Текст книги "Рыцарь Шато д’Ор"

Автор книги: Леонид Влодавец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 33 страниц)

– Да я знаю, батюшка, – виновато пробормотала Марта. – А только не сомневайтесь вы, я честная буду, ей-богу! Благослови, а?

– Благословлю, благословлю уж! Ох, дитя беспутное, сиротиночка! Да и то верно, не блудом же нам с тобой жить, а кто тебя еще возьмет? Нашла себе милого, так и милуйся с ним… Ступай. Да по замку не болтайся, спать иди к нему, понятно?! Да живее, живее…

– Спасибо, спасибо, батюшка! – Марта упала на колени и принялась целовать руки отца. А Марко почесал в затылке и, усмехнувшись, пошел наблюдать, как разгружают приданое дочери.

ВОЗВРАЩЕНИЕ АНДРЕА

Мы покинули Андреа и бедного бортника Клауса в ситуации, которую можно было назвать не слишком приятной. После того, как латники герцога выпороли Клауса, он мог ходить лишь с великим трудом, лежать – только на животе, а сидеть не мог вовсе. Андреа, как мы помним, не пребывала в добром здравии. Оба они, обессилев от боли, с трудом добрались до постели и упали рядом…

– Девушка, – задыхаясь, прошептал Клаус, – ты живая?

– Живая, живая, – ответила Андреа, – только нога ноет, сил нету…

– Ох, и у меня нету! Печет, как кипятком ошпарено…

– Крепко тебе всыпали, я видала…

– А этого не ты стрелила? – Клаус указал на беднягу Марсиаля, который все еще валялся у входа в комнату… – О-о-ох! Печет… Мази бы сейчас… Есть у меня она, мазь-то, только дойти вот не смогу, наверно… Ноги не несут… Да и света нет, кресало в траве оставил…

– Кресало ты на столе забыл, здесь оно… – Андреа поднялась, на одной ноге допрыгала до стула, села и, пошарив по столу руками, нащупала и кресало, и трут, и масляную плошку… Почиркав то раненой, то здоровой рукой, она все же высекла огонь и зажгла плошку… Желтоватое чадное пламя осветило комнату.

– Вот и повеселее будет, – скрипя зубами, пробормотал Клаус. – Теперь бы мазь найти, да вот тебе дойти до нее не удастся…

– Скажи где, я найду! – сказала Андреа. – Я дойду, дойду!

– Попробуй уж, миленькая, не обессудь. На кухне, от двери в правом углу, стоит сундучок маленький, а в нем семь посудинок деревянных, а на них резаны римские цифры… Ведаешь их?

– Одна палка, две палки, три палки… Эти, что ли?

– Они самые, да вот боюсь… Шесть от четырех отличишь ли?

– Четыре – это уголок, – Андреа подняла пальцы, средний и указательный, – уголок и палочка… А вот справа или слева…

– Как от тебя смотреть – слева. Острие угла книзу, а палочка слева… Найдешь такой знак на крышке – неси сюда…

Андреа поднялась, наступила на раненую ногу, скривилась от боли, но утерпела и сделала шаг, потом другой… Держа плошку в руках, она кое-как доковыляла до двери. По лестнице идти было легче. Андреа держала плошку в раненой руке, а правой держалась за перила. Дойдя до кухни, она вдруг почувствовала, что нога уже и вовсе не болит, только чуть-чуть схватывает. Она осветила кухню, где Марсиаль в поисках съестного все перерыл. В углу, справа от двери, действительно стоял сундучок, окованный железными полосками. Открыв его, Андреа увидела в нем семь вырезанных из дерева посудинок. На крышках были вырезаны аккуратные римские цифры.

– Так, – под нос себе бормотала девушка, – одна палка, две палки, три палки… Эти не надобны. Это одна рогулька, ее тоже не надо… А вот это? Рогулька слева, а палка справа… А надо, чтоб рогулька справа, а палка слева… Вот эта!

Она почти без усилий поднялась наверх и, подойдя к Клаусу, показала ему крышку посудины.

– Это?

– Слава Богу! – выдохнул Клаус. – А то у меня там разное есть… Вот то, что под цифрой «шесть» было, то змеиный яд!

– Ох и безбожник же ты! – в сердцах брякнула Андреа. – Хоть и живешь ты монахом, во благости, а все же припекут тебя в аду, прости, Господи! Ядов понаделал… Да еще этим, заречным, показал!

– А не показал бы, так они тебя бы здесь нашли, – простонал Клаус, отдирая от тела присохшую рубаху и скидывая ее на пол. При свете плошки кровавые полосы, сочившиеся сукровицей, выглядели ужасно.

– Помоги-ка штаны снять, а?! – виновато попросил Клаус.

– Стыдно, – потупилась Андреа. – Неловко как-то…

– Ну я сам попробую… – Клаус приподнялся, но тотчас же со стоном упал на кровать.

Андреа тяжко вздохнула, затем осторожно стащила с Клауса штаны.

– Легкая у тебя рука, – похвалил Клаус, – небольно получилось. А теперь намажь меня, голубушка, будь добра…

Андреа принялась за дело. Она набрала на ладонь густую липкую мазь, от которой шел пряный запах меда и каких-то трав, и стала смазывать Клаусу спину, ягодицы, ляжки…

– Где рассечено, поболе клади, гуще мажь, – руководил Клаус. – Кожа от нее быстрее стянется да загладится… Вот так, так, хорошо… Я тебя тоже лекарем сделаю!

Андреа глядела на голого Клауса и чувствовала жалость к этому большому и сильному телу, так жестоко и безжалостно избитому, и вместе с тем она проникалась нежностью к этому мужчине. Ее руки, умевшие безжалостно рубить и посылать во врага стрелы, впервые столь нежно скользили по мужскому телу…

– Болит? – спросила она, закончив смазывать его раны и обтирая жирную от мази руку о рваную рубаху Клауса.

– Ничего, – сказал Клаус, – потерплю… Оно еще пожжет да перестанет… А пойдешь за меня замуж?

– Опять? – спросила Андреа, присаживаясь на кровать у его изголовья.

– Да я что, – поморщился Клаус, – я так… Не люб, значит…

«Ну чего это я? – думала Андреа. – Чего я его мучаю? Если б приставал, а то ведь по-хорошему зовет!»

– Ты ежели за яд на меня обиду держишь, так не держи… Не уйдут они, болото не пустит… Дураки они, леса не знают. Утопнут!..

– Дал бы Господь ночь потемнее, – подумала Андреа вслух.

– Людей жалко! – сказал Клаус. – Грубые они, злые, а все же люди. У них и мать у каждого есть, и детишки… А вот злые. Яд тот на стрелы мазать хотят, чтоб убить вернее…

– Таких и жалеть нечего, – сказала Андреа. – Гляди, как они тебя исполосовали!

– Ох, – простонал Клаус. – А вот как же с этим-то?

Он указал на труп Марсиаля.

– Сейчас, – сказала Андреа.

Она подошла к мертвецу, взяла его под мышки и, сцепив зубы от боли в раненой руке, поволокла к окну и бросила животом поперек подоконника. Затем она приподняла его ноги и сбросила в оконный проем, в темноту.

– Завтра закопаем, – сказала она, брезгливо отирая руки о все ту же окровавленную тряпку, бывшую когда-то рубахой Клауса.

– Вот смерть-то дурная, – задумчиво проговорил Клаус. – Поди, и душа в ад пошла, покаяться не успел даже… И мне грех – моим ядом уже сколько народу убито! А ведь не для этого я его готовил, не для того вовсе! Я ведь его случайно намешал. Сперва-то я думал как? Вот, к примеру, змеиный яд: много его – смерть, а мало – так он лечит! Пчелиный яд тоже: куснет пчела – пухнет, болит, а иной раз – полезен. И муравьиный, и другой всякий… Только меру знай! Ну, я и подумал, что надо набрать самую малую меру всех ядов, что знаю, да не только пчелиного, змеиного и травяных всяких, а еще и других, что в земле, в воде есть, в дереве… Вот и сварил, думал, будет лекарство от всех болезней… А вышло вот что… Зайца в лапку подстрелил, поймал, да на рану и помазал, думал, заживет. А заяц-то – брык! И все! Думал, меньше надо. Проверил на волке – тоже наповал. Лося и медведя – и тех валит… А тут еще Якоб Волосатый подвернулся, царствие ему небесное, уговорил… Мне бы сжечь бочку эту сразу, а я ее оставил. Боязно жечь было. Вдруг бы и дым ядом получился. Сам бы подох, да и в лесу бы все померли… И в реке не утопишь – рыба дохнуть начнет. А в землю зароешь, так черви и трава помрут… Лось тот, медведь, волк и заяц до сих пор нетленны лежат. Никакой зверь их не ест. Вороны поклевали было, да и сами сдохли. Вот чего я наделал. А так вроде не очень… Рукой его трогать можно, а в кровь попадет – все отравит.

– Значит, вот как вышло, – сказала Андреа. – Хотел Господа Бога превзойти, а такую погань придумал, что и дьяволу не снилась. Лезешь в Божье естество, а куда – не знаешь… Бросил бы ты все это да жил бы спокойно, хозяйствовал. Чернокнижие свое пожег бы, а то ведь у тебя там и про яд записано, поди?

– Само собой, – подтвердил Клаус, – я все пишу…

– Ну и дурак, – нахмурилась Андреа. – Знали бы латники, что у тебя книга эта есть, да было бы у них времени побольше, так снесли бы они тебе голову, а яд с книгой забрали. Ихние бы знахари прочли, сделали бы не хуже тебя. Это хорошее долго придумывать, а дрянь такую легче легкого…

– Зачем жечь-то? – обиделся Клаус. – Этим делу не поможешь!

– А вот попомни мои слова. Отгонят они наших к замку, начнут его осаждать. Тогда сюда за тобой явятся, заставят яд делать. Все перероют, а книгу найдут да писания твои прочтут…

– Чего раз привел Господь узнать, то не забудешь, – заявил Клаус. – Мы ведь кто с тобой? Рабы Божьи! Ничего нет на свете такого, о чем Господь не знает и не ведает… Всемогущ он, а уж если дозволил мне, грешному, такую тайну Божью узнать, значит, такова и воля его Господняя была, ничего не поделаешь…

– Может, тебе это Господь для благих дел открывал, а ты на погибель направил, – усмехнулась Андреа.

– Верно, – вздохнул Клаус. – А только все равно, раз Господь открыл, значит, время на то приспело… А раз так, то и от людей нечего прятать: не я, так кто другой сочинит.

– Толку-то! Значит, опять гадость эту на стрелы мазать начнут…

– Дурные люди и ложкой убить могут, – заметил Клаус. – Никакая штука, человеком сделанная, без худой мысли вреда не сделает.

– От яда-то все равно никакой пользы нет, один вред.

– Польза, как и вред, не сама родится. Добрый человек изо всякого вреда пользу сделать может, только думать надо. Я вот, может, подумаю еще, да и придумаю, как яд в пользу употребить. Крыс травить, например, можно, еще кого повреднее. Тебе-то ведь тоже от яда живой довелось остаться. Монахов-то не теми ли стрелами побила?

– Верно, – кивнула Андреа. – Я уж тогда ни силы, ни меткости не имела, простой стрелой мне бы их не перебить… Прав ты, выходит…

Клаус вытянулся на кровати, подложил руки под подушку и, уткнувшись в нее носом, сказал:

– Занял я место твое, вот что… Только нельзя мне сейчас ворочаться, до утра терпеть надо, кверху задницей лежать, а то завтра не встану. А ты уж ляжь, пожалуйста, там, на шкуре, потерпи денек…

Андреа усмехнулась и сказала в ответ:

– Я все равно не засну, караулить буду…

Она задула коптилку и уселась с луком и стрелами у окна – дежурить, стеречь покой Клауса…

…Утро наступило неожиданно быстро – даже не утро, а день. Андреа открыла глаза и увидела стоявшего перед ней Клауса, босого, в длинной, до пят, рубахе, а рядом с ним трех незнакомцев в живописных нарядах из волчьих и оленьих шкур, с луками, колчанами, полными стрел, и мечами.

– Эх и караульщик у тебя, Клаус! – дружелюбно улыбаясь, похвалил один из них. – Суровый! И как это он нас не подстрелил?

– Не бойся, свои они, – успокоил девушку Клаус. – Это разбойники…

– Ну ты, брат, не того, не обзывай, – шутливо погрозил кулаком мужик. – Мы нынче их сиятельства барона фон Вальдбурга люди, за Шато-д’Ора воюем, против герцога… Только война-то уж кончилась!

– Побили наших? – встрепенулась Андреа. – Стрелами ядовитыми?

– Какое там побили! – хмыкнул разбойник, ощерив все имевшиеся у него зубы – два на верхней челюсти и четыре на нижней. – Спать надо меньше, караульщик! Наша взяла, сейчас только маркграфа с обрыва спихнули… Коня жалко, а его ничуть…

– Насмерть убился?

– А как же?! Локтей сто летел, а под обрывом камни… Из доспехов вынуть не могли… Так зарыли, Иуду!

– А герцог?

– Герцога с виконтом в полон взяли, говорят, только я не видал сам-то!

– Как же это вышло? – удивилась Андреа. – А яд?

– Как вышло, это мессира Ульриха надо спрашивать… А яд-то до них не дошел… Поймали мы мальчишку, Жак его зовут, виконтов оруженосец. Он было петушился: пустите меня, дескать, я оруженосец! Мой-де хозяин вам всем головы сымет, засечет, запорет и так, и сяк! А мы его за грудки: говори, что знаешь, не то хуже будет! Вот он и сказал со страху про яд… Только яд, он сказал, не привезли. А вот он, – разбойник указал на Клауса, – говорит, что забрали они яд.

– Забрали они яд, это точно, – сказала Андреа. – Вы его голого-то видали, Клауса? Ой как били! А отдал он яд, только чтоб они в доме не рыскали и меня не нашли.

– А ты, стало быть, и есть та самая не баба – не мужик?

Андреа уже забыла о той шутке, которую сыграла с Франческо; она удивленно уставилась на разбойника.

– Ты меня знаешь, что ли?

– Видал тебя, когда ты еще парнем была, в оруженосцах у Альберта служила, у графа Шато-д’Ора… Верно? Это тебя, значит, епископ заколдовал и в девку превратил?

– А-а-а! – вспомнила Андреа. – Так меня не епископ, а Франческо превратил…

– Все так и думали, покамест епископа живьем не взяли. А потом он решил сам в бабу превратиться, а свалить на Франческо. А мессир Ульрих решил проверить. Епископа увели, чтоб он не знал, на кого Франческо водой плескать будет. Франческо на нашего мессира Иоганна плеснул – ан нет, ничего и не вышло! А потом Франческо увели, а епископа плескать заставили. Он и плеснул на Альберта де Шато-д’Ора! А тот – раз! – и тоже девкой стал! Тут вою было – страсть! Невеста Шато-д’Ора, баронесса, чуть не в петлю полезла. Оказывается, этот Альберт к ней уже залез разок, да, поди, и обрюхатил, а теперь ей как? Бабой за девку замуж выходить?

– Ха-ха-ха-ха! – Андреа залилась звонким смехом. Ей, знавшей всю подоплеку чудесных превращений, показалось очень забавным, что все поверили в ее обман, предназначавшийся только для Франческо.

– Теперь не обидно! – сказала она, просмеявшись. – И господин стал госпожой, и оруженосцу придется служанкой стать…

– Враки все это, – сказал Клаус, – не может этого быть! Просто все так и было…

– Вот дурной! Не верит! – наперебой завопили разбойники. – Да ведь все видали, как Альберт с монахами бился, да он и нашему Иоганну за невесту чуть голову не снес… Что же он, если бабой был, так мужику за бабу голову рубить собирался? Ну и чудак ты, Клаус, право!

– Да ведь и я, Клаус, почти что на твоих глазах десятерых уложила, – с улыбкой заметила Андреа. – Сила-то во мне, как в парне!

– А я на тебе жениться хотел, – расстроился Клаус. – Люблю я тебя…

Андреа сочувственно поглядела на него и сказала:

– Женись, чего же. За меня теперь ни одна девка не пойдет, мне ее угощать нечем…

Разбойнички захохотали, ухватившись за животы.

– А чего смеетесь-то? – проворчала Андреа. – Раз я баба, значит, мне замуж надо выходить, а не жену искать.

– Так-то оно так! – сказал один из разбойников. – Да ведь засмеют Клауса, коли он на мужике жениться будет! Содомщиком назовут!

– Почему содом-то? – возмутилась Андреа. – У меня все, как у настоящей, и титьки и прочее. И детей рожать смогу, будьте покойны!

– Да, – подтвердил Клаус. – Это у ней все есть, я видал…

– А ты, друг, не попробовал ли уже, а? – подмигнул разбойник.

– Нет, – решительно заявила Андреа, – не пробовал он. Я до свадьбы ни за что не согласилась! А силой взять, неуклюж он больно!

– Ой, Клаус, смотри! – погрозил разбойник пальцем. – Быть тебе женой битому!

– Да ладно лясы точить! – вмешался другой разбойник. – Поехали в Шато-д’Ор! Пускай в ноги мессиру Ульриху падают да просят разрешения!

– Э, брат, – остановил первый разбойник своего решительного друга, – тут еще обмозговать надо. Ведь ты, парень-девка, кто? Шато-д’Оров дворовый мужик или баба, это уж тут все равно. А по закону, кто на рабе женится, тот сам рабом будет, во как! Стало быть, ты волю свою теряешь, братишка!

– Ради нее я на все согласный – сказал Клаус, – хоть в рабство, хоть на плаху, так вот…

– Поехали! – заорали разбойники, приветствуя такое решение вопроса.

– Поехали? – удивился Клаус. – Вы что, на лошадях, что ли? Так мне не усидеть, вот что…

– Носилки устроим, – заявили разбойники. – Кони-то за рекой у нас. Через болото на носилках перенесем, через реку – на лодке, а там на конные носилки уложим… Увезем вас, болезные…

…В ту самую минуту, когда Марта и ее караван въехали в Шато-д’Ор, Клаус и Андреа уже третий час как мирно почивали в комнате Андреа. К их чести следует заметить, что они не нарушили целомудрия и провели ночь на разных кроватях…

ЕЩЕ ОДНА ПОБЕДА УЛЬРИХА ДЕ ШАТО-Д’ОРА

Ульрих де Шато-д’Ор возвращался из Визенфурта. Когда на лугах под Мариендорфом и на просеке близ Шато-д’Ора были разбиты войска герцога и маркграфа, рыцари союзных войск погнали остатки вражеской силы по дороге от Шато-д’Ора до самого Лугового брода. К ночи все было кончено. Визенфурт не открыл своих ворот бегущим воинам герцога, и им пришлось под градом стрел и камней уходить на свой берег. Множество их утонуло в реке… На том берегу герцогские вояки не задерживались: победители преследовали их и на чужой территории. Правда, ночью Ульрих еще не чувствовал себя в полной безопасности, так как по лесам рассеялись мелкие отряды врага. Поэтому на дорогах пришлось выставлять сильные посты, а в лесах остатки вражеского войска добивали разбойнички Вальдбурга…

…Солнце уже было в зените, когда Ульрих с эскортом воинов проехал поле битвы под Мариендорфом. Откровенно говоря, Ульрих был несколько озадачен… Преследуя врага, он, разумеется, не разглядывал трупы, а вот теперь, когда он подъезжал к полю, его почему-то стали раздражать тела убитых, валявшиеся у дороги. Дух тления был отвратителен. Тем более что стояла жара. «Чумы нам только не хватало! – подумал Ульрих. – Нарубили на свою голову!» У въезда на поле битвы трупы лежали так густо, что коням иной раз некуда было поставить копыто.

– Ну и вонища! – сказал кто-то из латников.

Похоронными работами на поле занимались согнанные с окрестных деревень мужики с заступами. Поближе к лесу рыли могилу для простого люда, куда валили кучей тела латников, пращников, копейщиков, лучников – всех без разбора, и своих, и чужих. Рыцарей хоронили отдельно. Кое за кем уже подошли подводы, и вопли и стенания плачущих оглашали поле. Это место Ульрих с удовольствием проехал бы, заткнув уши, но на нем был шлем, и вопли гулко отдавались в его голове… «Господи, – подумал он, – отчего же мне так тошно? Ведь все вышло так, как я хотел… Вчера я отомстил всем. Правда, маркграф предпочел добровольную гибель. Он знал, что, попади он в плен, я заставил бы его сразиться со мной… Ну не плакать же мне из-за этого? Уже на сто миль в округе известно, как я побил вдвое сильнейшего врага… Я государь в своем графстве. Теперь я еду по своей земле. Это мои мужики. Это мое поле, мой лес, моя деревня. Рядом со мной едет мой сын. Он жив и здоров. Сегодня же я объявлю его своим наследником. Чуть дальше во главе отряда едет… черт его знает, как сказать… но все-таки дочь… Так почему же я чувствую себя как побитая собака?»

В подобных раздумьях Ульрих подъехал к тому месту, где начиналась битва. Тут все еще стояли сколоченные из бревен щиты, за которыми укрылись от конницы его лучники. Бревна, которые его воины набросали под ноги вражеским коням, уже убрали, как и тела людей и лошадей. Видимо, мужики начинали здесь работы еще с вечера, сразу после боя…

Как это пришло ему в голову?.. Ведь еще вечером, накануне битвы, он был убежден, что завтрашний день оставляет ему лишь одну возможность – красиво умереть на поле битвы… И вдруг, как-то невзначай, его осенило: глядя на строившуюся у своего шатра охрану, он вдруг подумал, что стоящие в ряд копейщики чем-то напоминают частокол… «А если и впрямь соорудить частокол?» – задумался Ульрих – и отдал приказ… Ульрих сообразил, что барьер перед врагом должен вырасти внезапно, неожиданно, когда враг уже будет считать, что дело сделано. Щиты были выложены вдоль дороги. Когда колонна Курбе-младшего начала атаку, против нее на дороге стояли в два ряда копейщики, которым была поставлена задача быстро разбежаться, едва колонна перейдет речку. Туча пыли, поднятая тремя колоннами младшего виконта, не давала позади идущим видеть, что происходит впереди. Когда «клин», который должен был с разгона врубиться в плотную массу войска, вдруг ударил в пустоту, то только головные всадники разобрались, в чем дело: они скакали вдоль дороги до самого конца луга. А там впереди, поперек дороги, были установлены двадцать пять щитов. Восемьсот лучников разом, с обеих сторон, подняли еще около двухсот щитов. Все три конные колонны влетели в этот деревянный загон и смяли друг друга… С трех сторон в них влетели сотни стрел, а они бестолково долбили щиты копьями и рубили мечами, тупя и ломая мечи о крепкое дерево и накрепко, так что уж и выдернуть было нельзя, вбивая в него наконечники копий. Когда же рыцари стали разворачивать коней, воины Шато-д’Ора вытянули за веревки два огромных длинных бревна, и все, кто отступал, на полном скаку налетали на эти бревна, распарывая брюха коням об острые сучья. Рыцарям, как мы помним, пришлось скакать вдоль фронта копейщиков Шато-д’Ора, но и там выстроилась линия щитов… Остальное мы уже помним…

…В Шато-д’Ор Ульрих прибыл точно к обеду. Встречать его высыпала толпа народа: дворовые, слуги, мужики, воины… Все они орали, подбрасывали в воздух шапки, потрясали копьями. Когда ему удалось слезть с коня, ликующие рыцари из числа вассалов подхватили графа на руки и потащили на руках к донжону…

Ульриха внесли в донжон на руках, пронесли по лестнице и через весь главный зал, где специально для него вынесли старинное отцовское кресло – кресло графов Шато-д’Оров. Ульриха усадили в кресло, налили огромную чашу вина… Сидя в кресле, он сказал следующее:

– Мессиры и благородные дамы! Вступая после долгий странствий в дом отца своего как наследник его по родству, закону и обычаю, устанавливаю отныне порядок за столом, дабы в дальнейшем избежать ссор и неурядиц. По правую руку мою отныне и вплоть до моей кончины надлежит сидеть моему законному сыну и наследнику, графу Франсуа де Шато-д’Ору, как отныне всем надлежит именовать моего бывшего оруженосца Франческо!

– Виват! – вскричали мессиры.

– По левую руку надлежит быть вдове моего покойного брата Гаспара, госпоже Клеменции де Шато-д’Ор…

Клеменция и Франческо-Франсуа заняли места рядом с Ульрихом. Граф огляделся и, не увидев Альберта и Альбертины, нахмурился. Но тут по залу прокатился громкий шепот, потом гул – и толпа расступилась. Две совершенно одинаковые молодые женщины, обе в голубых шелковых платьях с узорной парчовой полосой от шеи до подола, шелестевшего по каменному полу, в розовых, ниспадающих на плечи и скрывающих шею и лоб платках, стянутых на лбу серебряными обручами, подошли к столу. Одна из них была, несомненно, Альбертина, но вторая – ее точная копия – была не известна никому.

– Альберт, дружище! – вскричал Иоганн фон Вальдбург, подбегая к девушкам и переводя взгляд с одной на другую. – А кто же из вас моя невеста?

– Я! – решительно сказала одна из девушек. Вальдбург посмотрел на другую девушку и сказал, обращаясь к собравшимся:

– Мессиры! Воистину, тело человека, даже будучи заколдовано и превращено в другое естество, есть хранитель души, которая дана от Бога. Этот… эта прекрасная девица, зловредным колдовством превращенная в таковую из храброго юноши, сохранила в себе мужскую душу и вчера, на поле брани, сражалась так, как если бы сохранила мужское естество!

– Господи, – прошептала несчастная Альбертина; ее румяные щеки стали еще румяней.

Альберта, давясь от распиравшего ее смеха, вдруг резко перебила Вальдбурга:

– Мессир, быть может, мы сперва позволим главе дома продолжить речь? По-моему, неучтиво перебивать его!

– О да, конечно! – воскликнул Вальдбург. – Прошу меня простить и умолкаю…

Ульрих снисходительно усмехнулся и продолжал:

– По правую руку от моего сына надлежит сидеть… А впрочем… Не буду-ка я торопиться! В ближайшее время, как я предполагаю, мне придется кое-что изменить…

– Мессир! – послышался голос Агнес фон Майендорф. – А как же я?

– Что «я»? – Ульрих удивленно поднял брови.

– Мессир Ульрих! – Взволнованная баронесса вцепилась в спинку стула так, что пальцы ее побелели. – Как же мне теперь быть? Ведь не могу же я выйти замуж за женщину? А вдруг у меня от нее ребенок будет?

Зал разразился хохотом. Покраснела Агнес, покраснела Альбертина, на которую все теперь глазели как на чудо заморское; покраснел и Франсуа де Шато-д’Ор, испытывавший угрызения совести. Он вскочил с кресла, обежал вокруг стола, рухнул на колени и сказал – впрочем, соврал во спасение:

– Баронесса! Во имя воинской славы и чести моего доброго кузена, который теперь стал моей дражайшей кузиной, я беру ее грех на себя! Позвольте предложить вам руку и сердце!

– Но кто же будет отцом моего ребенка? – всхлипнула Агнес. – Неужели мне будут говорить: «Вот жена Альберты де Шато-д’Ор!»

– А я тоже выйду замуж, – пробормотала себе под нос Альберта, однако Агнес ее услышала.

– Альберт, как ты можешь так шутить? – всплеснула она руками. – Неужели ты не можешь понять, что мы расстаемся навеки?!

– Сударыня! – решительно заявила Альберта из-за спины фон Вальдбурга. – Может быть, вы останетесь старой девой из-за того, что мой дорогой братец стал моей дражайшей сестрицей? Точнее, не старой девой, а старой девкой!

– Альбертина, – укоризненно взглянул Вальдбург, – тебе следовало быть поскромнее…

– Спокойнее, спокойнее, дочь моя! – сказал Ульрих и, обращаясь к баронессе, проговорил:

– Сударыня, по-видимому, мой сын поступает благородно. Ваше грехопадение, без сомнения… серьезный проступок, но со смертью епископа, которого поспешили казнить, мы лишились возможности расколдовать вашего бывшего жениха… Поверьте мне, человеку немолодому: жениху вашему сейчас тоже несладко. Тем не менее он, вероятно, со временем смирится со своей участью и, быть может, станет достойной матерью семейства. Итак, я от имени своего сына еще раз прошу не отказывать ему…

– Прощай! Прощай, милый Альберт! – вскричала Агнес и, закатив глаза, протянула руки к испуганно хлопающей глазами Альбертине.

– Боже, какая дура! – шепнула Альберта на ухо Вальдбургу.

Вальдбург, напротив, растрогался; он прошептал:

– Черт побери! А ведь на меня тоже плескали водой… Подумать только, ведь и я мог оказаться на его месте!

– Да? – Альберта с трудом удержалась от смеха. – Интересно, какой осел женился бы на тебе при твоем росте!

– Да уж, лучше и не думать! – принимая все это всерьез, сокрушенно покачал головой Вальдбург.

Между тем рыдающая Агнес обняла уже даже не пунцовую, а красную как рак Альбертину и принялась целовать ее, порывисто и страстно, так что бедняжка едва не грохнулась в обморок. Альбертина с рыданиями убежала наверх…

– Теодор! – приказала Клеменция пажу. – Бегом за ней, Сюзанна тоже!

Паж и девушка, которую он два дня назад изнасиловал, побежали за молодой госпожой.

– Боже мой! – вскричала Агнес. – Он убьет себя! Пустите меня к нему!

– Довольно причитать! – повысила голос Клеменция. – Довольно! Не вернешь его… он будет женщиной до самой смерти, понятно? А ребенку, если ты его действительно зачала, нужен отец. Отвечай мессиру Франсуа! Ну, живо!

– Я… я согласна, – пролепетала Агнес, съежившись под тяжелым взглядом своей тетушки.

Призвали отца Игнация, и он с ходу обручил Франческо с Агнес.

Кое-как все утряслось; начался пир. Ульрих пил мало, поглядывал на Клеменцию. Та же смотрела то в потолок, то куда-то в сторону. Альбертина вернулась за стол и уселась рядом с Марко, который сидел, подперев голову руками, и грустно глядел на Рене и Марту, оживленно беседовавших в дальнем конце стола. Рене облачился в одежды латника Шато-д’Ора, а на Марте было новое платье, пожалованное ей самой Клеменцией.

– Дядя Марко, отчего вам грустно? – спросила Альбертина.

– Да так, сынок, – вздохнул мессир фон Оксенфурт, – тоскливо! Видать, все нынче переженятся, а нам с тобой вековать…

– Дядя Марко, а вы возьмите меня замуж, а? – заискивающим тоном попросила Альбертина. – Я ведь все могу делать… Все-все… Я даже стирать и варить умею…

– Куда там! – отмахнулся Марко, растроганно смахивая слезу. – Голубка ты моя! Да ведь я постарше вашего батюшки буду покойного, у меня уж и дочка постарше тебя… Вот как, вишь, вышло-то! Только нашел, опять потерял! Увезет ведь заречник ее, увезет! А тебе мы паренька подберем… Вон сколько за столом, выбирай любого… Я ему так скажу, что не откажется…

– Жалко мне вас, дяденька, – шмыгнула носом Альбертина. – Я вам помочь хочу… Помните, как вы в Шато-д’Ор приехали и как напились? Все тогда смеялись, а мне вас жалко было…

В дальнем углу зала, в темной нише, стояла долговязая Сюзанна и всхлипывала, а паж Теодор, едва достававший ей до грудей, упрямо тянул ее за руку на темную лестницу.

– Ох, господин паж, – говорила она, – ну что вы, ей-богу! Отпустите меня, ради Христа отпустите! Боюсь я, грех ведь вам и мне…

– Пошли! – шипел Теодор. – Пошли… Пойдем баловаться…

– Да это вам баловство… А мне каково? – снова всхлипнула девушка.

– Идем-идем! – шлепая девушку по заду, сказал паж. – Пока госпожа Клеменция пирует, можно поваляться на ее постельке…

– Да ведь нас высекут, господин паж, высекут, ей-богу!

– Меня ни за что не высекут! – хвастливо заявил паж. – Госпожа Клеменция меня любит…

Сюзанна тяжко вздохнула и, понурившись, поплелась за маленьким деспотом. Он провел ее по лестнице, по темным коридорам, довел до спальни Клеменции и затащил в полутемную комнату.

– Задери юбку! – деловито распорядился Теодор, толкая девушку на кровать и расстегивая штаны. – Быстрее, а то ущипну!

Девушка, вздыхая, подобрала подол. Она лежала на животе, выпятив свой аккуратный задик и свесив ноги на пол. Теодор набрал на ладонь немного масла из плошки, которой освещали комнату ночью и которая сейчас не горела, смазал маслом свой топорщившийся член и, подойдя к девушке, направил его ей в прямую кишку…

…Пир между тем продолжался. Альберта, наслаждавшаяся своей ролью настоящей женщины, находила в своем новом положении все новые и новые прелести… Вальдбург уже грозно сверкал очами, заметив, что на его невесту устремлены весьма нескромные и слишком уж восхищенные взоры… А Альберта дарила улыбки с такой щедростью, что дело могло дойти и до поединка… Обаятельный Франческо очаровывал Агнес фон Майендорф… Впрочем, из скромности юноша умолчал о том, что именно он лишил ее невинности. Рене и Марта щебетали, как птички. Рекой плескались в рогах и кубках пурпурные и янтарные вина, аппетитно хрустело жареное мясо, чавкали жующие рты, лоснились от жира бороды и пальцы… Все было прекрасно – если бы не давняя неизбывная тоска, от которой сжималось сердце Ульриха. Он уже понял, что все дело в Клеменции, в ее странном взгляде…

– Вам не весело, сударыня? – поинтересовался Ульрих.

– Как вам сказать… – Клеменция горестно вздохнула. – Мне не очень-то весело сегодня… Вы победитель, но это означает конец моего господства здесь. Из хозяйки замка я превратилась в приживалку.