Текст книги "Созвездие мертвеца"

Автор книги: Леонид Могилев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Наборщица Женька

Желнин редакцию покинул, дверь запер. Только вот с той стороны стройматериалы теперь не так лежат, как прежде. Внимательный человек сразу заметит. Но это уже не его проблемы. Ему нужно номер газеты тот найти, последний. Был соблазн тут, в редакции, остаться, столы сдвинуть и уснуть. Но его время теперь ночное. Днем передвигаться по городу затруднительно. Да и ночью-то непросто.

Он надвинул шапку на глаза. Теплый ветер дует в лицо. Следы неурочного снегопада исчезают на глазах. В ботинках, по счастью, не хлюпает. Новые, недавно купленные. Грязь ими хорошо месить. Можно, конечно, пойти домой, принять ванну и переодеться, но это стопроцентный провал. А вот к Женьке-наборщице придется зайти. А потом бежать из города. Слух о воскресшем Сереге Желнине распространится в городе немедленно. И тогда доктору Малахову придется туго. Значит, Женька видеть его не должна. А как же быть тогда?

Вот ее дверь. Живет она, на свое несчастье, одна. Лет ей около тридцати. С мужем, уже вторым, в разводе.

Нрава веселого. Набирает быстро, ошибок почти не делает. Или не делала… А она-то, должно быть, тоже без вести или трагически случайно, как и все. Он про это и не подумал. Это плохо. Думать сейчас нужно как можно больше и быстрее.

Телефонов-автоматов поблизости нет. Но этаж ее первый. В этом счастье. И свет горит в окне. Значит, не спит. Или не спят. Еще одно окно выходит во двор. Это общая кухня. На ней могут ночью курить или поправлять здоровье. Желнин огляделся. Ни души на улицах.

В доме этом никакого второго этажа не может быть в принципе. Это бывшая казарма немецких военнопленных. После сорок восьмого года она использовалась вначале под учреждение, а затем сюда расселили остронуждающихся эвакуированных. Такая большая коммуналка. Туалет один в конце коридора. Вахтеров никаких. И на кухне никого. Дверь на этаж заперта изнутри на крюк, но форточка на кухонном окне приоткрыта, и дежурный свет горит.

Желнин протиснулся внутрь и руками достиг подоконника, а затем медленно высвободил ноги, при этом все-таки форточкой хлопнув. Да и другой шум произвел. Поэтому очень быстро нужно было проскользнуть коридор и укрыться, хотя бы в душевой. А еще лучше в прачечной. Висят и сохнут простыни, за ними шкаф обширный. В него и втискивается Желнин и совершенно вовремя. Обход территории все же совершается кем-то из жильцов, но вторжение принято за слуховую галлюцинацию. Наконец наступает полная тишина.

Дверь Женькина – вот она. Серега как-то ненароком визит произвел, хотя ситуацией не воспользовался, отложил на потом. Не хотите ли вступить в интимные отношения с ожившим трупом? Совершенно фантастические ощущения. Результат гарантируем.

Желнин снимает со шнура черный чулок, еще не просохший, натягивает на голову. Решает, что темновато, и прикидывает, где быть прорезям для глаз. Нож карманный всегда при нем. Вот и стал он человеком в маске. Осталось только тихо-тихо дойти до двери Женьки.

Желнин ввалился в комнату, не дав женщине опомниться, зажал ей левой рукой рот, положил лицом на ковер, правую руку заломил за спину.

Голос из-под чулка чужой, неестественный, и Желнин старается тембр изменить, говорить отрывисто, только приказы. Свет в комнате не включен.

Желнин достал пистолетик свой, приставил к виску женскому, буркнул, что и положено. Молчит Женя, лежит на ковре лицом вниз. Желнин даже полотенце не стал ей в рот всовывать. А компьютер – вот он, в углу. Щелчок на фильтре, утоплена кнопка на панели, пошла загрузка. Вот и каталог. Желнин «запрыгал» по файлам. Женя прихалтуривала в нескольких местах. Наконец нашел какие-то намеки на газету. Старые статьи. Он знал примерное содержание номера. Он его перебирал в уме все эти дни. Ничего похожего. Зряшное посещение. И фатальное. Теперь только ноги уносить.

Впрочем, стоят на полочке коробки с дискетами. Если их все перебирать, до утра не управиться.

– Знаешь, что ищу? – как можно строже и противней спросил Желнин.

– Догадываюсь.

– Где?

– «Ведомости».

– Ну.

– А вы меня не убьете?

– Попробую.

– Вы кто? ФСБ?

– Где?!

– В коробке без надписи. На дискете написано: «Слюньков».

Желнин нашел дискетку, вставил в дисковод. Весь номер – вот он. Весь до последнего знака. Только без корректур. Их вводили на месте, в редакции. Потому-то и не подумали гости, что набрано на стороне. Материалы в машине. Люди на месте. Черновики на столах. Дело верное. Про Женьку никто и пикнуть не успел. А может, и не захотел, и сама она не дура.

Принтерок маленький – вот он. Это хорошо. Желнин немного в машинах этих разбирался, но сейчас заколодило.

– Вставай.

Сам отошел в глубь комнаты, съежился. Только пистолетик в руке. Смешное оружие живого трупа.

– Печатай все.

– У меня бумаги чистой нет. На обороте черновиков пойдет?

– Пойдет. Только зачеркивай эти самые обороты. А то запутаюсь. Еще раз приду.

– Больше не нужно.

– Я тоже так думаю.

В этой самой одежде Женя Желнина уже видела, и притворяться бесконечно долго нельзя. Наверняка она почуяла, что дело не чисто, и мужик этот с чулком на башке ей не совсем чужой. Но до полного опознания дело не дойдет. Не успеет.

Принтер заедал, мял бумагу, вредничал. Наконец стопка листков легла на стол, компьютер выключен, и оттого в комнате прежний полумрак. Вот и дискета в бумажнике. И листки во внутреннем кармане.

– Сколько за работу берешь?

– За какую?

– За набор.

– Три тысячи знаков – десять рублей.

– Мало берешь. Вот здесь триста тыщ. И полное молчание. А то вернусь.

– Да не надо мне денег.

– За всякую работу нужно платить. Что знаешь про редакцию?

– То же, что и все.

– Где люди?

– Без вести пропали. Несчастные случаи. Желнин на операционном столе умер.

– Не на столе, а после. Инфекция в брюшной полости. Хочешь инфекцию в брюшную полость?

– Нет.

И здесь Желнин потерял контроль над собой. Он стал изнемогать от желания. Оно распирало его.

– Чтобы лучше меня помнила, становись.

– Что?

– Халат снимай.

– А… Нет проблем.

Желнин приспустил брюки и едва успел вторгнуться в плоть эту, желанную и зряшную, может быть, последнюю в его жизни, как все, что копилось в нем все эти безумные дни, эти рассудочные ночи, исторгнулось. Он закричал, тихо, но явственно.

Теперь он был уверен, что она не станет призывать к возмездию в ближайшее время, необходимое ему для бегства. Прощай, дом на Коломенской. Встретимся ли вновь?

Желнин прошел к главному входу, сбросил крюк, вышел. Вначале шел медленно, спокойно, потом свернул за угол, убедился, что нет никого, потом все же патрульный милицейский автомобиль показался. Не останется город без надзора. Спят в магазинчиках и ларьках рабы бандитские, спят сами бандиты, спят чиновники из мэрии, но храм власти охраняется. Не спит постовой в будке и наряд внутри помещения.

Желнин в подъезд нырнул, подождал, пока проедет авто, которое всех бережет. Вышел. Уездный городок невелик. Вот она, окраина. Вот опушка леса, а там, если через снег глубочайший, тающий уже, но прихваченный утренними скрепами льда, будет беседка. Территория любви. Летом туда очередь.

Желнин пробрался к беседке, припоминая, где тут ямы и взгорки, промок весь, и последнее тепло его покинуло. Это в принципе не беседка уже, а домик. Фанерные напуски, дверка, кем-то притащенная. Осторожно заглянул внутрь: мало ли что? Нет – ни бомжей, ни другого люда. Но кто-то бывает здесь. На полу тряпье. И счастье великое в углу – печурка самопальная, из прогоревшей местами жести. Подобие трубы выведено наружу. Растопка, спички, какое-то подобие посуды. Желнин вышел из домика, утро уже занималось. Нашел дрова – нарубленные ветки, даже целые чурочки, внес в помещение. Главное согреться, носки подсушить, ботинки, а если повезет, то часа два поспать. Повезло уже в том, что ветер юго-восточный вчера принес изменение погоды, и ночь была теплая. Градуса два в плюсе. И это на рассвете. А днем и вовсе потеплеет. Нельзя ему более ни в дом Мощеных, ни в корпункт, ни в редакцию. Нужно убираться из города.

Через три часа, соорудив какие-то бахилы из тряпья и прикрутив их проволокой, он через мокрый глубокий снег выбрался назад, на опушку, переобулся в подсохшие носки и ботинки, кривым путем вышел на станцию, где, не глядя в окошко кассира, взял билет до областного центра.

Поезд был пассажирский, проходящий, вагон общий. Он забрался на вторую полку, лег лицом к стене.

Около полудня в большом городе, ни о чем уже не думая и совершенно не прячась, купил билет до Питера. В той самой забегаловке, где приходил в себя после операции, пообедал, дождался посадки, уже на купейную полку лег, укрывшись сразу двумя одеялами, и, потягивая коньяк из плоской фляжки, попробовал заснуть, но очень долго не мог. Наконец, почувствовав, что проваливается в черную дыру, фляжку завинтил и сунул под подушку. Дуракам везет всегда и везде. Такова диалектика выживания.

Сон Дяди Вани

Я спал и видел уже не Прованс во сне. Нечто вроде Марселя. Романтическое проникновение в суть вещей, в потоки времен и народов. В камине каком-то горели дрова, и была это не русская березка, а старая яблоня из пригорода Марселя. Оттого запах дыма был так сладок и чувствен. В комнате гостиницы я был не один, со мной была женщина, но лица ее я не видел. Я знал, что ждал сегодня у «Мон верту» другую, но пароход, который должен был ее доставить в Марсель, задержался где-то в пути. А та, что сидела сейчас со мной, так это просто бегущая по городу, по его улицам, паркам, мостам, больницам и тюремным коридорам. Ну и что с того? Просто реминисценция. Пицца, кабачок, эмигранты и полицейские. Я-то при чем здесь, тем более что это всего лишь сон?

Прежде чем я оказался в этой комнате, с женщиной, лица которой не видел, мне пришлось совершить странствие по чудесному чужому городу. Менялись попутчики, и от всех разило вином.

Я знал, что нет у меня рода и племени, нет подданства, и ни одной полиции мира я не подвластен. Я подвластен лишь терниям и звездам и тем последним вечерним огням…

И еще мучило видение человека, повесившегося на собственном галстуке в другом каком-то городе, во время не столь давнее, при обстоятельствах странных. И труп этот раскачивался перед глазами, и тень от него падала на мою прекрасную незнакомку. Мне казалось, что вот-вот я узнаю ее, имя ее вот-вот должно было сорваться с языка, но тут я проснулся…

Часа через два Дядя Ваня проснулся. Точнее, стал просыпаться. Только не точнее, а тошнее. Славик Баранов вполголоса дискутировал со своей половиной за стенкой. Изредка голос половины возвышался сверх меры, потом опять становился тише, и разговор супругов Барановых переходил на вялотекущий бытовой уровень. После очередного высокого эпитета, найденного госпожой Барановой, Игорь Михайлович и проснулся.

– Добрый день, Аня.

– Скорее, добрый вечер. Хорошо выспались?

– Как ты-то сюда попала?

– Да так. Прикинула, что к чему. Куда вам еще бежать?

– А ты знаешь, что я натворил?

– Не знаю. Только знаю, что из вашей квартиры труп выносили.

– Ага. А Славка где?

– Там. Беседует.

– Ага.

– Куда теперь?

– Ты-то как здесь?

– Вы должны были прятаться. Про Славика Баранова никто практически не знает. Искать вас здесь не станут.

– А что с тобой?

– Папу увели вчера в полночь, да так и не вернули. Потом пришли за мной в школу. Я сбежала.

– Как?

– Как в фильме. Попросилась в туалет.

– И что?

– Как видите. А тексты у вас забрали?

– Тише… Вот они. – Он достал конверт, заклеенный скотчем.

– А вы уверены, что это они?

– Давай посмотрим. Я уже ни в чем не уверен.

Он надорвал бумагу оберточную, и действительно тексты оказались там. Пересчитали. Все на месте.

– Что нам теперь делать, Аня?

– Вы мужчина, вы и должны решать.

– Интересная постановка вопроса.

– Головка-то бо-бо?

– Не то слово.

– Что ж это вы так?

– Я человека убил.

– А-а.

– Потом долго меня хмель не брал. Переволновался.

– Они за текстами приходили?

– Конечно. И так умно все сделали, так коварно. Но я их провел. Мне пришлось защищаться, и я защитился. С Божьей помощью.

– Скорее, с не Божьей. Вы же знаете, кто охраняет хозяина этих бумаг.

– Ты как-то по-взрослому рассуждаешь, Анна.

– Я и есть взрослая. Имею богатый сексуальный опыт.

– Не мели чепухи.

– Вы думаете, о чем там за стенкой спор идет?

– Уходить нужно.

– Я должна семью воссоединить прежде.

– Что значит «прежде»?

– А то что ни мне, ни вам, ни отцу теперь житья не будет. Нужно листочки эти отдать им, и все будет хорошо.

– Что значит «отдать»?

– А то. Я домой хочу.

– А у меня теперь нет дома. И что делать, я не представляю.

– Вам бежать нужно. Из страны. Как-нибудь границу перейти. Где там виза не нужна?

– Так поймают.

– Документы другие. Что-то еще нужно?

– А с текстами что?

– А их спрячем.

– А отдавать уже не хочешь?

– Я подумала, что, пока они их ищут, мы живы. И вы в том числе. А как найдут, вопрос снят.

– Где ты этому ужасному бюрократическому языку научилась?

– На уроках.

– Только не на моих.

– Ну конечно, не на ваших. «На столе апельсин, на ковре твое платье, ты в моих объятиях. Нежный подарок судьбы, прохлада ночи, тепло моей жизни».

– Жак Превер. У меня есть знакомые во Франции. Столько лет переписывались.

– Вот туда вам и нужно. Вместе с текстами.

– Ну, предположим, у меня получится. А как же вы?

– А мы здесь останемся. Под колпаком.

Мой учитель задумывается. Он садится на кровати, задумывается.

– Первым делом нужно здоровье поправить.

– Здесь я вам не товарищ.

– Тебе, Аня, домой нужно идти. Ничего с тобой не сделают. Помяни мое слово.

– Помяну. А вы?

– А я особый случай. Я тебя сам потом найду.

– А тексты?

– Если тексты береженые, то и меня… кое-кто бережет. Я тебя потом сам найду. А куда я сейчас от Славика уйду, я тебе не скажу. Вдруг тебя начнут с пристрастием допрашивать? А тут мне оставаться нельзя. Все равно найдут. Или Анжелика сдаст.

– Хорошо.

– Выйдем вместе и пойдем в разные стороны.

– На нас же, как это… ориентировки.

– Не бойся. Мне тут недалеко. И можно отлежаться. Славку позови.

Пришел глава семьи Барановых, мы перешли на кухню. Они с Игорем Михайловичем пива попили, потом учителю моему пакет подорожный собрали, Славик туда еще пива сунул и баллон воды минеральной из холодильника, яиц вареных и колбасы. Хлеба сколько было. И Дядя Ваня вышел. А следом и я.

Аня Сойкина покидает Славика Баранова и оказывается в автомобиле заинтересованного лица

Что такое везение и невезение, я поняла через четверть часа. Звезда пленительного счастья прошелестела, скатываясь по мартовскому снегу с крыши. Меня искали уже основательно, и приметы были у многих поисковиков. Для нашего городка события происходили незаурядные, хотя знали о них немногие. Но те, что знали, обнаружили меня ровно через пятнадцать минут после ухода от Славика. Я сумела довольно далеко отойти от этого дома, и те, кто предложил мне сесть в хорошую служебную машину, явно гадали – в каком месте я вновь материализовалась.

– Аня! Дружок!

– Тамбовский волк вам дружок.

– Так ведь и простудиться можно. Бегаешь. Отрываешь людей от дела. А ведь требуется от тебя простая формальность.

– Как от папы? Десять лет без права переписки?

– Какая переписка? Какие права? Блин. Садись-ка в салон.

– Ордер покажите!

– Аня! Кончай придуриваться. Разговор есть.

– Вы выходите, тут и поговорим.

Машина «Жигули». Кажется, «восьмерка». Без согласия водителя заднее сиденье не покинуть. Туда меня и водворяют. Водитель молодой мужик. Лет двадцати пяти. А тот – примерно пятидесяти.

В салоне тепло, пахнет хорошим одеколоном, музыка не жлобская. Хозяин просит разрешения закурить и слегка приоткрывает окно. Я почти целый час вдохновенно вру.

– Давай еще раз.

– Давайте.

– Давно ли Игорь Михайлович знаком с твоим отцом?

– Года два.

– И как они познакомились?

– На родительском собрании. Не было тогда классного, и он проводил собрание.

– И что? Прямо так и познакомились?

– Нет. На почве футбола. Они оба за «Спартак» болели.

– И что?

– Стали встречаться.

– И когда Игорь Михайлович приходил, они что, таблички чертили? Игра на выезде, игра дома?

– Да. Чертили.

– И что еще делали?

– Беседовали.

– Выпивали?

– Да так. Немного и иногда. Папа про войну рассказывал. Про другие города и страны.

– А языки твой отец знал?

– Хенде хох и яволь. Еще русиш швайн.

– А Игорь Михайлович?

– Он же преподаватель.

– Хорошо он знал язык?

– Наверное.

– А ты?

– Да я этот французский ненавижу. Он мне им все печенки проел.

– А в школе другое говорят.

– Это иллюзия. И больше ничего. Мне, конечно, язык легко дается, но он мне неинтересен.

– А пробовала когда-нибудь в бумагах из архива отца что-нибудь переводить?

– Зачем? Что, у меня других дел нет. А папу я скоро увижу?

– Конечно, скоро. Вот только поговорим с тобой, и еще – поможешь нам в одном деле.

– А…

– А рефераты твои? А грамоты на олимпиадах?

– Рефераты за меня сам Игорь Михайлович и писал.

– То есть как?

– Для поддержания престижа школы. И Римма про это знает.

– А почему ты решила, что Римма какой-то интерес испытывает к твоей персоне?

– Ну вы же ее допрашивали?

– Беседовали, мой друг, беседовали. Ну, положим, рефераты. А очные ставки?

– Так это же разговорный язык. Дело техники.

– Ты быть-то кем хочешь, Аня?

– Фотомоделью.

– Ну что ж. Язык знаешь, фигурка ничего.

– Вы же ее еще не видели.

– Аня, дружок! Ты заходишь несколько далеко.

– Не дальше дозволенного.

– Вот что. Отец твой с газетой нашей как-то сотрудничал?

– А как же? Стихи про войну писал.

– И что? Печатали?

– Нет. Собирались, но он свою карьеру сам погубил.

– То есть как?

– Про товарища Сталина стихи написал.

– Какие?

– Я только начало помню. Прочесть?

– Попробуй.

Я читаю стихи совершенно другого человека. В журнале одном видела. «Я слез не проливал по Октябрю, / в следах коммунистических подпалин, / но почему все чаще говорю: / ночами я с тобой, товарищ Сталин?»

– Что, прямо так и написал?

– Да, так. После этого его подборку и завернули.

– А сама ты кого-нибудь знаешь из газеты?

– Да, знаю кое-кого. Приходил в школу журналист.

– Ага. Вот посмотри фотографии. Узнаешь кого-нибудь?

– Вот этого, – говорю я, показывая на Желнина. То, что я его знаю, уж никак ему повредить не сможет.

– Ну и чудненько. Как, говоришь, его зовут?

– Сергей Ильич. Желнин. Он нам про профессию рассказывал и потом кружок вел.

– Какой?

– Журналистский.

– И ты тоже туда ходила?

– Пару раз. Мне это неинтересно. Я на аэробику хотела, но папа денег не дал. Нет у нас денег. А домой вы меня отвезете?

– Обязательно.

– А можно до подъезда доехать и до квартиры проводить?

– Несомненно.

– Под руку.

– Да хоть под ногу. И этот… Желнин, случайно, французского не знал?

– Откуда? Только журналистский. А это, согласитесь, даже не русский.

– Соглашаюсь.

– Домой меня отвезите?

– Хорошо. А еще скажи: какие-нибудь другие люди в бумагах твоего отца разбирались? Давал он их кому-нибудь?

– Вряд ли.

– Съездим еще кое-куда.

– А потом домой?

– Ага.

– Что нужно делать?

– Съездим в одно место, и опознаешь одного человека.

– Какого?

– Сережу Желнина.

– С радостью.

– Тогда поехали.

Ехать оказалось совсем недалеко. Больница городская. Значит, Желнин, друг сердешный, лежит и выздоравливает, а документы его потеряны. Родственники его далеко. Могли бы кого и с работы отвезти. Из газеты. Нет, я понадобилась. Значит, не столько Желнин им нужен, сколько проверка его личности посторонним человеком. Друзья-то ведь могут и соврать. А я вроде бы выкрутилась. Поверил мне гражданин начальник.

В больницу мы вошли с черного хода. Я здесь была как-то в детстве, когда ногу вывихнула. Еще когда флюорограмму делали и по другим пустякам.

Мы получили халаты, и доктор, начальник здешний, нас повел. Только повел куда-то вниз. Во хлад и сумрак. Настроение мое не улучшилось.

То, что это больничный морг, я поняла как-то сразу, хотя отродясь в моргах не бывала. Посторонние трупы – куда ни шло. Дело житейское. Но Сергей Ильич Желнин лежал среди прочих, и лик его светлый был возвышен и печален. Я еще успела кивнуть в знак согласия, но, когда увидела, что чернила на бирке, привязанной к его правой ноге, расплылись, мне стало жаль его до потери сознания, и очнулась я уже в другой комнате.

Гражданин начальник оказался человеком слова. До дома меня довез и до дверей проводил. Я было полезла за ключом, но он меня остановил:

– Ты позвони, может, кто-нибудь откроет.

Я держала кнопку звонка до тех пор, пока папа не открыл дверь.

– Ну вот, а ты боялась.

Едва папа раскрыл рот, я приложила палец к губам. Он, как человек военный, все понял. Теперь дома мы могли говорить о чем угодно, только не о текстах и обстоятельствах последних дней. Мы обменивались совершенно ничего не значившими фразами и имитировали восторг от благополучного исхода дела. Мы оба были живы, и мы были дома. По крайней мере, на эту ночь. Теперь все эти господа, вторгшиеся в нашу жизнь, с утроенной энергией бросились на поиск Игоря Михайловича.

«Игорь жив?» – написал мне папа на листке из школьной тетради. Я кивнула. «Оригиналы у него?» – «Да».