Текст книги "Летние сумерки (сборник)"

Автор книги: Леонид Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

Война продолжалась несколько месяцев и стоила Петровичу немалых нервов – внезапно его хватил обширный инфаркт, из которого он так и не выкарабкался.

Вскоре по спортивным площадкам прошелся бульдозер, извещая о начале строительства многоэтажек. Кое-кто радовался такому повороту событий, но большинство вспоминали Петровича добрыми словами.

Путешествие

Более странной речки, чем Друть в Белоруссии, я не видел. Плывешь по равнине под палящим солнцем, до леса, темнеющего впереди на холме, – рукой подать, по проселочной дороге так и есть, но по реке петляешь полдня. Случается, минуешь какой-нибудь рыбацкий шалаш, а через час, сделав огромный крюк, возвращаешься к нему с обратной стороны. Но вот, кажется, все, ты уже у леса, у спасительной прохлады, уже различаешь раскидистые ели с золотистыми шишками, уже представляешь, как разобьешь палатку в тени, отдохнешь… Но что это?! Река, словно в издевку, вновь поворачивает назад, в луга. Только после еще одной, заключительной, самой длинной петли, вконец измочаленный, вплываешь под свод деревьев.

Ничего нет удивительного, что за четыре дня, судя по карте, мы прошли всего ничего – в масштабе излучины сглажены, а некоторые и вообще не обозначены. Да и течение на Друти не ахти какое, а, известное дело, при слабом течении на веслах далеко не уйдешь.

Все дни стояла изнуряющая жара. Иногда налетал ветер, но и он был тягучий, обжигающий. Я еще более менее переносил пекло – нахлобучил на голову панаму, то и дело перегибался через борт и плескал на тело водой, – а вот мой пес совсем раскис: дышал тяжело, все время лакал воду и бросал на меня страдальческий взгляд. Навес, который я сделал из рубашки, мало ему помогал, и приходилось часто причаливать, чтобы он окунулся. От его купаний в нашей маленькой резиновой лодке постоянно была вода, и чтобы не намокли спальник и продукты, я упаковывал их в целлофан.

Мой пес Челкаш – беспородный, довольно большой, с красивой черно-коричневой шерстью. Челкаш немолод, ему девять лет; переводя на человеческий возраст, это означает – седьмой десяток. У него мудрые глаза, седые усы; движенья неторопливые, степенные; лает он редко и только по делу – чего, мол, зря глотку драть.

Челкаш опытный путешественник, поскольку все свои девять лет плавает со мной по разным речкам средней полосы. На каких только посудинах мы не ходили! И на катерах, и на плотах, и на байдарках! И всегда флотилией из нескольких посудин. Но с годами я стал уставать от компаний. В редакции, где я работаю, тьма сотрудников, трещат пишущие машинки, звонят телефоны, все носятся взад-вперед с разными бумагами. Каждый вечер я возвращаюсь домой с головной болью. Приду, погуляю с Челкашом, поужинаю, закурю и только уютно расположусь в кресле посмотреть футбольный матч, как звонит приятель: «Что делаешь? Сейчас приду, будем вместе смотреть, бутылку захвачу, готовь закуску». Или: «Давай приходи, тут все наши собрались».

«Наши» – это мои дружки, уже немолодые холостяки и разведенные, вроде меня. Понятно, семейным некогда попусту языками чесать, у них забот полно.

Говорят, таким, как я, пора заводить новую семью, но я уже стал слишком недоверчив: женщина, которая сразу изъявляет готовность выйти замуж, вызывает подозрение, которая не хочет – раздражение. И вообще, последнее время я стал нервным, невыдержанным, а тут еще выдалось нестерпимо жаркое лето – ночами прямо изнывал от духоты. Когда подошел отпуск я твердо решил хотя бы неделю провести на реке вдвоем с Челкашом, молчаливым и самым верным другом. Кто-то посоветовал пройти по Друти, и я, особенно не раздумывая, начал собираться.

Надо сказать, наша промышленность выпускает чересчур громоздкое и тяжелое туристическое снаряжение. Его можно использовать, если в поход отправляется большая группа, но для одного человека оно слишком обременительно. Поэтому я взял с собой самодельные вещи: надувную лодку, склеенную из автомобильных камер, палатку, сшитую из парашютного шелка и весящую всего три килограмма, перьевой спальник, фонарь-малютку, фотоаппарат «лилипут» и маленький радиоприемник, чтобы по вечерам у костра слушать музыку. Все это, продукты и еще кое-что уместилось в моем огромном «абалаковском» рюкзаке.

Кстати, не так давно я пришел к тому, что и во всем надо экономно использовать материал и пространство. К сожалению, эта простая истина до меня дошла слишком поздно, когда я уже завалил свою квартиру тяжеловесной мебелью, неподъемными вещами. Но последние годы, если я и покупал какие вещи, то обязательно малогабаритные и легкие, и коллекционировал все, что относится к малым формам (даже вырезал из газет статьи о складных мопедах и самолетах). Как конечную цель я хотел заиметь разборный дом, чтобы все втискивалось в чемоданы. Уложил, вскинул и пошел. И не привязан ни к какому месту.

Перед отъездом из Москвы на всякий случай я прикрепил на ошейник Челкаша бирку с адресом, а на обратной стороне написал: «Нашедшего собаку просьба сообщить за вознаграждение». Чтобы подчеркнуть, что пес мне дороже всего на свете, я хотел было приписать: «За тысячу рублей», но подумал, что именно тогда-то его и стащат, и оставил надпись без дополнений.

До вокзала мы доехали на такси без сложностей, а потом произошло то, что случалось каждый раз, когда мы отправлялись в поездку.

– Собаку не посажу, – заявил проводник. – В общем вагоне собак запрещено возить, да еще без намордника.

– В вашем поезде нет купированных вагонов, а намордник – вот, – сказал я, надевая Челкашу унизительные для него, дружелюбного пса, доспехи.

– Все равно не посажу.

Пришел начальник поезда, с брезгливой гримасой повертел мой полный билет и детский Челкаша и разрешил провезти собаку, но только в тамбуре хвостового вагона.

Семнадцать часов нам с Челкашом предстояло трястись в холодном тамбуре, и это при полупустом составе! В конце концов проводник понял нелепость такого положения и махнул нам, чтобы мы проходили в вагон.

Челкаш почувствовал всю неприязнь к нему работников транспорта и долго сидел в закутке понурый, насупившийся, а с наступлением вечера залез под стол, отвернулся к стене и заснул. Во сне он скулил и вздрагивал, и я догадывался, что его, как и меня, переполняет обида – обида за дикие порядки на нашем транспорте. Разных безбилетников за взятки в вагон сажают, перед всякими пьяными тузами даже расшаркиваются, а «братьев наших меньших» с билетами на дух не принимают. Что и говорить, нашему Отечеству еще далеко до гуманизма и милосердия.

На следующий день к вечеру мы прибыли в Могилев. Взвалив рюкзак и взяв Челкаша на поводок, я направился к автостанции.

Автобус до Белыничей, где протекала Друть, шел меньше часа, но шофер наотрез отказался нас сажать.

– Запрещено, – сказал. – Ну маленькую собаку еще туда-сюда, а такого – ни за что!

– Да он тихий пес, мы пристроимся сзади, нас никто и не увидит, – объяснял я.

– Вот еще, с собаками! – возмутилась какая-то пассажирка. – У меня дети, еще покусает!

До самого отхода автобуса я уговаривал шофера, но он согласился нас взять только после того, как я пообещал приличную надбавку к билетам.

Я ехал в автобусе и рассуждал: «И откуда эта неприязнь к животным?! Сколько ни пишут в газетах, ни говорят по телевидению – все одно. Не мешало бы ввести в школах предмет „Защита окружающей среды и животного мира“, чтобы с детства прививать любовь ко всему живому. Все дети тянутся к животным, а взрослые частенько убивают это влечение, им мерещатся заразные болезни и агрессивные намерения собак и кошек. А между тем ни одно животное ни с того ни с сего не бросится на человека, тем более на ребенка. Этого природного табу придерживаются даже дикие хищники…».

Было начало августа. Как зачин осени, летела паутина, кое-где виднелись желтеющие листья, но излом погоды не наступал: по-прежнему стояли на редкость жаркие дни.

Мы вышли из автобуса, не доезжая до Белыничей, в небольшой деревушке, где шоссе пересекало Друть. Местность была открытой, только у самого горизонта равнина переходила в подножие холмов.

Речка оказалась неширокой и мелководной, со множеством стариц, заросших остролистом. В старицах, радостно гогоча, плескались гуси.

Подойдя к воде, я скинул рюкзак и присел перекурить. Челкаш сразу искупался и начал бегать по берегу кругами – разминался после утомительной дороги. Почувствовав под собой твердую почву, он повеселел, в его глазах появился озорной блеск, пасть растянулась в улыбке. Он прекрасно знал, что теперь-то на нас никто не будет покрикивать и мы будем делать то, что захотим, без всяких ограничений.

Пока я надувал лодку, нас окружили мальчишки и обрушили на меня такое количество вопросов, что я еле успевал отвечать:

– Сколько человек берет лодка? Какая порода у собаки? Откуда вы? Далеко ли поплывете?..

Получив подробные ответы, ребята стали дотошно рассматривать наше снаряжение; потом помогли спустить лодку и дали несколько ценных профессиональных советов: на что ловить рыбу и в каких местах собирать грибы. Мы с Челкашом уселись в лодку и поплыли, а ребята еще долго сопровождали нас по берегу. Я бормотал слова прощания, а Челкаш поскуливал, подталкивал меня – никак не мог взять в толк, почему бы нам не прихватить с собой эту замечательную компанию?

Солнце село, и вокруг разлилась чуткая вечерняя тишина. Из далекой деревни слышались крики петухов, мычание коров. После городского шума эти звуки и горячий запах разогретых за день трав вселял радостное спокойствие.

Мы плыли до самой темноты. Только когда в реке отразились первые звезды, я выбрал уютный залив, окаймленный кустами тальника, и причалил.

Разбив палатку, я разогрел на костре банку тушенки; мы с Челкашом перекусили, легли в палатке на спальный мешок и уснули спина к спине.

Я проснулся поздно. Челкаша в палатке не было. Выглянув наружу, я увидел, что он сидит у воды и с невероятным интересом наблюдает, как на противоположном берегу вышагивают аисты – он впервые видел таких больших птиц и разинул пасть от удивления. Заметив меня, аисты не испугались, только замерли на мгновение, потом снова стали шлепать в прибрежных травах как ни в чем не бывало.

Челкаш поприветствовал меня сдержанно, как бы укоряя за позднее пробуждение, и сразу подбежал к котелку, со всей определенностью показывая, чем мне следует заняться. Но я сделал вид, что не понял его, спустился к реке, вошел в воду, нырнул и поплыл около самого дна. Вода была прохладная и чистая; на песчаном дне сверкали ракушки, колыхались мягкие травы. Я нежился в воде, пока Челкаш не начал сердито лаять, отчитывая меня за безрассудное, на его взгляд, времяпрепровождение – попросту отлынивание от своих непосредственных обязанностей. В самом деле, солнце стояло уже довольно высоко, уже сильно припекало, нормальные туристы были давно в пути, а мы даже еще не завтракали. Только перекусив, Челкаш простил меня за «безрассудство» и подошел мириться. В отличном расположении духа мы погрузились в наше суденышко и двинули вниз по реке.

Я был счастлив: впервые за многие годы плыл с собакой, без приятелей, и при этом не испытывал ни малейшего чувства одиночества. Теперь я не был стеснен рамками коллективных туристических правил, и мог поступать как заблагорассудится: грести сколько хочется, останавливаться где вздумается, вдоволь спать и просто бездельничать.

Но главное, что давало уединение, – более внимательно наблюдать за всем, что нас окружало. Теперь я особенно остро воспринял призывы к охране окружающей среды – то тут, то там на берегах виднелись следы варварства: порубки в молодой березовой рощице, костры в сухом чернолесье, брошенные сети, в которых гнила запутавшаяся рыба. Теперь я в полной мере ощутил чувствительность и хрупкость природы, и мне захотелось объявить все земли вне городов заповедниками. Много раз я слышал от туристов, что они не видят большой беды в одной срубленной для палатки елке. Им и в голову не приходило помножить эту елку на количество подобных палаточников, ежедневно плывущих по реке. И уж совсем им было невдомек, что вместе с этой елкой разрушился целый маленький мир, связанный с ней: владения птиц, жуков и пауков; без тенистой хвои выгорели травы, зачахли цветы, потрескались норки кротов и выползней, погибли слизняки и личинки. Да и соседние деревья начали болеть, поскольку в природе все взаимосвязанно, соединено воедино невидимыми нитями и одно без другого не может существовать.

На второй день пути мы с Челкашом догнали пластмассовую лодку. В ней сидели старичок со старушкой; оба неторопливо гребли. Метров за триста до этой лодки Челкаш вдруг вскочил, стал принюхиваться, бурчать. Тут же в лодке старичков поднялся здоровенный дог и залился басистым лаем. Поравнявшись, я поздоровался. Старички вежливо ответили и как-то извинительно объяснили свою тихоходность «созерцанием красот». И они, и я перестали грести, и некоторое время наши лодки течение несло рядом.

Старички оказались пенсионерами из Минска. Бывшие учителя, они решили посетить места, где в молодости познакомились.

– Я работал в одной сельской школе, она – в другой. Встречались на полпути, между деревень, – с улыбкой рассказывал старичок.

Охваченная романтическими воспоминаниями, старушка улыбалась, кивала, дополняла рассказ существенными подробностями – какие полевые цветы и яблоки приносил ее ухажер на свидания.

Сколько перевидал я туристов! Некоторые плывут на двухэтажных плотах, и их песни слышны на десятки километров окрест. Другие бесшумно скользят по воде в какой-нибудь изящной байдарке и на громкие приветствия попутчиков отвечают только легким кивком. Вечером того же дня мы увидели гигантскую надувную лодку, в которой находилось несколько семей, в том числе трехгодовалые дети. Юные путешественники плыли с игрушками, но уже показывали чудеса героизма: случалось вставали на борт лодки с радостными криками, делая вид, что бросаются в воду. На них были спасательные жилеты, но, конечно, после таких номеров матери шлепали отпрысков, а то и безжалостно привязывали их веревками к мачтам. На реке насмотришься таких плавсредств, такой экипировки, понаблюдаешь такие сценки – вроде побывал в театре!

На следующий день в полдень мы подошли к деревне Угольщино. Дома окружали бесчисленные огороды; земли там были не скудные, и от буйной зелени заборы прямо-таки потрескивали.

Оставив лодку в камышах, мы с Челкашом пошли в магазин – пополнить запасы продовольствия.

Наверняка жители деревни повидали немало туристов, но все равно на нас с Челкашом глазели из палисадников и окон – ясное дело, в размеренной деревенской жизни появление нового человека – событие. Меня встречали с радушной учтивостью – подробно объясняли, где магазин, когда он работает и что в нем есть.

Челкаша местные низкорослые собаки облаивали без всякой учтивости, но с некоторым недоумением, с ленцой – видимо, псы никогда не видели чужаков столь внушительных размеров. Челкаш делал вид, что не замечает собратьев, но на всякий случай искоса посматривал по сторонам – как бы кто не подкрался и не цапнул его сзади.

На ночлег мы встали пораньше, как только по левому берегу потянулись прямоствольные сосны, и с реки я заметил оборудованную стоянку с настилом сена для палатки и сушняком для костра.

Разбив на поляне лагерь, мы прошлись по лесу вдоль реки, и я насобирал целый котелок грибов: плотных, увесистых белых, чистых маховиков и лисичек, разноцветных сыроежек. Лес был наполнен запахами земляники, медуницы и хвои. Дышалось необыкновенно легко. Я заметил, что совершенно перестал кашлять. В городе по утрам не мог откашляться, и прострелы замучили, а здесь за два дня все как рукой сняло.

Ну а Челкаш и вовсе был счастлив – столько свободы после городского двора! И сколько новых впечатлений! Он носился от дерева к дереву, подкидывал ветки, «метил» кусты и пни – все, мол, наше, хозяина и мое – он был готов остаться в этих местах навсегда. За два дня мой лохматый друг помолодел, вместо степенности в его поведении появилась какая-то дурашливая беспечность.

Суп из грибов получился наваристый, пахучий, но, принюхиваясь к нему, Челкаш все-таки многозначительно посматривал на меня, намекая, что не мешало бы в котелок добавить тушенки. Это я и сделал, поскольку у нас вкус одинаковый.

Перед сном мы сделали небольшой заплыв по течению и потом, возвращаясь назад, шли по прохладному песку среди цепочек птичьих следов, ракушечника и мелких камней, отполированных водой. А по правому берегу, вровень с нами, скакали аисты – наша постоянная стража – на фоне малинового диска заходящего солнца они выглядели особенно впечатляюще.

На этот раз спали «валетом» – так решил Челкаш, чтобы, после нашего заплыва, лучше просохла и не свалялась его шерсть, он всегда тщательно следит за своим внешним видом.

Следующий день тоже был жарким. В полдень мы остановились у деревни Ядреная слобода, где Друть пересекала автомобильная трасса. Мы решили передохнуть у моста в тени деревьев. Искупались, легли на песчаную отмель и долго бездумно смотрели на фермы моста, по которым проходили грузовики и легковушки. Невдалеке на пружинящих дощатых настилах раскачивались дети, чуть дальше, среди застоялых бочагов неторопливо, с достоинством вышагивали гуси. Еще дальше, за мостом, река разливалась по равнине, и там виднелось множество островов с цветущим камышом.

Из-за поворота реки появилась байдарка, и к нам причалили трое парней туристов. Челкаш вскочил и отчаянно завилял хвостом, приветствуя пришельцев. Парни оказались студентами из Смоленска; без всяких предварительных условностей они сразу ввели меня в курс своих отношений.

– Я им давно говорил, надо распределить должности, – неистово жестикулируя, сказал высокий бородач. – Я казначей, этот – завхоз, тот – матрос. Но разве с этими извергами сэкономишь деньги! Как деревня – давай раскошеливайся на наливку. Последний раз проявляю слабость, а на будущее все должности забираю себе.

Бородач с одним из приятелей отправился в магазин, а третий их спутник, волосатый толстяк, плюхнулся в воду и, показывая высший класс плавания, дал по реке круг стилем «дельфин». Потом вылез, сделал несколько гимнастических упражнений и подсел к нам.

– Друзья у меня что надо! – начал он, пошлепывая Челкаша по загривку. – В одном месте заметили, что по берегу тянется бахча с тыквами, так у них глаза разгорелись. Заговорщически переглянулись, ха-ха! Я их сразу раскусил… «Ладно! – сказал. – Таскайте. А я буду стоять на стреме…». А потом, когда мы отгребали от берега, я вдруг заметил сторожа с ружьем. Старикан такой, маленький, щуплый. Смотрит на нас и смеется. Меня холодный пот прошиб. А эти, мои дружки, одеревенели. «Чего ж он не стреляет?» – говорят. А я сразу сообразил. Разрезал пару тыкв, а они – незрелые, ха-ха!

Вернулись товарищи толстяка, уложили продукты в лодку; на прощание решили нас с Челкашом сфотографировать. Мой пес приосанился и растянул пасть в улыбке – он ужасно любит фотографироваться.

Байдарка студентов удалилась, а мы с Челкашом загрустили. Эти веселые парни, их въедливая симпатия друг к другу напомнили мне наши прежние путешествия большой компанией, когда подобные дурацкие шуточки моих друзей снимали напряжение, помогали легче переносить тяготы походной жизни; мне показалось даже, что наше подтрунивание носило более утонченный характер.

На исходе дня мы остановились на водохранилище. Обосновались на песчаной косе, к которой подступал смешанный лес – в нем неподвижно стоял раскаленный, насыщенный запахами воздух, а с водохранилища тянул теплый солнечный ветер – мы как бы находились на стыке двух погодных условий. Стоило сделать десять шагов в сторону леса – и попадаешь в ароматную парилку, а подойдешь к воде – обдувает приятная струя. На противоположном берегу виднелись стога, и оттуда доносился запах свежескошенной травы.

Чуть в стороне от нас находилась спортивная база; там вдоль берега сновали узкие лодки «академички», в них загорелые гребцы ритмично махали веслами. А посередине водохранилища, на островах среди деревьев, стояли яркие палатки туристов, и над всей акваторией с писком носились чайки. Я мысленно поднялся на воздушном шаре и оглядел все это великолепие с высоты, и мне вдруг невыносимо захотелось с кем-нибудь поделиться увиденным. «Зачем все эти красоты, все мои открытия, если они только для меня одного», – внезапно пришло мне в голову, и, поразмыслив еще немного, я заключил, что именно мои друзья, люди моего возраста, моих взглядов, могли бы все это оценить по-настоящему. Мне вдруг захотелось, чтобы прямо сейчас здесь, на водохранилище, появились мои друзья, чтобы мы поужинали под бутылку наливки, а потом долго сидели у костра и разговаривали о всякой всячине.

Опустившись на землю, я подумал, что и моя «чемоданная» мечта – сплошная глупость, что основательный дом и назначение привычных вещей в нем – совсем не отвлеченное понятие.

Потом я пошел еще дальше: сделал вывод, что мне, сорокапятилетнему холостяку, пора обзаводиться семьей, и что крепкую семью, взаимоотношения надо строить, а не ждать, когда с неба свалится совершенная женщина, с которым будет полное единство душ, что как раз усилия в поисках общего, годы притирания и есть самое ценное в семейной жизни.

Я поделился своими мыслями с Челкашом и он полностью со мной согласился. Всем своим видом он дал понять, что даже не против моей семейной жизни, но при условии, что он, как друг, всегда будет на первом месте. В этом я, естественно, поклялся Челкашу.

В ту ночь мы спали в обнимку.

Утром мы подплыли к плотине около деревни Чигиринка. Подбадриваемый лаем Челкаша, я перетащил лодку и рюкзак через насыпь и подошел к крайнему дому – узнать, есть ли в деревне почта. Я хотел позвонить матери, узнать о ее самочувствии. Перед моим отъездом ее мучили головные боли, но я думал – виновата неустойчивая погода, и был уверен, что скоро все наладится.

Опрятный старик подробно объяснил мне, что почта есть, но закрыта, и надо искать Лену, которая и начальник почты, и телефонистка-связистка, и почтальон. Чтобы не нервировать местных собак, я наказал Челкашу сидеть около лодки, а сам пошел по деревне. Леной оказалась веснушчатая женщина лет тридцати; словно романтическая мечтательница, она сидела на крыльце дома и читала книгу. Я принял ее за дачницу и сказал, что разыскиваю Лену.

– Это я, – женщина поспешно закрыла книгу и встала. – Вам нужно дать телеграмму или позвонить?.. Сейчас открою почту, только возьму ключ.

По пути мы разговорились. Лена была родом из Чигиринки, закончила техникум связи в Минске, работала телефонисткой в Барановичах, вышла замуж, но семейная жизнь не сложилась, развелась и вернулась с сыном в деревню к матери. Лена быстро и искренне все рассказала о себе, точно выплеснула наболевшее. Она нескрываемо радовалась встрече с горожанином.

– …А здесь скукота. Клуб не работает, молодежи почти нет. Думала, пробуду зиму и снова поеду устраиваться в город, да так и осела. Уже четвертый год здесь…

Что меня поразило – с номером матери соединили через пять минут. Мать говорила совершенно больным голосом, просила приехать.

– Плохие наши дела, – сказал я Челкашу, вернувшись к реке. Мой пес обладает недюжинными умственными способностями, ему ничего не надо было объяснять, он все понял еще издали по моему лицу.

Развернув карту, я подсчитал, что до ближайшей железной дороги не менее тридцати километров. Проезжавший мимо на велосипеде подросток подтвердил это и объяснил, что в двенадцати километрах есть деревня Вязьма, откуда ходит автобус.

Челкаш выразительно посмотрел на меня, как бы говоря: это для нас не расстояние. Я стал сдувать лодку. Через полчаса мы упаковались и по пыльной ухабистой дороге двинули в сторону Вязьмы.

Уже через пару километров я почувствовал, как врезаются в плечи ремни увесистого рюкзака, да еще время приближалось к полудню, и от нещадно палящего солнца не было спасения: дышалось тяжело, все время хотелось пить. Я прихватил бутылку воды, но берег ее для Челкаша, поскольку он, хотя и брел налегке, жару переносил тяжелее: язык высунул, глаза полузакрыл. К тому же, я знал по опыту: ходокам следует прикладываться к воде в крайних случаях.

К счастью, начались перелески, а потом мы вступили в полосу многолетнего леса и смогли идти по теневой стороне. Но тут пришлось одолевать подъемы, и начали досаждать слепни и мухи – они так и слетались на мое взмокшее тело. И Челкашу доставалось – его эти кровопийцы прокусывали через шерсть. Когда показались крыши первых домов, мы уже порядком устали, но тревога за мать подгоняла меня, и я прикрикивал на Челкаша, чтобы не отставал.

В деревне было пустынно. Около колодца я скинул рюкзак, и мы с Челкашом напились холодной, до ломоты в зубах, воды. Потом подошли к автобусной остановке – разбитому колесами пятаку. Там тоже не оказалось ни одного человека. Я присел под дерево отдохнуть, Челкаш рухнул рядом. Вскоре нас кто-то окликнул из палисадника. Повернувшись, я увидел бабку, протягивающую кусок хлеба и две картофелины.

– Поешь, сынок. И собачке дай. Небось, проголодались.

– Спасибо, мамаша, – поблагодарил я. – Мы есть не хотим, просто устали.

– Издалече идете?

Я сказал и спросил насчет автобуса до станции.

– О, сынок, автобус будет только вечером… Да ты заходи, чайку попьешь. И собачку свою зови. Разморило ее, бедную, ишь с языка-то как капает…

Я еще раз поблагодарил, объяснил, что мы спешим, и попытался выяснить, каким образом все же можно добраться до железной дороги. Бабка сказала, что за деревней в поле работают комбайны и что они часто ходят в ту сторону, но недалеко, километров пять-семь. «Все ближе к цели», – подумал я, поднимаясь.

– Постой, сынок, нарву тебе яблочек на дорожку. – Бабка засеменила в глубь сада.

Потом мы ехали на комбайне, на высокой узкой площадке, подрагивающей от работы мощного двигателя. Этот грохочущий двигатель вселял в Челкаша невероятный страх, он все время пятился от него и наваливался на меня с такой силой, что, если бы не поручни, мы давно свалились бы с комбайна. Я обнимал своего друга, поглаживал, успокаивал. Дорога была в глубоких рытвинах, и нас так подбрасывало, что площадка уходила из-под ног. После особенно сильных встрясок комбайнер, симпатичный парень в промасленной ковбойке, оборачивался к нам и виновато улыбался.

Потом мы тряслись в кузове попутного грузовика, который свернул в сторону, не доехав до станции каких-то три-четыре километра. Их преодолели пешком, причем Челкаш на всякий случай время от времени метил дорогу. К станции подходили по шпалам старой ветки, где взад-вперед ходил маневровый паровик – старый задыхающийся трудяга. Трогаясь, паровик вздрагивал, из его заклепанных и залатанных боков сочился пар; казалось, агрегат вот-вот развалится.

– Подбросить?! – крикнул нам из будки чумазый машинист и расплылся в улыбке.

– Здесь есть проходящие поезда на Москву? – спросил я.

– На Москву-у! Чего захотел! Отсюда только на Могилев можно добраться, а там пересядешь на Москву. Но могилевский состав, кажись, ходит только по четным дням, а сегодня сам знаешь какое. Но ты спроси получше на станции.

Станция называлась Воронино и представляла собой одноэтажный побеленный вокзал. Как и говорил машинист, поезд на Могилев шел только на следующий день.

– Да, Челкашка, в неприятное положение мы с тобой попали, – пробормотал я, но мой друг завилял хвостом, как бы намекая, что кроме поездов есть и другие виды транспорта.

Мы подошли к стоящим в стороне «газикам» и «козлам».

Бывалые шофера посоветовали выйти на автотрассу Гомель – Москва и попытаться сесть на междугородный автобус. До трассы было чуть больше пятидесяти километров, всего час езды, но никто из шоферов не соглашался нас везти: один ждал родственников, другой сдавал груз. Мы с Челкашом уже отошли от станции, как вдруг рядом притормозил один из «газиков» и, открыв дверь, шофер крикнул:

– Забирайтесь, подброшу до Быхова, а там что-нибудь словите. Там оживленная линия.

Я впихнул в кабину рюкзак, помог забраться Челкашу, втиснулся сам.

– Тебя одного ни за что не повез бы, да больно пес у тебя хороший, – проговорил шофер, включая скорость. – Что, притомился, лопоухий? – он стиснул лапу Челкаша, а тот уже с комфортом устроился на рюкзаке и пялился на мостовую, мощеную брусчаткой.

Так, благодаря Челкашу, мы и прикатили в Быхов, маленький, залитый солнцем городок на Днепре. Высадив нас и развернув машину, шофер крикнул:

– Пройдешь город, там будет перекресток, стой и голосуй, говори: «На Довск», возьмут, там недалеко. Пока, Алкаш… или как там тебя…

Челкаш кивнул, потом посмотрел на меня и фыркнул, как бы говоря: «Конечно, в кабине удобства, но уж очень бензином несет. В кузове лучше, а еще лучше пешком». Он не представлял, что до Москвы почти шестьсот километров.

Солнце уже давно отошло от зенита, но по-прежнему было невероятно жарко. Мы шли по узким улочкам Быхова, мимо лотков и магазинов с убогими вывесками. Прохожие недоуменно оборачивались на нас, не в силах понять: откуда в их тихом, чистом городке взялись эти запыленные путники? Неожиданно я заметил, что рядом легко, спортивно бежит старик в шароварах и майке. «Раз-два», – бормочет, смотрит на нас и улыбается.

– Сколько мне лет, как по-твоему? – обратился ко мне. У него были умные, насмешливые глаза.

– Пятьдесят.

– Это тебе скоро будет пятьдесят, а мне уже почти семьдесят. Ничего я парень, а? Каждое утро делаю десять километров, но это еще что! У меня есть приятель, майор в отставке, ему под девяносто, он тоже бегает… Вот так, милый… Далеко путь держите?

– Пока до трассы, а там до Москвы.

Старик только присвистнул.

– Ничего, помаленьку доберетесь.

Когда мы вышли к Днепру, в лицо наконец ударил ветер. После узкой Друти Днепр прямо подавлял своей ширью. По его фарватеру буксир тянул баржу, а вдоль берега сновали моторные лодки.

Увидев с обрыва воду, Челкаш заскулил и ринулся вниз. Я хотел было его окликнуть – не стоило терять время, самочувствие матери беспокоило меня не на шутку – но потом подумал, что десять минут ничего не изменят, и поспешил за ним.

Мы окунулись около дебаркадера, к которому был причален допотопный колесный пароход; из его трубы попыхивал дымок, терзаемый ветром. Рядом стоял тупоносый, похожий на утюг катер «Прогресс». В каюте виднелся мужчина, что-то завинчивающий пассатижами; под седой шерстью рук красовались татуировки. Мужчину песочила полная особа:

– У всех мужья как мужья. Лето проводят как люди. А ты только и копаешься в своем катере. Да пропади он пропадом…