Текст книги "Самоубийство. Подготовка (СИ)"

Автор книги: Лембит Короедов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Впрочем, женщина ничего такого не сказала и пристально меня не рассматривала – слава богу, не признала, внешность, все-таки, у меня сейчас довольно нетипичная. И по фамилии меня опознать не могли (я сразу с радостью отдал женщине свой паспорт – не для залога, а на хранение, тем более что я не собирался его забирать) – фамилия у меня тоже для этих мест чужая, отцовская, и никто ее никогда здесь не знал, звали по материной. Устроился, одним словом.

– Выбор места и фрукта -

В городе я просто прогуливался – здесь же собирался в каждом месте пить. Немного, но мне сейчас много и не нужно – пить мне запрещено категорически, врачи сказали, что если буду пить – умру. Чудесно.

Узнав это, я вначале планировал библиотечный уход: закрыться дома, набрав еды и выпивки, и читать книги – полгода, год, насколько хватит, если пить каждый день. Раньше я говорил, что уже много лет ничего не читаю – это правда. Но с детства помню, что чтение – это что-то хорошее, приятное, чего мне все время не хватало и хотелось бы напоследок. Вот так собирался сделать: сесть у окна, поставить перед собой бутылку и граненый стакан (не обязательно граненый стакан – это всего лишь одна из множества эстетик, можно и рюмку), взять книжку не слишком сложного жанра (впрочем, можно и сложного – например, никогда не читал "Улисса". Вот это, кажется, неплохая идея – спиться насмерть под "Улисса". С другой же стороны, "Улисс" – огромная книга, можно и не успеть, к тому же, нет никакой гарантии, что эта книга – хорошая. Так говорят, но мало ли – сопьешься под "Улисса", а окажется, что зря), вроде "Записок о Шерлоке Холмсе" (или взять Короткевича, "Черный замок "Ольшанский", под эту книгу пить, по-моему, прекрасно – там ведь главный герой, ученый-историк, почти все время сидит один в квартире и пишет, полумрак у него там, горит настольная лампа, стол у окна – все как у меня, очень уютная книга; "Замок" еще можно взять Кафки, тоже отличное клаустрофильское произведение, жалко, что без конца; "Двойник", опять же, "или Мои вечера в Малороссии" Антония Погорельского – там автор-помещик сидит у себя в усадьбе зимними вечерами, скучает и придумывает разные истории, воображая, что беседует со своим двойником – это мне ближе всего, пожалуй, раз я собираюсь регулярно пить), и пить, ее читая. И так каждый день. Глядя на прохожих из окна. Такая была вначале идея-затея, но я от нее отказался по нескольким причинам: во-первых, это показалось мне скучным – в одну реку дважды не войдешь (хотя это довольно таки странно насчет реки; по-моему, люди заходят в реки сотни раз, сколько захотят), и вряд ли чтение доставило бы мне такое уж удовольствие – скорее всего, удачно начав, со временем я отдал бы приоритет выпивке, то есть, стал бы пить намного больше, чем читать, а затем, обленившись, перестал бы мыться, выходить на улицу и, возможно, даже есть. Думаю, такое чтение заняло бы не больше месяца – а потом... всякие неприятные моменты утилизации. Хотелось чего-то иного. Вот тогда-то я и придумал съездить на малую родину, подгадав дело к лету.

Из фруктов же я выбирал между абрикосами и арбузами (говорят, что арбуз – ягода, такая чепуха) на предмет, чтобы ими закусывать. Не то чтобы это имело огромное значение, но я тщательно продумывал детали, да и потом – арбузы позже созревают. Какой-никакой – я выигрывал месяц (хотя это с какой стороны посмотреть – может быть, проигрывал). Наверное, потому и отдал им предпочтение.

Место тоже выбрал – решил начать со Змеиного мыса. Завтра.

– А сегодня схожу на кладбище -

Не раннее ведь утро уже, а на Змеинку лучше с утра идти, спозаранку, пока солнышко не взошло и не палит невыносимо – как сейчас. Поэтому я решил отложить Змеинку на завтра, а сегодня пойти на кладбище.

Достал из голубой тумбочки бутылку виски (ранее переложив туда все содержимое рюкзака, как раз влезло) – тумбочка служила мне вместо стола; поставил на нее бутылку, положил рядом тетрадку и ручку, полюбовался натюрмортом. Я не собирался брать эту бутылку с собой на кладбище – приберег на завтра, сегодня же решил взять водки, хлеба и краковской колбасы, за чем и пошел в магазин, взяв с собой немного денег (остальные рассовал в разные места под линолеумом – денег у меня было до черта, все эти беседочки и флигельки в селе закрываются на малюсенькие китайские замочки, которые можно пальцами снять, а ворья в селе в курортный сезон навалом, я это знал).

В центре зашел в магазин, взял искомое (и две бутылки пива в придачу) – колбаса была дрянная, чего и следовало ожидать, а хлеб отличный (никогда и нигде не ел хлеба вкуснее местного), и сразу двинул на кладбище, потому что опасался повстречать знакомых – магазины и кафе в центре были чреватым для меня местом насчет кого-то знакомого встретить, и я намеревался их избегать.

Возвращаться – дурная примета, так говорят, но мне было наплевать на дурные приметы, поэтому я пошел назад той дорогой, которой давеча зашел в село – вы помните, кладбище перед "геологами", только нужно в поле свернуть. Там еще выемка такая, ложбинка, балка – в ней овец пасут. В балку и свернул – уселся возле овечьих поилок, как раз овечки пили. Вначале я не собирался там останавливаться – овечьи поилки не были для меня каким-то сакральным местом, а только вспомнил, что зимой вода здесь в низине подмерзает и получается маленький такой каток – мы в детстве играли на нем в хоккей. Причудливо получается – иду летом на кладбище, весь потом обливаюсь, а вспоминаю все про зиму – то про больницу с жареной картошкой, то вот про хоккей возле овечьих поилок, может и вправду надо было зимой что-то придумывать – зима, она к подходящему сплину располагает. Но поздно уже. А уселся, потому что жажда замучила – там идти-то до кладбища с четверть часа, но когда покуришь на жаре, то пить хочется, а курю я много, так что решил сделать привал. Открыл одно пиво и из горла залпом выпил, глянул на овечек – вспомнил, что мой прадед по бабушке, грек, Федор его звали, был чабаном. Пил сильно, хоть и начал поздно, лет в сорок – удивился, деду моему, Василию, это, значит, своему зятю, говорил: "Эх, Вася, кабы я знал, что пить так хорошо и приятно, я бы уже давно начал. Столько времени потерял". Тогда дорог асфальтовых не было еще – так, бывает, идет дед Федор по дороге, да и свалится в колею, а телеги следом едут – не проедут, встают люди с телег, сносят Федора в сторону, укладывают на обочину. А то еще в погреб спустится за вином, там же и выпьет, и ляжет, и спит, проснется – снова выпьет, так целыми днями, бывало, из погреба не вылезал. Такой вот был, и, наверное, здесь же отары гонял – не зря меня усадило возле овечек – а, может быть, мой прадед Федор сидел в этом самом месте? Я его не знал – он умер, когда я еще не родился.

Пожалуй, пора дальше идти, на кладбище – там же и прадед Федор, где все.

– Через балку наискосок -

Знаю я эту дорогу – от овечьего водопоя пройти наискось и вверх через балку, с другой ее стороны вылезти; там уже вместо овечек коровы пасутся, сколько они мне в детстве крови выпили, всю жизнь коров боюсь – паслась там сейчас парочка, так я их по привычке далеким кругом обошел, поглядывая – не бежит ли, а то ну их к черту. И тут прямо кладбище.

Наши могилки близко – прямо над балкой, под деревом-алычой, корявенькой такой. Бабушка, когда жива была, все говорила: "Вот как хорошо, что здесь алыча. Хорошо будет под алычой". Я нарочно сразу туда не пошел – обойду, думаю, других посмотрю, дальних. Раньше я, помню, любил там гулять, когда еще все свои живы были, а сейчас чудно так – гуляешь, а они все здесь уже лежат.

Вот вдалеке, например, дяди Миши могилка, бабушкиного брата, и бабы Липы, мамы его и бабушкиной, прабабки моей, значит. У них на кладбище ракушечный уголок – есть у нас такие любители, что могилки ракушками выстилают, мне это нравится, это красиво смотрится, как на морском бережку, знаете, после многих штормов, битая ракушка лежит такими холмиками, трещит, когда по ней идешь. Это, наверное, люди нарочно собирают ракушку в кульки и несут ее на кладбище, насыпают на могилках. Молодцы, что сказать. Я бы не отказался от ракушки, чтобы мне кто-то насыпал, если бы было кому. Дядя Миша с бабой Липой рядом похоронены, мать и сын, там же жена дяди Миши – Александра Андреевна, она намного раньше умерла, молодой еще, а потом дядя Миша с бабой Липой жил – вот так и похоронены вместе, как жили. Прадед мой, Федор Кирьякулов, здесь же. А бабушка моя, Мария, тоже из Кирьякуловых, но она ведь отдельным домом жила, конечно, когда за деда замуж вышла, потому и похоронена отдельно – с дедом, отцом его Мироном, другим моим прадедом, и братьями. С Простаковыми, значит. Дед был Простаков.

Почал я бутылку у Кирьякуловых, прощаясь с дядей Мишей и бабой Липой – лавочка у них удобная за оградкой, сел на нее и ноги нарочно в ракушки поставил, чтобы шелестело под ногами, это приятно ласкает слух.

– Дядя Миша и баба Липа -

Как я уже сказал, баба Липа (Олимпиада) – это мама моей бабушки Марии, а дядя Миша – бабушкин младший брат. Жили они зажиточно и в лучшем доме на селе (сейчас иной человек, пожалуй, рассмеется, услышав, что это лучший на селе дом, нынче времена богатые, но в былое время, от войны и, считай, до самых 80-х это и вправду был лучший в селе дом – каменный, многокомнатный, он выгодно смотрелся на фоне других – саманных мазанок). Родичи мои по бабушке были из раскулаченных греков – род Коссе из Малого Янисоля, переехали оттуда к морю еще до войны и, возможно, что-то смогли утаить от экспроприаторов (старый дом и имущество у них, ясное дело, отобрали, но ведь откуда-то взялся потом этот новый, каменный, на новом месте, другой такой был в селе всего один – бывший помещичий, в котором была сельская школа). Бабушка вышла замуж за моего деда и ушла из родительского дома сразу после войны, Федор, тот самый мой прадед-чабан, спился и умер в начале 70-х, а Александра Андреевна, полька-учительница, жена дяди Миши, тоже вскоре умерла молодой, так что дядя Миша жил с бабой Липой и двумя детьми (от Александры Андреевны у него была дочь Людмила (популярное в нашей семье имя) и сын Славик) в том родовом доме до самой ее смерти – в 85 году, после чего пустился в разгул по женской части, часто меняя сожительниц (которые яростно конкурировали друг с дружкой), чем заслужил себе вместо старого прозвища – Манилов, новое – Ловелас (однажды одна из временных сожительниц дяди Миши, назовем ее тетя Паша, после того, как между ними все было кончено, встретила дядю Мишу на улице и насильно всучила ему в руку какую-то свернутую вчетверо бумажку. Развернув дома это послание, дядя Миша обнаружил там рисунок, на котором в карикатурной форме был изображен сам дядя Миша в виде коня, а верхом на нем ехала новая любовница дяди Миши. Чтобы не было никаких сомнений, рисунок сопровождали соответствующие подписи. Дядя Миша после этого долго ходил по селу, показывая всем рисунок и возмущаясь. Все, впрочем, смеялись, и в глаза и за глаза).

Я любил их дом, хотя бывал там нечасто – когда был совсем несмышленым, меня иногда оставляли бабе Липе на присмотр (весь ее энтертейнмент сводился к тому, что она выдавала мне коробку (возможно, это была большая кружка) со старым хламом, в котором преобладали пуговицы (среди них попадались, впрочем, интересные экземпляры – старые, костяные, причудливой формы, от неизвестных, давно канувших в небытие одежд), но иногда там можно было выудить, например, ромбовидные значки на закрутках (такие выдавали выпускникам институтов) или значки родов войск (помню значки с крыльями – видимо, кто-то из моих родичей был летчиком). Баба Липа знала толк, понимала, что склонному к созерцанию младенцу достаточно дать неограниченное число предметов для созерцания. Впоследствии же мы ходили к дяде Мише смотреть цветной телевизор. Это было в 70-х – тогда цветной телевизор был в диковинку, ни у кого в селе такого не было, только у дяди Миши, поэтому в первое время к нему часто напрашивались в гости односельчане и родственники. Особенно популярным было фигурное катание – тогда все обожали Ирину Роднину, к тому же фигуристы всегда выступали в ярких костюмах, отчего фигурное катание выгодно отличалось от прочего содержимого советского телевизора, в котором (даже когда показывали концерты) преобладали различные оттенки коричневого. Когда же танцевали фигуристы, зрители, собравшиеся в доме дяди Миши, смотрели в экран как завороженные – на все эти розовые, малиновые, лиловые, сиреневые, бирюзовые, серебристые и золотистые наряды, цветов и оттенков, непривычных глазу советского человека. Костюмы же с искрой и блестками и вовсе вводили зрителей в состояние, равное созерцанию чуда.

Дом сам по себе был странным – представьте себе одну большую главную комнату по центру (в которой стоял волшебный телевизор), а вокруг нее каймой прочие комнаты (можно даже умозрительно представить, что дом дяди Миши был в форме пентагона со священным телезалом внутри), причем, из каждой комнаты по кайме был как выход в следующую по периметру пентагона комнату, так и в центральную комнату-зал. Сами понимаете, такая причудливая планировка предполагает мало удобства для проживающих в доме людей, так как, в какой бы комнате ты ни находился, туда кто-то мог зайти сразу с трех сторон – это если ты в комнате по периметру, а если в зале, то сразу с пяти.

Не знаю, кто придумал эту планировку (хотя, наверняка же, прадед Федор Кирьякулов, а может быть и баба Липа увлекалась пентагонами), но, возможно, именно поэтому все семейство дяди Миши предпочитало находиться где-либо еще помимо дома – в многочисленных пристройках, верандах и беседках. Это вообще штука у нас популярная – веранды, пристройки и беседки; каждый, кто строит дом, через какое-то время начинает пристраивать к нему всякое – более всего это, конечно, диктуется спросом на жилье со стороны отдыхающих, но нельзя исключать и простую искреннюю любовь наших людей к верандам и беседкам, такую, например, какая была у дяди Миши. Он ведь не в последнюю (а, может, и в первую) очередь заслужил свое раннее прозвище – Манилов, благодаря этим беседкам.

Дело в том, что дядя Миша чрезвычайно отличался от всех других наших сельских мужиков. Отличался в ту сторону, что совершенно ни черта не мог делать руками. А это, сами понимаете, в селе дело редкое – в селах даже самый откровенный олух чему-то да научится, жизнь заставит, а дядю Мишу вот жизнь не заставила. Потому что дядя Миша работал в пионерлагере завхозом, жил в каменном доме-пентагоне, имел "Волгу" и цветной телевизор, а для работы руками всегда мог кого-то нанять. Поэтому односельчане, заходя во двор к дяде Мише, часто заставали его пьющим чай в беседке со своей женой Александрой Андреевной (а впоследствии с иными женщинами). Возможно, при этом даже присутствовал оттопыренный в сторону мизинец, как показывают в кино про пьющих аристократов. Дядя Миша никогда никуда не торопился, пил чай, кушал мед и вел беседу медленно и расслабленно, любил поговорить на отвлеченные темы, цитировал Омара Хайяма. Чистый тебе Манилов. Кушал мед, да. Дядя Миша держал ульи и пчел, делал мед. Поэтому, когда мы говорим, что некий человек ни черта не может делать руками, мы в некотором роде преувеличиваем, так как любой человек на что-либо да годен. Так вот дядя Миша был годен делать мед. А не годен был, например, ловить рыбу, что в нашем селе считалось чуть ли не непристойностью. Кроме дяди Миши Кирьякулова, на нашей улице не умел ловить рыбу, пожалуй, еще только один человек – дядька Хавалиц.

– Хавалиц -

Хавалиц был человеком противным, и никто его в селе не любил. К тому же ходили упорные слухи о том, что Хавалиц ищет клад. В каждом селе есть свое поверье, так вот в нашем было такое, что, якобы, помещик Юрьев, удирая от советской власти, зарыл клад, и почему-то все считали, что зарыл он его на участке Хавалица (участки нарезали в 30-х, а потому очень возможно, что та земля и принадлежала раньше беглому Юрьеву, старики-то все знают) и, судя по всему, Хавалиц тоже так считал – сведения о том, что он ищет клад, выглядели очень достоверно – во двор он к себе никого не пускал, лишь по крайней нужде, врачей, например, или милицию, а те, кому удавалось заглянуть через забор, утверждали – роет, и в огороде сплошь ямы кругом.

Общался Хавалиц только с моим дедом Василием, хотя тот тоже его не любил. Но приходилось терпеть – Хавалиц жил напротив нас. Не прямо напротив, а чуть наискось (прямо напротив жили Ивахненки). Не любил дед Хавалица за то, что тот постоянно напрашивался по-соседски на рыбалку, а рыбу ловить не умел и только мешал, но отказать дед не мог, опять же, по-соседски – дед Василий был деликатным и безотказным. А вот Ивахненки, например, тоже хорошие рыбаки, отказывали Хавалицу легко – посылали нахер.

Я почему Хавалица так запомнил – дед всегда приводил его в пример, когда я совершал какой-то непростительный проступок на рыбалке, например, запутывал удочки. По словам деда, Хавалиц всегда кидал удочку в то место, откуда ты только что достал рыбу. Вот такая хитрая гнида. Так что, когда я чего натворю, дед обзывал меня "Хавалицом" и материл.

Ну и из-за клада, конечно, запомнил. Дети любят всякое про клады, таинственное, читать и слушать. На этом половина детских книжек стоит – на кладах, "Том Сойер" там, "Кортик" и "Бронзовая птица". Помню, в детстве сам клады зарывал. Купила мне мама как-то набор солдатиков – индейцев, а тут как раз во дворе стояла банка голубой краски – видимо, ремонт делали, красили беседки или веранды. И я почему-то покрасил тех индейцев в голубой цвет, окунул их всех в банку. А потом глянул на них и вздохнул – голубые индейцы выглядели как-то непривлекательно. И я решил их хоть как-нибудь полезно использовать – зарыть в землю в виде клада. Зарыл, веточкой пометил, а на следующее утро бегу на то место, а там стоит экскаватор и уже ковшом выворотил всю землю, как раз в том месте, где я индейцев зарыл. Это дед вызвал экскаватор рыть яму под канализацию. Вот какие были шансы на то, что я зарою своих индейцев как раз в том месте, где дед решит устраивать канализацию? Или на то, что дед решит устраивать канализацию как раз в том месте, где я зарыл индейцев? Один из миллиона, двор-то большой. Но такое мое счастье. Я если бы и сундук с бриллиантами куда-то зарыл, туда бы точно через час экскаватор приехал выгребную яму копать (это воспоминание заставило меня напрячься по поводу денег, спрятанных во флигеле под линолеумом, но я быстро успокоился – решил не параноить).

– Простаковы -

Посидев у дяди Миши с бабой Липой, пошел к своим (дядя Миша и баба Липа тоже свои, но надо же было как-то выразиться) – по пути увидел могилу дядьки Хавалица, он и здесь устроился по-соседски, напротив и наискось.

Сел на скамейку под нашей алычой, налил себе водки, отломил краковской колбасы, выпил, закусил. Бабушка, дед здесь, прабабка моя – Настя, прадед Мирон и два дедовых брата – Иван и Михаил (Иван утонул в море, еще молодым, в 1954 году, а Михаил умер в конце 80-х, выпить любил). Прадеда Мирона я не застал, как и Федора – они оба умерли незадолго до моего рождения. Но, в отличие от Федора, о живом прадеде Мироне у меня имеется фотографическое воспоминание – у нас дома было фото в альбоме, на котором моя тетка Оля, еще девочкой (лет двенадцать ей там), сидит в нашем дворе на раскладушке (улыбается, щурится на солнце), а позади нее виднеется какая-то куча тряпья – одеяло или телогрейка, не разберешь; так вот, когда я в очередной раз рассматривал это фото (оно мне нравилось), тетка Оля это заметила, взяла фото в руку и рассмеялась – говорит: "Да это же дед Мирон". Я удивился. "Где же?" – говорю. "Да вот", – тетка показала на ту кучу тряпья, – "спит пьяный на раскладушке". Бывают такие фотографии, которые могут истолковать только их персонажи – расшифровать в куче тряпья на раскладушке деда Мирона могла только тетка, потому что это она там с ним сидела (это если не считать фотографа, который, кстати, черт его знает, кто был). Ну, и я теперь знал. В этом вижу смысл фотографий – человек умер давно, а вот на некой фотографии он спит пьяным, и все у него хорошо, не каждый даже его разглядит, в некотором роде там присутствует только его эманация (все это довольно сложно).

Вспомнив тетку-девочку на раскладушке, я как-то даже повеселел – налил себе еще полстакана и выпил за всех.

Помимо той фотографии, где дед Мирон спит невидимкой в куче тряпья, он есть еще всего лишь на одном фото – в гробу. Гроб стоит на табуретках во дворе (отцовского дома деда Василия – там жила потом прабабушка моя Настя, а с ней – дедов младший брат Михаил), а вокруг него все – дед Василий, брат его Михаил, бабушка моя, Мария, дядька Вова, моя мама и прочие люди, многих из которых я знал – родственники и односельчане, все молодые, серьезные, печальные, их лица хорошо видны и красиво отточены скорбью, как в кино у артистов – хороший, видимо, был фотограф, умеющий снимать характерно. А деда Мирона и тут не очень видно – лежит себе и лежит покойник в гробу. А на следующем фото уже идут люди по полю – процессия, немноголюдная, снятая издалека, люди маленькие и будто в тумане размыты фигуры; фото темное такое, не серое даже, а коричневое, как та глина, в которую прадеда Мирона зарыли.

У Федора же, другого прадеда, фотографии с похорон вышли намного торжественнее – я бы так выразился: "несколько в ином стиле". Фотокартина похорон Мирона – это украинский сельский реализм 19-го века, "земля, панщина, волы и тяжкая селянская доля", у Федора же это реализм сугубо социалистический – "в труде и борьбе, вперед, товарищи, в светлое будущее". Я ведь уже говорил – дядя Миша Кирьякулов, бабушкин брат, работал в пионерлагере завхозом. Поэтому прадед Федор был похоронен со всеми возможными почестями – из лагеря "Волна" были согнаны все пионеры, которые стоят на всех фото с венками в ряд, а потом с этими же венками идут длинной бесконечной процессией на кладбище – как у какого-нибудь Брежнева или Высоцкого. Эти фото, в отличие от снимков с похорон Мирона, яркие, светлые, летние – на них, кажется, не видно ни одного родственника или односельчанина, только пионеры, и лица у них, конечно, серьезные, сообразно моменту, но на них, разумеется, нет скорби (все же хоронят чужого им человека), а только лишь долг, рвение и пафос, с небольшим налетом скуки (это же начало 70-х, "совку" еще двадцать лет жить – так что, до того времени, когда лица людей на официальных фото сменят выражение: "пафос, долг и немножечко скуки" на "тотальную скуку", остается еще лет десять). Скорее всего, дядя Миша Кирьякулов согнал всех тех пионеров на похороны своего отца под предлогом, что прадед Федор был ветераном войны (он действительно им был – я читал в Интернет-базе наград, что Федор Кирьякулов служил ездовым и получил медаль за то, что перевез через реку Тису в Югославии какие-то боеприпасы, при этом застрелив трех фашистов из винтовки).

Помню, в детстве я всегда удивлялся, рассматривая эти фотографии – на кой черт это вообще было нужно, фотографировать похороны (несмотря на явные художественные достоинства снимков с похорон Мирона и эксцентричный пионерский пафос картины похорон Федора)? Впоследствии я узнал, что фотографировать похороны было раньше широко принято – и у нас, и вообще в мире, оказалось, что это давняя традиция – фотографировать покойников, раньше их даже наряжали в выходные одежды, усаживали между собой с помощью специальных каркасов (чтобы мертвецы не падали) и фотографировались всей семьей. Ничего не могу сказать, не вижу в этом ничего плохого, хорошего или странного, люди могут выбирать разные способы уважить своих предков – некоторые вот жен живьем раньше хоронили (я читал в сказках "Тысячи и одной ночи", кажется, хотя до конца не уверен) вместе с мертвыми мужьями, коз разных и кур, кухонный инвентарь и драгоценности, провоцируя тем самым последующие поколения грабить и осквернять могилы. Одним словом, что я хочу этим сказать – мне сейчас трудно понять, что могло заставить моих родственников в начале 70-х годов приглашать фотохудожника и сгонять пионеров на похороны моих прадедов, но уверен – они имели к тому какие-то резоны.

Размышляя о покойниках, я выпил еще водки, пересел со скамейки в траву под дерево алычу, прислонился к нему спиной, вытянул ноги и заснул – это было приятно, умиротворительно и покойно, заснуть здесь под алычой, потому что на участке бабы Липы с дядей Мишей Кирьякуловым, там, где ракушкой могилки обложены – тоже уютно, но там голая степь, и солнце припекает, как на пляже, там не заснешь, а здесь, у Простаковых – лесок и своя личная алыча, сам бог велел присесть, прислониться, выпить и прикорнуть на полчасика. "Здесь даже темно", – подумал я, засыпая, – "как в тех кинофильмах, в которых показывают сказочный таинственный лес в том месте, где вот-вот что-то должно приключиться – например, переход в иное измерение посредством дупла в дереве или кроличьей норы". "Довольно будет интересно, если меня сейчас здесь укусит змея", – подумал я еще (это не было досужей фантазией – в детстве я как-то увидел на этом самом кладбище отвратительную черную змею, которую больше никогда и нигде не встречал в наших краях, она вылезала из норы в чьей-то могиле, прямо как в тех ужасных кинофильмах, где змеи вылезают из глазницы чьей-то черепушки, и наблюдать это было крайне неприятно). Впрочем, засыпая, я знал наверняка – никакая змея меня, конечно, не укусит, а проснусь я через час с головной болью и жаждой, на какой случай поставил рядом с собой бутылку пива.

– За удочкой -

С кладбища я не пошел прямо в свой флигель, а заглянул еще на базар. Базар был самым опасным для меня местом – там многие могли меня узнать, но я должен был купить удочку, потому что какой смысл идти на Змеиный мыс без удочки?

Будучи пьян и разморен, я немного переборщил с конспирацией – надвинул кепку на лицо так, как это делают беглецы в голливудских фильмах – слишком. Впрочем, люди на базаре могли запросто принять меня за пьяницу, который прячет подбитый глаз – такое здесь не новость. Так что сильно я не выделялся – пьяница с "бланшем" имеет право купить себе удочку. Но на всякий случай к базару подошел осторожно, глянул издалека – нет ли знакомых с краю. Но на краю стояли какие-то приезжие – продавали сушеных бычков. Я знал, что эти бычки наши, местного вылова, а приезжих торговцев-перекупщиков местные жители, особенно рыбаки, не любят, потому что вынуждены отдавать им товар по бросовой цене – базарная мафия. Ну да плевать на них.

Обойдя торговцев бычками, я все так же осторожно сунулся в ряд (больше всего опасаясь встретить там Веру Александровну – библиотекаршу; библиотека была в двух шагах от базара, через дорогу, и Вера Александровна успешно совмещала работу библиотекаря с торговлей на рынке, попросту видела, когда кто-то заходил в библиотеку и, попросив соседей присмотреть за товаром, шла выдавать книжки, потом возвращалась на базар – продавала там надувные матрасы, мячи, плавки, резиновые тапочки, халаты, полотенца, в общем, всякую такую всячину, которую отдыхающие забывают привезти из дому и вынуждены покупать на месте; в детстве я изрядно времени провел в библиотеке, и потому Вера Александровна могла узнать меня в лицо, даже в надвинутой на глаза кепке) и тут же нашел искомое – какой-то мужик продавал готовые поплавочные снасти и бамбуковые удилища, товар для новичков и ленивых – я купил с радостью, потому что был пьян и ленив; никогда толком не умел мастерить удочки, а тут бы и вовсе леской в ушко крючка не попал. Купил, в общем, удочку (с запасками, конечно – крючки там, грузила, у нас без запасок нельзя – камни), а на выходе еще и пару вязок бычков. Дорого, сволочи, продавали, проклятые спекулянты. Но денег у меня было до черта, поэтому плевать на них. Затарился еще пивом рядом в гастрономе. Так я собирался провести вечер.

И, что вы думаете, провел. Пил пиво, ел сушеных бычков, сидя на проволочной кровати в своем флигеле, курил. Душно там было, как в аду. Но мне нравилось. Нравилось сидеть там и истекать потом. Нравилось провонять одновременно бычками, пивом и сигаретами. Это создавало особенный уют. Особенный уют холостяцкого флигеля в приморском поселке. Я подумал, что мне там не хватает только бобинного магнитофона. С головками, смазанными одеколоном. И поставить на него бобину Высоцкого. В общем, я был доволен.

Включив на телефоне будильник, заснул. Не сразу, конечно. Жарко, кровать проволочная – час еще ворочался, пару сигарет выкурил.

– На Змеинку -

Встал затемно, в четыре утра – на Змеинку путь недолог, c полчаса чистого ходу, но нужно еще наловить мидий, так что как раз рассветет. Спустился на берег по новой лестнице – эта лестница то немногое, что изменилось в моем родном селе за время моего отсутствия – ее торжественно открыли к какому-то очередному Дню Независимости (я случайно увидел эту новость в Интернете – на фото было все районное начальство в вышиванках, а также снятые в прыжке народные танцоры в шароварах). Старая лестница мне нравилась – бетонные плиты, врытые в землю, они выглядели просто и непритязательно, как примитивное искусство. Сейчас же плиты были заменены на новые, а на самом верху красовалась псевдогреческая вычурная арка (такие любят ставить турки на входе в свои фабрики-лохотроны). Впрочем, арка мне тоже понравилась – вкупе с новыми балясинами новая лестница напомнила мне старые советские крымские санатории – люблю такой стиль.

С мидиями я рисковал – надеялся на свой детский опыт: живые мидии всегда можно было найти в море в определенных местах, я их все знал, но все же, мало ли, может быть, за столько лет все поменялось, экосистемы там, ареалы, черт их знает – риск был велик не найти ни черта, а просить лопату и копать червей в огороде у хозяйки я постеснялся, да и поостерегся, чтобы не привлекать внимание, тем более что с червями здесь всегда было туго, настоящий геморрой их здесь искать – кругом глина и песок (помню, однажды в детстве копал червей для рыбалки на клумбе в пионерлагере и нашел в земле бутылку, запечатанную сургучом, а внутри бумажка виднеется, скатанная в трубочку. Заинтриговало это меня, конечно, распечатал, достал бумажку, раскатал. А там написано: "Привет пионерам будущего от пионеров 1977 года!" А я, значит, бутылку эту году в 82-м выкопал, не великой древности оказалась реликвия).

Первое место, где, как я помнил, должны быть залежи мидий – напротив того самого пионерлагеря. Туда и пошел сразу. Разделся на берегу, достал бутылку "Джека Дэниэлса" (вот и пригодилась вторая) и хорошенько отхлебнул. Согрело меня сразу – и тело, и мысли, сразу как-то легче стало лезть в воду. Подумал, что именно этого мне не хватало в детстве – согрева, лезть в холодную воду за мидиями всегда было настоящим мучением – там же зайти надо по пояс, а то и по грудь, а потом, нащупывая ногами на дне мидии, бывало, удавалось достать их оттуда ногой же, ухватив пальцами, но не всегда – иногда приходилось наклоняться, нырять, хватать руками, а ведь холодно, противно. Дети, конечно, существенно страдают без выпивки, оставшись наедине с природой.