расположение временной комендатуры городка привели пленного. Я видел после его тело. Невысокий, плотного телосложения, по документам – рядовой, недавно призванный, вообще – белобилетник из местных. Книги регистрационные оказались в наших руках. Проверить было несложно. Можно было не проверять, а расстрелять. Но офицер наш оказался в благодушном расположении духа. По книгам такой не значился. В кабинете – майор Кашкин и переводчик Селезнев. Вызывает Кашкин двух автоматчиков и велит им проводить господина Лихенталя по указанному адресу и проверить на месте. Черт его знает, сколько предстоит еще тут торчать, а озлоблять местных жителей, которые вскоре вылезут из щелей и с которыми как-то нужно будет сосуществовать, не стоило. Был бы Лихенталь из какого-нибудь Гамбурга, отчего не прекратить его неудачную военную карьеру естественным способом. Кроме того, Кашкин надеялся какой-то актив собрать из местных. Ведь ни черта же не знали, что там и где, а это все хотя и маленькие, но города. И вот отправляются бойцы конвоя (а их фамилий я уже не помню, хотя вел это дело), и с ними переводчик. Селезнев Юра. Через некоторое время их находят мертвыми в одном из переулков, и никакого Лихенталя нет, естественно. Нашелся он несколько позже, застреленный случайно во время комендантского часа. Но Селезнев и автоматчики – неотвратимо мертвы. И признаки те же – отравление.

Я беседую с майором Кашкиным. Восстанавливаю все детали допроса, обыска. Спрашиваю, было ли что-то у него, кроме документов. Отвечает, что ничего. Автомат бросил и все добро свое военное, в рюкзачке – только паек, кружка, ложка. Осматриваю все, спрашиваю, брали ли что-то из рюкзачка, ну, мармелад там, мыло, консервы. Никто и ничего не успел. Вот он, рюкзачок, у стенки. Лежит, как лежал. Спрашиваю, что, кроме этого? Отвечает, что еще был портсигар и зажигалка. Зажигалку майор вертел в руках, щелкал. Портсигар – массивный, может быть, излишне массивный. Был соблазн реквизировать – посовестился. Немец открывал его. Внутри – папиросы в стальных стаканчиках. Нет. Папирос не пробовал. Этого добра хватает. Несколько коробок в соседней комнате.

У убитого патрулем Лихенталя портсигара, естественно, никакого не было. Патруль его и забрал. Ищу этот самый патруль, и представьте себе – он мертв. И находится наконец портсигар.

Я осматривал его со всеми предосторожностями, ожидая, что вот-вот вылетят оттуда отравленные иголки. Папиросы как папиросы. Здесь уже подключилась лаборатория на Большой земле, а я с нетерпением ждал результата. Как и результата вскрытия Селезнева с товарищами. Их тоже отправили в тыл на самолете. А тем временем нашелся и стаканчик из портсигара. Лежал он в битом кирпиче недалеко от того места, где упокоились отведавшие папирос из этого портсигара патрульные. И вот стаканчик этот самый и оказался с секретом. Чего не пьешь, коллега?

Никаких игл оттуда не выскакивало. Исторгалась оттуда аэрозоль. Примерно такая, что из нынешних баллончиков. Да и сами эти баллончики придумали наци. Это – особый разговор. Ну яд так яд. Я приключений не искал, работал осторожно, патрончик этот отправил с другим самолетом в спецпакете. А потом мне и самому пришлось вылететь, и не куда-нибудь, а в Москву.

В баллончике этом оказалось боевое отравляющее вещество. И не простое. По всем признакам, люди наши гибли от отравления ядом бледной поганки. Никаких грибов никто не употреблял тогда в принципе, потому что был, во-первых, январь, во-вторых, немцы их принципиально не солят и не маринуют, разве только шампиньоны, несмотря на то что и время голодное. Но от бледной поганки нужно подыхать сутки. Пока яд войдет в организм на уровне неизгоняемом. А тут – практически мгновенные смерти. И далее помог случай. Баллончик-патрончик этот вскрывали два специалиста. Оба были в респираторах, но один респиратор снял, потому что закашлялся. В этот самый момент аэрозоль, ее остатки попали ему в верхние дыхательные пути. И все. Мгновенный летальный исход.

Никто тогда ничего не понял. Много позже, когда эти отчеты попали в один закрытый институт с невинным названием, в структуре как бы Министерства сельского хозяйства, ими заинтересовались. В это время такая наука, как генетика, уже вышла из опалы. Да. Это было то самое оружие. Боевое отравляющее вещество, на основе проникновения в гены. Концентрация, достаточная для мгновенной смерти. Потом отыскались у германца и другие типы отравы. Яд гадюки и прочие.

Германия, та, которой нет, которая проехала, дала такой прорыв в науке, в технологиях, какой никому тогда и не снился. Вся космонавтика на их разработках пошла, огромные достижения в медицине, в нейрохирургии, в фармакологии. Благо, бесплатного человеческого материала – с избытком.

– А дальше?

– А дальше, коллега, произошло то, что никто не понял природы этого оружия. Но для диверсий это было идеальное средство. В небольших масштабах. И тут в мозгах штабных аналитиков возникает безумная мысль. А не могут ли германцы с отчаяния применить его в другом варианте и в массовых масштабах?

– И что?

– А вот что. Лихенталь этот был идентифицирован позже как выпускник разведцентра под Раушеном, Ензен Карл. И действительно, после взятия Раушена ограниченное количество этих изделий было взято. Выяснено, что появились они у немецких разведчиков совсем недавно, использовались ограниченно, производились где-то в самой Германии. Но вот на территории Восточной Пруссии существует склад, небольшой, но достаточный для поражения большого количества противника, то есть нас. И я этот склад нашел.

– Это и было – «изделие»?

– Совершенно справедливо. Это и было – изделие.

– И теперь – главное. Где этот склад и что с ним?

– Искал я его, используя оперативные документы, попавшие к нам, причем оказалось, что при наступлении нашем он был разбит на три части, разделен и переводился поэтапно в различные места временного хранения. Одна часть ушла на дно вместе с транспортом, это совершенно точно, вторая сгорела в пятом форте. Там я едва не закончил свое участие в операции, по причине естественной убыли личного состава. Там действительно были «баллончики» помощней. Принципиально остановить наступление на форт они не могли, но навредить с их помощью было очень даже можно. Ситуация усугублялась тем, что само существование этих баллончиков стало уже государственной тайной и объявлять соответствующий приказ по пятьдесят четвертому корпусу было нельзя. Знал узкий круг лиц о примерном предназначении этого оружия, и имелись описания подробные. Мне-то нужно было добыть новые образцы, и потому шел я едва не в первых рядах, понятно, с толковым сопровождением. Вначале дела шли хорошо. Первые две линии траншей генерал Ксенофонтов прошел с ходу, а потом отряд капитана, кажется Токмакова, достиг самого форта и окружил его. Шарлоттенбург. А пятый форт – это вам не лобио кушать. Пришлось оставить его в тылу. Подошел со второй линии девятьсот шестой полк, саперы подошли, самоходки новейшие. И в момент моего нахождения возле генералов Баграмяна и Белобородова произошло накрытие КП. Во дворе стояли «джипы», совершенно открыто, и один из них, прикрепленный ко мне. Генералы получили контузии, а у меня осколок сбил пилотку с головы. Еще миллиметра три, и не говорили бы мы сейчас. А два офицера – погибли. Василевский, когда вернулся, орал на всех, не стесняясь.

К концу дня Шарлоттенбург был взят, и опять можно было заняться фортом.

По форту било двухсотвосьмидесятимиллиметровое орудие прямой наводкой и не смогло существенно помочь. Стены там те еще. Наконец через водяной ров перебрались саперы и килограммов триста взрывчатки заложили под стены. В пролом пошли десантники. Здесь, как и в некоторых других местах, использовали напалм. В результате остаток гарнизона загнали в подвалы и врукопашную добили. Человек сто все же сдалось. Утром восьмого апреля форт был наш.

Баллончики, вернее, то, что от них осталось, нашлись в самом кромешном подземелье, под завалами. Остававшиеся при них «материально ответственные лица» заняли «неподъемную» позицию, и их просто там наши сожгли. Напалмом родимым и сожгли. Баллончики, корпуса их, не выдерживали высокой температуры. Они рвались и плавились, а вирусы эти самые исчезали в пламени. То, что осталось – корпуса, стеклышки оплавленные и прочее, а по размерам это было раза в два больше того, что у нас уже находилось, – я упаковал и отправил в Москву. Самолетом.

Оставалась третья часть изделий. А они уже были где-то в Кенигсберге. И найти их там было потруднее, чем в ближайшем округе. А найти их просили в целости и сохранности. Иначе я мог и под военно-полевой суд пойти. Такова проза жизни.

– Однако не пошли?

– Не пошел. И Звезду получил.

– Значит, нет там больше баллончиков?

– Почему же нет. Там они и находятся.

– В Калининграде?

– Не в Калининграде, а под Кенигсбергом. Не надо смешивать понятия и путать системы координат.

«Первые сливки» с подземелий снимала наша группа. Мы мотались по городу, в котором еще были очаги сопротивления. Лилиенвег и Тюльпенвег. Это – Герман-Герингштрассе. Там теперь Рижское предместье. Был открытый ход под землю. Скажу сразу, что подземный город в той, общенародной версии – чушь, хотя в каждой сказке есть намек на истину. Я работал после с саперами, историками, геологами. Город стоит на толще рыхлых осадочных пород. То есть в массовом порядке сооружать систему функциональных подземных бункеров – дело неблагодарное и дорогое. Это все было, но в меньших масштабах. Никаких вод Балтийского моря для затопления подземелий. Море ниже города метров на шестьдесят. Проще воды реки пустить в подвалы, или, в принципе, можно использовать мощные насосы. Хотя с грунтовыми водами манипулировать было возможно. Но никакие подводные лодки по тайным фарватерам не перемещались.

Форты и бастионы – вещь основательная. Но водяные рвы, окружавшие их, служили одновременно и дренажными каналами. Ниже грунта расположены кабели энергоснабжения, канализация. Стратегические объекты, вроде артиллерийских складов, ниже уровня, но бетон там высочайшего класса и обмуровка.

Сложные сооружения находились внутри возвышенностей, на холмах. Бомбоубежища германцы построили классные. Некоторые и сейчас могли бы послужить, и, наверное, еще послужат.

Историческое решение было принято где-то в сорок третьем году, когда союзники, понимая, что Кенигсберг отойдет к Советам, ровняли его с землей. Тогда бомбоубежища – соединили системой ходов, а в них проложили железобетонные трубы метра в полтора в диаметре. Когда мы спускались в одно бомбоубежище, то под порушенными зданиями могли переместиться едва ли не через полгорода. Впечатление сильное. Там-то и шли долго бои местного значения. Дважды нашу группу могли запросто положить. Впереди шли разведчики, сзади – прикрытие, но как раз между ними мы нос к носу сталкивались с немцами. Оба раза это были юноши из ополчения. А если бы вервольф или просто обалделые от подземной жизни солдаты, дело закончилось бы печально.

Инженерные коммуникации были весьма пригодны для перемещений и имели грандиозную протяженность. Поверьте мне, что и посейчас ни энергетики, ни водоканал не знают всей схемы коммуникаций. Ну, то, что теряется какой-то объем воды, – это нормально. Трубы старые, чугунные, превратились практически в графит, а вот куда девается электричество? Допустим, кабель старый, в почву идет утечка. Только цифры потерь несколько иные.

– Вы хотите сказать, что где-то под землей работает если не завод, то цех?

– Не цех, а возможно, вентиляция, освещение. При мне оприходовали примерно половину этих самых бункеров и коллекторов. А что было потом, знает, пожалуй, лишь товарищ Берия. Точнее, знал. По его приказу все входы под землю бетонировались.

Мы двигались к центру по мере освобождения города, готовые в составе десантной группы идти в тыл к немцам, в пекло, если бы появились хоть намеки на изделие. Следующее место нашего гробокопания – Нойендорфер-шоссе. Там был подземный аэродром. Самолеты выкатывались на поверхность, взлетали, садились, вкатывались. Аэродром был подавлен еще союзниками. Оставалось там, правда, кое-что. Место это было весьма вероятным и в ориентировках значилось как перспективное. Но увы. Много интересного и для разведки, и для СМЕРШа. Потом нас перебросили к Южному вокзалу. Но дело там не заладилось, и, когда появилась возможность, мы оказались на Энзен-штрассе, это – Северный вокзал, и там нашли длинный ход на Бель-Альянсштрассе. Пусть вас не поражает моя память. Мне та работа половины жизни стоила. У Верхнего пруда, на Валльринг, полегла половина группы, я – получил ранение. Ровно через двое суток появился опять на «рабочем месте». Город был уже взят. И началась рутинная проверка укреплений старого города, третьего кольца. Примерно месяц мы работали там. Потом – уже внутри. Фридрихсбургские ворота, казарма Кронпринц, самый центр, под кафедральным собором. Помещения обширнейшие. Мы нашли много такого, что к делу не относится и о чем я предпочел бы промолчать. А сердце мне подсказывало, что делаем мы не то и ищем не там. И контрольные сроки приближались. Моя голова могла оказаться в кустах.

– Так нашли вы изделие?

– Нашел.

– И подняли на поверхность?

– А вот в том-то и дело, что нет.

– Что, товарищ Берия запретил?

– Он лично контролировал поиски. Докладывали ему регулярно по ВЧ. Раз в неделю я летал в Москву.

– И лично с ним говорили?

– Неоднократно.

– И что?

– На второй день боев наши вышли к Преголе, взяв Понарт. Все разводные мосты были взорваны. Нужно было форсировать реку под кромешным огнем, а в тылу наступавших войск продолжал биться главный вокзал. Это был, по существу, еще один форт. Там целый комплекс каменных построек. Немцы беспрерывно ходили в контратаки. Если мне не изменяет память, девяносто пятый и девяносто седьмой полки брали вокзал. Танки и самоходки шли прямо по рельсам. Но пока «катюша» не отстрелялась, перелома достичь не удалось. И потом каждая постройка превратилась в дот. На платформах стояли поезда, а в каждом вагоне – огневые точки. Пишется в хрониках, что к восемнадцати часам вокзал в основном пал. А дальше и начинается самое интересное. То, что под вокзалом этим, теперь он называется Южным, и есть настоящий подземный город. Там термитник какой-то. Ходы и колодцы, залы и коридоры. До сего времени не освоено и десятой части всего. Но время от времени открывается то подземный зал с камерами хранения, то еще какой-то тупичок.

Немцы под вокзалом оставались еще несколько дней, и выйти из-под него можно было, в принципе, куда угодно. Часть этих оборонцев ушла под город и выбралась потом в других местах. Когда мы допрашивали пленных у себя в конторе, часто встречали тех, кто сражался с нами на вокзале. Как они ушли оттуда, вразумительно не объясняли. Вели их какие-то проводники из инженерных служб.

– И там-то вы и нашли изделия?

– Там-то и нашел. Но гораздо позже штурма. Вокзал – объект стратегический. Разбор развалин, разминирование, очистка путей. Все шло ударными темпами. И однажды появились признаки того, что пленным, которые работали на расчистке, попались изделия. Снова трупы, снова признаки удушья, мгновенные смерти. Мне дали знать, и я прибыл туда, когда нашлись уже сработавшие изделия. Людей отвели от места работ, мы надели противогазы последней модели, предназначенные для спецусловий защитные костюмы и пошли вниз, примерно туда, где, по показаниям пленных, нашлись красивые металлические патрончики.

В бункере, левее Кульмерштрассе, на глубине примерно пяти метров, находилась камера, дверь в которую задраивалась. Дверь эту вскрыли саперы… И ушли.

Ящики, а их было четыре со специальными ячейками, хранили примерно тысячу единиц изделий. Ящики оказались разметаны взрывной волной. Слишком сильным был взрыв, герметичность многих баллончиков – нарушена. То есть мы тогда находились возле своей смерти. Предстояло рассортировать изделия: годные – поднять на поверхность, остальные – уничтожить при помощи ранцевого огнемета. Я отправил людей наверх и стал работать один. И тогда я совершил то, чего не мог и не должен был совершать.

Искушение Зверева

Водки Зверев за всю свою стремительно катящуюся к недоуменному завершению жизнь выпил примерно на три таких же вот жизни, а может быть, и на четыре. Стоя за занавесью и глядя в щель, целесообразно узкую, годную лишь для наблюдения сектора возможной стрельбы, он рассматривал прохожих. Жители эти уже как бы преодолели связь времен. Перешагивая через лужи, отрывая один каблук от, советской еще работы, асфальта, они опускали его на асфальт грядущий, сквозь подошву ощущая, как выпирают сквозь этот самый асфальт аккуратные плитки мостовых Кенигсберга. Он бы много дал сейчас за то, чтобы вот так же пройтись по улицам, попросить пива в ларьке, хлебного вина отыскать в стекляшке или красного сожрать какую-нибудь люляшку, а главное – еще раз взять за талию женщину и повести ее в дюны. Или на берега вечной речки Преголе, где семь мостов, а может быть, столько было когда-то, а может быть, потом только будет.

Длинная череда бутылок, кружек, стаканов, стопок отошла на второй план, но продолжала длиться. Красное вино на рассвете, хлебное после полуночи, коньяк из милицейского сейфа на работе. Зверев сошел бы с ума, будучи умеренным трезвенником. Это была его война, его наркомовские граммы, и наркомом он был и рядовым в одном лице.

Теперь он вспоминал своих женщин, которых и было-то всего-навсего, не много и не мало, но каждая вернулась сейчас на эту краюшку асфальтовую, прошлась в демисезоне мимо этого дома, по сектору возможного обстрела. И маленькие, и высокие, и просто умные. Зверев всех их видел сейчас и со всеми прощался. Некоторых уже не было в живых, они опередили его и ждали, должно быть, с другой стороны тоннеля.

Потом он призвал своих товарищей, живых и мертвых, в форме и в гражданке, трезвых и пьяных в дым, и они пришли, а потом и вовсе привиделся футбол его детства, и покатился мяч, недорогой, шестирублевый, ленинградский, без нипеля, со шнуровкой, и остановился под сапожком. Галлюцинация прервалась…

Под окном стояла женщина и придерживала ногой в сером сапожке мяч, вот показался малолеток, и она ткнула носком, и пошла… в его, Зверева, подъезд. Женщина молодая и необъяснимо знакомая. Он отошел от занавески, пробежал в прихожую, открыл дверь, стал слушать. Шаги приближались. Он метнулся назад, в квартиру, схватил щетку одежную, какое-то пальтишко, выскочил, расстелил на перилах и стал вроде бы чистить. Женщина прошла мимо, и этажом выше хлопнула дверь. На Зверева она посмотрела искоса, но все же с интересом. Она его видела в подъезде в первый раз. Зверев прикинул по звуку номер квартиры. Открывала она своим ключом, а значит, дома сейчас никого не было.

Зверев вернулся в квартиру, прижался лбом к двери, застонал. Потом – опять к окну…

Ничего бы и не случилось, не спустись она снова минут через сорок на улицу с пустым пакетом в правой руке и, как видно, со свертком мусора – в левой. Зрение у Зверева действительно сильное. А это повышало шансы того, что дома она сейчас одна. Рост – где-то сто семьдесят пять, вес – в норме, волосы каштановые, длинные и прямые, нос – средней высоты и ширины, спинка – прямая, лоб – высокий, брови – дугообразные, уши закрыты волосами, противокозелок выпуклый… Да иди ты. Ты же не идентификацию проводишь по словесному портрету. Ты хочешь запомнить – какой могла быть твоя последняя женщина. А могла она быть вот такой.

Зверев выскочил пулей из квартиры, сбежал вниз, магазин-подвальчик «24 часа» недалеко, метрах в пятидесяти. Пробежав эти метры и ворвавшись в зальчик, он ее не обнаружил, закручинился, потом вспомнил про мусор, вышел наружу, прикинул, где здесь контейнеры, и точно. Она шла именно оттуда. Тогда уже спокойно, отчетливо, вспоминая, что и деньги-то он не захватил, стал проверять карманы и в рубашке нашел тридцать тысяч.

Рассказчик

Что говорил Юрий Иванович Зверев Татьяне Ивановне Гагариной в короткие минуты совместных покупок в магазине «24 часа», не известно, но представимо. Ему лично денег хватило на бутылку шампанского и шоколадку. Татьяна Ивановна приобрела значительное количество продуктов для приготовления обеда. Через десять минут обольститель оказался у нее дома. Наверное, отчаяние и близкие отношения с вечностью помогли Звереву сказать такие слова и так аргументировать ситуацию, что даже в наше убойно-осторожное время сердце женщины дрогнуло. Тем более редчайшее совпадение обстоятельств. Она осталась одна и нуждалась в собеседнике.

Зверев выделялся из ряда прохожих некоторой отрешенностью и особенным выражением глаз. Фотографии его показывались по телевизору и висели на всех возможных стендах. За короткие минуты, составлявшие путешествие до подвальчика и обратно, он был опознан доброхотами. Мы узнали из прослушивания «закрытого» эфира сей прискорбный факт, знали, что к дому по улице Суворова направляется группа захвата, а квартал и сам дом взяты в тройное кольцо, без явных признаков исполнителей. Теперь оставалось или – ждать появления по этому адресу Бухтоярова, или отследить контакты Зверева по его выходе из дома.

Мы не знали, где сейчас Охотовед, но знали о том, что на него можно выйти через Наджибуллу. Реакция Бухтоярова была труднопредсказуемой. Он не мог верить нам, а времени для консультаций – не оставалось. Наджибулла засветился в операции со Штоком и должен был быть взят со дня на день. Логика ситуации диктовала ему побег, дно, «анабиоз». Но даже это было сейчас затруднительно.

Зверев своей ничем не оправдываемой выходкой погубил себя, создал головную боль всем, кто так трепетно искал его и берег. Бухтоярову стоило внести своего жизнелюбивого друга в список потерь и перестроить свои оперативные планы без учета этой выбывшей единицы. Но что-то изменилось в мире. Законы, по которым жил Бухтояров, по которым строил свою работу, а только благодаря этим законам он еще и не был отправлен на тот свет, еще сотрясал устои демократии, как какой-то сказочный предводитель вольного сброда, – законы эти более не являлись для него догмой. Как и для меня.

Мой человек вышел на Наджибуллу, при возвращении из этой экскурсии был взят, Наджибулла хотя бы успел передать информацию Звереву. Таковы были результаты прогулки по девочкам нашего героя. И теперь Охотовед вышел из укрытия и решил вывести своего друга из квартиры, где только что была отпразднована краткая и безумная свадьба.

…Он уснул на краткий миг и проснулся тут же, нашел справа от себя женщину и прижался к ней, и обнял и вторгся, и потом опять уснул и проснулся вновь. Часы на столике, китайская говорящая игрушка, случайно задетая таблетка, клавиши, часы и минуты. И ночь разделилась надвое.

Любая ночь состоит всегда и всюду из двух частей. Одна из них – ненависть, другая – любовь. А может быть – наоборот. Это началось не сейчас. А когда-то было совсем по-другому. Раньше было просто и светло, и даже не ночи были, случались и дни, что умещались в открытую фортку, и воздух, напитанный солнцем, перетекал в комнату из огромного пространства, составлявшего двор, и было это в шестнадцать часов сорок пять минут, как успел он заметить тогда, глянув на часы с гирями, стоявшие справа от шкафа с распахнутой дверкой, и не было металлического голоса со лживой интонацией, раздающегося из китайской игрушки.

Любая ночь теперь состоит всего из двух с трудом различимых личин. Утром Юрий Иванович Зверев и Татьяна Ивановна Гагарина чинно и беспечно, как им это будет казаться, станут примерять свои одежды.

Короткая и случайная ночь. А были так прозрачны и так легки пальцы, зацелованные на взлете. Лица еще не обернулись масками покупателей в магазине «24 часа» и жизнь все скрывала когти и клыки.

Если бы мог сейчас закричать Юрий Иванович, не испугав до смерти Татьяну Ивановну, то сделал бы это. Но если бы он закричал, то крик бы получился жутким.

Он наконец вернулся в мир вращающихся шестерен, которые снова подминали его, подошел к окну.

Все там было как обычно, спокойно и безмятежно, но что-то и не так. Через пятнадцать минут он обнаружил не признаки даже, а какой-то намек на наружку. Этот рефлекс и видение оперативника никогда почти не обманывали его.

– Ты, Таня, за пивком не сходишь?

– А ты, Юра, ничего больше не хочешь у меня попросить?

– Ты сейчас возьмешь авоську и пойдешь.

– Это ты пойдешь туда, откуда пришел. Этажом ниже. Пошел вон.

– Гордость тебя красит. Ну сходи за булкой. Просто выйди.

– Что происходит?

Зверев прогулялся к книжной полке, где за вторым томом Малой советской энциклопедии спрятал ствол. Вообще-то, он принес его сюда во внутреннем кармане куртки, но, учитывая пикантные обстоятельства визита, нашел укромное место.

– Одевайся, выходи. Если хочешь остаться живой.

– Ты кто?

– Дед Пихто. Милиционер-расстрига. Если не уйдешь, погибнешь. Твою квартиру будут брать штурмом люди в черных масках и камуфляже. Нелюбопытный ты человек, Татьяна. Давай договоримся так. Ты идешь сейчас за пивом и возвращаешься. И все. Значит, я ошибся. Я тебе тогда кое-что расскажу. Но даю честное слово, что едва ты выйдешь сейчас из подъезда, из зоны прямой видимости, как будешь встречена и отведена в сторону. Ты – ни при чем. С тобой ничего не случится. Иди.

И Зверев направил на нее дуло, где выходное отверстие черное и неприятное. Она как завороженная посмотрела туда и аккуратно стала собираться.

Через десять минут Татьяна Ивановна не вернулась. Таким образом, пива ему выпить не удалось.

Теперь все зависело от того, решат ли они еще немного подождать здесь Бухтоярова или не рисковать, ворваться в квартиру и предложить искренний разговор?

Но Бухтояров не придет. Он, Юра Зверев, поставил на грань провала большое дело, оставил без помощника старшего товарища, который и вовсе один, наверное, надорвется, пытаясь помешать тому, чего уже не миновать. Германцы ли, американцы, литовцы или поляки. Скоро на улицах Калининграда лягут первые мужики со сквозными и проникающими, скоро полыхнет бытовым Пирл-Харбором Балтийск, скоро в Черняховске и Гусеве высадятся солдаты иных времен, и ботинки на них будут удобными и красивыми. А Шток в присутствии новых хозяев спустится в свои подземелья и откроет заветную дверь. И никто не сможет ему помешать. Наше время кончается. Так-то вот. Жаль.

Зверев еще немного посмотрел в окно. Теперь наружна стояла во всей красе, спокойно и нагло. Значит, будут брать. Не станут ждать Бухтоярова. Он сам ускорил процесс, выставив из своего дома его доверчивую хозяйку. Она-то, по крайней мере, останется живой. Вот только ремонт придется проводить, вынимать пули из стен и мебели, переклеивать обои, а возможно, и белить, если пламени будет больше предполагаемого. А в принципе, какое пламя? Всего один мент с пистолетом. Простой «Макаров». И главное – преодолеть соблазн и не застрелиться.