Текст книги "Самоубийство. Подготовка (СИ)"

Автор книги: Лембит Короедов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Думаю, первый день по приезду Пузачева мы провели весело – а как еще могут провести день на море два друга-школьника? Играли, купались в море, кушали всякое вкусное, приготовленное бабушкой – быть может, даже чебуреки. Я это все прямо сейчас придумываю, потому что, разумеется, ни черта не помню из того, что мы делали. Припоминаю только, что Пузачев был жив и перевозбужден – новые впечатления переполняли его, ему явно у нас нравилось. И эта его впечатлительность сыграла с нами обоими злую шутку.

Когда наш первый день на море подошел к концу, и мы начали готовиться ко сну, то Пузачеву постелили в "прихожей", а мне бог знает где, в какой-то другой комнате. Может быть, даже на полу. Точно, вспомнил – именно на полу! В этом-то все и дело. Тогда был полон дом народу, и мне просто не нашлось свободной кровати. Но я был и рад – всю жизнь любил спать на полу. Но тут у Пузачева внезапно приключился странный каприз – услышав, что мне придется провести ночь на полу, он вдруг завопил: "Давай спать вместе! Хочу спать вдвоем!" Конечно же, я не испытал никакой радости от перспективы разделить ложе с Пузачевым, но и особого значения его капризу поначалу не придал, вежливо отказавшись. В нашей городской жизни Пузачев ко мне прислушивался (я был на год старше), и мне не составило бы труда поставить его на место, но здесь он меня удивил – будто в него вселился черт, он верещал как резаный, бесконечно повторяя это свое: "Вместе! Вдвоем! В одной кровати!" И не успел я в очередной раз послать его подальше, как эту его идею неожиданно поддержала бабушка. А бабушка если за что-то бралась, то бралась крепко – если ей какая идея приходила в голову, то пиши пропало – не отстанет, и ты ее не переубедишь. Так вот, неожиданно ей идея Пузачева пришлась по душе, и бабушка принялась меня уговаривать на пару с ним – видимо, у них были сходные умилительные фантазии на тему мальчиков, спящих в одной кровати мирным сном (так и вижу эту иллюстрацию в какой-нибудь детской книжке). Так что мне оставалось только взяться руками за голову и согласиться. Если бы я тогда знал выражение: "Holy shit!", то я бы, конечно, произнес при этом: "Holy shit!", но я тогда еще не знал выражения "Holy shit!". Вместо этого Пузачев закричал: "Ура! Мы будем спать вместе!"

И той памятной ночью я обоссал Пузачева, потому что страдал энурезом (в моем случае слово "страдал" – не какой-то шаблон, который принято употреблять применительно к болезням – это расстройство, в самом деле, причиняло мне известные страдания – когда ты каждую ночь просыпаешься в луже своей мочи, на мокрой простыне, под обоссаным одеялом, и вынужден звать маму, чтобы она сменила тебе постель, и мама каждую ночь встает, заспанная, меняет тебе постель, и вид у нее при этом совсем не радостный – видно, что она чувствует досаду, а иногда и злость, и это, согласитесь, причиняет страдание – от того, что ты причиняешь неудобства и страдания другим и не можешь ничего с этим поделать. Оставим, впрочем, эту благодарную тему детским психологам – нынче она слишком далека от меня. Расскажу лишь, чем все кончилось.

После случившегося Пузачев больше не настаивал на том, чтобы мы спали вдвоем и за всю неделю своего пребывания ни разу не упомянул о моем позоре, а после его отъезда мои родственники (не помню, чья это была идея – мамина или бабушкина) решили применить ко мне самые кардинальные методы лечения – позвать "бабку".

До этого мама, конечно, пыталась меня лечить традиционными способами – пару лет водила по врачам-невропатологам в городскую поликлинику. Но это ни черта не помогало – я продолжал ссаться с разной степенью интенсивности, и подарком была та ночь, в которую я не обссыкался. Лучшим советом, который нам с мамой дала врач-невропатолог, был совет кормить меня на ночь сушеной таранкой (я сейчас не шучу – это действительно помогало лучше прочего, потому что, наевшись соленого на ночь, ты часто просыпаешься от того, что хочешь пить, и иногда это может уберечь тебя от обссыкания), но все же невропатологи ни черта не могли сделать.

Случай с Пузачевым стал последней каплей – помню, на следующий день после его отъезда я пришел домой с моря, еще весь мокрый, в одних плавках, и вижу – стоит во дворе моя бабушка, а рядом с ней – другая бабушка (намного старше моей), маленькая, сухощавая (моя-то бабушка была совсем не худенькой), улыбается приветливо и как-то неловко, будто стесняется. И моя бабушка тоже улыбается: "Вот", – говорит она, представляя мне незнакомую бабушку, – "Познакомься, это бабушка..."

– Народные целители -

Если верить в то, что у каждого человека есть своя слабость – «ахиллесова пята», нечто, против чего человек не может устоять и ради чего готов поступиться многими принципами, то такой «пятой» у моей бабушки были народные целители. Не только лишь они – однажды я был свидетелем того, как бабушка с дедом купили у каких-то карпатских цыган за бешеные деньги ковер, который после первой же чистки стал похож на мешок, или вот те знаменитые живописцы, которые ходили по селам и предлагали селянам сделать из их старых черно-белых фотографий прекрасные цветные портреты (до сих пор полагаю этот вид деятельности лучшим примером для поговорки: «На всяк товар найдется свой купец», поскольку ничего омерзительнее этих цветных потретов я в жизни не встречал – люди на них походили на розовых поросят или раскрашенных цирковых клоунов, но, несмотря на это, бизнес этот процветал, и услуги раскрашивателей пользовались в наших селах стабильным спросом), но все же народные целители могли дать фору всем прочим бродячим жуликам и проходимцам. Я уже упоминал, что проникнуть в наш дом мог далеко не каждый, особенно чужой, человек – даже бабушкин брат, дядя Миша Ловелас, кушал чебуреки и говорил с бабушкой по-гречески в «сарае», дедовы сестры, Дина, Аня и Майя, обычно, ограничивались приемом в столовой, друзья мои – Ленчик, Вовка Кабачок и Сережа Кипиш, даже на порог не ступали – играли мы только во дворе; но стоило какому-нибудь человеку объявить, что он народный целитель, как ему сразу обеспечивался прием по самому высокому разряду – вплоть до приглашения в бабушкину спальню для производства всяких манипуляций вроде массажа или растирки целебными мазями. Не раз, придя домой, я заставал в «сарае» каких-то подозрительных людей (баб и мужиков) бомжеватого вида, от которых за километр несло перегаром – они сидели за столом и угощались вином и прочим «чем бог послал», вокруг же них суетилась бабушка, пытаясь всячески угодить, а, завидев меня – представить меня им и ввести в курс всех моих болезней. Целители при этом благостно кивали и глядели на меня плотоядно, предвкушая, как они меня будут лечить (чем старше я становился, тем опасливее были их взгляды – в них читалось: «А не выкинет ли он нас сейчас из дому?»). Иногда они пытались поразить мое воображение, сходу сообщая, какими болезнями я страдаю (когда бабушка сливала им всю информацию заранее), ткнув мне пальцем, например, в ногу или в живот, или покрутив руками вокруг головы.

Под бабушкиной кроватью всегда была навалена куча всяких бесполезных медицинских приспособлений – главным образом, массажеров с самими курьезными насадками – их продавали коммивояжеры, опять же, за бешеные деньги, которых бабушка в таких случаях не жалела. Массажеры эти следовало, включив в розетку, приложить к ноге или иному больному месту – они вибрировали и создавали полезный эффект, сравнимый с припаркой для мертвого. Возможно, в этом ее увлечении на бабушку оказывал тлетворное влияние ее брат – дядя Миша Ловелас (черт их знает, о чем они там говорили на кухне по-гречески), который тоже был помешан на нетрадиционной медицине – голодал (неделями кушал мед, разведенный с водой), лечил всех своими пчелами (если кто в селе страдал радикулитом, то к нему домой приходил дядя Миша Ловелас с пчелами в стеклянной банке, сажал пчел больному на спину, чтобы те его покусали, после чего человек немедленно излечивался), а особенно уважал акупунктуру. Однажды, когда я заболел ангиной, в "прихожую", где я валялся с жаром на кровати, зашел дядя Миша Ловелас и достал из маленькой кожаной сумочки (вроде планшета, как у летчиков) какой-то странный электрический прибор с металлическими щупами на проводах. И, не успел я опомниться, как дядя Миша взял мою ладонь и воткнул в нее, между большим и указательным пальцами (он заявил, что там находится какая-то особенная точка), один щуп и прожег там заметную черную дырку. От этого я, конечно, не излечился, но спасибо, хоть не ужалил пчелой.

Иногда знахари составляли конкуренцию маме и тетке Оле по их прямому профилю (мама закончила биофак Харьковского университета, тетка же – санитарно-гигиенический факультет Донецкого медина): одна бабка, помню, была приглашена для того, чтобы изгнать из нашего дома мышей – она долго ходила по комнатам и что-то бормотала, читая текст с клочка бумаги, а потом сунула эту бумажку под подушку в "сарае"). Позже я достал этот клочок бумаги и прочитал заговор (слова были записаны в столбик):

"Святий Свередон!

Очисти мий дом

Од крис

Од миш

Од брусакив

тарганив

и всякои нечисти"

– "Бабка" -

Худощавая застенчивая бабушка взяла меня за руку и повела в летнюю кухню (я не сопротивлялся, потому что меня застали врасплох, к тому же, после случая с Пузачевым, я уже и сам позарез хотел излечиться и поверил бы и в черта лешего). При этом «бабка» приказала моей бабушке удалиться и оставить нас наедине. В летней кухне на подоконнике откуда-то появилась литровая банка с водой (не знаю, была ли это специальная святая вода, принесенная «бабкой», либо ее набрали тут же в кране), «бабка» поставила меня перед собой и принялась шептать, иногда прерываясь на то, чтобы отхлебнуть из банки воды и выплюнуть ее мне в лицо. Мне не слишком нравилось то, что старенькая бабушка плюет мне в лицо, но я терпел – во всяком случае, это было не больно и не слишком позорно – ведь никто этого не видел. Все это продолжалось с четверть часа, после чего шептуха распрощалась с нами, и больше я ее не видел. И с тех пор ни разу больше не ссался.

– Зал -

И, наконец, главная комната в нашем доме – зал. В этой комнате было два дивана (на которых, по ситуации, спали – я, мама или кузина Наташа), большой стол посреди комнаты, в углу у окна – трюмо (трюмо было наипримечательнейшим предметом дома – главным образом, из-за бракованных зеркал, волшебные свойства которых мои родственники (к счастью) проглядели при покупке – когда ты становился перед зеркалом и начинал двигаться в разные стороны, вправо-влево, вверх-вниз, то лицо твое и прочие части тела удлинялись и искажались самым причудливым образом – именно по этой причине я ни капельки не впечатлился, когда впервые попал в хваленую «комнату смеха» в городском парке (такие парки по всей стране назывались «ЦПКиО» – центральный парк культуры и отдыха; вход в «комнату смеха» стоил, как водится, «десюнчик»; это была обычная небольшая комната с развешенными на стенах деформированными зеркалами, искажавшими отражение смотрящего в них человека, над чем предполагалось смеяться – «совок» вообще славился своими дурацкими аттракционами, а советские люди имели очень странные представления о смешном; ещё «комната смеха» была местом встречи всяких коллекционеров, которые, применяя шпионские методы конспирации, обменивались там марками, значками, монетами и грампластинками) – наше трюмо показывало куда более причудливые картинки, превращая любого человека просто в сказочного урода); здесь же рядом на стуле стоял проигрыватель «Элегия», а в ящике трюмо были сложены грампластинки, в основном, дрянная советская эстрада (в голове моей до сих пор звучит мотив идиотской песни: «У той горы, где вечная прохлада, у той горы, где [чего-то] перезвон...»), но были и несколько пристойных – голубая гибкая пластинка «Битлз» (кажется, на ней была песня «Облади-облада») из журнала «Кругозор», пластинка «Бони М» с Бобби Фарреллом на обложке в окружении его сладких «шоколадок» – научившись писать, я на всякий случай подписал снизу: «Эностранцы»; пластинка дуэта «Баккара» (там пели две обворожительнейшие девушки) с песнями: «Sorry, I»m a Lady" и «Yes, Sir, I Can Boogie» (у них, кажется, других песен и не было), оркестр Поля Мориа и целых две большие пластинки испанского певца Рафаэля; справа же от трюмо на большой тумбе стоял телевизор.

Конечно же, в любом советском доме, главной комнатой (если их было больше одной) была та, в которой стоял телевизор. Мы не были исключением, но все же в нашей сельской жизни телевизор не играл такой уж огромной роли – во-первых, у сельского человека, в отличие от городского, имеется куда большая территория для жизни, домашнего труда и отдыха, чтобы занять себя иными, более полезными, чем торчать у телевизора, делами; во-вторых, наш телевизор (черно-белый "Рекорд", мы заменили его цветным бог знает когда, в 90-х) давал такую отвратительную картинку, что приходилось догадываться о том, что там происходит на экране в сером тумане с движущимися сверху вниз черными полосами, картинка эта сопровождалась звуком такого же качества – телевизор шипел как горячая сковорода, на которую постоянно подливают воду (каналов было два – общесоюзный и украинский, чтобы переключить канал недостаточно было щелкнуть ручкой – кому-то нужно было выйти на улицу (мы делали это с дедом по очереди во имя справедливости) и прокрутить в нужную сторону трубу с антенной, другой же человек (я или дед) в это время наблюдал за меняющейся картинкой и подавал знак в окно); ну а третья причина – это то, что в зале или смежной с ним "дальней" комнате постоянно кто-то спал. И полбеды, если это был дед – деду нормально спалось под звуки кинофильма или футбола, устроить скандал он мог только в редких случаях – когда кто-либо, не зная, что дед спит в "дальней" комнате, включал звук на полную катушку. Но если в "дальней" комнате спали кузины Людочка с Наташей, то пиши пропало – ни одна живая душа не могла посмотреть телевизор, а спали Людочка с Наташей всегда, когда по телевизору показывали хоть что-нибудь путное – кино или футбол. Наверное, они сверялись с программой телепередач.

Ежевечерне, в девять часов, телевизор приходил посмотреть дед – программу "Время" (он называл ее – "Последние известия"). Дед хотел быть в курсе событий в мире. Кузины Людочка с Наташей тут же облепляли деда, как рыбы-присоски, и мешали ему смотреть программу "Время", напрягая вопросами, сравнимыми с теми, которые задавала Красная Шапочка переодетому бабушкой волку: "Почему у тебя такие большие зубы?". Дед благоволил Людочке с Наташей и лишь иногда покрикивал: "Тише-тише", когда не хотел пропустить какое-то очень важное "последнее известие".

Всей же семьей для просмотра телевизора мы собирались в зале только по праздникам – на Новый Год и в другие, менее значительные дни, когда давали телевизионные концерты, например, на день милиции. В такие дни смотреть телевизор обязательно садилась мама – она обожала Софию Ротару (мама называла ее "Соня") и не могла пропустить ни одно ее появление в эфире ("Соня поет", – говорила с благоговением). Под влиянием мамы (здесь налицо явный пример индуцированной любви) все остальные члены семьи тоже полагали, что им нравится София Ротару (даже я всю жизнь относился к ней положительно), кроме тети Люды, дяди Вовиной жены, которая вступала в явную оппозицию, утверждая, что предпочитает Аллу Пугачеву (вы знаете, это случай жесткого антагонизма – ты или за Ротару, или за Пугачеву, "Динамо" и "Спартак", Алая Роза и Белая, Рим и Карфаген, так что тетя Люда проявляла известную смелость, идя наперекор всем). Чтобы та посмотрела на Софию Ротару, мама вытаскивала в зал даже бабушку (вы знаете, бабушка терпеть не могла не только книги, но и телевизор – во все другие дни она вообще не появлялась в зале, не переступала туда порога, кроме случаев, когда ей нужно было вызвать меня или деда по неотложному делу – да и то, в таких случаях она предпочитала пронзительно кричать издалека, не доходя до зала: "Се-ре-о-ожа!" или "Ва-а-ася!") – бабушка садилась в углу на стул, сидела там пять минут (Ротару могла за это время начать петь, а могла и не уложиться), после чего засыпала, уронив голову на грудь. Маму это чрезвычайно раздражало – она терпеть не могла, когда кто-то при ней невнимательно слушает Ротару. Она кричала бабушке: "Мама!" Бабушка вздрагивала, просыпалась, говорила: "Да-да, я слушаю!", после чего снова засыпала. Это всех очень потешало, все начинали следить за бабушкой и поочередно ей кричать: "Мама!", "бабушка!", "Маруся!" – это кричал дед, который веселился больше всех. Тогда мама раздражалась еще больше, потому что все, вместо того, чтобы слушать Ротару, будили бабушку. Обидевшись на всех, мама придвигала стул поближе к телевизору и, с отсутствующим лицом, слушала Ротару в одиночку.

– Книги, журналы и фотографии -

Книги были сложены в тумбе под телевизором и в серванте «Хельга» («хельга» у нас в доме было именем нарицательным: «Пойди возьми на хельге!»), который служил нам хранилищем для всего – праздничных тарелок и бокалов, чайных и кофейных сервизов (никогда не терявших девственности), серебряных вилок и мельхиоровых ложек, там хранились документы, старые письма, журналы и фотографии (а еще две школьные золотые медали – мамина и тетки Оли). Фотоальбом в бежевой обложке распухал и лопался по швам, как праздничный пиджак на объевшемся на свадьбе толстяке – фотографии в нем не были, как полагается приличным альбомам, вставлены в специальные фигурные прорези, а лежали массивными стопками между страницами. Не пугайтесь, я не буду сейчас описывать каждую из сотен фотографий (просмотр чужих семейных фото с подробными комментариями – одна из самых известных пыток) – обо всех главных и важных я уже упомянул выше.

Библиотеки как таковой у нас не было (как и в городе, где я подпитывался книгами у соседей Пузачевых) – книги были дефицитом, и моя семья не имела к ним доступа. Поэтому сложенные в тумбе и "хельге" стопки книг были чрезвычайно пестрыми – немногочисленные книги классиков (например, Гоголя и Чехова; Гоголь и Чехов были у всех; даже если у человека не было дома библиотеки, у него были Гоголь и Чехов; даже если у человека вообще ни черта не было, то Гоголь и Чехов у него были), часто в разнобойных томах из собраний (только собрание Тараса Шевченко было полным), лежали вперемешку со всякого рода коммунистическим "трэшем". Мне, впрочем, было без разницы, что читать – когда-то я слышал определение книги как "стопки листов с текстом между двумя картонками", и в моем случае это определение было верным – я прочитывал любую стопку листов с текстом от картонки до картонки, будь то 10-й том собрания сочинений Чехова или воспоминания комсомольцев-строителей БАМа. Думаю, такая методика чтения сильно повлияла на мой кругозор – иногда я имею познания в вопросах, которые ни к селу ни к городу не пригодятся никакому здравомыслящему человеку (например, знаете ли вы, что, скрутив из листа бумаги конус-рупор и воткнув в его острый конец швейную иглу, можно поставить это приспособление на пластинку (ее предлагается вращать на карандаше, вставленном в дырку-сердцевину – но это уже высший пилотаж) и сносно прослушать музыкальное произведение? Не знаете? А я таким способом испортил не одну пластинку), вещи же очевидные и всем известные прошли мимо меня, едва задев упоминанием, скажем, в кроссворде ("Да? Надо же", – говоришь ты, когда тетка Оля уверенно отвечает на какой-то замысловатый кроссвордный вопрос); картинка моего мировосприятия похожа на одеяло из множества лоскутов: отдельные лоскуты необычайно ярки и цветасты, и в них хочется бесконечно вглядываться перед сном в поисках новых смыслов и оттенков, другие же тусклы и ветхи; какие-то дыры в моем одеяле-картине мира наспех залатаны случайно нахватанной тут и там информацией, другие же зияют так, что в них можно легко просунуть голову.

Здесь же была свалена подшивка старых журналов "Огонек", которые я тоже перечитал от корки до корки: в каждом номере несколько первых страниц посвящались встречам генсека Брежнева с другими мировыми деятелями (Никсоном, Помпиду, Вилли Брандтом, Индирой Ганди, Эрихом Хонеккером, Иосифом Броз Тито, Густавом Гусаком, Фиделем Кастро, Николае Чаушеску и Юмжагийном Цеденбалом) и были густо удобрены фотографиями "дорогого Леонида Ильича" (который приветственно махал рукой или радостно улыбался с каждой второй обложки "Огонька)", гостеприимно встречаемого этими мировыми лидерами (чаще всего фото были сделаны прямо в аэропорту, лишь с Никсоном – на балконе Белого дома), потом шла какая-то мотивирующая статья о комсомольцах на коммунистических стройках, ударниках и передовиках производства (иногда эти люди даже попадали на обложку, имея честь ротации с самим Леонидом Ильичем и Индирой Ганди), и лишь в самом конце было то, ради чего люди выписывали журнал – статья о спорте (помню большую статью про Артура Эша, американского теннисиста, когда он победил на Уимблдонском турнире – Советский Союз весьма благоволил Артуру Эшу) и кроссворд.

Мне очень нравилось читать в зале – там было много окон, из-за чего зал очень располагал к чтению в плохую погоду: вы знаете эту архетипичную картину той части мира, где на улице дождь, гроза и ветер, капли дождя и ветки деревьев стучат в окна, напоминая о том, каково сейчас на улице одинокому страннику; ты же, наплевав на всех одиноких странников, сидишь в доме, в тепле и уюте, и читаешь "Историю одного города" Салтыкова-Щедрина или гоголевского "Ревизора" – и даже бабушка тебя никуда не выгонит и не отправит трудиться на улицу в такую собачью погоду. Это летом или весной. Зимой же – что еще делать вечерами в селе, как не проводить время с книжкой и яблоками "симиренко"? Вот ты и валяешься на полу в зале, возле серванта "Хельга", перебирая по сто раз прочитанные книжки и журналы в поисках, чего бы перечитать в сто первый раз. А в соседней, "дальней", комнате в это время лежит дед с чашкой чая на подоконнике и "беломориной" в зубах (бабушка всю жизнь боролась с курением деда тем способом, что каждый раз, завидев деда с папиросой, говорила протяжно: "Ва-а-ася, не кури-и-и", что не производило на деда ровно никакого впечатления – курил дед всегда и везде) и читает газету "Труд" или книгу Альфреда де Мюссе "Исповедь сына века".

Но главное, что лежало в "хельге" – это тетради. Там были кучи "общих" тетрадей, оставшихся от учебы в школе мамы и тетки Оли (дяди Вовиного тетрадного наследия не осталось – видимо, оно не представляло особой исторической ценности). По большей части, это были тетради по математике и физике – они были исписаны (мамой и теткой Олей) убористым, аккуратнейшим, красивейшим почерком (я, всю жизнь писавший как курица лапой, наслаждался одним видом этих страниц, одновременно осознавая, что не видать мне как своих ушей такой же красивой золотой медали, как те две, что лежали тут же, в "хельге"), без единой помарки и исправления – формулы были выписаны каллиграфически, эти мамины и теткины тетради можно было выставлять в музее или палате мер и весов школьных тетрадей по физике и математике и тыкать в них носом нерадивых и неопрятных школьников (вроде меня). Чаще всего тетради были в голубую и розовую клеточку (клетки удобнее для формул) и заканчивались на середине – чем я и пользовался, заполняя пустые страницы своими мерзкими каракулями и, таким образом, изгаживая эти прекрасные эталоны. Потому что тетради были моим детским фетишем, а писание в них всякой чуши – моим главным детским хобби (я собирал значки и марки – но разве могли сравниться эти жалкие увлечения с ведением тетрадей?)

– Тетради -

Я вел общие тетради. Десятки и сотни общих тетрадей. Вы помните эти старые советские общие тетради? Они не чета нынешним – с цветастыми обложками, дурацкой рекламой, с проволочными переплетными кольцами. Старые советские тетради были строгими, прекрасными и совершенными в своей простоте – обложка картонная, клеенчатая, синяя или коричневая, на клею, а внутри – синие, зеленые или бледно-розовые клеточки. Я предпочитал клетчатые тетради тетрадям в линейку, хотя и последними не гнушался. В клеточках удобнее писать в столбик.

В тетради я записывал спортивную статистику. Конечно, больше всего меня интересовал футбол, но признаю – я был всеяден. Одного лишь футбола мне было мало – я собирал всю спортивную статистику до последнего кустика – хоккей, баскетбол, фигурное катание, биатлон, шахматы. Главным источником мне служила газета "Советский спорт", которую в селе выписывал дед, а в городе – мама, специально для меня. Получив свежий номер газеты, я тщательным образом переписывал в клетчатые тетради результаты всех спортивных соревнований. Траурным днем был понедельник – в понедельник не носили газеты. Каждый понедельник я подходил к почтовому ящику и открывал его в надежде, что мир вдруг изменится, и в ящике окажется газета.

Еще одним, поистине драгоценным, источником информации был еженедельник "Футбол-Хоккей", который я покупал в киоске у тети Люси на пригородной автостанции, когда приезжал рано утром из села в город.

Вспоминаю еще прекрасный журнал "64", который, как вы можете догадаться, был посвящен шахматам. Конечно, шахматы не были мне настолько же близки, как, скажем, футбол или хоккей, но зато журнал "64" был настоящим раем для собирателя статистики – он почти сплошь состоял из таблиц-результатов шахматных турниров, коих, как известно, великое множество, и с одним таким журналом можно было провести много приятных вечеров переписывания.

Были еще книги, справочники. В отличие от художественной литературы, спортивные справочники не были в Союзе в дефиците – хорошие, ценные книги по статистике можно было купить в магазине, а ежегодные футбольные и хоккейные справочники найти в любой районной и сельской библиотеке, хоть иногда в разнобой и не в полном комплекте. Например, у меня был полный хоккейный справочник со всеми результатами игр советской сборной, где были даже составы команд на каждую игру, справочник всех олимпийских игр, летних и зимних, полный волейбольный справочник, справочник по легкой атлетике. Писали такие справочники, как я понимаю, люди слегка помешанные, те, кто вовремя не избавлялся от детской страсти, а проносил ее через всю жизнь. Фамилий я их не помню, но чрезвычайно им благодарен за то приятное время, которое я провел в переписывании их книг.

Мама увлечение мое порицала. Главный ее довод звучал так: "Если бы ты столько времени посвящал учебе, сколько своим футбольным тетрадкам...". Не могу с ней не согласиться. Те тщательность и скрупулезность, с которыми я занимался своим бесполезным хобби, буде их применить к вещам полезным и наукоемким, наверное, сделали бы из меня великого ученого – математика или физика. Но учеба меня волновала гораздо меньше, чем переписывание статистики. В школе мне все давалось легко, а отметки не были для меня фетишем, поэтому я очень рано понял, что для того, чтобы окончить школу, можно напрягаться в меру, не тратя слишком много драгоценного времени.

Разумеется, мама тетрадки выбрасывала. Не то чтобы целенаправленно и злокозненно, а по случаю, например, во время генеральной уборки, вместе с разными пыльными поделками (бумажными ракетами и дедами морозами), которые я мастерил, смотря по телевизору передачу "Умелые руки". Как это ни странно, утрата никчемных поделок расстраивала меня гораздо больше, чем, казалось бы, настолько ценных тетрадок, на которые было потрачено уйму времени и сил. Я просто садился и переписывал все заново – из этого делаю вывод, что страсть к собиранию спортивной статистики есть тяга скорее к процессу переписывания и упорядочивания, чем к его результату, то есть, в своем роде, медитация.

Как я упорядочивал, что записывал? К примеру, есть некое соревнование, и в справочнике приведены все результаты – до последнего места. Я же брал и выписывал те же результаты, но до шестого места. Мне нравилось число 6. Иногда меня интересовала только тройка призеров или только финалисты. Или, например, возьмем справочник. Там приведены результаты всех соревнований – мировые, европейские и национальные чемпионаты, Олимпийские игры и прочие спартакиады. Я же беру и выписываю результаты чего-то одного. Или возьмем чемпионаты по хоккею. В конце каждого приводится список лучших бомбардиров. Я беру и выписываю в отдельную тетрадку только списки бомбардиров. Потом, знаете, какой самый главный недостаток любого спортивного справочника? Его конечность. Например, справочник издан в 1982 году. Что это значит? Это значит, что на 82-м году все и заканчивается, и по чемпионату 1983 года у вас ничего нет. Как я выходил из этого положения? Разумеется, я пополнял справочник, вел статистику дальше. Например, когда шла Олимпиада, я сидел перед телевизором с ручкой и тетрадкой и записывал результаты по ходу соревнований, до шестого места, конечно же. Если же вдруг в это время мне нужно было быть в школе, я переписывал результаты на следующий день из газеты "Советский спорт".

– Назад в село -

Поленившись спускаться к морю и плестись по песку (меня немного разморило от вина), я пошел назад в село той же асфальтовой дорогой, какой пришел на «бугор».

В детстве мне этот путь казался очень долгим, зайти за Гирло или на Змеинку – все равно, что за тридевять земель; даже если мы ехали сюда с друзьями на велосипедах, или отец вез меня на мотоцикле (а по морю мы с дедом ездили к Змеинке на моторной лодке) – когда ты мал, мир вокруг тебя огромен.

Сейчас же, не прошло и четверти часа, а я уже подошел к крайнему дому – здесь живут Давыденки.

– Чипка Давыденко -

Чипка был одним из лучших (если не самым лучшим) рыбаков в селе и, наверное, самым из них пьющим. Пьющим человеком у нас никого не удивишь, но Чипка отличался от всех прочих тем, что пил прямо на рыбалке (даже дедов брат Михаил, уж на что любил выпить, на рыбалке всегда был трезв, как стекло, предпочитая напиваться в стельку уже дома, вечером – наверное, он боялся последовать примеру их старшего брата – Ивана, который утонул в море еще в 50-е, перевернувшись пьяным на лодке), по какой причине нарушал еще одно правило местных рыбаков – не брать с собой на рыбалку лишних и посторонних людей. В лодке с Чипкой всегда был кто-то из чужих – увязавшихся с ним на рыбалку прихлебателей. Брал он их неспроста – они были ему совершенно необходимы, и не только в качестве подручных – чтобы таскать снасти (подозреваю, что я тоже был нужен деду только для этой цели), но и на особые случаи.