Текст книги "Самоубийство. Подготовка (СИ)"

Автор книги: Лембит Короедов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Выруливая из Ялты на большую дорогу в город, автобус проезжал придорожные посадки-ветроупорки – красные и желтые деревья, подарок для художников, любящих рисовать осенние пейзажи. Бывали редкие дни, когда взрослым не надо было в город, и автобус, высадив школьников в Ялте, вез в город меня одного (такие кадры любят кинематографисты, вы знаете – одинокий человек в автобусе).

Хотя есть и парочка летних реминисценций, связанных с Ялтой. Раньше я упоминал электромонтажные когти, которые висели в сарае бабы Лары, потому что отец мой был электриком. Но, по правде говоря, это было чем-то вроде легенды на случай, если у тебя вдруг в школе спросят: "А кто твой отец? Кем работает?" Я привык отвечать, что мой отец – электрик. Возможно, именно поэтому я и сам в свое время выучился на электрика – у меня не было никаких склонностей ни к одной из наук и ни к какому ремеслу, и когда пришли скауты из электрического ПТУ, я решил: "Почему бы и нет? Буду электриком". Отец же окончил электромонтажный техникум и чуть-чуть поработал настоящим электриком – я видел его на столбе в когтях, могу подтвердить под присягой; хотя, впрочем, это было в настолько далеком детстве, что данное воспоминание сродни тому, как я видел домового на крыше дома бабы Лары – я тогда спросил отца: "Па, а домовой, правда, есть?" "Правда", – ответил отец. – "Да вот же он, смотри!" – и показал рукой на крышу. Я быстро обернулся и, как мне показалось, заметил какую-то фигуру в черном плаще, мелькнувшую на крыше и тут же растворившуюся в чердачной двери. C третьей же стороны, то же самое можно сказать обо всем, что я здесь пишу – черт его знает, что тут правда, а что – "исчезающий домовой", причуда памяти.

Так вот, по большей части, отец электриком только числился, а на самом деле играл во все спортивные игры, в которых имеется мяч (точно помню про футбол и гандбол, смутно – про волейбол, а вот в баскетболе сомневаюсь – отец не был громадного роста) за разные трудовые коллективы, в которых он числился электриком. Но и это еще не все. Летом отец работал в сфере аттракционов. В южных регионах были распространены такие передвижные аттракционы: как минимум, там были карусели и тир, иногда же они достигали поистине глобального размаха: возили зверей (даже слонов, это называлось – зооцирк) и устраивали опасные аттракционы как то: мотоциклист в железном шаре. Отец был тем самым мотоциклистом, который ездил внутри железного шара-клетки. Так вот, эти аттракционы частенько становились лагерем в Ялте, и отец приезжал за мной на мотоцикле, сажал позади себя и вез в Ялту, где я торчал целый день, обходя аттракционы (только смотрел со стороны – я ненавидел карусели после того, как однажды облевал всех вокруг со стремительно летящей по кругу лодочки), стреляя в тире и просто сопровождая отца и его друзей во всех начинаниях (чаще всего наблюдая, как они пьют вино в вагончике – отец не был пьющим, но бабушка всегда угощала его домашним вином, которое он с удовольствием пил с друзьями в вагончике под музыку с кассетного магнитофона "Электроника").

Туда же, в Ялту, нас, пацанов, часто возил на своей машине дядя Толя Мусоргский.

– Дядя Толя Мусоргский -

Дядя Толя Мусоргский был сезонным рабочим, а именно – водителем мусорной машины (отчего он и получил псевдоним «Мусоргский», потому что никто никогда не интересовался его настоящей фамилией) в пионерлагере «Волна» и другом всех детей. К дяде Толе можно было запросто сесть в машину и съездить с ним, к примеру, на свалку, куда он отвозил мусор из лагеря, или в Ялту, куда он тоже ездил по каким-то делам. Дядя Толя ходил в спортивных штанах трико с дутыми коленями, с виду был похож на хоккеиста Харламова (наверное, родом из греков или цыган), губошлепил и говорил нечленораздельно, что-то вроде: «Гыр-гыр-гыр» и «быр-быр-быр», но дети его понимали.

Жил дядя Толя на хоздворе пионерлагеря в деревянном домике (вроде того, что у меня сейчас), в котором была только проволочная кровать и тумбочка (точно, как у меня). Однажды, когда я зашел к нему в гости, у дяди Толи на тумбочке была расстелена газета, а на газете стояла открытая банка кильки в томате. Такой образ жизни: дом из фанеры, пружинная кровать, тумбочка, газета и банка кильки, по сей день является для меня квинтэссенцией какой-то упрощенной романтики. Наверное, я невольно стремился к этому образу, снимая свой флигель. Дядя Толя часто присутствовал у нас дома за столом, поскольку помогал деду по хозяйству, особенно во время свинокола, и был чем-то вроде приходящего члена семьи – из тех, кого ты всегда рад видеть, когда бы он ни зашел во двор. Из жизненных установок и философий дяди Толи я помню только одну: "Рабочий класс – всему голова". Наверное, других жизненных установок у него и не было, потому что среди всей той нечленораздельной мешанины, которую губошлепил дядя Толя, оплевывая при этом всех окружающих, среди всех этих "гыр-гыр-гыр" и "быр-быр-быр", мысль про рабочий класс проходила красной линией: "Гыр-гыр-гыр, на рабочем классе все держится, быр-быр-быр, рабочий класс всех кормит!" Лишь мама моя, помню, не соглашалась с этим непререкаемым постулатом по поводу рабочего класса и тем, что он всех кормит – всегда старалась незаметно встать и уйти из-за стола, когда дядя Толя включал эту шарманку.

Но главное – машина. В том возрасте мы еще не имели опыта путешествий, а потому выезд с дядей Толей на свалку или в Ялту на его мусорной машине (в кабине приятно пахло потом, мазутными тряпками, бензином и табачным дымом) был большим для нас впечатлением. Дядя Толя деловито переключал передачи, дергая за красивую ручку с черным набалдашником, и слушал по радио музыкальную передачу "Для тех, кто в пути", в которой можно было заказать кому-то песню – их чаще всего заказывали жены своим мужьям-шоферам, находящимся в дальних рейсах. Я завидовал дяде Толе, справедливо полагая его одного достойным музыкальных подарков, которые передавали в программе "Для тех, кто в пути", потому что дядя Толя как раз и был тем, кто в пути, а я так – попутчиком.

– в Сосновый бор -

Волоча по пляжу свою концептуальную поклажу в черном полиэтиленовом пакете, я снова шел через бесчисленные пансионаты и базы отдыха, где беспечные люди-отдыхающие занимались своими обычными делами: купались и загорали, играли в мяч, бадминтон и карты, кушали овощи, ягоды и фрукты, смывали песок с ног в фонтанчиках. Я любил отдыхающих – и не только из-за того, что когда-то они составляли одну из главных статей дохода моей семьи, но еще и за то, что они в некотором роде отдыхали и за меня тоже (когда-то в наших краях бытовало специальное обидное прозвище для отдыхающих – «шпак», которое должно было обозначать чрезвычайную вредность и пакостность курортников; люди вообще создания неблагодарные – часто кусают кормящую руку): мне всегда нравилось наблюдать беззаботных людей, занятых исключительно играми и развлечениями вдали от большого и отвратительного мира – это, знаете, будто рассматриваешь пляжные семейные фото, датированные 37-м или 41-м годом, зная, что многие люди с этих фото погибли через какие-то месяцы. Вот в такие параллельные миры я верю – в миры, где человек живет один только миг, когда он на этом фото, сидит в полосатых трусах в песке и улыбается в камеру, а другого мира, в котором его, вылезшего из адлерского поезда в костюме и шляпе, встречают на вокзале и сажают в черный воронок, попросту нет и никогда не было.

Первый привал я сделал возле станции водных велосипедов-катамаранов. Детьми мы часто здесь ошивались (никогда сами не арендовали катамаран – час стоил пятьдесят копеек, бешеных денег; а предпочитали, когда какой-нибудь лох-отдыхающий возьмет себе водный велосипед и напрягается, крутя педали, уцепиться за катамаран сзади, как рыбы-присоски к акуле, и плыть с ветерком), а позже мой друг Ленчик (тот самый, что спасал меня с порезанной ногой в лагере "дикарей") даже работал здесь спасателем.

Уселся на скамеечке под навесом подальше от людей, достал арбуз, хлеб, водку, чеснок; отрезал горбушку хлеба и хорошенько намазал ее зубчиком чеснока (стер его дочиста), налил немного водки в пластиковый стаканчик и поставил на скамейку; срезал арбузу шляпку с запасом; выпил водку, откусил от ломтя хлеба, потом впился зубами в арбузную мякоть (перцовая водка под арбуз и хлеб с чесноком оказалась неплохим выбором). Отрезав от арбуза еще одну скибку-полумесяц, повторил всю процедуру. А после закурил. И мир вокруг стал намного лучше. Чему также сильно способствовало яркое солнце.

Этой же дорогой ходили в школу в соседнее село Ялту моя мама и дядя Вова – в их время еще не было школьного автобуса (это ведь повесть не про Американские Соединенные Штаты, где проживала та коммунистическая журналистская сволочь Коротич, которая подучила меня лечиться пивом "Будвайзер"). Помнится, мама мне рассказывала множество милых историй про эти их походы в школу (я бы и сам был не против ходить в школу по берегу моря, но не каждому выпадает в жизни такой лотерейный билет), но к чему вам эти милые истории из чужой жизни? Это сродни тому, когда вам показывают альбом с чужими семейными фото – никто этого не любит.

Место для второго привала – коряга. Раньше это было дерево, то ли поваленное штормом, то ли оно сразу так выросло – вбок, стелясь по песку, лежачая сосна. Дерево это – начало Соснового бора и, если можно так выразиться – ворота в него, потому что лежит сосна на узкой полоске берега от моря до крутого склона холма, перегораживая дорогу, так что каждый идущий в Сосновый бор вынужден через нее перелезать. Не знаю, перелезали ли через нее дядя Вова с мамой, когда шли в школу (хотелось бы верить, но я осведомлен о жизни растений настолько же мало, как и обо всем остальном; вроде бы деревья живут долго, я часто слышал, например, применительно к дубам фамилии Пушкина и Толстого – "дуб, под которым сидел Пушкин", и "дуб, который посадил Толстой" – а они ведь черт знает когда жили, Пушкин с Толстым; возможно, это брехня и какой-то анекдот, но это дает мне надежду на то, что лежачая сосна была так же знакома моей маме, как и мне). Так что вы понимаете, не мог я не проститься с этой сосной, никак не мог; уверен был, что никуда она не делась, и оказался прав – дерево умерло, превратилось в корягу, по всему видно, недолго ему осталось, но я был благодарен сосне за то, что она меня дождалась. Усевшись на корягу, я разложил свою хитрую снедь и в точности повторил всю процедуру, после чего мир стал еще немножечко лучше и даже много, много лучше – когда, попрощавшись с корягой, я наконец-то зашел в Сосновый бор, мне на секунду показалось, что я уже выполнил задуманное и оказался в раю. "Погоди", – сказал я себе, нарочито громко вздохнув. – "Не все так просто – для того, чтобы попасть в рай, нужно приложить некоторые усилия". Но, признаться, мысль о рае в декорациях Соснового бора меня воодушевила. "Было бы неплохо", – снова сказал я вслух (перцовая водка давала о себе знать, а людей, которые могли бы принять меня за сумасшедшего, вокруг не было). Опция рая-Соснового бора боролась во мне с тем его вариантом, где дети играют в футбол в высокой траве десятью огромными клеенчатыми мячами (Gin a body hit a body, comin thro' the rye, gin a body kick a body, need a body cry?). Возможно, мне удастся попасть сразу в два, подумал я – если миров множество, как утверждает Борхес, то почему бы не быть множеству раев?

Морская граница Соснового бора раньше очерчивалась баржой. Была в море такая затонувшая старая баржа, которая села на мель в незапамятные времена и много лет торчала на мелкоте и ржавела, притягивая рыбаков-любителей и детей, склонных к опасным приключениям. Рыбаки сидели там на железных переборках, бросая удочки в воду и наблюдая, как бычок подплывает к крючкам и хватает наживку (из-за прозрачной воды и небольшой глубины подводный мир там был как на ладони – удивительная по своей бессмысленности рыбалка, наподобие ловли жестяных рыбок на магнитную удочку в ванне), дети же использовали баржу для ныряния – любой предмет, торчащий из воды, будет использован детьми для того, чтобы взобраться на него, оттолкнуться и нырнуть, возможно, разбив себе при этом голову или, например, колено, что однажды приключилось со мной. В отличие от коряги, баржа меня не дождалась – скорее всего, в новейшие времена, при постройке современных баз отдыха, баржа была признана опасным соседом для отдыхающих и выкорчевана из моря.

Третий и последний привал я сделал в самом Сосновом бору, просто найдя уединенную поляну и усевшись в песок под деревом. Наш сосняк это, наверное, самый маленький сосновый бор в мире, ему бы подошло выражение насчет "заблудиться в трех соснах" (я даже на секунду засомневался – достаточно ли мне будет такого малого по площади рая?), но все-таки там можно найти поляну между деревьев, где ты будешь один, и никто тебя не потревожит, хотя, сквозь деревья ты все же будешь наблюдать в отдалении иных людей и компании отдыхающих (честно говоря, в нашем современном мире я уж и не знаю, куда нужно спрятаться человеку, чтобы не наблюдать иных людей). В свое время, когда было модно ездить на отдых в Турцию, я нарочно каждый год заезжал в Фаселис, просто потому что там точно такой же сосновый бор, как у нас. Точно так же сидел там в песке между сосен, смотрел на воду. Все же было бы неплохо, если б рай был таким – я бы вечно сидел в бору промеж сосен, хоть в Фаселисе, хоть в нашем, пил бы водку, закусывал бы ее арбузом с чесноком и смотрел на море. А в другой день сидел бы у футбольного поля и смотрел бы на детей, играющих в футбол в высокой траве. Мне многого не надо. Есть в фильмах ужасов (я видел несколько раз) такая тема, когда человека заточают в висящую на стене картину. Якобы это ужасная пытка. По видению авторов сюжета, такой узник, наверное, должен терзаться своего заточения, наблюдая живую жизнь людей в комнате, где он заточен, и не имея возможности в ней поучаствовать. Мне же это видится совершенно наоборот: человек с картины, абсолютно не напрягаясь, не ходя на службу и не предпринимая никаких усилий к поддержке своего существования, имеет привилегию наблюдать вечный киносеанс. Скажем, с Катрин Денев. Возможно ведь, что в этой комнате будет проживать Катрин Денев. Или Урсула Андрес. Здесь, в Сосновом бору, меня в картину, конечно, не запрешь, но, возможно, там выше на лестнице есть какие-то резные балясины, какие-нибудь атланты и кариатиды? Я бы не отказался занять их место. Можете назвать этот рай адом – он мне подходит. Хотя, с другой стороны, нельзя однозначно сказать: "Если это ад, то не надо мне рая, дайте мне этот ад!" Если вы, например, начальник РОВД, то вас после смерти могут поместить в картину, висящую за спиной нового начальника РОВД. Поэтому я бы на месте начальников РОВД поостерегся держать за спиной картины.

В детстве мы с пацанами устраивали в Сосновом бору пикники – возможно, это даже была моя идея, поскольку я был самым начитанным в нашей компании; сомневаюсь, что кому-либо из моих детских товарищей было знакомо даже само слово – "пикник" до того, как мы начали устраивать их в Сосновом бору. Не сразу у нас все сладилось – я объяснил товарищам, что "пикник" это когда вы незаметно тащите из дому всякую жратву, а потом мы ее вместе кушаем в Сосновом бору. Когда же мы попытались организовать первый такой пикник, то все участники, не сговариваясь, притащили сушеных бычков. И больше ничего. Потому что сушеные бычки это то, что каждый мог вынести из дома совершенно незаметно. После этого я сделал товарищам выговор, заявив, что нужно нести более разнообразные продукты – сам я, помню, крутился возле сковородки, когда бабушка жарила котлеты, пытаясь стащить пару штук (мне это удалось). Так что следующие пикники были более удачными – друзья мои тащили картошку, вареные яйца, сало, кефир, яблоки, но и сушеных бычков все равно.

В Сосновом бору я не спал на поляне после выпитой водки, как это у меня водится (видимо, отоспался впрок за четыре дня болезни), а вместо этого пошел в гору по "потемкинской" лестнице. На самом деле эта лестница, конечно же, не имеет ничего общего с одесским памятником архитектуры, но я употребил слово для удобства восприятия, потому что это крутая и длинная лестница с множеством ступенек (но, к сожалению, без резных балясин, атлантов и кариатид), ведущая в пансионат "Металлург".

"Металлург" – это, наверное, самый лучший и уж точно самый демократичный пансионат на нашем побережье. По поводу его "лучшести", могу вспомнить главное – тот самый Сосновый бор на пляже, чем мог похвастаться не каждый наш пансионат, а по правде – никакой, ни у кого больше не было леса на пляже, все остальные наши пляжи – лысые, ракушка да песок. Второе – лавочки-качели. В "Металлурге" прямо на горе стояли такие лавочки, которые были подвешены цепями к рамам – из-за чего сидящие на них влюбленные парочки могли не только любоваться морем и Сосновым бором внизу, но и раскачиваться, как на качелях. И третье – бильярд. В "Металлурге" была специальная комната с русским бильярдом, где каждый желающий мог зайти и сыграть, если найдет напарника. Что же касается "демократичности", пансионат "Металлург" выгодно и радикально отличался от всех прочих советских мест отдыха на нашем побережье, взрослых и детских, тем, что все его прелести, как то: Сосновый бор, "потемкинская" лестница, игровые площадки, бильярдная, лавочки-качели и вся прочая территория, были полностью открыты и доступны любому желающему независимо от того, была ли у него путевка с печатью. Вы же знаете, как оно в "совке" было – шагу не ступишь, чтобы тебя не остановил какой-нибудь охранник или вахтер с вопросом: "Камо грядеши?" В любом лагере или пансионате на входе обязательно стояла будка с турникетом (или без турникета), где сидела какая-то сволочь, призванная тебя не пустить (в пионерлагерях в таких будках сидели сволочи-пионеры, которые спрашивали у тебя идиотский "пароль" – им его каждое утро сообщал начальник лагеря или какая-нибудь другая советская сволочь). По какой-то неведомой причине (возможно, потому что он был самым отдаленным от села и "диких" отдыхающих пансионатом и не ожидал массовых набегов чужаков, а к тому же самым богатым – он принадлежал металлургическому заводу имени Ильича), пансионату "Металлург" были чужды все эти лагерные атрибуты – поднявшись по "потемкинской" лестнице, ты преспокойно попадал на территорию, не встретив на пути никакой будки с вахтером, и мог полностью наслаждаться всеми прелестями отдыха наравне с обладателями путевок. Прямо там, возле лестницы, была столовая в форме огромной летающей тарелки (популярная у советских архитекторов форма), куда мы раз зашли с товарищами, и нам там молча выдали какие-то тефтели, не спросив ни денег, ни талонов на питание, ни черта – тетушки-раздатчицы просто навалили нам в тарелки тефтелей с макаронами, как будто так и надо. Это был в некотором роде коммунизм в отдельно взятой точке. Наверное, только такой коммунизм и возможен – в отдельно взятой точке, по причине избыточного финансирования в случайный момент времени.

В этот раз я не заходил в столовую-летающую тарелку (уверен, они более не верны коммунистическим принципам и даром бы меня не угощали, да и тефтелей мне не хотелось), а вместо того купил в ларьке бутылку холодного пива с крабовыми палочками и уселся на скамейку-качели.

4 июля 1982 года. Еще одна точная дата, когда я был здесь, в этом самом месте, в пансионате "Металлург". Наверное, это был один из дней, когда мы ходили с друзьями на пикник в Сосновый бор. Потом гуляли в пансионате – на улице, возле бильярдной, стоял телевизор, и дюжина мужчин смотрели футбольный матч чемпионата мира Франция – Северная Ирландия (всегда запоминайте, кто играет, чтобы через много лет проверить дату). Время было вечернее, и пока мы вернулись в село, то уже совсем стемнело – я здорово получил тогда на орехи от бабушки с дедом за позднее возвращение.

– Дом, которого нет -

C домом вышло такое – я не мог мимо него пройти, чтобы попрощаться, потому что дома больше не было (на его месте стоял другой, большой и чужой). Поначалу я даже думал усесться напротив того места, где он когда-то был – на лавочку у дома Ивахненок, но вовремя опомнился – дом был серьезным объектом, хоть уже и не существующим в физическом мире, и прощаться с ним я намеревался долго и обстоятельно, а лавочка Ивахненок была таким же опасным местом, как и базар в центре – в любой момент мог появиться кто-нибудь из молодого поколения Ивахненок и меня опознать.

Так что я рассудил так – раз дома нет, то попрощаться с ним я могу в любом удобном месте, переносясь в дом посредством воспоминаний. Решил выбрать подходящее место на "бугре". Не помню, говорил ли раньше – все наше село стоит на возвышенности над морем, где высокой, где низкой, где крутой, где покатой, где-то мы зовем ее горой – на Змеинке, но вообще-то эта возвышенность в любом месте называется общим словом – "бугор". Скажи местному ориентир – бугор, и он сразу поймет, где искать.

Сесть на бугре можно в любом месте вдоль побережья – везде красиво, везде трава и вид на море. Я выбрал снова пойти в сторону Змеиного мыса, только не по берегу моря, а по верху – асфальтовой дорогой. Когда отец приезжал ко мне в село (это уже после их с мамой развода – летом отец часто меня навещал), он, как обычно, сажал меня себе за спину на мотоцикл, и мы ехали за край села, пока дорога не заканчивалась. Отец подъезжал к самому краю бугра, и мы долго там стояли, глядя на море. Не знаю, был ли отец склонен к созерцанию прекрасного (не припомню других этого проявлений) или ему было дорого именно это место на бугре (кто знает, может, они гуляли там с мамой?), или он попросту, как все молодые люди, увлекающиеся ездой на мотоцикле, ехал, куда глаза глядят, и останавливался только потому, что кончалась дорога, но этот пейзаж запечатлелся в моей памяти отчетливо, как фотографическая картинка.

Туда и пошел, взяв с собой три литра вина в пластиковой бутыли (нет сейчас того романтизма, как в былые времена, когда люди таскали с собой стеклянную тару) и арбуз – как видите, я продолжал себя истязать, таская тяжести на дальние расстояния, но очень уж хотел пойти именно в это место. Там нет деревьев и кустов, только высокая выгоревшая на солнце трава, поэтому я благоразумно пошел туда вечером, когда солнце уже не пекло так неистово. Я не взял с собой стакана и пил вино прямо из баклажки, из горлышка, закусывая арбузом. Вид мне открывался на предзакатное море... не буду описывать вид, мало ли вы видели всяких Монте-Карло, скажу лишь, что я решил внести это место третьим кандидатом в список моих пожеланий на случай, если мне предложат самому выбрать себе рай.

Хватит ли мне трех литров вина, чтобы попрощаться с домом?

– Чердак, он же «Горище» -

Начну с чердака, или как называл его дед: «горища». Одно из любимейших мест в доме, хотя к дому, в котором я любил каждый угол, эту фразу придется применять слишком часто.

На чердаке всегда было страшно жарко и душно, там вечно стоял нестерпимый рыбный дух, потому что мы там вывешивали сушиться рыбу – тарань и бычка, сотни вязок тарани (ее нанизывают по десятку одного размера для удобства счета и продажи) по всему чердаку, годами и десятилетиями, густой липкий слой рыбьего жира на полу – никакой рыбзавод не дал бы вам такого духу, какой был на нашем чердаке. Новый непривычный человек там бы вмиг сознание потерял, но если приноровиться, привыкнуть (а я был привыкший), выдержать хотя бы минут десять, то потом уже легче. На чердаке я любил прятаться, уединяться (что опять-таки будет верным для всех прочих мест в доме, в которых можно было спрятаться и уединиться), читать книжки. Когда-то я нашел на чердаке целую груду книг – все это было удивительное барахло, снесенное туда взрослыми за ненадобностью, но из-за присущей мне детской книгоцентричности, я чрезвычайно этому обрадовался, как будто нашел клад. Книги лежали в мешках, несколько мешков, туго набитых книгами (когда в мешке книги, это сразу видно из-за выпирающих в разные стороны углов) – я залезал в каждый мешок, доставал книги и инвентаризировал находки – выбирал пригодные к чтению (таких, впрочем, было немного, по большей части там был отвратнейший коммунистический трэш) и потихоньку стащил все книжки назад в дом, вызвав тем недовольство своих родственников (бабушка позже отправила многие из них в растопку – я уже упоминал, что бабушка была чрезвычайно равнодушна к книгам, а чтение порицала, а потому оставлять у нее на виду книгу, даже библиотечную, было чревато – бабушка была скора на руку, если ей требовалась бумага на растопку). Иногда я читал прямо там, на чердаке (точно помню, что в тех же мешках были старые выпуски журнала "Пионер" (или "Костер"? Во всяком случае, что-то такое, детско-советское), с повестью Аксенова про пионера Геннадия Стратофонтова – вот именно ее я и читал на чердаке), хотя все же это было экстремальным упражнением – несмотря на привычку, выдержать даже час в такой духоте было непросто, к тому же на чердаке темно – приходилось оставлять открытой дверь, чтобы свет пробивался в щелку, а по открытой двери, кто-нибудь, скажем, дед, мог вычислить, что ты на чердаке, и приобщить тебя к более полезным хозяйственным делам.

Однажды Вовка Ивахненко-младший по прозвищу "Кабачок" (из семейства наших соседей Ивахненок, которые все почему-то носили это прозвище, но старших называли – "Кабаками", а младших – "Кабачками", и лишь глава их семьи, Володька-старший, имел прозвище – Тито, в честь Иосифа Броза Тито, югославского диктатора (не знаю, чем старый рыбак, инвалид и алкоголик Володька Ивахненко был похож на диктатора Тито, но, например, у моего деда Василия было прозвище – "Берия" или "Лаврентий", или же даже в полный рост – "Лаврентий Палыч" в честь того же Берии, хотя дед мой уж точно никак не был похож на Берию – скорее всего наши сельские обитатели раздавали друг другу прозвища во времена своей молодости, совпавшей с развенчанием различных культов личности, в честь разной актуальной на то время сволочи)) насрал на нашем чердаке, после чего был пойман моим дедом, который заставил Кабачка прибрать за собой – помню, как Вовка спускал свое говно с чердака, аккуратно неся его на железном совке-грабарке.

Чердаки, я заметил, очень любят писатели и кинематографисты – много у них происходит на чердаках, особенно, в детских книгах – дети вечно что-то находят на чердаках. Какие-то древности. Заселить бы этих кинематографистов на минуточку на наш чердак, посмотрел бы я на них с их кинокамерой. В кинофильмах люди на чердаках даже живут, например, отдыхающие в южных городах.

На нашем чердаке отдыхающие жили всего однажды, вернее не однажды, а несколько раз, но это были одни и те же отдыхающие – Гарик и Жорик. Впервые они появились где-то в конце 70-х, двое молодых бродяг, хиппи не хиппи, я уж не помню, молодые парни, попросились на постой. С койками тогда было туго, все было занято. "Может, хотя бы на чердаке?" – попросились Гарик с Жориком. Скрепя сердце, бабушка согласилась (не принято у нас было селить людей на чердаке, зная, каково там непривычному человеку). Но, на удивление, Гарику с Жориком на чердаке понравилось – частенько, выходя утром из дому, я видел, как Гарик (или Жорик) сидит в одних трусах, свесив ноги, у открытой чердачной двери, зевая и потягиваясь широко, как это делают люди поутру, расставив руки-крылья. Не знаю, были ли Гарик с Жориком хиппи или не были, помню, что бородатые и патлатые оба, по тогдашней моде, Гарик – русый, а Жорик – черноволосый, предпочитали ходить в цветастых семейных трусах и пили на чердаке портвейн. Они после того первого раза приезжали не единожды, и каждый раз просились на чердак, даже когда были другие места – возможно, потому что за чердак бабушка брала с них символическую цену. Но однажды, в какой-то год, к нам во двор зашли милиционеры и направились (у них, видимо, была точная ориентировка) прямо на чердак, подставив для того лестницу. Гарик и Жорик были, как обычно, заспаны и в цветастых трусах. Им, впрочем, позволили одеться – они надели джинсы, а больше, кажется, ничего, так милиционеры и увели их со двора, Гарика и Жорика, в одних джинсах, босых, и больше мы их никогда не видели. Даже не узнали толком, за что их увели. Вроде бы они кого-то обокрали или ограбили.

– Нутрятник -

В 70-е дед разводил нутрий, тогда это считалось выгодным – из нутрий делали шапки, это по всему Союзу было, наверное. Впоследствии выяснилось, что спрос на шапки у небогатых советских людей ограничивается одной шапкой в десятилетие, к тому же, не все предпочитали именно шапки из нутрии, кто-то любил пыжиковые, а люди победнее – из кролика (да я сам носил шапку из кролика), шкурки и шапки никто не брал (их приходилось носить самим – кроме меня (я категорически отказался носить нутрию), у всех в нашей семье были шапки из нутрии – мама носила, тетка, дядька, куда ж их еще было девать), поэтому любовь к нутриям с годами угасла. Но память осталась. Нутрятник представлял собой внушительное здание, целый отдельный дом из шлакоблока, к каждой стороне которого были пристроены бассейны так, чтобы нутрии могли из своих клеток через специальные тоннели пробираться к тем бассейнам и там плавать. В детстве я часами мог стоять, наблюдая, как нутрии купаются в бассейне.

Осталась память (нутрии были даже на парочке семейных фотографий), остался и сам нутрятник. Чтобы дом не пропадал даром, дед переделал его под отдыхающих – убрал бассейны, а внутри, вместо клеток, устроил перегородки так, что получились комнаты. Единственным минусом было то, что в комнатах этих не было окон – нутриям смотреть в окна было не предусмотрено, у них был бассейн, а вот отдыхающим окна были желательны, но их не было. Люди, впрочем, все равно селились – делать нечего, когда других комнат нету. Мне всегда строго приказывали, чтобы я при отдыхающих не называл этот дом по старой памяти – нутрятником, возможно, каким-то людям было бы неприятно, что там, где они живут, раньше жили нутрии.

– Беседки -

Непременная штука в нашем селе – беседки, в каждом дворе, в каждом пионерлагере. Я уже писал про дядю Мишу «Ловеласа», о том, как он любил беседки – сидеть там, пить чай с медом, да и кто не любит беседки? Я тоже люблю. Для меня беседки были одним из укромных мест для чтения – все же в беседке читать намного комфортней, чем на чердаке. Всего в нашем дворе их было счетом три – одна прямо перед главным входом, чуть наискосок, две другие – за домом. Все три дед ставил при мне – я очень любил наблюдать, как дед ставит беседки, очень это у него ловко получалось – в день бы мог успеть, на два растягивал только из степенности, чтобы не гнать коней. Я служил на подхвате – кирпич поднести, доску подержать, когда дед ее пилит ножовкой, но из-за такого эффекта присутствия я всю жизнь был уверен в том, что смогу сам построить беседку – мы часто бываем в чем-то уверены, пока не попробуем.