Текст книги "Век Зверева"

Автор книги: Леонид Могилев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

Просто люк во внутреннем дворе вокзала

– Ну, веди, Кутузов.

Я ждал всего чего угодно, только не этого. Вокзальное хозяйство огромно. Люк этот, по логике вещей, должен был бы находиться где-нибудь на территории мехмастерских, заваленный старым железом. А если где-то под залом ожидания, то над люком – метры перекрытий и бетон.

Мы вошли через парадный вход в зал ожидания. Олег Сергеевич помедлил и пошел налево, в буфет.

– Здесь, что ли? Под кухней?

– Нет. Не здесь. Я просто не завтракал. Мне кофе, сосиски и шоколадку. Будете что-нибудь?

– Старичок, – попросил его Зверев, – ты хоть ешь-то побыстрее.

– Нужно тщательно пережевывать пищу. А ты не спеши, Юра. В рай ты наверняка не попадешь, по совокупности дел. Ну, пошли.

Мы снова оказались в вокзальном предбаннике. Теперь старик пошел прямо, к выходу на перрон.

– Вот, смотрите, камера хранения. Боковой туннель. А совсем недавно его не было. Чисто и опрятно. По этому туннелю я в свое время поползал на пузе. А ведь здесь еще немало интересных мест. Ну ладно. Пошли.

Он повернулся на сто восемьдесят градусов и пошел к выходу на вокзальную площадь, но свернул налево, туда, где кассы дальнего следования в день отбытия и поворот в коридор к начальнику вокзала. И тут-то он переменился в лице:

– Ну вот, кажется, мы опоздали.

Из окна в коротком коридоре виден скромный внутренний дворик, примерно десять на десять метров. Вход туда – из полуподвального этажа напротив. Дверь приоткрыта. Во дворике два люка: один – ливневка, второй – канализация. И именно второй-то и снят, на корточках сидят двое как бы в рабочих робах и заглядывают сверху вниз.

– Здесь?

– Здесь.

– Пошли. Не останавливаться, – командую я.

Мы поднимаемся на три ступеньки. Слева – кабинет начальника вокзала. Дверь приоткрыта. Что за ней происходит – сейчас нам интересно, но не до такой степени, чтобы открыть ее. Теперь понятно, что за человек стоит при входе в этот тупичок, у нас за спиной, и вот там двое, где вход в комнату, за которой другие ступеньки, вниз, к двери во внутренний дворик.

Мы возвращаемся в зал ожидания и «сортируем» пассажиров. Шестое чувство по служебной необходимости становится первым. Зал, несомненно, блокирован. Нас уже никто не ищет. Ориентировки изъяты из дневных заданий. Другие дела, другие люди. Но эти люди – не от власти. Они – от безвластия. Они должны обеспечить безопасность тех, кто сейчас работает в коллекторе. А потом уйти. И может быть, никогда не вернуться сюда. Это – люди из резерва Господина Ши. Без той вещи, что находится сейчас где-то под вокзалом, его, конечно, эвакуируют, но в качестве неудачливого исполнителя-порученца. А в случае успеха он уйдет совсем в другом качестве. Сам он сейчас в зоне безопасности, в аэропорту. Сухопутную границу уже не перейти, побережье – перекрыто. Единственное место, которое удалось им взять под контроль, – аэропорт Калининграда. Сейчас там готовится к вылету наш ТУ-134, оказавшийся, на свою беду, под рукой.

Наша беда в том, что мы не собирались лезть в этот люк сию минуту. Мы просто пришли на него посмотреть.

– Так ты говоришь, старик, что мы выйдем у Фридландских ворот?

– Я же сам консервировал помещения. Выйдем. Можешь не сомневаться.

– А если там что-то изменилось? Другой консерватор поработал?

– Приказы товарища Берии не обсуждаются. Если ты думаешь, что он и вправду английским шпионом был, то ты не прав. Священный трепет приказов. Там – отличная бетонная труба.

– Но они же за нами пойдут.

– Там дверь стальная на роликах. Оставалась в смазке. Успеем ее прокатить на место и заклинить. Это правее автовокзала метров на двести.

– Ты, старик, не мог бы сразу все рассказать и до конца?

– А ты не спрашивал.

– Что нам нужно?

– Я думаю, все нужное есть под землей. Кувалда, наверняка сейчас кабель для перфоратора тащат. Но можно обойтись просто кувалдой.

– Что же плохо консервировал?

– Наверное, чтобы вернуться потом.

– Решил товарища Берию ослушаться?

– А я как раз по его приказу.

– Ну-ну.

– Куда мы попадем, спустившись в люк? – спрашиваю я.

– В коллектор. Цивильный коллектор.

И тут заработал пробойник. Звук из-под земли ощущался глухим, мягким. Это разрушался сейчас германский бетон, когда-то пробитый и залитый другим, сталинским. За ним – одна из тайн истории. Жало демократического пробойника разрушало сейчас тонкую перегородку междувременья.

– Можно заклинить люк этот изнутри?

– Вот над этим я сейчас думаю.

– Ты думай скорей, старик. Соображай. А то ведь поздно будет.

– Юра. Я как тебя увидел в первый раз, так ты сразу мне не понравился. Несерьезный ты человек. Спешишь. Ругаешься. Пьешь много.

– Дед. Когда все закончится, я так напьюсь, что рожу тебе набью. Я набью твою заслуженную рожу, старый борец со шпионами.

– Попался бы ты мне в сорок пятом. Потянул бы носок в дисбате. Расстреливать я бы тебя не стал. Поглумился бы немного. А потом отпустил. Восстанавливать порушенное войной народное хозяйство.

– Олег Сергеевич, – прервал я диспут молодого и старого героев. – Однако, идти пора. Клинится люк или не клинится?

Начался новый этап безумия. Новый его уровень. Идти с Олегом Сергеевичем должны были другие люди. Не «мент» в законе и не я. Судьба распорядилась иначе.

У Зверева и у меня были стволы. Старик – безоружен, но и нужен он нам был не для стрельбы.

Я «держал» выход из этого коридорчика внутрь здания, Зверев прикрывал спину. Олег Сергеевич подошел к окну. Наружный шпингалет открылся легко, а внешняя рама – заела. Медлить было нельзя, и я качнул головой. И тогда старик совсем не по-стариковски, по-молодому быстро обмотал кулак курткой и вынес стекло. Потом смахнул крупные осколки и, едва коснувшись подоконника, маханул ногами вперед. Метра два с небольшим высоты, и он приземлился удачно. И никто пока не появился в коридорном проеме. Вслед за стариком вывалился во дворик я, а потом, уже стреляя, Зверев.

Наполовину высунувшийся из люка «сантехник». Другой – уже лежащий на спине и глядящий открытыми глазами в небо. Я бью каблуком по лицу торчащего, как тушканчик из норы, мужика, и тот проваливается, а я прыгаю сверху в узкую горловину, стреляя в упор и вниз, под ноги. Коллектор обширный, не тесный. Тлеет фонарь, упавший лампой вниз, и плачет недостреленный мужик под ногами. Наконец валится на меня старик, тащит на кончиках пальцев люк, последним усилием проворачивает его, садит в паз.

– Пусти, – орет старик, – уйди, Юрка! – и подобно матросу какому-то лезет наверх. – Зубило, железку какую-нибудь!

Зверев хватает фонарь, вертит головой, находит сумку с барахлом, а там… ключ шведский, разводной. Лезет Зверев наверх, а кто-то уже люк поддевает наверху, но Олег Сергеевич всовывает ручку ключа в паз.

– Есть, клинится! – орет он. – У немцев люк с другой стороны с колечком, чтобы изнутри… Подклинить… До чего же народ мудрый.

А сверху стук истерический, как бы от приклада.

Дело-то в том, что на вокзале и милиция есть, а гости эти были инкогнито, под работяг косили, и теперь, если люк заперт, им ноги нужно делать, тем, кто еще жив или легко ранен. Хорошо стреляет Юрий Иванович Зверев. Не зря его Бухтояров выбрал.

Теперь наверху замешательство и ожидание приказа. Стрельба на Южном вокзале – это тревога по полному номеру. И не просто стрельба. Бой. Люди мои уже где-то рядом. Прикидывают, чем помочь, где мы находимся. А мы – здесь, в коллекторе.

Старик ощупывает стакан этот бетонный, наконец радостно хмыкает. И, перехватив ручку огромного молотка, бьет уверенно – раз, другой, третий.

– Дай-ка я, – говорит Зверев и пробивает стенку коллектора. На расширение дыры до приемлемых размеров уходит минут десять. А наверху – снова стук и голоса. Первым лезет в лаз старик, потом я, и замыкает Зверев. Мы в какой-то камере, чуть побольше коллектора. Старик показывает, куда бить теперь, и Зверев бьет. Здесь стена еще тоньше.

– Бей, Юрка, уже скоро.

Падают куски цемента, пыль кромешная забивает горло.

Теперь лаз еще меньше. Старик лезет внутрь, я пролезаю с трудом, Зверев – со страшной руганью, пытаясь втянуть в легкие воздух и захлебываясь.

– Вот она, труба, вот она, родимая, – веселится старик. – Бежать! Бежать!

Люк, кажется, уже сковырнули, голоса-то рядом, и мы бежим. Мне кажется, это бесконечно, а всего-то – от вокзала до автостанции. Труба в полметра, под ногами – обломки кирпича и тлен десятилетий.

Труба заканчивается, и мы – в высоком помещении. Фонарь продолжает в руках у Зверева тлеть.

– Вот они, ворота, вот, родимые!

Под ногами – двутавровый рельс, над головой – такой же. Старик берется за край ворот, которые должны откатиться и закрыть проход.

– Помогайте, други, толкайте ее, подлую!

Мы наваливаемся. Ворота не идут.

Старик падает на пол, что-то ищет, наконец вскрикивает:

– Под роликом – клин. Елки-палки!

– Ты по-человечески можешь ругаться? Дед? Матом?

– Толкайте, други! – говорит старик, и, когда покатились ворота, когда достигли желанного положения и старик задвинул две массивные задвижки, – он наконец произносит все «человеческие» слова, которых так добивался от него Зверев: – Теперь покурим. Дальше – работа тонкая. Спокойствия требует.

Эти ворота можно только взорвать, и то – с сомнительными шансами на успех. Можно еще долго резать автогеном. Они стальные.

Фонарь шахтерский, приличный. Батареям еще долго тлеть. Мы – под Калининградом. Мы – в Кенигсберге.

Здесь сухо и холодно.

– Куда потом?

– Здесь недалеко. Столько же, сколько мы пробежали, и еще немного. Нам теперь нужно вернуться к вокзалу, только по параллельной трубе, и там, где теперь Южновокзальная, и есть тот бункерок. Пошли, однако.

– А потом?

– А потом опять сюда и к выходу.

– А почему Шток этого ничего не знал?

– Это – как страшное заклятие. В циркуляре начальникам вокзала и попутных служб от… ну, КГБ, что ли… часть коммуникаций обозначена как чрезвычайно опасная. Скажем так: условно неразминированная. И к люку этому никогда ни одного человека не подпускали. А он чуть ли не под попой у начальника. Каждый день мимо него ходит и не хочет смотреть. Таких объектов в городе несколько. Эксплуатация запрещена, вскрытие запрещено под страхом уголовного наказания.

…И тут старик стал сдавать. Он задыхался, приволакивал за собой правую ногу.

– Плохо, дедушка?

– Неважно, Юрка. Однако помогите мне.

Мы взяли старика под руки и буквально поволокли вперед. Туннель был довольно высоким, но головы приходилось пригибать. Потом пришлось снова лезть через полутораметровую трубу, и там Олег Сергеевич совсем сдал.

– Никогда ни валидола, ни нитроглицерина не держал в доме. Дайте дыхнуть воздуха.

Когда мы вытащили его из трубы и оказались опять в каком-то коллекторе, только пошире, старик был совсем плох.

– Юр.

– А!

– Коньячка у тебя нет?

– Откуда? Ты, старик, нас спас.

– Каким образом?

– Если бы мы по вокзалу не шатались, наверное, вместе с людьми Господина Ши у люка оказались бы. В одно время. А так – они работой увлеклись. На нас внимания не обратили.

– Это – проблематично. А впрочем, примерно так. Сейчас, ребята. Отдышусь.

– Далеко еще?

– Да нет. Дальше ползти метров тридцать, и будет заштукатуренная дверь. Кирпичом мы ее заложили в два ряда и заштукатурили. Чтобы благодарные потомки не очень часто туда попадали.

Зверев прополз по указанному стариком направлению, потом вернулся.

– Там стена девственно ровная. Ты место-то найдешь?

– Конечно. Только вот отдышусь. Плохо, что стволы у вас слабоваты.

– Мы же шли на визуальную проверку. Что случись, они нам все только испортили бы.

– А как же пробиваться будете?

– Что значит как?

– Ты маленький, что ли? Видишь, не бегун я и не ходок. Прислушайся!

Где-то в туннеле, там, где стальная преграда, различалась равномерная, настойчивая музыка преодоления преград.

– Юрка. От конца трубы – два с половиной метра и два метра в высоту. Разбивай.

Зверев сел на пол:

– Я кувалду-то бросил.

– Где?

– Уже далековато.

– Так беги, дружок. Спасай ситуацию.

И Зверев побежал… Вернее, сначала пополз.

Так мы потеряли еще минут десять.

Наконец раздалось пыхтенье, неформальная лексика шепотом, и Юрий Иванович появился вновь, теперь с кувалдой.

За полвека кладка схватилась намертво. Кирпич же, германский, красный, обожженный, не хотел разрушаться.

– Да точно ли здесь, дед?

– Бей, Юрка! Бей.

– Дай-ка мне, Юра.

Я перехватил кувалду и минуты через две почувствовал, что кладка немного подалась. Потом снова бил Зверев. Потом я. Наконец кирпичи «поехали».

Остаток кладки мы добили минут за сорок. Все же это не стальная преграда, возле которой сейчас хлопотали поспешные спецы. Взрывать – нельзя. Город наверху. Можно локальные взрывы применить, по точкам слабины, по углам и примерно там, где задвижки. Двутавр утоплен ниже уровня бетона. Можно ломать бетон снизу и делать подкоп. А бетона там – с метр. Можно притащить автоген и прожигать толстенную легированную сталь. Времени у нас все же достаточно. Так думал я.

За кирпичной кладкой – пустота, предбанник. За ним – задраиваемая дверь, сорванная когда-то взрывом.

– Ты, дедушка, надежно ли отсортировал изделия?

– Изделий там уже нет.

– Как то есть нет?

– Все по акту сдал.

– Совсем нет? – опешил я.

– Есть маленькая заначка.

– Так за чем же мы идем?

– Там несколько этих самых баллончиков, в нише. И документы.

– Какие документы?

– Важные.

– Что ж ты не сдал их, дедушка?

– А я бы тогда не говорил сейчас с вами и ничего бы не показывал. Дайте-ка я сам войду.

– А не оплошаешь?

– Плошать – это ты у нас мастер.

– Я вижу, дед, что ты опять в хорошей форме.

– В достаточной.

И старик вошел в бункер. Зверев все же не выдержал и пробрался туда следом.

Фонарь слегка подсел, но все же в камере два на два обнаружилось следующее. В правом дальнем углу – ящик снарядный. В нем, как уверил старик, поврежденные баллончики. Обожженные, смятые, не содержащие более в себе той заветной аэрозоли.

– Не бойтесь. Я знакомился с результатами исследований. При соприкосновении с атмосферным воздухом аэрозоль теряет боевые свойства в течение нескольких часов. Так тонко сделана вещь. Немцы даром хлеб не ели. Не повезло им немного.

– Ты, Олег Сергеевич, не отвлекайся. Любишь Гитлера – и люби. Ожил старичок. Раскрылся, – не выдержал Зверев.

– А та, что в баллончиках, не теряет.

– Зачем тебе, дед, баллончики?

– Это чтобы выйти отсюда.

– Если задвижку прожгут твою, то и не выйдем.

– Олег Сергеевич, – попросил я скромно, – документы доставай.

– А это опять по Юркиной части. Там вот, слева, под самым потолком – ниша. Пошарь, только аккуратно. Ниша глубокая. В ней – баул.

– Сумка, что ли?

– Примерно так.

Зверев поднялся на носках, нашел кожаный бок сумки, потащил.

– Осторожно. Там баллончики. Черт их знает. Столько времени прошло.

Олег Сергеевич наконец раскрыл прикипевший намертво замок. Стержни, похожие на газыри, или футляры для сигарок, лежали сверху, в количестве десяти штук. Под ними – папки с документами.

– Я бегло говорил по-немецки, мог читать. Здесь папки из архивов разведшкол. Край этот разведшколами был перенасыщен. Еще задолго до войны началось внедрение. Я тогда баульчик этот нашел, приказал всем помещение покинуть, по причине потенциальной опасности. Начал просматривать папки. И примерно с середины стали попадаться мне сильные документы. На больших людей. И они, между прочим, и по сей день живы. Некоторые из них.

– Ты хочешь сказать, дед, что немецких шпионов покрыл?

– Фашистских. Но война-то заканчивалась. Концы в воду. Конечно, меня бы всего звездами по списку обвесили. А потом – несчастный случай. Не хотел я быть секретоносителем. А люди эти потом трудились как бы честно. Возможно, с иностранными разведками не общались.

– То есть как это возможно?

– А так, что возможно: на этом бауле цепочка оборвалась. Не было, возможно, каких-то других списков.

– И что? Так и живут они теперь?

– Юра, разведка – дело тонкое.

– Пора нам уходить. Есть еще что тут, Олег Сергеевич?

– Этого достаточно. Пошли. К выходу. Дайте-ка мне одну сигаретку. Давно в руках не держал. И чтобы вы прониклись важностью момента – там чума.

– Как – чума?

– Часть баллончиков – со штаммами чумы. Но что поразительно, тоже одноразового действия. Тебе – карапец, а никто не заразится. Большие мастера – германцы… Генетика – наука нордическая. Пришла из сумерек времен.

У выхода и ждал нас Шток.

Хороший немецкий «шмайсер» в руках. Сидит себе на ящичке возле лестницы к небу. Там коллектор, там люк. Фонарь уже не нужен. Здесь сумеречный неверный свет. Глаза привыкают понемногу. А потом очень яркий свет зажегся. Декорации освещены. Это аккумулятор у него под боком. А сам он – в тылу у нас.

– Руки за головы. Стреляю…

Нет сомнений. Он положит нас сейчас.

У Зверева – ствол под курткой, у меня – во внешнем правом кармане, но в правой руке – эта трофейная сумка. У старика нет ничего.

Шток так давно искал этот бункерок. Он же знает столько, со столькими людьми говорил. Вот и вход стариковский знал. Может быть, и проходил мимо его схрона не раз. Цель жизни достигнута. Легенды подземелий становятся былью.

Ночь перед утром

– Как думаешь, Юрий Иванович, какая книга самая великая? Лучшая книга всех времен и народов?

– Я давно думаю.

– И что?

– Трудно сказать.

– Сказать легко. Это – «Остров сокровищ».

– Почему?

– Там все наше прошлое, настоящее и будущее. «„Это что, труп матроса?“ – „А вы хотели бы найти здесь епископа?“» Правда, сильно?

– А что по нашей ситуации?

– «Настанет утро, и живые позавидуют мертвым».

– Кажется, я начинаю соглашаться. Это действительно неплохая книга.

– Ты вроде бы владеешь азами колдовства, насколько я припоминаю твои увлечения.

– А чего бы ты хотел? Навести порчу, вызвать град, пожары, засуху? У меня здесь нет материалов.

– От тебя требуется лишь банальное видение будущего. Наипростейшее действо. Поколдуй слегка.

– Тогда мне понадобится свеча, чай и водка.

– Все три предмета – в наличии. Начинай. Мне-то что пока делать?

– Стоять у врат времен. Отгонять служебного ворона.

– И кому он служит?

– Князю тьмы.

– Принято к исполнению.

…Зверев не хотел знать будущего. Он хотел забыть свое прошлое и жить для вот этого пребывания за грубо сколоченным столом, где кашица чифиря и спирт. Он устал от кругов времени, но все же стал смотреть на пламя, которое разрасталось, принимало его в себя. Три светящихся круга пришли после, три времени, три шестерни. Они вращались на призрачных осях, передавая друг другу вращение, а вместе с ним – страх, надежду и веру. Тот диск, что олицетворял страх, был ярче всех и вращался быстрее, и в его блике Зверев увидел то, что не хотел видеть более никогда. Забывая законы о вращении колес, к нему пришла любовь. Смутные и жалобные прощания на конечных остановках, сколы городов и прошедшие ночи. Последние трамваи, рвущие нити, что связывали, как казалось, всерьез.

А круги времен становились то папертями, то площадями, где булыжники проникли друг в друга на атомарном уровне – три солнца, горящие сразу. Зверев знал, что увидеть сразу три светила – к беде. И поспешил покинуть этот солнечный перекресток. Он знал, что все вот так сошлось лишь единожды и больше этого уже не будет, но собрал все свои последние силы и снова оказался в темноте. И зубья шестерен мяли его эфемерную плоть, оставляли пунктиры на неподвластной им душе, и пересечение кругов стало уже стальным, мертвым, и последняя связь с той солнечной площадью и давним летом оборвалась…

…И настало время того странного предутреннего света. Когда просыпаешься от того, что кто-то есть в комнате. Этот свет просочился сквозь занавес, спрятался в углу комнаты, будто бестелесный призрачный пес. Пес, состоящий только из предутреннего света. «Я здесь, – говорит он, – я вернулся».

Зверев оказался в своем доме. В том последнем доме, в котором он прожил столько лет. Он встал, раздвинул занавес, потом распахнул рамы. А там, снаружи, стены каменного сосуда, что именуется внутренним двором. Если поднять голову, то увидишь небо в нездешних промывах и край этого сосуда. Его горловое разрешение. И законы предутренней перспективы таковы, что ощущаешь себя на дне этого кувшина. Ему стало холодно. Он закрыл окно и пошел на кухню. А там наполнил кофейник утренней влагой и чиркнул спичкой. Впрочем, кофе не оказалось, и он заварил попозже чай, крепкий не в меру. Он пил из старой алюминиевой кружки во вмятинах на дне, и она жгла ему руки.

«Если летают рои, предаваясь без толку играм, соты свои позабыв, покои прохладные бросив, их неустойчивый дух отврати от забав бесполезных».

…Он шел посреди утренней улицы. Город был пуст. По объездным магистралям круглые сутки перевозили народнохозяйственные грузы, а здесь – никого. Он шел в костюме, свежей рубашке и галстуке. На стоянке такси обнаружилась одинокая машина.

– В лес.

– Кто в лес, кто по дрова. Где-то я тебя видел. Ты в «Якоре» вчера не гулял? – спросил таксист. Это Бухтояров проник в его сновидение. В его колдовскую пьесу. Ах да, он сам велел беречь себя от служебного ворона. Ну что ж. Спасибо. Теперь он не один. Сейчас где-то восемьдесят пятый год. Он уже не один.

– Гулял, – говорит Зверев, – хотя это, возможно, и не так.

Но таксист Бухтояров рад и вспоминает, как там все происходило.

– А с той черненькой получилось?

– Получилось, – отвечает Зверев, поглядывая по сторонам. Но тем временем они уже приезжают. По счетчику с него два с чем-то, но он дает три.

Там, где кончается автострада, за предместьем, лес ухожен и вычищен. Он идет дальше. Туда, где за бельмом пригородного озера начинается другой лес. Где неизвестно с каких времен – узкоколейка, поросшая травой, с насыпью, которую сожрало время. Он идет по этой колее, и она приводит его к тому, что называлось когда-то станцией.

То, что он хочет сделать сейчас, слишком опасно. Нельзя вот так, легко и непринужденно, путешествовать по божественной спирали. Можно и не попасть по адресу, и не вернуться.

Дождя не было давно, и он без труда находит сухую чистую поляну, ложится лицом к небу. Он лежит долго и даже засыпает, и ему грезится какая-то ересь. А когда просыпается, видит над собой облака. Бесполезно и безвозвратно. И тогда он встает, разжигает костер. Складывает подле себя шалашик, а сухих сучьев рядом – вдоволь. Он смотрит внутрь пламени, не мигая. И это двойное уже пламя разрастается необыкновенно и противоестественно. Теперь огонь всюду. Он поднимается до верхних пределов леса и поглощает его. И тогда Зверев входит в это пламя. И еще более странный сон снится ему.

Он пришел к пограничной корчме. Это лег на двести дальше, и страна – не понять какая. Хмурый карлик принес ему огня и вина. Все в той же мятой алюминиевой кружке. Он поискал глазами своего стража и не нашел его. Что там, на другой стороне границы, и другая ли та сторона вообще, – он не знал.

– Что за город, мастер?

– Кенигсберг. А что у литвинов?

– Как всегда, измена и зависть.

– Бежишь?

– Скорее, странствую.

– Бежишь… Но не бойся, – говорит карлик. – Тебя уже не достанет ни топор, ни дыба.

– Почему?

– За тобой – ворожба. Кто-то бережет тебя. Хочешь еще вина?

– Дай.

Ворожила женщина. Он не знал ее имени, звания и возраста. Но всю ночь чувствовал теплый ток ее колдовства. Пепел прочь разбрасывал свои крылья. И она наконец позвала его.

«Отразись в огне этом, укажи себя… А потом возвращайся».

Зверев видел вновь светящиеся диски, которые теперь стали зеркалами. Но только мутные сполохи отражались в них. И это было плохо.

Выйдя из корчмы, Зверев сел на коня и скакал всю ночь. Потом конь пал. Он спешил, чтобы предотвратить нечто. И не успел. Костер на центральной площади Кенигсберга горел знатный. Там сжигали его стража. Он поднял голову и увидел Служебного Ворона. Птица ликовала.

Возвращался Зверев долго. Вначале туда, в корчму, потом в лес, на окраину, потом в дом свой, желанный и мимолетный, и, уже покидая его, увидел самого себя. Это была подземка. Вначале он не узнал ее.

…Тридцать первого декабря двухтысячного года он ехал в вагоне питерской подземки на перегоне «Горьковская» – «Невский проспект». Окружающее разительно изменилось. Полностью исчезли из вагонов рекламные плакаты. Возле каждой двери вновь появились схемы метро. Легкая дымка мешала ему разглядеть названия станций. И тогда он принялся рассматривать пассажиров. Перегон этот был самым, наверное, длинным в городе. Он знал, что все происходящее мимолетно, и важно ему сейчас только вот это быстрое знание. Информация будущего. Вагон был заполнен едва на треть, и, пытаясь увидеть главное, он впился глазами в офицера. Офицер этот был необычным. Полевая сумка на правом боку, кобура – на левом. Точеное худое лицо. Сапоги – нечищенные, в ошметках грязи. По эмблемам – артиллерист. Наконец, Зверев понял, что в офицере не так. С фуражки исчез двуглавый орел… Зверев понял, что реши он сейчас выйти наружу, покинуть химеру этого вагона, у него ничего не получится. Тогда он закрыл глаза, и к нему пришел холод.

…Земля застыла в апогее, и белые поля, нагие города и дерева вершили свой полет вместе с ним в междувременье. Печаль ощутил он.

Тогда к нему пришла женщина из его ворожбы, села рядом и прижалась к нему. Он попробовал не заплакать и не смог.

Он родился не в срок и попал не туда. И кто назначил ему срок этот?

Как холодно! Он стал частью метрополитена, и надежная стальная колея несла его. Женщина была все ближе, и они остались уже одни в вагоне. Зверев умолял тех, что наверху, об одном. Он просил, чтобы перегон этот продлился еще хоть немного.

…Голос Бухтоярова, невнятный и далекий, пришел к нему:

– Вернулся?

Зверев приходил в себя. С ним произошло то, чего он боялся. Он знал теперь свое будущее.

– Ну как там, на горизонтах? Можешь говорить?

– Все у нас получится.

Он встал, размял спину. Его, как всегда после такой работы, подташнивало, а немного погодя появится зверский аппетит.

– Долго меня не было?

– Около часа. Я уж думал, утащили тебя ведьмы. Пульс пощупал – вроде жив.

– Давай водки выпьем.

– Давай, если просишь. А не повредит?

– Мне нужно. Давай.

– Этого добра у нас хватает.

Зверев налил себе полкружки, выдохнул, вдохнул, выпил. Долго сидел, пытаясь удержать в себе горячую влагу, и наконец это ему удалось.

– Жрать дай. Тушенку режь. И хлеба. С солью… А свет – неверный, утренний – достал его и тут, сочился, проникал в их схрон.

– Все у нас получится.

– Ты что там видел? Я же в колдовство не верю. Так только спрашиваю.

– Ехал я в метро в двухтысячном году. Рекламы нет. Офицер напротив, как будто с фронта. На фуражке орла нет.

– А я, Юра?

– А ты?

– Я где был?

– Ты на станции меня ждал.

– На какой?

– Имени маршала Варенникова.

– Ну, ну, – загрустил он. – Не умеешь ты врать. Теперь поспи маленько. Духи из тебя тем временем выйдут. А у меня тоже дела кое-какие есть. Не забоишься завтра?

– Уже сегодня.

– Завтра, Зверев, завтра. У меня свой календарь.

Бухтоярову было сегодня свое видение. Прислал ненадолго, сон подсмотрел.

Видел он аэропорт. Самолет «боинг» с распоротыми канистрами, из которых стекало, клубясь, зелье запредельных стран. Туман опускался на аэродром и продлевал то ли божественный каприз, то ли противоестественный транзит. Он увидел ангела, сидевшего прямо на крыле раненой машины. «Сквозит», – сказал ему, укутываясь крыльями, ангел. Зверев оглядел еще раз эту картину и отправился в буфет. Там было тихо. Там длился бесконечный разговор тех, кто ждал продолжения рейса. Чаши их были бездонны, а время отлета – нереально. Время тех, что собрались в буфете, заканчивалось. Все эти люди глянули на Бухтоярова, цыкнули зубами и принялись шушукаться. Время от времени они опять поглядывали на него и прихлебывали из своих бокалов, более похожих на лоханки. И лица все были как бы знакомыми, но опознать в точности он никого не смог, а потому покинул аэропорт и увидел, что тот и вовсе расположен на берегу реки. Плотик покачивался на отмели. Он встал на него и оттолкнулся. Потом поднял глаза наверх и увидел Служебного Ворона. Тот решил сопроводить его в одиноком путешествии по мутной реке.