Текст книги "Рыцарь Шато д’Ор"

Автор книги: Леонид Влодавец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)

– Беги, орясина! – сердито, но уже без ярости сказала Клеменция. – Вы, сын мой, уж больно прытки! Но что делать, коли надо прикрыть грех этой негодницы?

Альберта по-прежнему плакала, как плачут дети, не понимающие, за что их, собственно, ругают. Альберт встал с колена, положил ей на плечо свою крепкую маленькую руку и сказал, улыбаясь в ее заплаканное лицо.

– Не плачь, сестреночка, все будет очень хорошо… Свадьбу сыграем в один день, мою с Вальдбургом и твою с Агнес… Тьфу ты! Конечно, твою с Вальдбургом и мою с Агнес, вот как ты меня разволновала, заговариваться я начал…

– Марш за попом! – рявкнула Клеменция, отвесив Альберту крепкий подзатыльник.

– Ну и хлопот у нас будет с этими свадьбами! – сказал Альберт, идя к двери.

– Да еще это дело с Ульрихом, – вздохнула Клеменция. – Когда вы все успеете?

Явились гости, а также отец Игнаций, о котором мы уже неоднократно упоминали, но до сих пор еще не показывали в натуре. А был он лысоватый шестидесятилетний старичок, маленький, пузатенький и всегда, даже в самый пост, выпивши. Веселые поросячьи глазки его хитренько бегали, нос всегда чуточку посапывал, а толстенькие сосисочные пальчики игриво шевелились под крестом, на пузечке, обтянутом заляпанным вином, жиром и соусами поповским одеянием. Когда все расселись на места, Альберт подсел к попу поближе.

– Отец Игнаций, – обратился к нему Альберт, – у нас к вам дело…

И он зашептал на ухо толстячку, вкратце излагая суть дела.

– Что же, что же! – сказал отец Игнаций, прихлебывая винцо и одновременно пытаясь выковырять языком застрявшую в зубах гусятину. – Дело так дело. Обручать да венчать – не отпевать да причащать! Это дело веселое. Ибо сказал Господь: «Плодитесь и размножайтесь, и возвеселитесь вы, увидя сынов и дочерей». Опять же свадьба, можно и выпить…

– Грех ведь, – сказала Клеменция вполголоса.

– Грех-то птичий! – успокоил поп. – Господь его простит. Ну не дотерпели, ну поспешили, всего и делов-то… Неужто из-за такой ерунды страдать да казниться… Ты ведь, мать, должно, тоже не как дева Мария зачинала?

Клеменция вдруг покраснела и смутилась, как девушка; видимо, поп невзначай чиркнул по какому-то больному месту в ее биографии. Затем она, правда, довольно быстро взяла себя в руки и почти шутливо ответила:

– А вдруг и я также от одного света солнечного, росы и ветра понесла…

– Знаем мы, матушка, от кого ты понесла, да не протреплемся! – строго и трезво сказал поп.

– Весел ты нынче, святой отец, – с нежной угрозой произнесла Клеменция.

– Всяк весел, когда пьян. И я, многогрешный, кровью Христовой причастился… А обручить, так это нам что… Благослови, Господи!

И поп опрокинул очередную стопку.

Потом, когда отец Игнаций как следует покушал и причастился, все присутствующие направились к церкви, где отец Игнаций обручил молодых. Клеменция, внимательно следившая за этой процедурой, обратила больше внимания на поведение Альберта. Молодой Шато-д’Ор был бледен, несколько смущен, но при этом его лицо было освещено все той же лучезарной улыбкой.

– Зачем ты ему так много рассказала? – шепнул Иоганн своей невесте, когда нареченные возвращались в донжон.

– Кому? – даже не поняла, в чем дело, невеста.

– Альберту! – сердито шепнул Вальдбург. – Ведь теперь нашим встречам конец…

– Не думаю, – сказала Альбертина, – по-моему, нет…

– Я думаю, вы не будете в претензии на меня, милый свояк, – произнес Альберт, – если я шепну пару слов на ушко вашей невесте…

– О да! – поспешно согласился Иоганн. Брат и сестра отошли в сторону, и, нагнувшись к уху сестры, брат сказал ей фразу, которая, будь она услышана, весьма удивила бы Иоганна:

– Скажешь ему, чтобы ждал после захода солнца там же, где всегда. Поняла?

– Чтобы он ждал меня? – переспросила Альбертина.

– Ну не меня же?! – сердито прошипел Альберт.

Агнес фон Майендорф ревниво поглядела на Иоганна. Да, теперь его для нее не существовало, это она решила раз и навсегда. Только Альберт и больше никто! Улучив минуту, когда Альберт отошел от сестры, она чуть ли не прыжком подскочила к нему.

– Простите меня, мессир Альберт! – скромно опустив глазки, сказала она. – Я вела себя легкомысленно…

– Отнюдь нет, – не без жесткости произнес Альберт, – боюсь, что вы слишком хорошо представляли себе последствия вчерашнего своего поведения…

– Мессир, – всхлипнула Агнес, – я так страдаю…

– Быть может, – сухо сказал Альберт, – это послужит вам уроком на будущее. Мои обязательства перед вами тем не менее остаются в силе.

– Бог мой! Обязательства! – воскликнула Агнес расстроенно. – А любовь?

– Любовь к вам, сударыня, есть часть моих обязательств перед вами…

– А что говорит вам ваше сердце, мессир Альберт?

– Мое сердце говорит мне, что вы, без сомнения, будете мне достойной женой… – сказал Альберт таким тоном, что никоим образом нельзя было принять это заявление всерьез.

– Мессир, вы пролили за меня свою кровь… Я думала, что пришел мой час благодарить вас…

– У вас будет время сделать это после свадьбы, моя дорогая.

– Но я не переживу этой недели, не переживу!

– Послушайте меня, кузина, выбросьте эти мысли из головы. Вы, без сомнения, должны дождаться своего часа.

Альберт поднес к губам ее руку и нежно, хотя и несколько иронически поцеловал. Агнес оглянулась по сторонам. Они стояли в зале у самой стены, и плащ Альберта прикрывал их от посторонних глаз. Ближайшие люди были далеко и не могли слышать их беседу.

– Мессир! – жмуря глаза от стыда и отчаяния, проговорила она, жарко дыша на него, и бюст ее, крепкий и упругий, вздымаясь, касался кольчуги Альберта. – Мессир, мне нужно стать вашей еще до утра завтрашнего дня, иначе я зарежусь кинжалом…

– Господи! – сказал Альберт таким тоном, каким говорят обычно: «Ну что возьмешь с эдакой дуры?»

– Сударь! – настойчиво упрашивала его Агнес. – Посетите меня ночью, ради всех святых! Грех ваш я, клянусь Богом, возьму целиком на себя!

– Я подумаю… – усмехнулся Альберт. – Ждите от меня записки…

– Я буду ждать вас! – прижимаясь к его доспехам, сказала Агнес и убежала, овеянная сладкой надеждой.

После обеда, отдохнув, проводили домой Вальдбурга, который, поцеловав на прощание невесту, убыл, полный счастья и предвкушая очередное ночное похождение. Клеменция собралась в подвал, где Корнуайе с палачами допрашивал Вилли и еще нескольких подозреваемых лиц. Альберт с отцом Игнацием сел играть в шахматы, а Альбертина уселась за вышивание. Нарушил семейную идиллию приезд Франческо. Мы оставили его в тот момент, когда он на трофейном коне поскакал по лесной просеке. Как это ни странно, но он довольно быстро выбрался на большую дорогу и не спеша, потому что не хотел замучить коня раньше времени – вдруг придется удирать от монахов? – добрался до Шато-д’Ор. Его вначале не пустили, потому что ходили докладывать мессиру Альберту…

– Один? – переспросил Альберт у Франческо, когда тот сбивчиво рассказал ему обо всех похождениях, случившихся ночью, и повествовал об обнаруженных им трупах и раненом монахе.

– Да, мессир Альберт, жив был только один, мне пришлось добить его, и он сказал, что они идут на Шато-д’Ор. Епископ хочет захватить замок.

– Значит, он говорил о подземном ходе? – спросил Альберт.

– Да, мессир. Еще я на всякий случай взял бумагу, которая была на одном из монахов…

– Что за бумага, ты читал?

– Нет, мессир, читать я не умею, да и потом он запечатан, это свиток, а сдирать печати – не мое дело.

– Ну, давай ее сюда!

Франческо отдал Альберту бумагу. Тот решительно сорвал печать и раскатал свиток. «Брату Феликсу – брат Птица…» – было написано на бумаге вверху по-латыни. В латыни Альберт был не шибко силен и передал свиток отцу Игнацию, который, отвлекшись от шахмат, взял лист и, отставив его далеко от старчески дальнозорких глаз, прочел его про себя, смешно шевеля губами, а затем сказал:

– Отправь-ка паренька на кухню, э-э… сын мой! Там его покормят тем, что осталось от обеда…

Альберт понял, что Франческо лишний в этой комнате, и приказал оруженосцу:

– Ступай на кухню и передай главному повару, что я велел тебя накормить… Понял?

Франческо голоден не был, но комнату покинул, так как научился понимать господ, когда те не могли или не хотели с ним откровенничать.

Выйдя во двор, Франческо направился на кухню, а поп вместе с Альбертом принялись читать грамоту.

– «От брата Птицы брату Феликсу – привет! – прочел поп. – Его преосвященству: три голубя прилетели…» Должно быть, это мессир Ульрих со своими. Так, пойдем дальше: «Старая голубка велела голубю лететь к ворону…» Должно быть, голубка – матушка ваша, а вот кто ворон?

– Маркграф, наверно?

– А почему же велела? Он ведь сам поехал? Ладно: «…Голуби сядут на воронье гнездо к вечеру, если не заночуют у соловья…» Ну, тут все просто: Ульрих и его люди будут в Визенфурте к вечеру, если не остановятся на ночевку в «Нахтигале»… Далее: «…У соловья воронята, не заклевали бы голубей до времени». Это тоже просто: на постоялом дворе – люди маркграфа, как бы они не убили Ульриха и его людей…

– Вот черт! А ведь Ульрих и его люди действительно остановились у соловья, то есть в «Нахтигале»… Боюсь я за них!

– Не бойтесь, сын мой, если бы их убили, то наверняка уже кто-нибудь поспешил бы вас обрадовать… Читаю дальше: «…Голубка летает к воробышку, он ее топчет, вороненок хочет, чтоб они…» Тут размазано, не разобрать. «Вороненок прилетал в голубятню, видел, что голубок с воробышком клевались».

– Воробышек – это Вальдбург, а голубок – это я! – догадался Альберт.

– А голубка? – поинтересовался поп со странной усмешкой.

– Сам же обручал… – сердито сказал Альберт.

– Ну да, понятно! – кивнул отец Игнаций. – Должно быть, так… Поехали далее: «…Вороненок дурной, смотрел на голубка, да решил воробушком прикинуться…» Вчера, что ли, его Андреас подкузьмил, вороненка-то этого?

– Де Перрье? Ага, он его купить хотел, да не вышло…

– «Через зяблика новый привет ждите. Брат Птица, без ушей, да с крылышком». Э, да он уж сидит, ему, поди-ка, уж все ребра растрепали…

– Неужто Вилли? – удивился и даже ужаснулся Альберт. – Откуда же он все знает, глухонемой ведь, а?

– То-то, без ушей да с крылышком! Он по-немому на пальцах говорит? Говорит! А бабки на пальцах говорят? Говорят! Понимаете, что он знать может?!

– Понял, – сказал Альберт растерянно.

В это время явился посыльный и доложил:

– К замку прибыл мессир Ульрих и с ним отряд рыцарей!

У БОРТНИКА КЛАУСА

Оставим-ка вновь Шато-д’Ор, благо основные герои туда уже вернулись и вроде бы находятся в безопасности. Беспокоиться можно нам только за Андреа, отважную воительницу, истребившую целый десяток монахов в ночном бою. Бросили мы ее, ослабевшую, измученную, исцарапанную ветками и к тому же раненную в руку и ногу, причем потерявшую много крови. Полежи она в беспамятстве и без помощи еще несколько часов, и, глядишь, Франческо, который, как мы помним, побывал на месте боя, нашел бы ее тут уже бездыханную и пришлось бы ему искать и ей место для могилки… Но, как мы помним, Франческо ее на месте боя не нашел…

…Андреа пришла в себя оттого, что какая-то сила оторвала ее от земли и понесла по воздуху, будто пушинку, хотя на ней были тяжелая кольчуга, сапоги, оружие. Она на мгновение открыла глаза и увидела яркое солнце, голубое небо, просветами мелькавшее сквозь верхушки огромных сосен. Она ощутила, что тело еще живо и это не душа ее парит над миром, а просто кто-то сильный и добрый бережно несет ее на руках. Она ворохнулась было, но от острой боли в раненой руке опять потеряла сознание. Прошло еще какое-то время, и Андреа вновь увидела свет. Лежала она совершенно раздетая, на мягком тюфяке. Рука ее уже была забинтована чистым холстом, из-под которого торчали какая-то трава и листья, а у ног ее сидел розовощекий соломеннобородый парень и бинтовал ее пробитую ляжку, также накладывая на рану какую-то траву и листья. Видимо, Андреа еще плохо соображала, потому что не устыдилась этого, а отнеслась совершенно равнодушно. Потом соломеннобородый прикрыл ее теплой медвежьей шкурой и подал в глиняной кружке какое-то питье странного цвета: то ли зеленого, то ли коричневого. От этого питья ей сразу стало тепло и спокойно. Затем глаза ее закрылись, но было это уже не полусмертное забытье, а хороший оздоравливающий сон…

Проснулась она под вечер и только тут смогла оглядеться как следует. Она находилась в просторной светлой комнате с высоким потолком и большими высокими окнами, сквозь которые лился в комнату косой свет заходящего солнца и терпкий прохладный лесной воздух. Дом, судя по всему, был сложен из дикого грубоотесанного камня, пол был настлан из хорошо пригнанных друг к другу больших и, видимо, толстых дубовых досок. У стены, противоположной от деревянной кровати, на которой лежала под шкурой Андреа, располагался большой камин, выложенный из камня. Над камином висели огромные лосиные рога. Около камина висело Распятие, а под ним на столике лежала большая и толстая книга, скорее всего Библия. Над кроватью, где лежала Андреа, был прикреплен лук, колчан со стрелами. Посреди комнаты стоял крепко сбитый и хорошо оструганный стол, вокруг него несколько тяжелых скамеек. Стол был застлан холщовой скатертью, а посреди стола стоял глиняный кувшин, где пестрели свежие полевые цветы. Около кровати, на стенах, на лавках – всюду были расстелены шкуры медведей, волков, рысей. На полках по стенам аккуратно стояли горшки, кувшинчики, тарелки: одни глиняные, простые, другие – деревянные резные, с узорами и росписью. Было и несколько металлических сосудов, но, видно, хозяин сам любил делать утварь – таких было немного. На гвозде слева от камина, у самой двери, Андреа увидела свою кольчугу, пояс с мечом, лук и оба колчана: один – с синими стрелами, другой – с отравленными. Отворилась дверь, и вошел тот соломеннобородый парень, которого она вспоминала почта как персонаж сновидения. Андреа поплотнее закуталась в шкуру и стала исподтишка разглядывать своего спасителя. Парень был, безусловно, красив. Тонкий и прямой нос его плавно, без каких-либо углов, переходил в высокий гладкий и чистый лоб, который не уродовали даже две-три тонкие горизонтальные морщинки. Золотистые кудри и борода обрамляли его лицо, словно ореол. Ростом он был высок и в плечах почти такой же, как Ульрих, но фигура его смотрелась немного стройнее, потому что в бедрах он был поуже, да и живот у него еще не выпирал. Полотняная простецкая рубаха до колен была перепоясана кожаным поясом, на котором висел в грубом чехле нож с рукоятью из оленьих жил. На ногах у парня были деревянные башмаки с острыми носами, загнутыми кверху, и толстые кожаные чулки с завязками, в которые были заправлены серые холщовые штаны. Парень белозубо улыбнулся, по-доброму и немного наивно, и поставил на стол миску с пшенной кашей, из которой валил ароматный пар, и большую кружку с молоком.

– Вставайте, ваша милость, – сказал ей, – то есть просыпайтесь, откушайте по-нашему.

– Ты кто? – спросила Андреа, немного высунув нос из-под одеяла.

– Я-то? Клаус я, лесной житель. А вы кто будете?

– Не видишь, что ли? Девка голая! – сердито отвечала Андреа.

– Ох ты! Ну, забыл совсем! – смутился парень и суетливо полез в стоявший неподалеку сундук. Покопавшись там, он выудил из его глубин длинную рубаху вроде той, в какую сам был одет, и подал Андреа.

– Отвернись-ка! – сказала Андреа, которой уже второй день приходилось ходить голышом перед мужчинами.

– Вы только не серчайте, госпожа, – сказал парень, отворачиваясь от Андреа. – А как бы я вас перевязывал, если б не раздевал?

«И чего я на него ворчу? – устыдилась Андреа. – Он ведь меня вытащил, перевязал, а я ворчу…»

– Спасибо тебе, Клаус, – сказала она, влезая в рукава рубахи, – дура я неблагодарная… Ох!

Рукой, которая была ранена, она едва могла шевелить, и стало ясно, что без посторонней помощи ей не одеться.

– Слушай, – сквозь стиснутые от боли зубы пробормотала она, – помоги мне, только не смотри часто…

– Да ты не бойся, девушка! – ласково сказал Клаус. – Я ведь не изверг, нешто трону? Ну-ка, изволь чуть-чуть потерпеть… Сейчас мы руку-то проденем… Вот так…

Руку продели, потом продели здоровую, потом голову. Парень осторожно приподнял Андреа, просунув ей руку под спину, и спокойно, по-деловому, без какой-либо дрожи в руках, которая выдает в мужчине вожделение, одернул рубаху на Андреа, прикрыв все ее самые существенные части тела. Рубаха была длинная и вполне могла заменить платье. В те времена крестьянские женщины летом ничего другого и не носили. Теперь Андреа уже смогла вылезти из-под шкуры и усесться на постели. Клаус подложил ей под спину несколько шкур и подушку.

– Поешь кашки, ваша милость, – все время путаясь в обращениях и титулованиях, предложил он и, сев перед Андреа, подал ей ложку. Он держал миску, а Андреа здоровой рукой черпала кашу большой деревянной ложкой.

– Как же ты меня нашел? – спросила Андреа.

– Проверял я с утра капкан, да борть одну еще поглядеть надо было. Пошел еще затемно. Иду, а в лесу далече все слыхать, вот и слушаю. Слышно, крик и шум, да и оружьем брякают. «Кому бы это, – думаю, – спозаранку воевать захотелось?» Боюсь, конечно, зверье ведь распугают. Пришел на шум в Кабаний лог. По дороге это, как раз думал на охоту туда сходить. Секач там живет, одинец, матерущий вепрь! Давно его ищу… Да ты ешь, ешь, милая! Силушки-то набирайся. Вот и пришел я, значит, в Кабаний лог. А уж светло было. Смотрю, трава вся мята, кусты порублены. Потом вижу, ты лежишь, а рядом воин епископский. Я-то сперва к нему подошел, тебя в кусте-то и не разглядел было. А у него стрела в горле торчит. А стрела та мне знакомая. Эти стрелы Якоб Волосатый носил, разбойник. Он стрелы чуть ли не топором стругает, а летят ничего и попадают хорошо. С Якобом я вроде бы ничего. Он мне иногда дичь носил, шкуры. На мед менял. Бортей моих не трогал. Только уж очень деньги любил, потому и грабил. А как награбит – придет ко мне, всю свою долю за медовухи бочку отдаст. Должно, из-за них и пропал.

– Это ты почему так думаешь? – с кашей во рту подозрительно спросила Андреа.

– Да ежели он свои стрелы бросил бы, так только мертвый… Ты ведь его убила?

– Я… – Андреа даже кашей поперхнулась и закашлялась.

– Ты не спеши, не спеши! – посоветовал Клаус. – Каша горячая, остынет не скоро… Ну, ты и бьешь, должно быть… Семерых до смерти убила, а восьмой тоже уж не жилец… Просил, чтоб я добил его, да боязно мне стало, грех… Ну, тогда-то я не знал, думал, что ты парнишка. Не верилось мне, что ты это все сделала… Да и сейчас все думаю, кто-то был с тобой. Следов нет. Там же еще трое было монахов-то, один зарезанный, двое порубленных. Не под силу вроде тебе голову человеку смахнуть…

– А смахнула! – сказала Андреа, жуя кашу.

– Ну, про то не ведаю… Несу это я, значит, тебя по лесу, думаю: «Не может такого быть, чтоб такой малыш один против всех бился, да всех и уложил! Уж не черт ли это?» Ему что, он какой хошь вид принять может. А по стрелам-то все выходит, что ты их порешила. Принес я тебя сюда, раздел, мать честная! Девка, как есть! Ну, перевязал тебя, травы наварил. Потом ты заснула, а я еще туда забежал, лук твой забрал, что ты у дерева бросила, а монахам ихний оставил, похоронить бы их надо было, да возни много, боялся, что ты тут без меня помрешь…

– А далеко ли дотуда?

– Для меня час ходу, мили две будет.

– А чей ты?..

– Ничей. Сам хозяйничаю. Тут земля не поймешь чья. Одни говорят, герцога, другие – маркграфа, а третьи, что самого короля. Лес тут, вот что.

– А пшено откуда? – спросила Андреа, дочищая миску.

– Пшено-то? В Визенфурте покупаю, как ярмарка бывает, бочек десять меда свезу, зерном на год обеспечен. Соли еще полмешка беру. Три коровы у меня, бык свой, свиньи, куры. Да в лесу чего хошь: грибы, ягоды, корешки, орехи. Живу, слава Богу. В церковь только далеко ходить, так я и так молюсь… Попей молочка, попей, парное… У меня и творог, и сыр, и сметана есть… Репу вот сажаю, капустку, лучок… Живу. Дичь стреляю, а то капканами ловлю… Ну, выпила?

– Спасибо, Клаус, – сказала Андреа, – я ведь со вчерашнего вечера не ела ничего. Опять спать захотелось…

– Поспи, поспи, тебе это полезно, сил наберешься. Назавтра я тебе повязки сменю, свежие травы положу, чтоб не загноилось….

– А ты что, и травы знаешь?

– Жизнь чему не научит. Я ведь тут и родился в лесу, прадед еще мой этот дом ставил. Деда я, правда, живого не застал, а вот бабку помню. Она-то мне все травки и показала, по лесу со мной ходила, показывала, потом я ей помогал их сушить да настаивать…

– А где родители твои?

– Померли, царствие им небесное… Отца медведь заломал, а мать прошлый год от простуды померла. Да уж стара, и то верно, была. Лечил я ее, да, может, не так. Я вот и думаю, а ну как со мной чего случится, так никто и не узнает, каковы травы бывают. Книгу пишу, про каждую траву, в чем ее сила да отчего помогает. Как настои делать, как раны лечить. Я и новые травы узнал, которые бабка не знала…

– А как узнаешь?

– А по-всякому. Иногда сам попробую, когда у зверей подсмотрю. Вот мне и познается…

– А писать-то ты откуда умеешь?

– Монах научил один, странник. Мне уж лет четырнадцать было. Он в лесах заплутал, а к нашему дому вышел. Отец его приютил, а он в благодарность грамоте меня учил. Трудно было, но учился, вот и пишу сейчас. Книгу-то я сам сделал, а вот написал еще мало – листов семьдесят… Все пропишу.

– А жена у тебя есть?

– Нету, – сказал Клаус и вздохнул. – Нельзя мне жениться. Как женишься, когда в лесу живешь? На лисе аль на медведице, что ли?

– А за лесом разве нельзя было найти?

– Найти-то можно, только не мне. Закон есть: кто на рабыне женится, сам рабом будет. А городская сюда не пойдет, испугается. Да и цеховые не отдадут… Может, ты за меня пойдешь?

– А я ведь тоже дворовая, – сказала Андреа, Шато-д’Оров.

– Это за рекой, далеко… Не бывал там. А ты убеги от них!

– Мне бы еще живой остаться, а он замуж зовет… – хмыкнула Андреа. – Жених нашелся!

– Да ладно, я так просто спросил, без всякого…

– Вам, мужикам, лишь бы сунуть! – грубо сказала Андреа.

– А тебе совали? – осведомился Клаус с первобытной прямотой.

– Нет, еще не успели! – буркнула Андреа. – Монахи вон все хотели…

– Да, не повезло им, – сказал Клаус. – Только, милая, всех-то мужиков на один ряд не ставь… Сколько тебе лет, а?

– Семнадцать у-же, – зевнула Андреа, – а тебе?

– Мне-то?! У-у! Мне двадцать пятый пошел, – ответил бортник. – Ты-то совсем девчоночка, оказывается! А на личико и по разговору – так старая старуха, да и все… Ладно, это я так, шутейно сказал, не обижайся!

– Кто же на дураков-то обижается… Спать я буду, в сон клонит…

– Ну и ладненько… Спи себе, а я прогуляюсь на часик – дело есть одно.

Клаус вышел из комнаты. Андреа осталась одна.

«Хороший парень, – подумала она, – а туда же, жениться! Вот как получается: ни разу в жизни не видел, а уже собрался жениться… А может, он меня уже того? Пока я беспамятная лежала?!. Эдак-то и родишь еще! Да нет, конечно, такой бугай навалился бы, и мертвая почуяла… Да и потом, девка я все-таки, а когда девку портят, ей больно бывает, так говорят… А так-то, среди дня или ночи, кто ему помешает. Сгребет ручищами, и поминай, что когда-то девушкой была… А я-то сейчас немного стою, рукой пошевелить и то напрягаться надо… Интересно, а почему он ничего не спрашивает, почему я дралась, за что на меня монахи напали? Хитрый он! Любой другой с ума бы сошел от удивления. А он, думается, и вовсе не удивлен. Как будто девки в мужское платье каждый день переодеваются, да еще по десятку монахов угробливают… Интересно, а как отсюда удрать?»