Текст книги "Самоубийство. Подготовка (СИ)"
Автор книги: Лембит Короедов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)
Кинотеатр "Комсомолец" – из тех стеклянно-бетонных монстров, которые еще в семидесятые годы прошлого века казались настолько же безумно красивыми, сколько безумно унылыми они выглядят сейчас. Вот это уж точно место для прощания – лучше не придумаешь. Ты сам прям как этот кинотеатр – молодой и красивый тогда и обшарпанный, никому не нужный сейчас, прямо лицо эпохи, вернее – два лица двух эпох. У нас в городе было до черта кинотеатров, больше, чем в иной столице (впервые приехав в столицу, я это понял), но таких, как "Комсомолец", двухэтажных, всего два – еще был такой же "Союз", на другом берегу речки.
Вначале зашел на первый этаж, туда, где билетные кассы. Там, у касс, большой зал, как на центральном вокзале – наверное, чтобы поместилась очередь, раньше ведь люди часто в кино ходили, огромные очереди собирались (меня мама вечно посылала за билетами – в "Комсомольце" всегда показывали премьеры, и мама ни одной премьеры не пропускала, а мне от школы было недалеко), а теперь я нашел там бар и бильярдную. Возле кассы ни единого человека, а на бильярде играли двое – мужчина и мальчик лет двенадцати. Я посмотрел, как мальчик ловко закатил шар в русскую лузу, повернулся и вышел – даже пива на баре не выпил, подумал: "Я в его годы на "Неуловимых" ходил, а он на бильярде играет". Странно, что я это подумал – потому что в его годы я тоже играл на бильярде, разве что не так ловко. Наверное, позавидовал.
На втором этаже был зрительный зал и буфет. Ни на какое кино я, естественно, не собирался, а попрощаться с кинотеатром решил в буфете. Мне там мама всегда покупала сок и лимонное пирожное. Из пирожных я в детстве кушал только лимонные (пару раз, правда, попробовал заварные с кремом – они тоже ничего, и один раз – пирожное "картошка", редкая дрянь), а сок пил яблочный или березовый. Сок мне мама всегда покупала в гастрономах (она каждый вечер подолгу стояла в очередях, чтобы купить какой-нибудь кусок масла, и это было что-то вроде ее материнского откупа за то, что я был несчастным заложником судьбы – торчал в этих очередях вместе с ней), а сок с пирожным – только здесь, в буфете кинотеатра "Комсомолец". Понимаете, почему я его запомнил? Мы нуждались в деньгах, мама не могла позволить покупать мне пирожное каждый день. Да и вредно оно для здоровья, наверное.
Сейчас я, конечно же, лимонное пирожное себе не заказывал – хотя мыслишка такая крутилась. Я ее отогнал – все равно не съем, пирожных я не ем с тех же лет, что не читаю книжек. Может быть, тут и связь какая-то есть. Вместо этого взял бутылку пива и сел лицом к окну – пил и смотрел на улицу, думая, куда дальше идти. Впрочем, я уже это видел сквозь окно, куда пойти. Полбутылки выпил и пошел, полбутылки с собой забрал.
Там обычная улица, тротуар, ничего особенного, ресторанчик какой-то, кажется, "Майский" называется. Перед рестораном – лужайка, зеленая трава. Вот туда я пошел пиво допивать. Стал там, закурил. Прощался с тротуаром и лужайкой.
Когда в буфете сидел, на втором этаже, и наблюдал улицу через окно, то вспомнил, как однажды мы с мамой и с одним мужиком (мама тогда с ним жила) решили пойти в кино – не помню, кто в тот раз купил билеты – я или, быть может, они, но мы дождались вечера, а потом шли по этой улице, в хорошем настроении, потому что это опять была премьера – кажется, фильма "Ярослав Мудрый". И вот перед самым кинотеатром, как раз возле этой лужайки, мы решили проверить билеты. А вы помните (выражение такое фигуральное, ясно, что помнить то, что черт знает когда было, могут только старожилы) – билеты же раньше были малюсенькие, такие себе бумажные кусочки, их с ленты отрезали, с рулона, как в автобусах кондукторы, легко было потерять. И вот решили мы их напоследок проверить и обнаружили, что билетов нет. Корешки есть, а билетов нет. Если вы меня спросите, какие такие корешки, то я не скажу. Не помню, что за корешки. Помню только, что мама все время повторяла: "Ну вот же, есть корешки, значит, и билеты должны быть", и рылась в сумочке. И, исходя из того, что у нас были эти самые корешки, про которые я напрочь забыл, как они выглядели, и на кой черт они вообще были нужны, мы почему-то решили, что потеряли билеты прямо тут же, на этой лужайке, или на тротуаре. И принялись их искать. Ходили там втроем, высматривали в траве и на земле, чуть ли не на корточки становились. Лазили там кругом, пока не стемнело, и всякое время вышло, чтобы в кино успеть. Помню, что смеялись при этом и не ссорились, что для нас было странно (особенно для мамы), потому что обычно мы часто ссорились и кричали друг на друга. Но здесь мы почему-то смеялись – совершенно не расстроили нас эти пропавшие билеты и то, что мы не попадем на премьеру. "Чудеса", – повторял тот мамин мужик, – "чудеса. Куда же они делись?" "Ну, вот только что же здесь были, в сумочке", – повторяла мама. – "Ну, вот я только что же проверяла – были. А сейчас нет. А вот же корешки!" А потом мы вернулись домой и нашли билеты на тумбочке у зеркала.
Неподалеку от меня стояла девушка лет двадцати пяти и говорила по мобильнику – с парнем, наверное, своим или с подругой, потому что она все время оглядывалась по сторонам, будто ожидая, что кто-то вот-вот подойдет. Быть может, договорилась пойти с кем-то в кино или в этот ресторан "Майский". И я подумал, что когда мы искали те билеты, мама была ненамного старше этой девушки. "Ей ведь тогда еще тридцати не было", – подумал я. – "Девчонка совсем. Я сейчас много старше ее тогдашней". "Вот такая она была точно девчонка, как эта, что по мобильнику говорит", – подумал еще, хотя девушка с мобильником совсем не была похожа на мою маму – у мамы были черные волосы, а эта светловолосая, на девушке было короткое летнее платье с красными узорами, а мама тогда была в... Я не смог вспомнить, во что была одета мама, когда мы искали билеты. Кажется, была осень, и на ней был светлый плащ... Белый, серый? А, может быть, и красный.
Я допил пиво, выбросил бутылку в урну и быстро ушел, стараясь при этом не таращиться на девушку с мобильником – она ведь не знала обо всех этих моих реминисценциях и могла смутиться. Так что ушел – попрощался... Повернул к школе – там через дворы нужно пройти.
Школу я никогда не любил, да и одноклассников своих не особенно. Но, будучи человеком, склонным к пустой ностальгии, школьные годы помнил долго, лет до тридцати, потом, слава богу, все постепенно улетучилось – имена, фамилии, почти все; нынче, когда я вдруг слышу слово "школа", то испытываю облегчение от полного отсутствия ассоциативных рядов, и почему-то в голову приходит чей-то стишок: "Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда. Как желтый одуванчик у забора, как лопухи и лебеда". Не знаю, в какой связи – стихи из меня, слава богу, не растут, просто школа это такой мусор, похлеще лопухов с одуванчиками. Или наряду с ними – под школой у нас до черта росло тех одуванчиков и лопухов. Наверное, поэтому стишок вспоминаю – ассоциативно, вот все же есть один ряд – с лопухами, но лопухи меня не напрягают.
Один мой приятель, музыкант, как-то сказал... – вообще-то, меня страшно раздражает это выражение: "один мой приятель как-то сказал". Потому что, например, другой мой приятель (его потом насмерть сбила машина) всегда начинал фразы словами: "Мне один умный человек когда-то сказал..." Меня ужасно бесила эта фраза, потому что лично я никогда в жизни не встречал ни одного умного человека, не говоря уже о том, чтобы они со мной разговаривали. А если и встречал, то говорили они исключительно всякие глупости... – но здесь я сам вынужден так выразиться, потому что тот музыкант, в самом деле, раз мне сказал: "Какого черта ты слушаешь всю эту старую музыку – "Битлз", "Роллинг Стоунз"? Это же все равно, что рыться в бабушкином сундуке, перебирать старые тряпки". Мне это понравилось, про сундук и тряпки. Если уж "Битлз" и "Роллинг Стоунз" – это старые бабушкины тряпки, то что уже говорить про школу.
Да, туда я и зашел – в лопухи и лебеду. Это возле футбольного поля. Там стал возле железного заборчика, потому что заборчик я помнил – мы там собирались перед школой, на физзарядку, здоровались за руку; пацаны, конечно, не девочки. Это была довольно комичная штука, если поглядеть с высоты времени – когда мы были еще малышами, то просто встречались и говорили друг другу: "Привет", а потом, когда подросли, то стали здороваться, пожимая друг другу руки. Вот так это выглядело со стороны: приходит один, становится возле заборчика, кидает портфель в лопухи, ждет. Приходит второй – здоровается за руку с первым. Потом третий – с первым и вторым. Хуже всего было последнему – ему приходилось пожимать рук двадцать подряд. Странно, что я не помню никого из тех, кому ежедневно пожимал руку в течение многих лет.
Глянул на окна кабинета ботаники – школа стоит буквой "П", и он как бы у этой буквы П" в подбрюшье, на первом этаже – и увидел в окнах много вазонов с цветами, их и раньше было полно – когда я там учился, больше, чем в любом другом кабинете. Ботаника хороший предмет, простой, "пестик" и "тычинка" там две основные философемы. Какая-то противная баба у нас ее вела, ботанику; имени ее, разумеется, не помню, светловолосая, кажется, и вроде как с завивкой мелкими кудряшками, голос такой у нее был скрипучий, как лобзик, все время она это повторяла: "пестик-тычинка, пестик-тычинка". А вазоны на окнах люблю – не то, чтобы я там был какой-то цветовод или поклонник домашнего уюта, я люблю вазоны с цветами в одной единственной ипостаси – когда вижу их в окнах, глядя снаружи, с улицы. Это как-то привязывает меня к непрерывности мироздания, вроде старых разрушенных домов, в которых снаружи видна печь... Не знаю, как объяснить – ну вот, скажем, идете вы по улице, случайно кинете взгляд куда-то вбок, а там дом, и окна, а в окнах – вазоны с цветами, на подоконниках, и вы себе думаете: "А кто-то ходит их поливает каждый день. Живут, значит, там люди, чем-то живут, зачем-то живут". А еще горшки с цветами часто стоят в разных учреждениях – например, в санэпидемстанциях, где женщины всю жизнь работают – приходят девчонками, санитарками, а уходят – пожилыми врачами, на пенсию. И всю жизнь те цветы на окнах поливают. Или там ЖЭК, ОВИР или еще хуже – РОВД. Сидит, скажем, человек на допросе, следователь его допрашивает, а человек смотрит на цветок, что в горшке растет на окне, и думает: "Как жаль, что я не цветок и не поменяюсь с ним местами", надеется, что следователь, раз цветок на окне держит, может оказаться добрым и человечным человеком. Даром, впрочем. Но надежда у него такая есть, с цветами связанная. Вот и я так на них всегда смотрю с улицы – в надежде на что-то неопределенное, что может оправдать существование жизни. Все равно, что подглядывать в женскую баню, когда там пар столбом.
Внезапно, стоя там в лопухах под железным забором, вспомнил-таки имя одного одноклассника – Славик Гулимов. Совсем ничем не был он примечателен – но я заметил за футбольным полем высокое здание и вспомнил, что это музыкальная школа. Там работала бабушка Славика Гулимова, не знаю уж кем, музицировала ли, убирала, а может, сидела в гардеробе, но она каждый день приносила Славику в школу горячие обеды. Принесет, станет в сторонке и смотрит на нас, ждет, или позовет тихонько: "Сла-авик!" Славик повернется, заметит ее и тут же покраснеет, как рак. Пока маленький был, подходил, кушал, что она там приносила – что-то в банке, а когда вырос, то уже прикрикивал: "Бабушка, ну что же ты ходишь!" Ясное дело, мы ведь его на смех поднимали – вот, говорили, к Славику снова бабушка пришла. Но вот, наконец, и сыграла она свою решающую роль, бабушка Славика Гулимова – иначе я бы его никак не вспомнил.
На этом все со школой – я пошел через футбольное поле (да, не скрою – сностальгировал, вспомнил, как бегал по нему в желтых спортивных трусах с черными полосками (тогда были в моде ужасные короткие трусы, в них все выглядели глупо, как страусы); я любил играть в футбол, но почему-то всю жизнь играл за слабые команды, которые все время проигрывали, оттого мне было одновременно и горько, и приятно это вспоминать – себя в игре я любил (мне все те удары и проходы до сих пор, черт возьми, снятся), думать же о спортивных результатах было крайне огорчительно), а дальше опять дворами – к перекрестку. Путь дворами я знал хорошо: когда человек годами ходит в школу одним и тем же маршрутом, то джипиэс ему не нужен. От дворов я ничего не ждал – раньше там были волейбольные площадки с сетками и летние кинотеатры, тогда была такая мода – устраивать в каждом дворе волейбольную площадку и летний кинотеатр для культурно-спортивного досуга граждан, но сейчас я был уверен, что их там нет – и их там не оказалось, хотя во всем прочем дворы почти не изменились – даже голубятни торчали, к голубям ведь привязанность индивидуалистская, в иных людях укорененная, а потому дольше живет, чем сиюминутное увлечение масс кино и спортом.
Перекресток был важной точкой моего маршрута – из-за магазинов. Ни в один из них я заходить не собирался – что я магазинов нынешних не знаю? Сейчас все везде есть, магазины сейчас везде одинаковые. Охватить все разом с перекрестка – вот чего я хотел.
Раньше на самом углу стоял киоск "Союзпечати" – сейчас его не было, но я подошел к месту, где он стоял, отметился там, это было для меня очень важно – но я не буду рассказывать о киоске "Союзпечати", как рассказываю здесь о прочем, слишком уж эта тема личная и интимная для меня. Поэтому расскажу лучше про "Тысячу мелочей".
Магазин "Тысяча мелочей" находился раньше на той же улице, что и киоск – если встать лицом к киоску, то магазин будет за затылком. И вывеска, кажется, была такая: "1000 мелочей", цифрами. Или: "1000-ча мелочей". Нет, вряд ли последнее, не помню этого "ча", скорее все-таки: "1000 мелочей", но единица и нолики были выписаны как-то фигурно и подсвечивались неоновыми трубками. Красивый был магазин снаружи, да и внутри – светлый, просторный, без очередей. Там ведь ни черта не было из товаров – по сути, это был магазин "тысячи никому не нужных мелочей", всякая дрянь там продавалась, ну, чтобы вы лучше представили: это был некий прообраз нынешних строительных супермаркетов с той лишь разницей, что возьми тогдашнего человека и перенеси его на машине времени в нынешний строительный супермаркет, то он немедленно потеряет сознание – и не от чуда путешествия во времени, а от обилия товаров (не смейтесь, я знал одного человека, который в те еще годы перенесся (правда, на самолете) в одну капиталистическую страну и упал там в супермаркете в обморок – он был членом компартии, заведовал шахматным клубом). Мы с мамой часто там гуляли – возможно, маме иногда нужно было купить что-то из мелочей – например, оконный шпингалет или лампочку, а я гулял так – из удовольствия. Хотя было там кое-что полезное и для меня – например, мама купила мне там настольный футбол и настольный же хоккей (так что не все там было дрянь), и еще каждый год покупала хоккейную клюшку – клюшки точно были дрянь, они там стояли в железных ведрах, связанные пучками, как зеленый лук. Продавались, правда, не на пучки, а поштучно, и ломались каждый год. "Мукачево" на них было написано, как и на лыжах, таких же дрянных. Ведра, в которых стояли клюшки, тоже продавались.
"Тысячи мелочей" на месте не оказалось – обычный какой-то супермаркет вместо них, сто тысяч мелочей. И я пошел через дорогу по "зебре" к гастроному "Москва". Здесь порадовался – бочка с квасом была на месте. Она здесь испокон веку стояла – время ее не брало, может, и при царе (в детстве я читал книжку "Белеет парус одинокий" писателя Катаева – там про то, как при царском режиме мальчик любил пить на улице квас, сладкий – копейка кружка, кислый – на копейку две; в мое детство маленький бокал стоил три копейки, а большой – шесть, и я все думал – как же может быть две кружки на копейку, а еще – кислый я пью квас или сладкий?). Сейчас же здесь еще и пивом торговали – не смог удержаться, взял большой бокал. Стоял, медленно пил – не могу одним махом выпить большой бокал пива, что, в самом деле, удивительно – мальчиком я всегда брал большой бокал кваса и выпивал его в три секунды, где только место бралось в организме? Если квас мне покупал кто-то из взрослых, мама, например, то они всегда спрашивали: "Тебе маленький?" "Большой!" – отвечал я и, кажется, даже обижался на то, что мне смели предложить маленький бокал. Вот стоя там у бочки с пивом и квасом, я и попрощался с "Москвой" и "Ленинградом". А, про "Москву" сказал, а про "Ленинград" нет? "Ленинград" – такой же гастроном, как и "Москва", абсолютно зеркально-идентичный, только стоявший на другой стороне улице. Наборы продуктов там были одинаковые – то есть, ни там, ни там не было практически ни черта, и не найдя чего-либо в "Ленинграде", не стоило мечтать найти это же в "Москве". Не знаю, зачем они стояли друг напротив друга, два абсолютно одинаковых магазина – разве чтобы люди лишний раз дорогу не переходили? Именно в этих двух гастрономах мама торчала часами в очередях – за хлебом, маслом, вареной колбасой; дорогу она тоже не переходила – просто вначале мы жили по эту сторону улицы, где "Москва", а позже – по ту, где "Ленинград". "Москву", впрочем, я любил больше – за то, что ее лучше украшали к Новому Году. В "Ленинграде" только на окнах рисовали всякие сценки с Дедом Морозом, но это в любом магазине делают под Новый Год, в "Москве" же – украшали прилавки. Моим любимым отделом был кондитерский – там по идее должны были продавать конфеты, но конфет там никогда не было, разве что какие-то паршивые ириски, зато какой там был прилавок! В витрине была уложена украшенная серебристым дождиком и разноцветным конфетти вата (она имитировала снег), в которую были натыканы разные игрушечные фигурки – Деда Мороза, Снегурочки, запряженных в сани оленей, и красивые пустые коробки от дефицитных конфет "Стрела" и "Курочка Ряба". Эти пустые коробки будили во мне сладкие фантазии – все свое детство, прогуливаясь с мамой по гастроному "Москва", я воображал, какие же на вкус эти конфеты – мне представлялось, что они должны быть какими-то волшебными. Впоследствии, уже взрослым уехав в столицу, я их наконец-то попробовал – неплохие оказались. Разве что на столичных жителей я стал после этого смотреть несколько хуже – потому что на всех коробках стоял штамп о том, что конфеты изготовлены в моем родном городе. Я посчитал, что столичные жители в некотором смысле украли мое детство, оставив мне от него пустую коробку.
После Нового Года в гастрономе "Москва" прилавок не убирали – снежная вата, украшенная конфетными коробками, олени, весь этот вертеп, оставались там круглый год – подозреваю, это нанесло мне какую-то психическую травму, не зря же я по непонятной причине так долго любил праздник Нового Года.
Я перешел дорогу еще раз, от "Москвы" к "Ленинграду" – на "ленинградской" стороне круглый год торговали цветами; эта цветочная точка была такой же вечной, как и бочка с квасом – там все покупали цветы учителям на разные школьные даты, мы с мамой тоже покупали, хорошо помню эти астры и хризантемы, кучей наваленные в классе на 1-е сентября. Никогда не знал, получают ли учителя удовольствие от этих цветов – лично я цветы терпеть не могу. Дарил, конечно, девушкам, часто дарил, когда понял, что девушки почему-то придают цветам какое-то особенное значение – но смысла их никогда не понимал (вот шоколад, к примеру, девушка может съесть, а что цветы?). Помню, один психиатр мне раз сказал ("приятель раз сказал"): "Люди делятся на тех, кто любит цветы, и тех, кто цветов не любит. Увидев тебя, я сразу понял, что ты цветы не любишь". Чушь собачья. Цветов почти никто не любит (кроме девушек), я встречал всего пару человек, которые искренне любили посещать всякие ботсады и дендрарии, остальные же таскаются туда исключительно для того, чтобы ублажить своих барышень. А я вот, например, люблю цветы в горшках – когда они стоят в окнах. С первого взгляда, видите ли, он понял – брехня. Про горшки он, например, ни черта не понял.
Я прошел мимо цветочниц, улыбаясь их предложениям "купить розочку" так же, как улыбался предложениям вокзальных торговцев "купить вяленого леща" – некому мне нынче покупать розочки, и направился к гастроному "Ленинград"; там дальше за ним был книжный магазин. Вот в этот книжный я и зашел – он был до сих пор жив и даже почти не изменился: длиннющий, с множеством залов (художественные книги, спортивные, публицистика, альбомы, школьная литература). Я любил гулять в этом магазине так же, как в "Тысяче мелочей" – покупать в книжном было нечего, все книги были дрянь (сейчас ничего не изменилось, книги, как были дрянь, так и остались – раньше, правда, продавали всяких коммунистических ублюдков, нынче же преобладают "космические крейсеры"), но, например, там можно было сыграть в лотерею (в нее дефицитные книжки разыгрывали, которых не было на полках). И еще любил отдел контурных карт – вообще-то это был школьный отдел, там всякое продавалось для школы: тетради, ручки, перья, пеналы, чернила и тушь в красивых банках (была даже красная), но я почему-то больше всего любил контурные карты – что-то в них было для меня загадочное. Точно не помню, зачем они были нужны – кажется, для того, чтобы обводить те контуры, но вот этим они мне и нравились – своей девственной чистотой, одни ведь линии там голубенькие, тоненькие, и никаких надписей – пиши что хочешь, как какой-нибудь Демиург.
Я немного погулял по залам, полистал альбомы с изобразительным искусством, зачем-то купил открытку с морским видом: там пирс был изображен и яхты, может быть, Ялта или Балаклава, я не смотрел на обороте. Наверное, чтобы отметиться в книжном, купил. Надо было для порядка какой-то, что ли, шуруп купить в бывшей "Тысяче мелочей" – но это я поздно спохватился, неохота было возвращаться. Вместо этого зашел в гастроном "Ленинград" и купил две бутылки "Джек Дэниэлса" – одну я собирался выпить вечером, а другую хотел взять с собой в село, потому что мало ли как там дело обстоит с выпивкой. После этого решил вернуться в гостиницу, потому что мой прощальный обход был, практически, завершен – я ничего не сказал про два дома, в которых жил с мамой, один на "московской" стороне улицы, другой – на "ленинградской", ну да чего о них говорить – они тут же стоят, на виду, старые и обшарпанные многоэтажки, одна серая, другая – розовая, плитка с нее вся обвалилась. Мы с мамой жили на съемных квартирах, когда приехали сюда из пригорода – одна была хуже другой, ну и что про эти дома вспомнишь – как по лестнице бегал туда-сюда, как Буратино с букварем подмышкой? Ерунда. Бегаешь-бегаешь, только старше становишься. Так что пошел я в гостиницу с двумя "Джеками" в красивом пакете.
А уже под самой гостиницей меня в последний раз зацепила ностальгия своим черным крылом – дело в том, что там раньше был тир, чуть дальше, полквартала пройти от гостиницы, и я туда пошел на всякий случай, хотя был уверен, что никакого тира там уже нет – это ведь такое глубокое было преданье, мы совсем маленькими туда бегали, первоклашками, прогуливая школу, пульки покупали по три копейки, стреляли в горящие свечки, мельницы и медведей с молотками (тогда тиры были что надо, не то, что нынешние – с жестяными пивными банками). Этот флэшбек не помог мне, впрочем, вспомнить имена и лица тех товарищей детства, с кем я туда бегал – у них ведь не было такой бабушки, как у Славика Гулимова.
Тира на месте не оказалось – вернее, я даже толком не помнил, где он был, шел по наитию, но я увидел разрушенный дом – там камни валялись, кладка, как после военной бомбардировки, видимо, дом только недавно снесли, чтобы построить вместо него какой-нибудь супермаркет, и понял, что это просто обязан быть именно тот дом. Я залез прямо туда в руины, в кирпичи, и вдруг заметил в куче мусора лист ржавого железа с облупившейся зеленой краской. Когда я тянул его из кучи кирпичей, то уже знал, что это такое – вытащил лист, перевернул – там было написано черным по зеленому: "ТИР". Не всплакнул, нет – так, всхлипнул.
Зайдя в гостиничный номер, я вытащил на балкон плетеное кресло (так, стульчик со спинкой) и такой же плетеный столик – еле оно все влезло вместе со мной, балкон был малюсенький; уселся там и откупорил бутылку "Джек Дэниэлса", окинул взором свой родной город – не все места, выбранные мной для прощания, были видны, но угадывались – помню, когда мы с мамой только сюда приехали (лет пять или шесть мне было, нет – точно шесть), я постоянно терялся; пойдем куда-нибудь гулять с пацанами – они-то все местные, город знают, потом разбежимся по домам, а я не знаю, куда идти, а признаться и попросить, чтоб довели, стеснялся. Добирался по ориентирам – стану столбом, обернусь вокруг своей оси, как стрелка на часах, и смотрю по сторонам и вверх – выбираю какой-нибудь шпиль или крышу, которые кажутся мне знакомыми, и иду потом на него. А дойдя, ищу следующий ориентир – так и добирался; смышленый был – нынешнему мне далеко.
Но видны были, например, похожие на старорежимную тюрьму кирпичные корпуса металлургического института – еще одной обители моей скорби. Когда-то я ходил туда на курсы английского языка. По окончании школы, когда пришло время выбирать свой жизненный путь, я, как многие люди гуманитарного склада, вдруг обнаружил, что ни черта не знаю и не умею, и решил усовершенствовать хотя бы что-нибудь практичное из того, чего не знал – потому записался на те курсы. Ездил туда автобусом через весь город, зимой, вечерами, потому что курсы были вечерние – для рабочей молодежи, занятой днем работой на заводе (я тоже тогда работал на заводе электромонтажником). Вел их молодой бородатый преподаватель в джинсовых штанах, похожий на певца Стинга (иногда он крутил нам на бобинном магнитофоне записи певца Стинга, заставляя нас разбирать, что тот поет – тщетно, впрочем). Курсы были никчемные, группа моя состояла сплошь из кретинов и тугодумов, бородатый преподаватель смотрел на нас как на говно, раздавая бумажки с незамысловатыми упражнениями, которые мы каждый вечер разбирали. Пока каждый тугодум разберет свое упражнение, легко проходило полтора часа занятий – стоит ли говорить о том, что никто из нас ни на шаг не приблизился к совершенству владения английским языком (если мы даже песен Стинга не могли разобрать). Но курсы мне запомнились – старым зданием, томным ожиданием в коридоре в группе таких же как и ты кретинов, путешествием в автобусе через зимний город (а особенно пешком, если автобус вдруг ломался). Сейчас же было лето, и институтские корпуса не казались мне настолько мрачными – менее походили на тюрьму, а больше на военный каземат в мирное время.
Виски нарочно пил без воды и льда, достал только из холодильника шоколадку – хотел быстро напиться и заснуть, потому что планировал встать спозаранку и уехать к чертям из города. Поначалу только потел – на улице было жарко даже вечером; лето, темнеет поздно, а уже когда солнце зашло, то все стало намного приятней – пил, смотрел на город и людей внизу, курил сигареты и жалел, что не додумался купить сигар. Напился, как и планировал, быстро – даже виски не прикончил, чуть-чуть осталось; меня изрядно шатало – я еле-еле вполз в комнату и, не раздеваясь, завалился спать. Я вообще люблю спать одетым, даже когда не пьян.
Проснулся, как и хотел – спозаранку, часов в шесть утра; я вообще просыпаюсь, когда сам себе вечером прикажу, без всякого будильника – есть у меня такая сверхспособность. Голова после накануне выпитого не болела, но, конечно, меня слегка пошатывало – поэтому я залпом махнул оставшийся виски (там почти стакан оставался) и минут десять стоял под холодным душем. Помогло – вышел из душа как огурчик, в прекрасном настроении, к тому же забрал у коридорной выстиранную одежду – она уже была готова, что тоже меня обрадовало, и ничто больше не держало меня в городе. Я наскоро собрался, покинул гостиницу и направился на пригородную автостанцию – нарочно не вызывал такси, пошел пешком к остановке троллейбуса, потому что хотел прогуляться по утреннему городу.
Как я уже сказал – настроение у меня было прекрасное и приподнятое, потому что у человека всегда хорошее настроение, когда у него все планы четко намечены, и он уверен в завтрашнем дне (вот потому-то у людей в Советском Союзе было всегда такое прекрасное настроение), а уж кто, как не я, имел вполне определенный план на ближайшее будущее, и кто, как не я, был полностью в нем уверен. К тому же я любил гулять по улицам рано утром, особенно, в будние дни – это всегда доставляло мне огромное удовольствие, еще со школы, потому что редко случалось – бывало, выйду из дому в школу и не дойду, пропаду по дороге, зайду в кино или в тир, вот так иду, смотрю по сторонам на таких же, как я, школьников, или взрослых, спешащих на работу, и на полпути решаю: "Да пошло оно все к черту", и иду в кино. И сразу радостно так становится на душе, прямо солнце зажигается вместе со звездами, и мир становится прекрасен. Ненадолго, конечно – уже выйдя из кинотеатра, ты понимаешь, что тебе попадет, что все не настолько светло и прекрасно в этом мире, но тот короткий миг, когда ты принимаешь решение, того стоит. Я точно так же делал и впоследствии, когда уже взрослым ходил на работу, и ровно то же чувство короткого счастья охватывало меня – еще, пожалуй, короче, потому что в кино я уже не ходил, а шел, обычно, в какой-нибудь кабак.
А еще вспомнил, как когда-то, таким же ранним утром, я шел на автовокзал, чтобы встретиться с бабушкой...
– Цой умер (Бабушка приехала) -
Тогда мы с бабушкой собрались ехать в Харьков. Кажется, это было ранней весной, в марте.
Помню, вышел из дома очень рано – я жил на окраине (мы с мамой получили там новую квартиру после долгих мытарств по съемным), а добраться нужно было в центр, на центральный автовокзал, чтобы успеть на междугородний автобус. Бабушка добиралась туда же, но с другой стороны города – она жила в селе, за другой окраиной.
Я долго шел по улицам пешком – то ли автобусов не было, то ли у меня было много времени до отправления. Это утро было как раз из тех утр с хорошим настроением – когда все едут на работу, а тебе на работу не нужно, ты идешь совсем по другим делам. Нельзя сказать, что это было мое первое такое утро – я вообще человек утренний; к тому времени я успел поработать на заводе, куда нужно было ехать к семи часам, каждый раз втискиваясь в автобус, битком набитый мужиками в телогрейках – это было хмурые, рабочие утра. Еще мы часто ездили с дедом на рыбалку, летом, осенью – это были хорошие утра, приятные, не рабочие и не хмурые. Но то были сельские, летние, теплые, морские утра, а тогда я шел по городу, и на улицах лежал снег – начало марта.
