Текст книги "Самоубийство. Подготовка (СИ)"

Автор книги: Лембит Короедов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Мне повезло – экосистема не поменялась, и нашел я мидии в первом же месте – напротив пионерлагеря "Волна", родного для меня лагеря, хоть я там, разумеется, никогда не проводил время как пионер, но, вы помните, бабушка работала там ассенизатором, а дед – сторожем.

Раньше здесь всегда натягивали такие канаты с поплавками, вроде как в бассейнах делают, чтобы разделять плавательные дорожки – на эти канаты вечно цеплялись такие красивые жуки-плавунцы, черные и блестящие, как антрацит (люблю это слово). Сейчас канатов не было, но место я помнил хорошо – ходил, шарил ногами, доставал и складывал в кулек живые мидии (мидии, кстати, тоже похожи на антрацит), умудряясь еще держать в одной руке бутылку виски (нарочно не оставил ее на берегу – и так приходилось все время поглядывать, не приближается ли кто к оставленной мною одежде, а то у нас с этим быстро; ну и шортов с футболкой мне, чуть что, не жаль, а вот распрощаться сразу с выпивкой я не хотел) и из нее отхлебывать.

Мидии это вообще штука у нас сакральная, такая же, как креветки, мидии у нас любят.

– Мидии и козлы -

Особенно их любят дети. Не кушать, а для рыбалки. Мидии у нас никто не ест – в Крыму едят и отдыхающим продают на палочках, а у нас почему-то не принято. В отличие от креветок – креветок у нас едят даже сырыми.

А вот для рыбалки мидии – золото. Для простой, детской, любительской рыбалки, с берега. Потому что для рыбалки с лодки мидии не годятся – в глубине рыба злая, а мидия слишком мягенькая наживка, чтобы на нее ловить, в глубине ловят на мясо, сам-на-сам, опарыша и червя, редко – на креветку. А для ловли с берега мидия – золото. Ну или еще лучше – с козла.

Козел это тоже в некотором роде золото. Я имею в виду эти строительные подмости, сбитые из досок, на которых маляры часто работают, ну и у нас с них принято фрукты в садах собирать – в каждом дворе есть пара таких козлов, в пионерлагерях тоже их полно. Но, несмотря на то, что их кругом полно по селу, вынести такого козла на берег и затащить его в воду – штука непростая. Детям козлы не дают – они в хозяйстве нужны, в пионерлагере попробуй его укради – козел это вам не мячик и не сетка для пинг-понга, его красть вдвоем-втроем нужно, а если сторож заметит, то как ты с козлом от сторожа убежишь? Так что козла на море могли вынести только добрые взрослые. Ну или пьяные. Которым вдруг взбрело в голову вытащить на море деревянного козла. С той же целью – половить с него рыбу. Причем, человек, вытащивший по-пьяни на берег козла, как правило, назад в гору его не потащит – вниз-то он его тащил для развлечения. Развлекся и хватит, а тащить на гору – это уже наблагодарный труд. Поэтому такой дареный козел всегда оставался на берегу (или его так и бросали в воде, и козла потом волнами сносило к берегу), чему дети были и рады – с козла можно было ловить несколько дней, пока он кому-то неленивому снова не понадобится, и этот неленивый человек не затащит его назад в гору и будет потом собирать с него вишни в саду.

– Берегом, по песку -

Всегда любил эту песенку: «На речке, на речке, на том бережочке, мыла Марусенька белые ноги». Из какого-то кинофильма. Во-первых, потому, что бабушку мою звали – Маруся. А во-вторых – из-за того, что там про песок. Потому что море это не только вода, но и песок. Приведи слепого человека на море, он еще до воды не дойдет, а уже понимает, что море близко – как только ногами на песок ступит (хотя слепой-то, пожалуй, море еще километров за десять по запаху учует. Неудачный пример про слепого. Да и в песне, вроде не поется про песок – показалось). Но песок... Я, честно признаться, уже полчаса думаю, как объяснить, что где море, там песок так же важен, как и вода. Трудно это объяснить, потому что кругом, куда ни глянь, во всех произведениях искусства, особенно кинематографических, море – это вода, а также всякие с ней связанные катаклизмы, вроде шторма. Ветер, шторм, буйство природы – это кинематографично. А песок, он спокойный. А еще песок теплый и даже иногда горячий. Вот в детстве – искупаешься в море, выбегаешь на берег и бросаешься пузом (животом) на теплый песок. А он тебя обнимает, как родного. И ты думаешь (вернее, не думаешь, а понимаешь), что ты дома, это твой песок. Дети часто в песке лежат – детям нет нужды об имидже заботиться, о том, что у тебя весь живот и спина в песке, и ты выглядишь непрезентабельно. Взрослые стараются улечься на подстилку, и песок, чуть что, отряхивают, пекутся об имидже. Детям это неведомо.

Еще на ощупь. Набираешь жменю мокрого песка и сжимаешь, и он у тебя в руке в грудку лепится. Можно фигуры разные делать. Насчет этих фигур я никогда не был особенно настроен, даже в детстве, но люди любят лепить всякое из песка, а я люблю смотреть на уже готовое, когда кто-то вылепит, например, крокодила. Или еще дети любят лепить дворцы. Вот это интересно, когда дворцы лепят. С лестницами там и балконами, на которых принцессы ждут принцев, смешно. И еще такие рвы и канавы, туда воду запускать удобно. Такие дворцы я люблю. Обычно, когда утром идешь по берегу, там возле воды вчерашние дворцы стоят. Их размывает потихоньку, или люди ногами рушат, бегуны, например, те, кто для здорового образа жизни по утрам бегают. Им же скучно бежать, и они нарочно ногами на дворцы наступают.

Еще по песку ходят босиком. Я все детство проходил босиком. Нельзя сказать, что я жил как африканец, совсем уж без обуви, но помню, что в детстве у меня не было в ней большой потребности, так что вполне возможно, что мама могла на этом сэкономить, отправляя меня в село. Приехал в город – покупай башмаки, на лето в село – чеши босой, удобно. Одна неприятность – полно у нас на местности всяких омерзительных колючек. Это если с песка сойдешь, к примеру, гуляя где-то по степи, то часто-густо можно ноги исколоть, загнать в палец какую-то дрянь, занозу – их потом иглами выковыривают.

Здесь каждый метр мне знаком, каждая пядь и каждая унция. Кажется, выше, когда я писал про поселок Першотравневое, в котором родился, то говорил про детские ареалы. Детям, мол, много места не надо. Так вот здесь был мой ареал – мое маленькое место, этот берег. Там, куда я спустился по новой псевдогреческой лестнице, раньше стоял наш сейф (в сейфах на берегу рыбаки хранят свое барахло – лодочные моторы, снасти, одежду). Туда мы спускались с дедом, когда выходили на рыбалку, собирали там свои манатки – сейф у нас был самый большой среди всех рыбаков на селе. Запах, помню, внутри стоял – не каждому дано вынести. Впрочем, рыбаки такое любят и узнают – запах затхлых рыболовных снастей – рыба, соль и вода; соль, вода и рыба (я бы, ей-богу, чтобы по-настоящему попрощаться с дедом, не на кладбище бы к нему пошел, а кабы здесь остался тот сейф, то зашел бы внутрь и вдохнул разок тот воздух, потому что это и была бы его, деда, настоящая эманация (я уже где-то раньше употреблял это слово? Интересно, что оно означает). Увы, сейфа больше нет, а потому буду искать иные дедовы эманации, благо есть они). Здесь же и лодка раньше наша стояла – "Южанка", латаная-перелатаная (лодки часто бьет зимним льдом, когда льдины штормом выбрасывает на берег – даже если затащишь повыше, на бугор, не всегда помогает, так что каждую весну надо проверять, латать, заливать щели смолой).

Дальше, где я в воду залазил, мидии собирал – там пионерлагерь, скамейки под навесами, на этой скамейке, помню, с девчонкой целовались-сидели (я эту любовную историю, пожалуй, обрежу – какое-то не то настроение, чтобы об этом писать. Я же, вообще-то, иду по берегу, набрав мидий, на рыбалку, на Змеиный мыс, и под это дело все как-то больше детское в голову лезет – игры, баловство всякое, рыбалка с козла (хотя я, конечно, все это пишу позже, во флигеле, вы знаете, но все же), а романтическая линия что-то не пляшет) в юные школьные годы и с пацанами во всякие игры играли – чаще всего попросту прыгали с этих навесов в песок, кто дальше (опять про ту девчонку вспомнил, да что ж ты будешь делать. Я ведь и познакомился с ней здесь же, на этом же месте. Валялись с друзьями на пляже, курили, и тут она подошла, так и познакомились. Но больше уж про нее не буду – ухожу с этого места).

Чуть дальше от лагерного пляжа – наш семейный ареал. Здесь, во-первых, под горой стоит сейф Ивахненок (по сравнению с нашим, у них сейф совсем мелкокалиберный), и тут же, возле сейфа – их лодка. Здесь у нас было принято семьей располагаться на пляже – те самые мои дядька Вова и тетка Люда с моими кузинами всегда здесь раскладывались, когда на пляж приходили. Это у них была целая китайская церемония – не знаю, откуда взялось, видимо, от того, что поначалу кузины Наташа и Людочка были маленькие, и им нужно было устраивать шалаш, чтобы они не обпеклись на солнце. Потому что ни мама моя, ни, скажем, тетка Оля, никогда таким не занимались – просто брали покрывало, чтобы на нем сидеть, и полотенце, чтобы вытираться, не говоря уже обо мне – я на море никогда ничего не брал, а, искупавшись, лицо вытирал майкой, остальное сохло само собой, валялся же прямо на песке. Дядька же, идя на море с Людочкой и Наташей, кузинами, устраивал целую церемонию – выстругивал четыре палки (такие круглые лопатные держаки или же квадратные рейки, он их заострял снизу, чтобы были как кол и втыкались в песок), брал простыню и бечевки, чтобы, значит, ими приматывать простыню сверху к воткнутым в песок кольям – получался навес, под ним можно было сидеть, и на тебя не попадало солнце. Якобы. Потому что солнце всегда светит сбоку и с разных сторон – законы физики, а халабуду эту как поставил, так она и стоит. Поэтому люди под такими навесами вечно перемещаются, кому солнце светит, ссорятся за место. Мне всегда смешно смотреть, как люди отдыхают на пляже под халабудами из простыней. Такое бесполезное занятие, но вот такой был церемониал у дядькиной семьи – иначе им, видимо, некомфортно было на пляж ходить. Мама же моя или тетка Оля, когда шли на пляж с дядькой и кузинами, под халабудой не ложились, а раскладывали покрывало рядом, не участвовали в борьбе за место. Я и подавно – лежал рядом в песке. Это когда вообще ходил на пляж со всей семьей – а бывало это чрезвычайно редко, групповые семейные купания не для меня. Одно мне в них нравилось, в этих семейных купаниях. Раньше ведь, при совдепии, пластиковых бутылок не было, и напитки не продавали на каждом углу, как сейчас. Поэтому люди брали с собой на пляж ситро в стеклянных бутылках и, чтобы охладить, зарывали бутылки в песок у воды – паршивенько это, честно говоря, охлаждало, потому что вода летом теплая, как чай, но мне нравилось. Просто эстетически – торчат из песка горлышки бутылок. Откопал – выпил. Такой церемониал мне нравился. Стоит ли говорить, что дядька обязательно брал на море ситро в бутылках и их так охлаждал, если уж он палки строгал для шалаша и тащил их на пляж с простыней. Конечно же, он брал и ситро.

Здесь же, если встать рядом с лодкой Ивахненок и смотреть вверх на гору мимо их же сейфа – отхожее место отдыха. Это сверху на горе такая выемка – со стороны моря ее скрывает растительность, кусты, а от пионерлагеря отделяет проволочный забор. Там, в этой укромной яме, любят собираться алкаши, малолетки и всякое прочее хулиганье. Чтобы выпить водки, покурить и пообщаться в живописном месте. Место удобное тем, что скрыто от взоров, никто их там не видит, зато они видят всех – идет, скажем, какой-нибудь мелкий пацан снизу по берегу или сверху по лагерю, так эти хулиганы его из своего укрытия увидят, чтобы подойти и деньги забрать, например, или просто избить для развлечения. Я и сам там, бывало, в детстве сиживал с друзьями. Один там минус – говно. Эти же люди, которые там отдыхают, там же и по нужде ходят, ладно по малой – в кусты, но и по большой ведь далеко не уходят. Так что, где пьют, общаются, там же и кучки кругом, вонища от них. Впрочем, времена сейчас иные и люди другие, это все раньше было – советский человек, вообще, к говну был привычен и терпим.

– О говне -

Всегда удивляюсь людям, молодым, которые нынче в коммунистов играют и любят «совок». Вот намедни, когда сюда в поезде ехал – иду из вагона-буфета пьяным по коридору, а там в каком-то купе одна женщина говорит другой: «А я вот смотрела передачу-интервью Ксении Собчак с вот этим молодым коммунистом... боже... как его... ну писатель еще... черненький такой...». «Шаргунов», – подсказал я ей на ходу, мысленно сплюнув. «Да-да, Шаргунов», – затарахтела женщина мне вслед.

Так вот это все от недостатка погружения. Фильмов насмотрятся молодые люди или книжек начитаются. А в книжках и фильмах говорят только о хорошем, о подвигах всяких и людях высокого полета, там же вам не скажут, например, о говне. О том, что советский человек всюду срал и вонял. Я бы, когда изобретут машину времени, отправился на ней прямо сюда, в свое село, пройтись по памятным местам, поностальгировать, вот прямо, как сейчас делаю, только по настоящим местам, тогдашним, не искривленным во времени, а с собой бы прихватил парочку таких вот молодых коммунистов. Ходил бы с ними и радовался, получал бы двойное удовольствие – от созерцания родных мест и мучений этих попаданцев. Шаргунова бы, дебила этого, прихватил, заставил бы говна понюхать.

У нас таких мест (подходящих для погружения в атмосферу) было несколько. Во-первых, общественный туалет в центре. Не совсем в центре, а за клубом. Клуб смотрит фасадом на тот пятачок, где автобусы останавливаются, а вот если пройти за клуб, по направлению к морю, то там на пыльной дорожке стоял тот знаменитый общественный сортир, один на все село. Деревянный, с двумя очками, к которым не подойти-не подобраться. Дыры там были в стенах такие, что впору окружающую природу созерцать, а внутри к очкам не подойдешь – кругом отложения, сталактиты и сталагмиты, говно даже на потолке висело, не говоря о стенах, так что сходить там можно было разве что на цыпочках. Сидели когда-нибудь орлом на цыпочках? А советский человек сидел. Этот сортир сгорел потом во время большого пожара 1982 года, когда весь бугор выгорел над морем вместе с реликтовым колхозным виноградником (он там в дикую рос, оставался от давно распущенного рыбколхоза), и вся та поляна за клубом вместе с сортиром и его сталактитами.

Второе место – еще одна дорожка к морю, начало ее между нашим домом и домом Кириченок, других наших соседей; дорожка поначалу идет между нашим с Кириченковым заборами (не забывайте, это же все реминисценции – этой дорожки давно уже нет, Кириченки ее прихватили еще в начале 90-х), потом круто поворачивает направо, идет между забором пионерлагеря и заборами Кириченок, бабы Нади Буги, Кирьякуловых (это дядя Коля Шпак, наш родич), еще одних Кирьякуловых (ясно, что тоже родичи, тетя Тина Кирьякулова – двоюродная сестра моей бабушки), Порохней (тоже родичи, но очень дальние), а потом круто налево и уже идет между лагерем "Волна" и лагерем "Огонек", а потом выходит к деревянной лестнице на пляж. Вот эта дорожка тоже всегда была засрана, как адова клоака. А все потому, что скрыта от глаз, и всякий на море бегущий ("среди бегущих первых нет и отстающих" – вспомнилось из песни; когда выпьешь глоток, сразу начинаешь из песен всякое вспоминать) не упустит шанса облегчиться. Эта дорожка тоже ведь была местом сакральным – как бы так объяснить, ну что-то вроде портала к морю для своих. Чужие идут к морю в центре, возле магазинов, клуба и того знаменитого сортира со сталактитами, а про эту дорожку между нашим и Кириченковым двором не все знают. Опять же – я иначе как по ней к морю не ходил, потому и сакральная лично для меня. Для меня, Ивахненок, Кирьякуловых, только, пожалуй, не для Кириченок, которые умудрились ее к огороду захапать, а на море с тех пор ходят кругом.

А третье место – дикий пляж, который местные называют: "Гирло". О нем чуть позже расскажу, когда дойду.

– Дальше берегом -

Дальше – та самая деревянная лестница, что спускается от «сакральной» дорожки к морю, описанной в предыдущем скетче «О говне». Концептуально, ценность любой лестницы в вашем личном мироздании зависит от того, сколько раз на нее ступала ваша нога. К примеру, лестницы в вашем доме, в котором вы прожили десятки лет, ходя туда-сюда вверх-вниз (если же дом с лифтом, лестница теряет свое значение, возможно, вы за многие годы так и не посетите некоторые из ее пролетов). Я сейчас не имею в виду привычку некоторых людей проводить время на лестничных площадках – пить там и курить, эта привычка – удивительная «совковая» гнусность, происходящая от неуюта людских жилищ и дефицита иных, приличных, мест для общения, а имею в виду лестницу-копилку твоих настроений. Вы понимаете, о чем я: идешь ты с утра в школу – отвратительное настроение, из школы – наоборот, приподнятое; или там с родителями на демонстрацию, в кино; или выезжаете на юга с чемоданами, гупаете ими по ступенькам; или девушку к себе ведете (паче чаяния); или тащите новогоднюю елку; а другой раз несут вас вниз на носилках санитары, а то и, например, покойником в гробу, если санитары не успели – лестница все это собирает, помнит. Я так думаю всегда, когда по старым лестницам хожу в домах, скажем, где-нибудь во Львове. Думаю, сколько людей прошли здесь своими ногами – возможно, это были приличные и интересные люди, оставили свой след (не бойтесь, я не буду снова употреблять слово «эманация»). Однако же, не исключено, что есть дома, а в них подъезды и квартиры, где сроду никто приличный не жил, а веками живет всякая сволочь – например, есть такие дома в центрах городов, где всяким заслуженным коммунистам выдавали квартиры и прочей подобной сволочи – ментам, кагэбистам или советским писателям, и лестницы там тоже веками накапливают их сволочизм (это я, конечно, не серьезно, я не очень верю в экстрасенсов, а самолично не могу отличить сволочную лестницу от несволочной – никакое внутреннее чувство мне ничего не подсказывает). Но я отвлекся от лестницы к морю. Эта деревянная лестница чрезвычайно ценна для моего внутреннего мира – быть может, именно по ней я ходил чаще, чем по любой иной лестнице. Я и мои детские товарищи (вернее, наши ноги) так хорошо выучили эти ступеньки, что мы привыкли сбегать по ним вниз с сумасшедшей скоростью, удивляя и пугая тем самым новоприбывших отдыхающих – лестничных новичков, осторожно отсчитывавших ногами ступеньку за ступенькой. Так можно было всегда отличить автохтона от приезжего – по скорости спуска по лестнице.

Еще метров пятьдесят дальше по берегу – лагерь "Огонек". Кажется, сейчас он банкрот, жизни в нем не видно. Вообще, невезучий лагерь, давно лишившийся своего пляжа – еще в мою здесь бытность. Не по корыстному умыслу людей, как это обычно бывает, а по воле природы – море часто подмывает берег, иногда отхватывая куски пляжа и даже откусывая чуток от горы – в некоторых местах, например, у лагеря "Волна", под описанным выше отхожим местом отдыха, гора раньше была покатой, а сейчас стала совсем отвесной – море выело, но пляж пощадило, а вот "Огоньку" не повезло – там море отхватило почти всю полосу пляжа, оставив немножко места под самой горой, где и ютились несчастные пионеры, с завистью поглядывая на соседние лагеря, где у пионеров были огромные пляжи и целые залежи песка. Например, как в следующем по ходу лагере – "Чайке".

У "Чайки" пляж огромный (я как раз здесь иду), еще и с неровностями такими, как дюны и барханы в пустыне, там особенно приятно было лежать пузом в песке, кататься по этим барханам. Здесь, напротив "Чайки", любил рыбачить отец, в те редкие разы, когда он приезжал к нам в село. Заходил по пояс в воду с поплавочной удочкой и ловил там тарань. Почему-то он излюбовал именно это место – напротив "Чайки", я никогда не понимал, почему – я любил другие места, а это не считал особенно рыбным, но отца все устраивало, да и ловил он там, на удивление, неплохо.

За "Чайкой" – несколько микро-пансионатов, названий которых я не помню, по паре деревянных фанерных домиков на каждый; в каких-то из них иногда останавливался отец (возможно, потому он и ловил рыбу возле "Чайки" – идти было недалеко), там же были какие-то развлекательные заведения вроде бильярда и старого аттракциона советских отдыхающих – "набрось кольцо на палку" (сейчас, вижу, вместо них стоят какие-то питейные ларьки). А уже за ними – Гирло.

– Гирло -

В этом месте в море впадает невидимая река Камышеватка, которую можно увидеть только на карте. Посмотрит какой-нибудь географ-любитель на карту, увидит голубую полоску и вправду поверит, что там есть какая-то река, а на деле ее там сроду не было – только камыши и мокрая грязь под ногами. Но у самого моря эта мелкая, невидимая глазу река набирает во время приливов морской воды и разливается в такой себе приличный по размеру водоем, который (вместе с его окрестностями) у нас и называют Гирлом.

Раньше Гирло было излюбленной стоянкой "дикарей" – автотуристов, которые избегали становиться "на квартиру" или жить в пансионатах, а вместо того располагались палатками вокруг камышиного озера, образовывая большое летнее поселение, сообщество, которое местные жители звали "Гирлом" (по месту) или "Дикарями" (по его обитателям).

Детьми мы любили Гирло и "дикарей", часто навещали их стоянку, следуя карго-культу: увидеть чужих, приехавших издалека людей и привезенные этими людьми диковинные предметы (зажигалки, термосы, кипятильники, шезлонги, спиннинги, резиновые лодки, маски и трубки для подводного плавания, надувные матрасы, раскладные ножи, импортные сигареты и жвачки) мы могли и в селе, когда отдыхающие останавливались "на квартирах", но здесь, на Гирле, в Дикарях, они жили все вместе, коммуной, все было на виду, все предметы культа карго – девушки в солнцезащитных очках, лежа на надувных матрасах, подкуривали сигареты "Интер" красивыми бензиновыми зажигалками, мужчины открывали консервы швейцарскими ножами и готовили еду на керосинках, у каждой палатки стоял транзисторный радиоприемник, в воздухе пахло гарью от керосинок, озерным илом, бензином и дерьмом – оборудованных отхожих мест в "Дикарях" не было, да и не могло быть, место-то стихийное, неучтенное, а потому "дикари" ходили по нужде тут же – в камыши, туда же выбрасывали всякие отходы – объедки, бутылки, консервные банки. Однажды, купаясь на Гирле, я распорол себе ступню консервной банкой чуть не надвое – кровь хлестала, как из шланга, мой друг Ленчик бежал к лагерю "дикарей", крича как тот мужик с картины Эдварда Мунка, вокруг меня сразу собралась толпа туристов: поливали ногу зеленкой, заматывали бинтом, успокаивали, давали нюхать нашатырь, а после, уже дома, дед орал на меня так, что чуть стены не трескались – дед всегда на меня орал, когда я травмировался – то же самое было, когда я разбил себе колено, ныряя в море со старой баржи.

Здесь же, на Гирле, мы ловили с моста красноперку – это если пройти вдоль озера подальше от моря – к дороге. Там озеро проходит через трубу, а поверх трубы – мост и дорога. Вот сидя на этом мосту, мы и удили красноперку – дергали изо всех сил, когда попадалась, поплавок вместе с рыбой улетал на провода электропередачи и там повисал, обкручиваясь леской. Я подумал, что если пройду туда сейчас, вдоль озера, то увижу на проводах поплавки. Как раньше. Проверять я, конечно, не пошел.

Гирло давным-давно изменилось. Нынче здесь культурные благоустроенные пансионаты, болотистый грунт высушен, дорожки расчерчены и асфальтированы, кругом рассажены елочки и другие декоративные деревья, газоны с аккуратно подстриженной травой. И никаких, разумеется, дикарей. Никто и не поверит, что они здесь были, если рассказать. Сейчас это кажется таким же далеким, как, скажем, поселения татаро-монголов.

В последний раз я здесь бывал 26 июня 2006 года. Тогда мы с моим детским другом Ленчиком (тем самым) и еще одним товарищем – Сережей Кипишем сидели здесь у Гирла в прибрежном кафе за пластмассовым столом на пластмассовых стульчиках, стоящих прямо в песке, пили водку, закусывали ее отвратительной холодной пиццей (все, что было в кафе из еды) и смотрели по маленькому телевизору на барной стойке матч чемпионата мира по футболу Украина-Швейцария. Вот поэтому я знаю дату – футбол помогает запоминать такие дни. Наши тогда выиграли по пенальти – я был пьян и каждый раз, когда наши пробивали, складывал пальцы крестом, мне казалось, что это имеет какую-то магическую силу.

– Уже близко -

За Гирлом – еще пара лагерей, один, помню, с романтическим названием «Алые паруса», популярное название, до черта раньше было этих «парусов» кругом, а еще дальше – пустой берег, значит, Змеиный мыс уже близко. Здесь, на подходе к Змеинке, бывало, селились самые дикие из «дикарей», брезговавшие даже обществом себе подобных в лагере на Гирле, а, возможно, имевшие, что скрывать, и искавшие уединения с какой-то особенной целью. Скажу прямо – это были нудисты. Явление в те времена редкое, порождавшее много слухов и домыслов. И если «дикари» на Гирле почитались местными за малое зло – рассадник антисанитарии, не слишком, впрочем, вредное, по причине отдаленности от села, то жители дальних палаток вызывали опасливое любопытство. Те редкие случаи, когда кому-то из местных удавалось застать живых нудистов в естественном виде, давали толчок всяким местным мифам о процветающих в этих местах извращениях полового толка, преступлениях на сексуальной почве и даже убийствах (попросту, этим местом пугали детей – не забредай, мол, от них чего угодно можно ожидать, всякое может случиться, вот имярек как-то забрел и пропал, и больше его не видели). Впрочем, документальных подтверждений бесчинств нудистов не было, а слухи, кажется, были просто слухами – происходившими от сексуального невежества советского человека. Зато, в отличие от гирловских «дикарей», «нудисты», кажется, сохранили свой ареал – территория здесь все еще пустая, незастроенная, дикая, нравы сейчас попроще, поэтому если вы давно не видели голого человека – добро пожаловать, они до сей поры здесь обитают.

Я, впрочем, нудистов не увидел – утро раннее, едва начало светать. На склоне горы, в траве, пряталась всего одна палатка, возле которой сидел человек в плаще с надвинутым на голову капюшоном. Человек меня неприкрыто разглядывал, как и я его, пока шел мимо – мы оба были ранними пташками. Не знаю, был ли это нудист (возможно, когда потеплеет, он снимет свой плащ с капюшоном и окажется в чем мать родила), но врядли – скорее всего это был такой же рыбак, как я – встал рано, сейчас соберется и пойдет рыбу ловить. Потому и смотрит – изучает, куда я пойду, рыбаки всегда ревниво следят за местами. А я, конечно же, пойду на Змеинку.

– Змеинка -

Перед самой Змеинкой места безлюдные, люблю их – здесь уже нет никого, ни нудистов, ни «дикарей», ни всяких прочих отдыхающих. Только волны подмывают берег, укрытый толстым ковром из ракушек и темных водорослей. Заброшенность этого места видимая, ненастоящая, по правде говоря, до села и «диких» лагерей совсем недалеко, но все же здесь можно оказаться в полном одиночестве, на время почувствовать себя далеким от мира, «робинзоном», на несколько хотя бы минут.

Сама же Змеинка – это скала, мыс, с валунами и гротами, редкое у нас место. Это в Крыму кругом горы и камни, пещеры со скалами – есть где развернуться кинематографистам, а наша Змеинка – это маленький макет Крыма, здесь толковое кино не снимешь, но все же, человек с воображением, ребенок, начитавшийся книг о морских приключениях, может воображать себя в этом месте пиратом, моряком, потерпевшим кораблекрушение, скитальцем и отшельником, партизаном-одиночкой, прячущимся от людей в пещерах, питающимся рыбой и мидиями. Можно еще вообразить себя геройским революционным моряком – было такое советское кино "Мы из Кронштадта", я его сто раз в детстве смотрел, потому что его показывали по телевизору в девять часов утра чуть ли не каждую неделю (утро – время для революционных фильмов, вечер – потехе час), а я учился во вторую смену, так что до чертиков пересмотрел этого революционного кино. Так вот, там в финальной сцене белогвардейцы топят в море революционных матросов – сбрасывают их со скалы, подгоняют к краю штыками, связанных, и сталкивают вниз; один из матросов пинает ногой гитару – та со звоном летит в воду, а следом сбрасывают того матроса, даже один мальчик среди них есть – наверное, юнга, его тоже не жалеют, всех топят – в конце только бескозырки плывут по волнам. Сильная сцена, в то время советские умели делать кино, знали толк – на слезу не прошибает, нет, но ужасно жаль всех этих моряков, хочется тут же за них отомстить всем белогвардейцам – благородная ярость вскипает волною. Тогда я впервые задумался – каково это утопиться? Под влиянием этого кино. Все время думал – как они там плавают связанные под водой? Насколько хватает воздуха? Нельзя ли выплыть со связанными руками? Позже еще Джека Лондона прочитал – "Мартина Идена", он там тоже утопился в конце, Мартин Иден в смысле (извините за спойлер), а Джек Лондон нормально все описал, более-менее понятно.

Но главное – возле Змеинки всегда лучше ловится рыба.

– В воде по пояс -

Ловить рыбу, стоя по пояс в воде – занятие глупейшее с точки зрения здравомыслящего человека, но все же есть немало любителей такого вида ловли – скорее всего, это люди, склонные к медитации. Хотел сказать, что это мужское занятие, и ни одну женщину не уговоришь полдня торчать с удочкой в холодной воде, но тут же себя оборвал – видал я таких женщин и не раз. Любая рыбалка это медитация, но все же ловля с лодки это более промысел, с лодки ловят профессиональные рыбаки и браконьеры, те, кто с рыбы кормится; с берега ловят любители или профи, у которых нет лодки, а стоя в воде ловят те, кто хочет уединиться и уйти даже от тех немногочисленных коллег, которых можно встретить на берегу. В воде ты сам с собой.

Чтобы ловить, стоя в воде, надо подготовиться. Например, в других местах, не на Змеинке, можно ловить на донку, закидушку – это просто леска с крючками и грузилом, удочка без удилища. Ты просто забрасываешь наживленные крючки в воду и ходишь кругами, держа леску на пальце, тащишь удочку за собой. Когда клюнет, подсекаешь и вытаскиваешь рыбу. Бычка, конечно – ничего другого у нас на закидушку не поймаешь, ракушку разве что или рыбу-иглу случайно крючком зацепишь (есть, правда, вероятность камбалы или судака, но она настолько ничтожна, что лучше я вас не буду обнадеживать, иной человек может жизнь прожить и не поймать ни одной камбалы таким способом (я ловил)).