Текст книги "Самоубийство. Подготовка (СИ)"

Автор книги: Лембит Короедов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Но сегодня я выбрал не это. Потому что я на Змеинке, а на Змеинке надо ловить на поплавок. Из-за камней. Люди, которые на лодках, ловят на Змеинке и на закидушки, но они же далеко в море стоят, камни там глубоко под лодкой, да и то, десяток удочек можно порвать к чертям за рыбалку, а здесь у меня под берегом камни прямо под ногами – раз закинешь и больше не вытащишь. Так что поплавок.

Опять же, взял всего одну удочку. Ловил бы с лодки – взял бы две, три, четыре, сколько влезет. А стоя по пояс в воде, рук не напасешься за всем уследить, потому что не только об удочке следует позаботиться. Прежде всего – куда складывать пойманную рыбу? Для этого нужен садок, который я купить поленился (на кой черт мне садок на один месяц? В этом случае я оказался удивительно расчетливым), поэтому взял вместо него полиэтиленовый пакет с ручками. В этот же пакет я раньше сложил мидии. Пацанами мы долго не думали – складывали мидии в плавки, а потом туда же – пойманных бычков, так что по ходу рыбалки в плавках становилось мидий все меньше, а рыбы – наоборот, все больше; потом на берегу пойманную рыбу выбирали из плавок в кулек или так и шли домой – полны трусы бычков. Еще есть способ – берется капроновая нитка, с каждого конца привязывается по спичке, потом пойманных бычков нанизывают на эту нить, продевая спичку через жабры, спичка же на другом конце служит упором, не дает рыбе соскальзывать в воду; такое приспособление можно легко навесить на себя, намотав на руку, оно не занимает много места. И красиво потом, когда идешь по берегу и несешь связку бычков на нитке – когда они в связке, то кажется, что их много – люди обращают внимание, завидуют. Но в этот раз я не связывал нитки (я серьезно обдумывал этот вопрос и посчитал, что капроновая нить со спичками – слишком красивый для меня дизайн на сегодняшний день, слишком, что ли, оптимистичный; поэтому выбрал более строгое решение – просто взял пакет, повесил на руку, в пакете – мидии, туда же буду складывать рыбу, там же – бутылка "Джек Дэниэлса").

Потом – сигареты и зажигалка. Разумеется, я спрятал их под кепку, куда же их еще девать, чтобы не намочить. Вот взять курение. Вредное занятие – не могу не согласиться с приверженцами здорового образа жизни. Но что еще делать на рыбалке? Зачем вообще та рыбалка, если ты на ней не можешь закурить? Может быть, весь смысл рыбалки в том, чтобы пройти вот так километр-другой к месту, снарядить всю снасть, собрать все мидии, зайти по пояс в воду, наживить крючки, закинуть удочку и только тогда – положить на воду удилище, осторожненько снять кепку, достать из нее пачку сигарет и зажигалку, и подкурить. И сказать себе: "Все, я здесь". Как ты иначе скажешь себе: "Все, я здесь"? Какова будет точка отсчета? Как вы, некурящие, собираетесь с мыслями?

По правде говоря, ради этого момента и на рыбалку идешь – подготовился, снарядился, прогулялся с утра к месту, все это время предвкушая, все свои предыдущие рыбалки пропуская перед глазами; а зашел в воду, удочку забросил, закурил сигарету и все – можно назад идти, дело сделано. Нет, никуда ты, конечно, не пойдешь – вначале нужно хотя бы рыбу поймать, да и поймав одну, никуда не пойдешь – будешь ловить, пока ловится, или пока спина не сгорит на солнце, или солнечный удар не ударит, но по большому счету – дело твое сделано, когда ты удочку закинул и закурил, ты уже все получил от этой рыбалки.

Еще одно – заходить в воду босиком или в резиновых вьетнамских тапочках? С одной стороны, босиком – ногам приятней, с другой же – камни здесь острые, заросшие ракушками, точеные водой, неудачно ступишь и можешь ногу порезать, а палец – наверняка, особенно когда ветер и волна – трудно удержаться на скользких камнях, волны тебя толкают, с камня сбрасывают. Но когда ветер и волны, тогда уже все равно – в тапочках ты или босой, сбросит волна с камня, не даст ловить, пальцы изрежешь, колени собьешь, еще и тапки порвешь. Пока что мне везло – с утра был штиль, и я решил оставить тапочки на берегу.

Медленно зашел в воду (я точно знал место, помнил его с детства – на берегу в горе есть небольшой грот, от входа в грот к воде спускается каменный фартук – там удобно оставить лишние вещи (я оставил только тапочки – шорты у меня специальные, плавательные, со специальным же непромокаемым внутренним кармашком для денег – все свое ношу с собой); с каменного фартука спускаешься в воду и идешь сначала прямо, метров пять, потом берешь чуток вправо, пару метров, и наткнешься на большой плоский и покатый камень, его под водой не видно, но куда он денется? Камень никуда не сбежит, двадцать лет назад там был и сейчас есть. Вначале тебе вода по пояс, а когда на камень влезешь – он как площадка возвышается, то вода уже по колено), добрался до камня-площадки (честно говоря, обрадовался, когда его нашел – это я выше все так складно описал, а, по правде, совсем не был уверен, что найду тот камень), влез на него, устроился поудобней, открыл мидию, вытащил желтое мясо (там хитрость есть – по большей части мидия состоит из такой себе с виду желтой сопли, ее тоже можно наживлять, но она очень хлипкая – бычок вмиг срывает, поэтому первым делом нужно отрывать такую черную головку или темно-коричневую, или по бокам тоже такое черное, вроде кантика – оно получше держится), наживил удочку, закинул, достал из пакета бутылку виски, сделал огро-о-омный глоток (жаль, вы не видели меня в этот момент, эту квинтэссенцию счастливого человека – впрочем, кому жаль? Никому не жаль, на кой черт я вам сдался?), сунул бутылку назад в пакет, достал из кепки сигареты и зажигалку, закурил. Поплавок потонул, и я достал первого бычка. Бычка-круглячка. Первого бычка под первую сигарету.

– 4 дня болезни -

После Змеинки хотел пойти налево – не в сексуальном смысле, а в географическом. Просто Змеиный мыс – справа от села, если стоять лицом к морю, и я туда уже сходил, теперь же следовало пройти маршрут налево – к Сосновому Бору, что и планировал сделать на следующий день, но не судилось – я заболел.

Болезни я обрадовался. Не всякому повезет заболеть посреди лета. Но мне, видимо, помогла рыбалка на Змеинке. Здоровье у меня сейчас не ахти, так что простыл – долгое стояние в воде дало себя знать. Почувствовал заранее, еще с вечера, и подготовился – сходил в местную аптеку и накупил всего нужного (не все там, конечно, было, сельская аптека скудная, но все же главное взял – леденцов от горла, растворимых микстур от жара, аспирина), а еще захватил в магазине чаю, клубничного варенья (малинового не было) и большую бутылку "Егермейстера". Подготовился, потому что знал – стоит слечь и потом уж из берлоги не вылезешь, будешь валяться в бреду три дня, а встать и пойти в аптеку себя не заставишь.

В детстве болеть – это благо, подарок судьбы. Все дети любят болеть. Хотя, пожалуй, много на себя взял говорить за всех – возможно, какие-то дети не любят болеть, но лично я болеть любил. Сейчас детям проще – у них есть карантины. Чуть какая эпидемия – все, объявляют карантин, месяцами дети в школу не ходят, черт их знает, когда они вообще учатся, а в мои школьные годы я про карантины только в книжках читал – про то, что якобы есть такая отличная штука – карантин, когда дети в школу не ходят, а на деле я их никогда не видел. Так что на других рассчитывать не приходилось – заболеть нужно было самому, по-настоящему, с горлом и температурой, со справкой от врача.

Первым делом нужно было доказать маме, что ты болен. Это не самая огромная проблема – мама моя легко покупалась на доверии, и со временем мне не составляло труда прогуливать школу по вымышленным или состряпанным предлогам: достаточно было пожаловаться на головную боль и недомогание или применить технические методы, например, подогреть термометр над газовой плитой. Но сейчас я говорю о настоящих болезнях школьников – ангине и ОРЗ, а не о жульнических.

Когда случалось такое счастье – температура, мама вызывала врача. Такая была процедура – следовало вызвать участкового врача. Приходила тетенька-врач (ее ждали с нетерпением – кричали: "Это врач пришла!", когда раздавался звонок; я, кажется, даже немного ее помню – пухлая рыженькая низкорослая женщина средних лет, не добрая и не злая, не было в ней каких-то особенных примет, достойных описания в литературе, как того заслуживают люди чрезмерно добрые или злые; обычная уставшая женщина, вынужденная за день обежать десятки больных детей на приписанном ей участке, но я ее все же запомнил, потому что она делала мне подарки, каких не дарил больше никто, даже из самых добрых людей), проверяла температуру, смотрела горло (оно обязано было быть красным и болеть), слушала стетоскопом, после чего самое главное – давала освобождение от уроков. Всегда на семь дней. На семь дней – путевка в счастье. Вот тот подарок, который дарила мне женщина-участковый доктор. К черту математику, к черту язык и литературу, ботанику и географию к черту, к черту всех школьных друзей – никуда они не денутся, школьные друзья кажутся вечными, пока ты не окончишь эту проклятую школу. Неделя свободы.

Первые пару-тройку дней, конечно, приходилось несладко. Потому что ты все-таки болел. Нет добра без худа. Лежишь, как убитый, в мокрой от пота постели, жар не дает встать, поднять голову, чтобы насладиться плодами свободы – телевизором и книгами, самое ненавистное – кашель и боль в горле, когда выхаркиваешь легкие и с каждым глотком будто по горлу ножом, от этого спасение только температура за сорок, когда начинаешь бредить и наблюдать видения – провалы в сон и бред дают на время забыть о горле и кашле. Такой обычно самый первый день – он проходит без книг и телевизора, все яркие впечатления – от болезненных видений.

Первые три дня мама с тобой – отпрашивается с работы. Готовит еду, ухаживает. Говорят, сейчас ученые установили, что горчичники можно прикладывать к одному месту – ни черта они не помогают. А тогда горчичники ходили в дамках – все ставили горчичники, мама тоже мне ставила. Я любил горчичники. Когда все болит, они отвлекают. Кроме горчичников, мама давала мне аспирин, микстуру от кашля (сладкую, ее все дети любили), заставляла полоскать горло раствором фурацилина, прикладывала к голове мокрую марлю, меняла промокшую от пота постель, варила куриный бульон и сосиски с картофельным пюре. Куриный бульон тоже считался чем-то вроде лекарства. Смешно сказать, но я совсем до недавнего времени верил в магические лечебные свойства куриного бульона. Это все из-за советской книги про летчика Маресьева. Там по сюжету, когда он раненый приполз в какую-то деревню, местные жители хотели сварить ему суп из курицы, которая бегала там по улице последней на все село (остальных кур съели немцы). Хозяйка курицы поначалу упрямилась, не хотела отдавать курицу героическому летчику, но потом ее (хозяйку) расстреляли (шучу, конечно, в книге ее просто уговорили, вернее, у нее заговорила совесть), и Маресьеву все-таки сварили куриный суп, который он съел и тут же выздоровел. На меня, помню, это произвело такое сильное впечатление, что я до зрелых лет приписывал великую толику заслуг в своих выздоровлениях куриному бульону – вечно, как заболею, хлебал его как сумасшедший, наливал в чашку и пил, обжигая небо и губы, первым делом, заболев, покупал себе курицу вместо лекарств. Такова сила пропагандистской литературы. По правде говоря, куриный суп – такая же дрянь, как и все прочее. Или вот, в другой какой-то советской пропагандистской дряни, помню, прочитал, как автор той книжки, журналист (будучи в Американских Соединенных Штатах), лечился от простуды пивом "Будвайзер" (в остальном он там хаял Америку) – вскипятил его и пил кипяченым. Я, когда был студентом, попробовал один раз этот метод – трехлитровую банку пива вскипятил в чайнике. Мало сказать, что такой дряни я сроду не пил, так и вылечиться оно мне не помогло – чуть не помер на следующий день (я уже ехал в поезде на верхней полке, и мне казалось, что этот поезд в огне, и мне некуда больше бежать). Эти советские пропагандисты брехали во всем. Вспомнил, фамилия того журналиста была Коротич, коммунистический брехун из Киева.

Другое дело – картофельное пюре с сосисками. Это был деликатес. Едва только заболев и валяясь в жару и бреду, я уже знал – мама приготовит мне пюре с сосисками. Потому что у меня больное горло, и мне трудно есть что-либо другое. Даже когда у меня уже не болело горло, я еще какое-то время притворялся, чтобы кушать пюре с сосисками (потому что стоило мне прекратить притворяться, как мама тут же сварила бы борщ, который я ненавидел – мама же двух дней не могла прожить без борща).

Опять же – когда ты болеешь, у тебя есть целая неделя на чтение. Не нужно сидеть до полуночи, мучаясь от мысли, что каждый выкроенный вечером час отольется потерянным часом с утра – позже ляжешь, позже встанешь (надо сказать, что в нашей с мамой семье из двух человек не было общепринятого правила насчет того, что дети (то есть, я) обязаны ложиться спать в девять вечера. Мама приходила с работы поздно (тогда это называлось "полторы ставки") и настолько утомленной, что ей уже было не до меня – я мог бы употребить выражение: "...что ей уже было на меня наплевать...", но врядли маме было на меня наплевать, скорее ей было наплевать на то правило, что заставляет детей рано идти спать. Она сама ложилась спать в девять вечера (а вставала в пять утра), оставляя меня самому себе. Отмечу, что я был достаточно благоразумен для того, чтобы лечь спать ровно в двенадцать часов ночи – бросать книжку на полпути было мучением, но я помнил о том, что грядет следующий день, и уроки, и школа; даже сейчас это вспоминая, удивляюсь, каким благоразумным я был в детстве – позже по жизни мне часто его (благоразумия) не доставало. От этого полуночного бдения за книжками мой мозг сохранил две реминисценции: "Ираклий Андроников" и "киевский "Сокол". Потому что читал я при включенном телевизоре, а в полночь там показывали Ираклия Андроникова и матчи киевского "Сокола". Интересны эти мозговые прошивки – возможно, за все время существования телевизора там единожды показали Ираклия Андроникова и пару раз – киевский "Сокол", но памяти моей кажется, что каждую полночь там поочередно показывали то Ираклия Андроникова, то киевский "Сокол". Ираклий Андроников – это искусствовед или литературовед, а может быть просто артист разговорного жанра (я так и не удосужился проверить), который рассказывал разные истории об искусстве и литературе (мне они нравились, все же мне было всего семь лет), а киевский "Сокол" – это киевский "Сокол", хоккейная команда, она как раз тогда вышла в высшую лигу – монотонный бубнеж комментатором фамилий украинских хоккеистов хорошо способствовал чтению, создавал уют: представьте себе картинку, нарисованную в стиле комикса, на которой изображен мальчик, сидящий (в кресле, только сейчас вспомнил, что любил читать, сидя в кресле) в темной комнате и читающий при настольной лампе, а в углу другим огоньком светится телевизор, из которого, изображая реплики комментатора, вылетают текстовые облака: "Шундров... Сидоров... Горбушин... Бабашов... Демин... Сибирко... Давыдов... Исламов..."), не нужно, посмотрев утром обязательный революционный фильм и поделав уроки, урывать себе для чтения последние полчаса перед тем, как выходить в школу – я ставил рядом с собой будильник и читал, поминутно глядя на стрелку – десять, даже пять минут – это было много, очень много, за это время можно было прочитать уйму интересного; выходить из дома (позарез, дальше уже никак нельзя тянуть) нужно было в половине второго, потому что до школы полчаса ходу. Так вот все это не нужно, на все это наплевать – когда ты болеешь.

Сейчас я тоже читал. Оставлял дверь флигеля открытой (окна были завешены темными не идеальной чистоты занавесками) и читал, лежа на своей проволочной кровати, пока хватало дневного света, что пробивался через дверной проем. Как только начинало смеркаться, откладывал книжку на тумбочку и дальше уже не читал, лампочку не включал ("не жег свет" – как выражалась бабушка). Читал Джеймса Хедли Чейза – купил на рынке две книжки в мягких обложках, вы знаете эту чейзовскую муть – про мужиков в шляпах и длинноногих блондинок, все происходит в Майями, и герои каждый день обедают лангустами; читать можно – особенно, когда время от времени впадаешь в беспамятство от выпитых лекарств и чая с ликером.

Когда же не читал детективы, то просто лежал и глядел через открытую дверь в сад. Это было довольно живописно – так художники и фотографы часто изображают: чтобы некая светлая субстанция (скажем, летний сад, утопающий в лучах солнца) являлась наблюдателю со стороны субстанции темной – сквозь дверь или окно, дыру в заборе, в каковой темной субстанции и находится сам наблюдатель. Я думаю, все эти художники и фотографы представляют себе то же, что и я сейчас – дорогу в рай, выход, избавление. Так узник выглядывает из темницы в зарешеченное окошко, пытаясь увидеть хоть сколько-нибудь свободы – куда уж сад, хотя бы кусочек неба. Самые омерзительные тюрьмы, согласитесь – те, в которых вовсе нет окон, эти ужасные подвалы в Тауэре или Бастилии, где люди сидели в норах, как крысы, не видя солнечного света. Где и в чем они могли увидеть свою дорогу в рай? Наверное, приглядывались к одежде надзирателей – вдруг там травинка или муравей, комок грязи прилип к сапогу, все же какая-то весть со светлой стороны мира.

Четыре дня, находясь в состоянии блуждающего сознания под действием болезни, лекарств, ликера и детективов Чейза, я смотрел через открытую дверь флигеля на сад расходящихся тропок своей дальней греческой родственницы. Там не было столько тропок, сколько в саду Цюй Пэна, но зато эти тропки были реальными в отличие от борхесовских выдумок – они вели к летним домикам других отдыхающих, невидимым, впрочем, для моих глаз – из-за виноградных лоз, которые густо оплетали мой флигель, яблоневых и вишневых деревьев в саду. Куда больше люблю такие сады – где лег и лежишь, здоровый или больной, на проволочную кровать, топчан или гамак, а то и просто в траву, и смотришь на деревья и виноградную лозу в этой, одной единственной, реальности, и плевать тебе на все остальные реальности – где ты, к примеру, уже мертв. Что за прок от такого знания о множественных реальностях? Даже если бы это не было глупой фантазией и плохо скрытым желанием продлить себе жизнь – хоть так, хоть эдак, если уж нельзя прожить тысячу лет в этом мире, давайте жить в десяти мирах по сто лет в каждом, или давайте умирать понарошку, для красоты игры – в одной из реальностей, а в других оставаться вечно живыми – стоит только перевернуть страницу волшебного романа какого-то китайца; даже если бы мы точно знали (как доказанный учеными факт), что множественные миры существуют, и в них существуем мы, не слишком отличные от тех нас, что живут в этом мире, то даже так – какой прок? Если ты умер в этом мире, какое тебе уже дело до себя живого в мире ином? А если ты в этом мире жив, то не плевать ли тебе на то, что в ином мире ты умер? Какая радость тебе от того, что еще десятеро таких как ты ходят по параллельным мирам и предаются всяким духовным и физическим удовольствиям, когда ты в этом мире, скажем, загибаешься от рака? Может быть, твои двойники перечислят тебе денег на счет? Утолят твои печали посредством телепатии? Хрен дождешься. Даже если допустить возможность трансгрессии – перехода и жития сразу в нескольких мирах – на кой, спрашивается, черт? На кой черт переходить в другой мир? Чем тебе этот не мил? В поисках более высокооплачиваемой работы или жены покрасивей? Не слишком ли мелкие резоны для обоснования мультимиров? Да и какое там бесчисленное множество вариантов? В этом мире Ю Цун твой друг, в ином – враг. А что же в остальной тысяче миров? Надеюсь, что там ты знать не знаешь Ю Цуна, плевать тебе на Ю Цуна, в гробу ты его видел вместе со всеми остальными китайцами и Борхесом.

– в Сосновый бор -

Я не лежал в кровати четыре дня безвылазно, как вы могли подумать – иногда я все же выбирался из темного флигеля во внешний светлый мир: помыться (в душ под выкрашенной в черную краску железной бочкой – так у нас принято испокон веку, мало у кого здесь иные души, впрочем, я такие люблю, есть в них что-то душевное (простите за ненамеренный каламбур), и вода в них летом отлично греется); сходить в медпункт (машинально назвал аптеку медпунктом, осталась привычка из старого времени – когда в селе был именно медпункт, а не аптека; отличие, кажется, было в том, что в медпункте тебе могли оказать помощь (бесплатно), а не просто продать лекарства, как в аптеке, если ты, конечно, не был смертельно болен – тогда везли в соседнее село Ялту, где была большая больница) и на базар – вы будете смеяться, но я все-таки купил курицу и сварил куриный бульон: от старых привычек нелегко отказываться. Самое время, наверное, признаться в том, что я просто люблю кур. Не только их кушать, а даже то, как они выглядят – не живые в смысле куры, к этим я равнодушен, а тушки, как их покупаешь на базаре, домашние, желтоватые – люблю их разделывать и готовить, это, наверное, напоминает мне о бабушке. Конечно, я уже не полагался на куриный суп как на лекарство от всех болезней, но ел его с большим удовольствием, с мыслью о том, что соблюдаю традицию – вот я заболел и кушаю куриный суп, так надо, так правильно.

Еще выходил в сад (после того, как часами наблюдал его в свой волшебный дверной портал) и просто сидел там на скамейке, курил (когда болеешь, курить мучительно, а не курить – скучно), млел, как кот, на солнце. И все это время знал, куда пойду, когда выздоровею – в Сосновый бор.

Следует сказать, что за время болезни я слегка пересмотрел свои планы – изначально я собирался провести здесь месяц или около того, а потом уже со всем покончить, но, сходив на Змеинку, рассудил, что уже и так охватил кучу мест, которые заслуживали прощания – в конце концов, для этого мне не требовалось ступать ногой в каждое такое место, достаточно было о нем вспомнить (вы скажете, что в таком случае можно было вообще никуда не выезжать, а полностью положиться на память, но нет – все же я люблю ландшафты и визуальные прикрасы), а потому после Змеинки (вы помните, от села – направо) мне осталось только сходить налево – в Сосновый бор. И на этом можно будет закончить эту печальную повесть. Не скрою, решение было трудным, но помогла болезнь – когда болеешь, есть время подумать, и мысли отчетливее: черт с ним, с месяцем, подумал я, успею со всем проститься пораньше, а торчать на этом свете дольше, чем нужно, как какой-нибудь курортник – это пошло.

Идти в Сосновый бор спозаранку, как на Змеинку, не было никакой необходимости, но и спать долго не могу – поэтому я начал свою экспедицию часов в девять утра, дождавшись, когда откроются магазины и базар. На базаре я купил себе большой полосатый арбуз (килограмм на десять) и головку чеснока, а в магазине – буханку белого пористого хлеба и бутылку водки-перцовки. Странный набор продуктов, вы скажете, но по ходу путешествия я все объясню.

Спустился на берег все по той же новой псевдогреческой лестнице, только пошел не направо, а налево. Сразу объясню про арбуз – почему взял такой большой, про чеснок и прочее. Начну с чеснока. У нас принято было кушать арбуз с хлебом и чесноком. У нас, в смысле, в семье. Бабушка так ела и всех приучала, все любили. Возможно, это греческая традиция, а может быть и нет – я за другими не следил. Но с тех пор люблю – берется горбушка пористого хлеба, намазывается чесноком, и ешь ее с арбузом. Бабушка полагала, что кушать арбуз без хлеба – непрактично (не наедаешься) и слишком сладко, поэтому эту сладость совершенно необходимо нейтрализовать хлебом и чесноком. Сейчас же я решил вдобавок нейтрализовать эту сладость водкой-перцовкой, чтобы уже наверняка. До этого я никогда не пробовал перцовки с арбузом, но почему-то решил, что это должно быть неплохо. Сам же десятикилограммовый арбуз взял для того, чтобы изобразить из себя "чужого человека на пляже".

На пляже ведь всегда находятся преимущественно курортники, отдыхающие, купающиеся. Это люди, как мы знаем, легко одетые (обычно, в одни лишь трусы и купальники) и имеющие при себе немногочисленный и легкий инвентарь, как то: маски и ласты, легкая еда и напитки, мячи и надувные матрасы, игральные карты, ракетки для бадминтона (а еще воланы, чрезвычайно красивая и эстетичная штука эти воланы для бадминтона) и магнитные шахматы, в самом пиковом случае – пляжные зонты, шезлонги или наборы для сооружения шатров из кольев и простыней, как любил делать мой дядя Вова. В любом случае, все эти предметы призваны не напрягать человека, а напротив – его развлекать, приносить ему радость и отдохновение от окружающего пляж жестокого мира.

Но в то же время, вы знаете, есть люди, которые выбиваются вон из ряда. Кажется, в каком-то литературном произведении это отмечено (не вспомню уже, чьем, возможно, Ильфа и Петрова) – что на любом пляже всегда найдется человек в черном костюме, при галстуке и с портфелем, выглядящий на фоне всех прочих обитателей пляжа черной вороной. Служащий, которому вдруг приспичило с кем-то встретиться именно на пляже (быть может, страховой агент?), сумасшедший, который всегда ходит в черном костюме (например, подражая героям известного кинофильма про пришельцев), агитатор какой-либо из протестантских церквей, в конце концов, просто бедный человек или бездомный, у которого этот костюм – единственный, и ему его просто некуда повесить, кроме как на себя.

Но бывают и иные ипостаси "чужого человека на пляже" кроме тех, что одеты в костюм-тройку. Рыбаки, скажем, или торговцы-коробейники. Взять рыбака, вроде моего деда Василия. Он все время ходил в клетчатой рубашке с коротким рукавом (на каждый день его рождения сначала приезжала моя мама и дарила ему клетчатую рубашку с коротким рукавом (хоть день рожденья у деда был в декабре, под Новый Год), а потом приезжала тетка Оля и тоже дарила деду клетчатую рубашку с коротким рукавом – обожал он эти рубашки). Когда же он снимал рубашку, чтобы лечь спать, то на нем будто появлялась другая рубашка с коротким рукавом, только белая – это потому что дед никогда за всю свою сознательную жизнь не купался в море и не снимал рубашку на пляже (он мне признавался, что купался в детстве), и загорали у него только руки по локоть. И таковы все наши рыбаки – в рубашках с коротким рукавом, они – люди моря, не пляжа. А торговцы-коробейники... Раньше их на пляжах не было – частная торговля не поощрялась, да и торговать по большому счету было нечем, а сейчас бывает, что тех торговцев больше, чем отдыхающих. Не успеешь прилечь, глаза сомкнуть, как тебе в ухо: "Пиво! Мороженое! Сладкая вата!" Коробейники носят, прицепив их лямками на шею, огромные ящики, в которых собственно: пиво, мороженое и сладкая вата (еще – пирожные-трубочки со сгущенкой), в руках еще часто тащат вязки сушеной рыбы. Этот ящик коробейника служит вместо костюма-тройки, как рыбакам их снасти – то есть, это предметы не отдыха, но работы, промысла, часто громоздкие. Но даже это еще не все. К разряду "чужого человека на пляже" я отношу и некоторых других людей, не обремененных веригами в виде черного костюма, коробки с товаром или рыболовных снастей. Это "спортсмены" и "новенькие". Спортсмены – это пресловутые бегуны, которые любят разрушать построенные накануне отдыхающими дворцы из песка. Чаще всего они бегут по утрам вдоль кромки моря. Эти не обременены ничем, кроме своей тяги к здоровому образу жизни. Из одежды на них только майка и спортивные трусы (однажды по пути на утреннюю рыбалку я видел спортсмена, который, как принято, бежал вдоль берега, а потом внезапно прервал свой "джоггинг", воровато огляделся, сбросил с себя трусы, оставшись в чем мать родила, и побежал окунаться в воду; окунувшись, он вернулся на берег, надел трусы и побежал дальше, как ни в чем ни бывало). "Новенькие" же, в отличие от бегунов, наоборот, чаще встречаются вечерами. Это люди, которые вот только что приехали на курорт, недавно вылезли из автобуса, поселились на квартире или в пансионате, оставили свои пожитки и вышли оглядеться. Этих тоже сразу видно: одеты они еще не по-пляжному, а чаще всего в спортивные костюмы, они осторожно спускаются по ступенькам лестницы, ведущей на море, и гуляют по пляжу, все время оглядываясь по сторонам и рассматривая уже давно примелькавшиеся всем предметы, вроде ракушек.

Так вот, взяв тяжелый арбуз, я хотел изобразить из себя такого чужого человека на пляже – потому что человек, волочащий в пакете арбуз, бутылку водки и буханку хлеба, несомненно, выглядит на пляже чем-то иным и особенным.

Отправляясь на Сосновый бор, я подумывал – а не махнуть ли мне до самой Ялты? Но потом рассудил – хватит и Соснового бора...

– Ялта -

Ялта – это соседнее село, с которым у меня также связаны некоторые воспоминания, достойные прощания, например, о школьном автобусе.

Школьный автобус каждое утро возил детей из моего села (где не было школы) в соседнее большое село – Ялту, где школы было аж две. Я частенько ездил со своими сельскими друзьями в этом автобусе – по утрам понедельников, потому что хотел подольше оставаться в селе на выходных с бабушкой и дедом и не уезжал с мамой в город в воскресенье вечером, предпочитая проснуться ни свет ни заря и уехать этим самым школьным автобусом – я-то учился в городе во вторую смену, а потому успевал. Поутру в центре села на стоянке автобуса собирались дети, мои друзья, все понурые и унылые, как все дети во всем мире, направляющиеся в школу (веселые дети, идущие в школу, бывают только на лживых иллюстрациях к школьным учебникам). Автобус вез их в Ялту, высаживал по очереди возле каждой из школ, а дальше шел в город, везя меня и часто – родителей высаженных школьников. Они ехали в город торговать на рынок салом и рыбой (поэтому в автобусе часто стоял привычный всем моим односельчанам запах рыбы).

Я не был настолько же угрюм по утрам понедельников, как мои сельские товарищи – во-первых, в школу мне надо было к двум часам (и если можно измерять уныние в часах до школы, то градус моего уныния был на несколько часов ниже), а во-вторых – "Футбол-Хоккей". "Футбол-Хоккей" – волшебная толстая газета-еженедельник, которая была в огромном дефиците, и купить ее можно было только ранним утром в понедельник. Прибывая на уже знакомую вам пригородную автостанцию, я бежал к киоску "Союзпечати" и покупал заветный "Футбол-Хоккей". В этом киоске работала бывшая мамина сотрудница – тетя Люся, полная добрая женщина, которая когда-то решила уйти с вредной работы и устроилась работать киоскером. Так что я еще перекидывался парой слов с тетей Люсей. Эти воспоминания: школьный автобус – Ялта – "Футбол-Хоккей" – тетя Люся, тоже были осенними, дождливыми, вроде тех воспоминаний о дороге в село, больнице и банке с жареной картошкой, что приносила мне мама, то есть, не к сезону.