Текст книги "Созвездие мертвеца"

Автор книги: Леонид Могилев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Андре Лемуан

Голубое небо, золотое солнце, красноватая земля. Хвоя сосен, отливающих серебром. По сравнению с работой, оставленной Игорем Михайловичем в Нормандии, прогресс налицо. Такой этюд не страшно повесить и у себя дома. Но это вещественное доказательство. Только вот чего? Того, что этот Игорь Михайлович был здесь, спал с девчонкой, слонялся по городку, писал этюды? И потом, как и в прошлый раз, почувствовав приближение опасности, покинул жилище и сбежал? Еда в тарелке, майки и рубашки на стуле и в шкафу. Покидали комнату они быстро. Сейчас начнется рутина – обыск и составление протокола. А пока нужно побеседовать с хозяином гостиницы.

– Жерар Мерме. Рад все рассказать.

– Отлично. Пойдемте в бар. Очень хочется пить.

– Вина, пива?

– Минеральной воды. Или ситро. Есть у вас?

– Конечно. Какое предпочитаете?

– На ваше усмотрение. Я недавно был в Нормандии…

– Наше нисколько не хуже.

– Вот и отлично. Когда эти двое сняли комнату и как записались в книге?

– Месье и мадмуазель Гар.

– А паспорта?

– Не принято. Есть же полиция. Время от времени они проводят проверки. Но сейчас все было спокойно.

– Спокойно для кого?

– Для этих господ. А в чем дело? Что они натворили?

– И я хотел бы это знать. Это они? – Инспектор вынул из бумажника фотографии.

– Трудно сказать. А где это? Фото как бы не наши. Странные.

– А они вам странными не показались?

– Господин Эжен Гар сказал, что они из Нормандии.

– Да. Они там побывали. Ну и что странного?

– Да нет. Так он себя и вел. Нормандцы – народ осторожный, сдержанный, себе на уме. Говорят двусмысленно и неопределенно. Чтобы впросак не попасть.

– А он как говорил?

– Да почти и не говорил вовсе.

– А по произношению?

– В наше время «уи» звучит везде одинаково. Но северяне глотают немые «е», гасят неносовые звуки. Скорее, этот парень был с Юго-Запада. У него «р» как-то на их манер. Раскатисто. Скажем, район Беарна. А в общем, по нему нельзя было определить его родные места. Он говорил слишком правильно.

– Как иностранец?

– Как иностранец.

– И что они делали?

– Отдыхали. Гуляли.

– Алкоголь, наркотики?

– Нет. Легкое вино. Только они не дочь и отец. Это видно все же. И все время ссорились.

– А картины?

– Он этот лист бумаги положил на стол, едва приехал. Пару раз мазнул кистью. А потом я заходил утром, когда они сбежали.

– За номер заплатили?

– Даже вперед. С этим не было проблем.

– У них был кто-нибудь?

– Нет. Но сразу за ними, следом, подъехали господа. Спрашивали их. Вернее, похожих на них. Я сказал, что они были в девятнадцатом номере.

– И что?

– Они сказали, что им, возможно, оставлено письмо в номере. Мы поднялись. Никакого письма не было.

– А как выглядели эти люди?

– Как агенты.

– Агенты чего?

– Чего угодно. Как в фильмах.

– Теперь, если позволите, арманьяка. Ветчину и хлеб.

– Да, господин инспектор.

Прованс

– Знаешь ли ты, что такое мистраль, девочка?

– Не называй меня девочкой.

– Хорошо.

– Хорошо после бани.

– Что-то я не слыхал такой поговорки.

– Поменьше читать надо, больше жизнью интересоваться.

– Ну, у тебя-то с этим полный порядок.

– Не жалуюсь.

Окна в автобусе были открыты. Старенький автобус, похожий на ЛАЗ, только красный. С желтой горизонтальной полосой и рекламой чипсов на правом боку. В салоне, кроме нас, всего шесть человек. Двое стариков в черных одинаковых рубашках, новых. В проходе возле стариков корзина, прикрытая белой материей. Наверное, оливки. Они здесь на каждом шагу. Продаются на маленьких рынках, свежие, консервированные, всякие. Я попробовала один раз и осталась недовольной. Учитель жрет их беспрерывно.

Остальные четверо – какие-то работяги. У них с собой плетеная бутыль красного вина. Они передают ее друг другу и отхлебывают из горлышка. Закусывают время от времени белым хлебом и опять же оливками. Счастливые часов не наблюдают. Я наблюдаю окрестности. Пейзаж за окном меняется беспрерывно и значительно. Только что была изрядная вершина, потом горы пониже, потом земля, только очень каменистая, потом опять горы. Я заснула, когда начались заливные луга.

Это просто безумно красиво. Дело шло к вечеру, и некоторая розоватость в бликах уже замечалась. Зеленое, розовое, голубое. Учитель сам не свой. Сейчас он запоминает основные цвета, примерную композицию. Завтра начнется «волшебство». Дела у него, как видно, идут неплохо. Даже я вижу. Стал бы он там, на Севере, художником. Ходил был по инстанциям и перфомансам. Копейку бы зашибал. И сюда ездил, за деньги какие-нибудь муниципальные. Но тут отец со своим трофеем. Тут я с любовью к романской группе языков. Все одно к одному. А вот и они. Легендарные оливковые рощи.

– Это оливки?

– Они самые.

– А ты откуда знаешь?

– Характерные листья. У тебя со зрением плохо?

– Большое видится на расстоянии. А оливки не видятся. А вот это что за дерево?

– Трудно сказать. Должно быть, кипарис. И пожалуйста, говори по-французски. Не надо привлекать внимание.

– Я своим французским скорее привлеку.

– Неправда. Очень прилично говоришь. Только вот будущее время в некоторых глаголах…

Но в это время в окна ворвался солнечный вечер. Мгновенно все переменилось вокруг, и безумное это перемещение вдруг прекратилось. Автобус остановился.

Водитель покинул автобус, отправился по каким-то своим делам. Никакой стоянки тут не было. Просто ручей. Первыми вышли старики, у них была с собой какая-то чекрыжка. Они черпали воду, пили, умывались. Мужики с бутылью выскочили следом, поснимали рубахи, обмылись по пояс, пили из ладоней. Мы остались в салоне, и, когда все вернулись, между нами и остальными пассажирами появилось некоторое отчуждение.

Автобус еще долго стоял. Шофер решил покопаться в двигателе, что-то ему там не нравилось. Ветра не было, мы были защищены от него деревьями, и тогда я услышала пение миллиона сверчков, но каких-то странных.

– Что это, Дядя Ваня?

– Это цикады. Ты на Юге была?

– Нет.

– Ладно. Не переживай. Скоро город Авиньон. Не пройдет и часа.

Свадьба

– Что это за трезвон, милый?

– Это колокола.

– Кого-то хоронят?

– Тогда бы трезвонили по-другому. Я думаю, это свадьба.

– А нас не пригласят?

– Отчего вдруг?

– А у нас будет свадьба?

– У вас, наверно, будет.

– А у вас?

– У нас, наверное, нет. Я уже стар.

Любопытство победило осторожность. Утром мы вышли поглядеть. Это была суббота. Мы даже в церковь зайти осмелились и встали с краю.

Маленькие пажи в бархатных костюмчиках, спускаясь по лестнице, разбрасывали конфетки. Я подняла одну, развернула. Так себе. Самые дешевые. Специальные дешевые конфеты в праздничных упаковках.

За караваном, за толпой мы шли в стороне. В одном из дворов оказались накрытыми столы. Человек на сто. Мы продефилировали мимо, потом еще раз, третий. Как молодые пьют белое вино из ночного горшка, нам увидеть не довелось. То ли опоздали, то ли пришли позже. Но гомон и веселье были невообразимые. Нас прихватили и потащили к столу. К столу мы не пошли, учитель очень вежливо и пространно отказался, но винца треснули. Кислое, легкое.

Ближе к ночи заиграл аккордеон, и у невесты отобрали и разорвали на мелкие части фату. Потом пьяные гости, нацепив белые тряпки на антенны машины, стали уезжать и приезжать. Веселились, одним словом. На некоторых антеннах оказалось нижнее белье. Конца мероприятия мы не стали дожидаться и отправились к себе. В номера…

…Дождь застал нас посредине огромного поля. Мистраль вошел в нас. Мы уже не представляли себе, как может не быть этого легендарного ветра. И мы тоже, как многие до нас, шедшие по этому полю, сошли с ума. Помешательство это было нестрашным. Можно было вернуться к своему берегу. Это утешало, и, утешаясь, мы не заметили, что ветер перестал.

…Поле лежало, касаясь запретных границ горизонта. Оно порождало опасную иллюзию – горизонта можно достичь. Мы устали и легли в траву. Огромное солнце в безветренном воздухе повисло прямо над нами. И вдруг вернулся ветер, мгновенный и жестокий, из какой-то черной дыры возникли облака, и пошел дождь. Резкий и холодный.

Мы побежали к опушке леса, видневшейся со стороны, обратной горизонту. Там, где реальность и скромный быт. Мы побежали, и чем быстрее двигались, утопая в мокрой земле, тем быстрее удалялся от нас этот лес. И тут я понял: этот лес – моя уходящая юность. До этого мига я считал себя пацаном и на равных мог общаться с девчонкой. Я сбежал от забот, от работы, бросил дом и свою страну, прихватив с собой сообщницу, подружку. И вдруг все это рухнуло. Просто старый человек посреди огромного поля под дождем.

Я уже не думал об Аньке. Я перестал ощущать свое утомленное тело. Потом я лишился кожи, и душа моя повисла на тонкой нитке. Она не покинула меня, но, видно, ей хотелось этого. И тогда я сам стал дождем. Я двигался вместе с его массой. Ветер переносил меня над странами и границами, и я влетел в тот город, что близок мне до крика, до стона. Я падал на его улицы. Там не ждали дождя и прятались от меня. И тогда я приблизился к окну старого удивленного дома. И увидел тебя. Ты совершенно не изменилась. Ты сидела в халате и читала дурацкую сказку про Алису, а на выцветших стенах висели твои акварели. Ты тоже не ждала дождя, и тебе казалось, что это морок, как оно, в сущности, и было. Я плакал, я барабанил в оконные рамы, я стекал по стеклам. Я же вернулся. Пропажа, услада, утрата! Я вернулся. Да открой же ты окно, сука! Но окна ты не открыла…

Я очнулся в отеле. Девчонка хлопотала надо мной. Не помню, как я стоял под горячим душем, не помню, как пил чай и как оказался в постели… Была уже ночь.

Я лежал на спине, и она взобралась на меня, нашла мою плоть, оживила ее и приняла в себя. И я позволил ей это. Теперь мне нужно будет думать о ней. Когда становишься старым, приходится о ком-то думать. Она медленно раскачивалась, откинув голову, потом вскрикнула, мордашка передернулась, и все продолжилось снова. Потом я почувствовал, как из меня уходит светлая кровь, как она переливается в эту маленькую женщину, и застонал.

Потом мы уже оба стояли под горячим душем. Затем я оделся, спустился в бар и купил бутылку виноградной водки, ветчину и хлеб. Нужно было подумать, как нам теперь жить дальше. Она уснула вскоре, а я пил до утра и думал.

За окном качался фонарь, и свет этот слепой был милосердным. Качался и мир, подобно фонарю на тонкой нити, совсем так, как качалась моя душа сегодня днем.

Этой комнате не хватало смысла, и пустая память целила мне под дых. Потом пришла печаль и повисла за стеклом. Водяная пыль исказила свет фонаря, и печаль проникла в комнату и гладила наши лица.

Я думал об этой маленькой женщине, приблизившись к ней так близко, как только было можно. Жизнь воплощалась в созвездии лица. Как твое имя? Анна – это слишком просто. Имя мы тебе придумаем другое. Мы купим паспорта и впишем в них наши новые имена. Это будут очень надежные паспорта. Мы покинем Францию, пересечем океан. Мы будем жить долго и счастливо, а потом вернемся туда, откуда начали наше путешествие. Когда будет можно. Но это произойдет так нескоро. Ведь эти чертовы тексты не врут.

Могила Нострадамуса

«На Севере произойдут большие перемены. Три главных события связаны будут с черным цветом. Когда чернолицый уйдет, в стране медведя отыщутся эти тексты. Троим придется спасаться от неминуемой гибели. Учитель посетит Салон, и через семнадцать дней снова падет власть в Масконе, и две летающих птицы падут возле городов. Пройдет еще день, и правитель будет повешен далеко от Маскона…» Из второго предисловия к сыну Цезарю (ранее неизвестного).

Мы добрались до Салона первого августа. Я, признаться, и забыл про все эти прибаутки. Мне хотелось просто жить. Прованс, начало августа, белила, кобальт и краплак. Короче, у меня появились новые взгляды на жизнь и на то, как пройдет ее остаток. «Церковь Кордельеров» была всюду. На открытках, пивных кружках, в буклетах.

– Попрактикуйся в чтении, деточка.

– А и то, верно. Что тут про него пишут благодарные земляки?

Аня углубилась в перевод.

Мы сидели в скверике, недалеко от церкви, рядом вились шмели, и солнце грело уже по-осеннему. Девчонка за время наших странствий загорела и вытянулась. А может быть, мне это только казалось.

– Почему «белиберду»? Все это записано было в церковных и земельных книгах. Заверено подписями уважаемых граждан.

– Но тут пишут, что, когда его гроб переносили в более почетное место, то есть вмуровывали вот туда, где сейчас экскурсовод машет ручонками, горожане заглянули в гроб и увидели на шее у скелета медальон. И потом, жуткая история с солдатом и черепом. Попил винца и получил пулю. Я думаю, это прибаутки.

– А я вот не думаю. Но только мне что-то не хочется приближаться. Мне и ехать сюда не хотелось.

– Чушь все это. Смотри, какой чудный городок. Будешь писать этюд, по памяти, память у тебя хорошая.

– Я же учитель.

– Ничему хорошему от тебя не научишься.

– Анька!

– Да пойди ты к черту!

Мы еще послонялись по городку и напились чудесного легкого вина. К могиле пророка пришлось подойти. Вдруг он да и не заметит нас. И тогда пророчество не сработает, а мне хотелось, чтобы все закончилось быстрее. Я устал от этой дурацкой несуразной жизни. А революции – к ним нам не привыкать. Лишь бы не переименовали вновь наш уездный городок.

На улице Пуассонье, в квартале Фаррьеру, хорошенький дом, где жил счастливо во втором браке и почил прорицатель. Анни закрыла ему глаза. Анни Повар. Анни Повар Гемель. По ночам горел свет только в одном окне во всем Салоне. Мракобес и колдун. Тогда почему же я сейчас стою перед твоим домом, как и было предначертано, и рядом девчонка, а еще ближе, где-то совсем рядом, полиции всех стран, разведка, президенты, банкиры, революционеры, мракобесы иных времен и прочие проходимцы? Только благодаря Божественному промыслу мы еще живы, не запытаны и не зомбированы. Ты не от Сатаны, Мишель, ты не оттуда. И ты оберегал меня в квартире моей, в уездном городке, когда взбесившийся оперативник хотел, силился, да не смог прекратить мое судорожное и смешное стремление выжить. Старик Сойкин свое сделал, и он ушел, как ушел, должно быть, Желнин, спасенный тобой в убогой больнице, проведенный через морг и выведенный из-под наружен и личек. Только знать бы, что нам уготовано теперь. Но, впрочем, пора уезжать из Салона.

Андре Лемуан находит Дядю Ваню с Аней Сойкиной

Дом Бланшо продуваем всеми ветрами. От берега залива метров двести. Деревня расположена правее, а этот дом вроде сам по себе. Сейчас в нем никто не живет, хотя молодой Бланшо изредка навещает свою хижину. Таких вот брошенных домов на побережье все больше. Такие деревни потихоньку умирают. Землю скупают строительные фирмы и агентства. Когда позволят обстоятельства, они начнут здесь что-нибудь строить. Большой отель – это безумие, а кемпинги в экзотическом, недорогом месте – совсем другое дело. Пока в деревне таких домов три. Здесь все на виду, и, когда вчера мужчина и женщина поздним вечером пришли со стороны Двадцать третьего шоссе, это, естественно, не осталось незамеченным. В другое время никто бы и не подумал звонить в полицию, в это время года многие передвигаются автостопом, но после обращения к гражданам по телевизору звонки посыпались один за одним. Вряд ли эти двое не понимали, что подставляются, но, судя по всему, силы их были на исходе. Полиция двое суток не давала им преклонить голову. Наверное, они решили отдохнуть час-другой и вскоре уйти, но сон свалил их.

Лемуан мог бы потребовать вертолет и группу захвата, но посчитал это излишним. Трех человек, бывших с ним, было совершенно достаточно. Двое остались снаружи, он и сержант Ален Боске подошли к дверям. Но прежде Тардье с местным комиссаром осмотрели все постройки. Здесь не ступала нога человека по крайней мере месяца три. Пыль и запустение. У жителей деревни своих забот хватает.

Наконец Гардье встал за угол сарая, а комиссар – за угол дома с другой стороны. Лемуан стал медленно открывать дверь. Тонкий, едва слышный, но все же пронзительный скрип. Оружие можно не доставать. Не тот случай. Главное – овладеть ситуацией сразу. Если бы беглецы спали там, где и положено, в большой комнате возле холодного камина, они бы, несомненно, проснулись. За дни преследования у них, очевидно, выработался инстинкт, на грани предчувствия, иначе они давно бы уже оказались в Париже, на известной улице. Такие важные птицы. Но вот поди ж ты. В чужой стране, безо всякой помощи, почти без денег, владея только академическим французским языком и совершенствуя знание это изо дня в день, они умудрились, перемещаясь по стране так долго, оставлять с носом стольких людей, занимавшихся их поиском.

На потолке комнаты люк. Он закрыт, и, очевидно, и лестница шаткая втянута наверх… Может быть, и щеколда наверху задвинута. В мансарду можно попасть и с улицы. Вторая лестница валяется во дворе, метрах в пятидесяти от дома.

Ален тихо выходит во двор, и вот уже вместе с Гардье они приставляют лестницу к мансардному окошку. Теперь шум услышан, и наверху некоторое оживление. Андре слышит осторожные шаги, кто-то явно ищет щель возле люка, чтобы оценить ситуацию, но комиссар уже поднимается по лестнице, и потому люк распахивается и другая лестница (совершенно не такая, какую представлял Лемуан, – стремянка для снятия книг с верхней полки) опускается вниз. Она низковата, и вытянутые руки мужчины упускают ее. Вот и его лицо, свесившееся сверху. Стремянка повисает на мгновение, потом падает.

– Месье Иванов, не пугайтесь. Нам нужно всего лишь поговорить. Спускайтесь вниз.

– Кто вы?

– А вы сами как думаете?

– Надеюсь, вы из полиции?

– Можете не сомневаться.

– Хорошо. Мы спускаемся.

– Подождите, я стремянку поправлю. И пожалуйста, без глупостей. Дом окружен.

– Не сомневаюсь.

– Оружие у вас есть?

– А вы как считаете?

– Перестаньте балагурить и спускайтесь. Хотя прежде пусть будет ваша дама. Так спокойнее.

В комнате уже Ален. Комиссар смотрит снаружи в окошко. Путешествие закончено. Девушка показывается наверху. Она в джинсах, в майке, худая, совсем ребенок. Андре помогает ей слезть, велит отойти к стене. Затем принимает ее учителя.

– Там остались какие-нибудь вещи, наверху?

– Есть немного.

– Ален, обыщите с Гардье каждый дюйм. Мы ждем вас в машине.

– Хорошо.

В автомобиле Андре предлагает русским свой термос и бутерброды. Вначале они отказываются, но потом девушка не выдерживает и берет хлеб.

– Игорь Михайлович, не скромничайте. Когда в последний раз ели?

– Не так давно. Важно, что и в какой компании.

Они съедают все и выпивают половину литрового термоса крепчайшего кофе. В машине, кроме Андре, Пьер Гэрр. Они не ожидают никакого подвоха. Задержанные никуда не побегут. У них сил нет. Примерно через час из дома выходит комиссар и Ален. Они выносят рюкзачок, тряпки какие-то, листы бумаги, свернутые в трубочку.

Андре расстилает накидку на земле, раскладывает найденное. Косметика, карманный нож, рубашки, белье, баночки с краской, кисти, бумага. Андре разворачивает рулон. Игорь Михайлович явно поймал за хвост птицу счастья. Две последние гуаши просто великолепны.

– А где тексты? – заглядывая в салон, спрашивает он художника.

– Какие?

Потом по телефону из машины Андре докладывает о задержании, долго ждет ответа и получает наконец указания. Гардье и Ален должны остаться в доме и охранять его до приезда спецгруппы из Парижа, а Андре, не теряя времени, должен везти русских туда, куда сейчас прибудет вертолет. Это всего двадцать километров. Трогаться можно только по прибытии машины сопровождения.

– Так что полчаса у нас есть. Можете пока поспать в салоне. Поверьте, я испытываю к вам искреннюю симпатию.

– Спасибо на добром слове, – отвечает Аня Сойкина.

Учитель в окно рассматривает их последнее пристанище.

Андре садится на переднее сиденье, включает музыку. Мексиканские песни. Длинные и тягучие. Примерно то же, что и музыка черных рабов на плантациях.

– Вы не возражаете? – спрашивает он Иванова.

– Да ну вас к черту!

– «В моей стране растрепанные птицы и нежные свидетельства весны нам всем дороже отдаленных целей», – декламирует Аня.

– Это русский поэт? Какая прелесть.

– Это не русский поэт. Это французский поэт.

– Неужели?

Какой это поэт, узнать Андре Лемуану было не суждено. На дороге показался BMW, с мигалкой на крыше, с людьми в форме внутри, все, как и положено, но только вот что-то Андре в нем не понравилось. BMW остановился, и пока из него никто не выходит. Двадцать километров для такой машины – смешное расстояние, ехала она тридцать семь минут, многовато. Но все же Андре выходит навстречу, ждет, поглядывает направо. Гардье медленно идет к ним от дома. Что не так? Номер машины. Он может быть любым, но это местная полиция. Значит, должен быть наклеен белый овал с буквами СНТ. «Штими». Прозвище северян. А здесь оранжевый, в красную полоску. «ОС». Окситания. Юго-Запад страны. Хотя в операции задействовано множество людей и служб. Вполне могло быть и такое, что машина эта… Додумать он не успевает. Распахиваются дверцы фальшивой полицейской машины, и, перерезанный напополам пулями крупного калибра, комиссар, перегибаясь, падает на зеленую траву, не видя, как, пригибаясь и виляя, падая и вскакивая, пытается вернуться в дом Гардье, но пули из четырех стволов отсекают его от тщеты спасения, и вот уже и он разорван свинцом. Пьера, попытавшегося было утопить педаль акселератора и рвануть с места, находит пуля в висок, прямо в открытое окно салона.

Ален в доме. Сейчас он со своим «магнумом» в руке пытается понять, что же делать. Он не стреляет, и в этом его счастье. За руль «рено» Лемуана садится человек из BMW, труп Пьера падает на землю, и обе машины исчезают…

Потом Ален садится на пол, кладет «магнум» справа от себя, обхватывает руками голову. Немного погодя он выходит наружу. Минут десять он ищет телефон, звонит. Молчание, крики, приказы.

Джип полицейский обнаруживается недалеко, в десяти километрах, на обочине. Еще четыре трупа полицейских рядом, лицом вниз. Контрольные выстрелы в затылок. Потом Ален несколько часов дает объяснения, пишет доклады, снова и снова рассказывает о том, что произошло. Наконец его отпускают домой. Обе машины как в воду канули. К вечеру находятся и они.

Еще через час прибывает генеральный прокурор республики со свитой. Алена снова извлекают из квартиры, и он снова говорит и объясняет. Еще через час по национальному телевидению выступает министр и призывает граждан к бдительности.