Текст книги "Революция 1917-го в России — как серия заговоров
(Сборник)"

Автор книги: Л. Гурджиев

Соавторы: О. Шишкин,Ю. Мухин,В. Цветков,И. Ратьковский,Г. Потапов,К. Черемных,А. Колпакиди,Е. Прудникова,В. Галин,С. Коростелев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 35 страниц)

Часть вторая
«Заграница нам поможет»

К. А. Черемных
«Англичанка гадит». По ту сторону «красных» и «белых»

Островные и континентальные империи имеют разный способ мышления. Природное ограничение малой территории, ограниченной морем, предрасполагает империю с большими амбициями к поискам торгового и военного доминирования, которое достигается не только и не столько достижениями экономического ума и не только совершенством военно-морской мощи. Управление большей частью мира с небольшого острова – прежде всего искусство манипуляции соперниками, игры на их слабостях, что требует исключительно «знания местности». В отсталых обществах посланцы такой империи являются под маской наследников славных местных империй прошлого (например, в Индии – в роли потомков Великих моголов); к ближним соседям – под маской добрых советчиков, носителей ноу-хау; в обоих случаях в стране, избранной мишенью экспансии, выискиваются чиновники, предприниматели и общественные деятели, поддающиеся соблазну, а в случае опалы им щедро предоставляется убежище на острове и особый, подчеркнуто престижный статус. Таков был опыт и навык Британской империи. Актуален ли этот опыт и навык, если роль диктатора мировых судеб взяла на себя американская цивилизация, и не Royal Navy, a US Navy, вкупе с US Marine Corps, бороздит просторы всех океанов, и не Secret Intelligence Service, а совсем недавно сложившаяся система CIA, DIA, NSA, FBI и Офиса контроля зарубежных активов (OFAC) чутко отслеживает помыслы и действия всех держав, претендующих на субъектность и сферу собственного влияния?

Тот вклад в глобальное управление, который вносила Великобритания с середины 1980-х по наше время, отражает специфическую роль в разделении труда с США. Не Вашингтон, а Лондон был местом, где подвергся первому соблазну Михаил Горбачев еще до того, как стать генсеком. Не к Вашингтону, а к Лондону прислушивался Борис Ельцин, когда в 1992 году неожиданно для его команды сменилась партийная власть в Белом Доме. Британский истэблишмент был и остается составной частью самых влиятельных в мире клубов и институтов – от Богемского клуба до Атлантического совета. Американский президент может быть даже заочным выпускником одного из университетов Ivy League, и не обязательно посещать тайные институтские клубы. Однако те американские стратеги, которые задействованы в политических и идеологических манипуляциях мирового масштаба, почти все – родсовские стипендиаты, от автора рецептуры саботажного «ненасилия» Джина Шарпа до собирателя «молодежных движений» (youth movements) для «арабской весны» Джареда Коэна. В Оксфорд, а не в Гарвард, ездил в канун «арабской весны» зять основателя «Братьев-мусульман» профессор Тарик Рамадан. Саудовский муфтият, отыскивая корни апокалиптической философии ИГИЛ, нашел их не в RAND Corporation, а в Британском музее, где с выходом на сцену Абу Бакра аль-Багдади обнаружился древний исламский апокриф о пророке с таким именем.

Британский истэблишмент хранит и бережет знания о слабых местах цивилизаций и память об успешной игре на этих слабых местах. В столицах-мишенях британская игра кажется то враждебной, то дружественной. Турецкое руководство всегда было насторожено британским связями в курдской и армянской среде, но когда из Лондона в Тунис вернулся Мохаммед Ганнуши и назвал свою партию именем правящей турецкой АКР, Реджеп Тайип Эрдоган повелся на соблазн османского возрождения в Магрибе. В России 90-х годов лондонские проекты Березовского, связанные с Ичкерией, воспринимались как диверсия, а британские заигрывания с Абхазией тревоги не вызывали.

Согласно известной формуле Чехова, если на стене в первом акте висит ружье, то в пятом оно стреляет. Полгода запах пороха висел над Черным морем, а возникавшие в российском медиа-мэйнстриме аллюзии к договору Сайкса-Пико воспроизводили соблазны кануна Первой мировой войны. То ружье, которое выстрелило в ноябрьскую ночь над Туркменским нагорьем в Сирии, было повешено раньше. Еще 21 марта 2013 года Тимоти Эш в блоге под выразительным названием «По ту сторону БРИКС» писал, к примеру: «Почему бы Турции не спасти Кипр, если ЕС и Россия только и думают о том, чтобы выгрызть свой кусок мяса?» Обратим внимание, что о референдуме о членстве Великобритании в ЕС и речи тогда не было, но британский истэблишмент позиционировался отдельно от Евросоюза. Тогда же, весной 2013 года, Лондон вовлек и Москву в диалог о будущем Афганистана. Обратим внимание, что тогда и речи не было о возможности партнерства русских с афганским подпольем. Когда такой соблазн возник, он был засвечен опять же британскими СМИ. И те же лица в российском телеэфире, которые нагнетали турецкую угрозу, агитировали вслух за особые отношения с Талибаном.

Тимоти Эш в своем тексте 2013 года намекал, что Причерноморье, где созревала Первая мировая война, снова становится площадкой игры, чреватой мировым конфликтом, предсказывая вовлечение в него не только межконфессиональных, но и церковных отношений. Этой весной Папу Римского потянуло в Армению, а муфтий Аллахшукюр Пашазаде стал романтиком войны. Протурецкие и антитурецкие политики, эксперты и лоббисты тянулись не в Совет по международным отношениям, а в Chatham House. Закавказье готовилось к пожару накануне встречи глав России, Ирана и Азербайджана.

Вспоминалось выражение Екатерины II «англичанка гадит», неполиткорректно всплывшее в эфире в связи с кончиной Маргарет Тэтчер.

Судьба нас хранила: в том двухнедельном промежутке, когда острейший элитный конфликт сотряс Британию, мы получили от президента Турции то письмо, которого ждали. Турция и Россия, два полюсообразующих государства Евразии, воспользовались возникшим хаосом в англосфере. И вовремя. Этот кажущийся хаос завершился уже 11 июля, и от нового британского премьера Терезы Мэй, шесть лет управлявшего Home Office, которому подчинены погранслужба, MI-5 и Национальное уголовное агентство, можно ждать лишь более тесного партнерства с Вашингтоном, и особенно с разведывательным аппаратом. Есть основания полагать, что Мэй давно подсиживала чрезмерно самостоятельного Кэмерона, а злополучный для него исход референдума был лишь удобным случаем. Между тем Ангела Меркель, которую недавно еще называли «первой леди Европы», вышла из перенесенного ЕС потрясения в куда более слабой позиции, чем британский политический и силовой истэблишмент. Теперь и России, и Турции, и Германии, и Китаю предстоит ожидать новых изощренных совместных операций Вашингтона и Лондона, тем более что провал команды Бориса Джонсона и выдвижение Мэй дает в США дополнительный аванс команде Хиллари Клинтон.

В день своего учреждения, в четырехсотлетие победы над Смутой, Изборский клуб поднял исследовательскую тему более свежей, столетней давности – тему раскола российского общества на «красных» и «белых», его происхождения и преодоления. Новая геополитическая ситуация требует не только возвращения к некоторым главам истории рубежа XIX–XX веков, но и их более широкого осмысления – ради того, чтобы в очередной раз не поддаться на так называемую «право-левую игру» и не оказаться в западне. «Право-левая игра», столкновение идейных и цивилизационных противоположностей с задней геополитической и геоэкономической мыслью, – именно тот жанр, в котором Британская империя наработала свой навык, и именно то средство, которое может вновь – на обломках проектов, репутаций, армий и экономик соперников – вернуть ей изрядную долю влияния, потерянного в середине прошлого века. Если же называть этих соперников конкретно, что в цитируемой статье Эша фактически, прямо или косвенно, звучат имена всех трех центральных фигур-мишеней, без преувеличения самых сильных на европейской части мировой шахматной доски. Работая над этим текстом четыре года назад, я не представлял себе, насколько некоторые сюжеты прошлого сегодня станут актуальны для русских, немцев и турок.

Привилегированное вольнодумство

Политический и культурный закат континентальной Европы, первые признаки которого русские славянофилы ощутили еще в середине XIX века, сами европейцы (О. Шпенглер и др.) – в 1890-х гг., а арабские радикальные философы – в 1950-х, сегодня стал весомой, грубой и зримой реальностью. Столь же ярок сегодня контраст между упадком общеевропейского проекта и прочностью англо-американского альянса, продолжающего диктовать геополитическую и геоэкономическую волю всей планете. В период заката так называемой перезагрузки, и в ситуации, которую мы квалифицируем как затянувшийся выход из Третьего Смутного времени, история русских и англосаксонских отношений приобретает особую актуальность.

Год манифестации Второй смуты – 1905-й – был временем не только великих потрясений в России, но и больших исторических откровений, сопоставимых с советской перестройкой 1980-х. В ту пору, на фоне общественных брожений и смятения после поражения в войне, левая и правая публицистика предъявляла монархии счет по всем пунктам, чему способствовали мемуаристы.

Именно в 1905 году русская общественность узнала об истинных обстоятельствах убийства государя Павла I из впервые опубликованных мемуаров свидетеля и участника тех событий, графа Леонтия Леонтьевича (Августа Левина) фон Беннигсена.

Судьбу Павла I, как в дальнейшем было показано и в российских, и в американских исследованиях, и в трудах историков Мальтийского ордена, покровителем которого был Павел, была непосредственно определена соглашением 1800 года между Россией, Австрией, Швецией и Данией, а также активной дипломатией с Наполеоном. Перехватив у англичан контроль над Мальтой, Павел поставил целью разгром Британской империи, включая введение войск в Индию. Эти замыслы были сорваны заговором, к которому имели прямое отношение как посол Великобритании в России Чарльз Уитворд, так и ближайшее окружение жаждавшего власти сына государя, Александра Павловича. Предательство сына и было той причиной, по которой история удушения Павла столь долго находилась под спудом.

Уже спустя год после гибели Павла в Москве и Петербурге восстанавливается деятельность масонских лож шотландского обряда, закрытых Павлом. Одну из них открывает племянник посла Уитворда.

Вышеназванный Леонтий Леонтьевич фон Беннигсен, участвовавший в воспитании Александра Павловича, в 1812 году проявляет себя в первых сражениях русской армии с войском Наполеона. После того, как он в донесениях преувеличивает свой успех, ему доверяют командование корпуса в канун битвы под Фридландом, где русские подвергаются разгрому в итоге вынужден подписать Тильзитский мир. Тем не менее летом 1812 года Беннигсен становится главой штаба при Кутузове, но уже спустя два месяца главнокомандующий без объяснений отстраняет его от дел. Род Беннигсенов проявит себя в XX веке: граф Александр фон Беннигсен станет самым авторитетным американским экспертом по советскому Кавказу, а его дочь Мария возглавит Комитет поддержки Чечни в Париже.

Менее сомнительны боевые заслуги Александра Христофоровича Бенкендорфа – родного внука воспитательницы Александра Павловича и сына генерала Христофора Ивановича фон Бенкендорфа. После войны А. X. Бенкендорф, как и многие дворяне, уходит в масонство. В ложе «Соединенные друзья» вместе с ним состоят будущие декабристы. В то же время его сестра Доротея Христофоровна становится супругой Христофора Андреевича Ливена – родного сына еще одного заговорщика, военного министра при Павле Андрея фон Ливена.

Влияние X. А. Ливена при дворе Александра «определялось тем обстоятельством, что его мать, Шарлотта, была ближайшей подругой вдовствующей императрицы Марии Федоровны и воспитательницей детей императорской фамилии. Титулы, имения и всяческого рода покровительства буквально обрушились на головы Шарлотты и ее детей», – пишет внук брата X. А. Ливена, британский историк Доминик Ливен. Его книга «Россия против Наполеона. Борьба за Европу», изданная на русском языке к 200-летию Отечественной войны, содержит обширную фактуру о противостоянии англофилов и франкофилов при дворе, а кроме того, об идеологическом аспекте англофилии в петербургском обществе: «Великобритания рассматривалась не только как очень могущественная, но и как самая свободная из европейских держав. Свободы, имевшиеся в английском государстве, казалось, лишь способствовали укреплению его мощи…

Н. С. Мордвинов, ведавший экономической политикой России, был последователем Смита и Рикардо, а министр финансов Д. А. Гурьев считал английскую систему финансов одним из наиболее выдающихся изобретений человеческого разума».

В 1812 году X. А. Ливен становится послом России в Великобритании, а его супруга содержит салон, где встречаются дипломаты, военные и разведывательные чиновники и культурные деятели. Потом она переместится в Париж и станет одним из архитекторов Entente Cordiale в его первой редакции.

А. X. Бенкендорф, в 1818 году прервавший связь с ложей, делает карьеру в Гвардейском корпусе, чему способствует бунт в Семеновском полку. Тогда он готовит рапорт о тайных обществах, с текстом которого знакомится будущий государь Николай Павлович.

В день Декабрьского восстания начальник А. X. Бенкендорф предлагает свои услуги новому императору, направляя ему свои предложения по созданию системы внутреннего сыска в составе Е. И. В. Канцелярии. Для вольнолюбивых кругов дворянства, а также для литераторов и театралов он становится с тех пор символом деспотизма и реакции. На международном уровне, впрочем, он не слывет ретроградом – например, занимает благожелательную позицию по правам евреев (в составе правительственного комитета по преобразованию еврейского быта).

В самые «глухие» годы отдельно взятым дворянам вольнодумство прощается. Так, в дни парижского восстания в июле 1830 года целая группа московских студентов расхаживает в публичных местах, обмотавшись шарфами с цветами французского флага. Этих студентов, в частности Александра Герцена (Яковлева) и Николая Огарева, берут на заметку, но не арестовывают. В кружке Станкевича, куда они вхожи, от них на всякий случай отмежевываются, называя фрондерами. Точнее, за себя боится Станкевич, а их непосредственный опекун Александр Кетчер, шведский дворянин с английской фамилией, переводчик Шекспира, имеет основания гордиться своими воспитанниками.

Бенкендорф не замечает вольнолюбия молодых людей еще пять лет, пока их поведение не становится совсем вызывающим. Но к этому времени, свободно путешествуя по Европе, молодые люди уже обзаводятся, говоря современным языком, диссидентской карьерой. В 1835 году Герцена ссылают в Вятку, но суровый Леонтий Васильевич Дубельт – бывший декабрист, по непонятным причинам добившийся особого доверия Бенкендорфа – проявляет благорасположение и по ходатайству Жуковского разрешает перевести вольнодумца во Владимир, где он работает на государственной службе.

Бенкендорф в это время занят экзекуцией Чаадаева – государственника, категорического противника отделения Польши от России еще при Александре, но при этом сторонником союза Западной и Восточной церквей. После выхода в свет «Философических писем» Чаадаева объявляют душевнобольным (в 1800 году о повреждении умом императора Павла распускал сплетни посол Уитворд). Зато бдительный Бенкендорф в старости переходит в католическую веру.

Искренний полемист Чаадаев, каким его и изобразил Грибоедов под именем Чацкого, сетовал на «одиночество», но был сам по себе интеллектуальным одиночкой: идеализируя Европу, он не замечал размывания в ней духовных основ, мысленно «застряв» в павловском времени. Однако его имя помимо его воли стало ориентиром русского западничества, ориентированного уже на Просвещение, а не на католицизм, и ответом именно этому мэйнстриму было русское славянофильство. Чаадаев вышел за допустимые пределы самоотрицания, за что ему досталось и от старого друга Пушкина. Но ни он сам, ни Надеждинский «Телескоп», публикатор «Писем», подрывной деятельностью не занимались.

Герцен тоже многим казался мятущейся душой и искателем правды – он сам создавал о себе такое впечатление, но перманентно лгал – в чем легко убедиться по контрасту его пренебрежительных суждений о христианстве («оно несовместимо как со всякой живой сферой, так и с искусством») с названием его журнала «Колокол». И эта холодная ложь, с элементом немецкой расчетливости, вся была сосредоточена на систематическом, сосредоточенном, разрушении той культуры, в которой он родился – возможно, в отместку за то. что в этой культуре он и по вере, и по закону считался рожденным во грехе. Эта холодная ложь систематически противопоставляла народ власти, меньшинства – большинству, и была востребована. Имея за собой надежное покровительство, он знал, что застенки ему не грозят, и посвящал себя в чистом виде подрывной деятельности.

Только в 1847 году Герцена выслали из России без права возвращения, попытавшись при этом конфисковать имущество его матери. У дочери немецкого бухгалтера имущества оказалось на удивление много. Но арестовать это имущество не удалось, благо оно уже было в залоге у банка Джеймса Ротшильда. Могущественное Третье отделение проворонило это обстоятельство. А поскольку Николай I вел с Ротшильдом переговоры о займе, от конфискации пришлось отказаться. Империя была посрамлена, и так происходило затем многократно.

В отличие от Чаадаева, Герцен отстаивал не единство русских с поляками, а свободу Польши от России. Между тем Джеймс Ротшильд был весьма заинтересован в восстании 1830 года, результатом которого стало падение Карла X и приход к власти Луи-Филиппа. Если Бурбоны не хотели иметь дела с Ротшильдами, то при Луи-Филиппе Джеймс, уже имея статус барона в Австрии, становится придворным банкиром и кавалером ордена Почетного легиона Франции.

Герцен переехал из Германии во Францию, затем в Швейцарию, где получил гражданство, оттуда – в Сардинию, и наконец, в Лондон. О его финансовых возможностях говорил хотя бы скандал в Германии: супруга немецкого демократа Георга Гервега заняла у него 10 тысяч франков. Когда у нее возникли затруднения с возвращением долга, его немецкий друг, натуралист-атеист Карл Фогт помог через прессу оказать давление на Гервегов. «Тебе самому незачем афишировать свой интерес. За тебя все сделает Ротшильд», – подсказывал Фогт. Так и получилось. Гервеги, к которым у Герцена был личный зуб (у Георга был роман с его женой) были разорены дотла. А сам русский демократ отправился в Лондон с рекомендацией от Джеймса Ротшильда.

«Еще одна из важных английских связей Герцена – банкир-барон Л. Н. Ротшильд, брат парижского банкира, который, как известно, добился от царского правительства снятия секвестра с капитала матери Герцена. Одной из причин первого приезда Герцена в Лондон было намерение выяснить, каким образом лучше пристроить этот капитал после смерти матери (1854). Дж. Ротшильд дал Герцену рекомендательное письмо к брату в Лондон. Из переписки Герцена видно, что он и Л. Н. Ротшильд не раз встречались и после завершения финансовых дел, уже на почве политической. Ротшильд предоставил Герцену возможность пользоваться своим адресом в New Court (в Лондоне) для получения корреспонденции, связанной с деятельностью Вольной русской типографии», – писала его биограф из Ноттингемского университета Моника Партридж.

Лайонель Н. Ротшильд (фактически не брат, а племянник парижского банкира) добился от правительства Джона Рассела права на избрание в Палату лордов. Препятствием была церемония клятвы на христианской Библии. Одновременно с ним за право приносить клятву вообще без какого-либо религиозного текста отстаивал еще один английский друг Герцена, атеист Брэдлаф, под давлением общественности его претензия также была удовлетворена.

Герцен был в восторге от происходившего в Англии: «мракобесие» рушилось! К этому времени он был знаком не только с Фогтом, но и с Чарльзом Дарвином, которому он был представлен супругой историка Томаса Карлейля. Она побаивалась богатого русского наглеца, считая его «варваром», но ей было велено организовать для него встречи. Герцена принимают в элитный клуб Сьюзен Мильнер-Джибсон, супруги депутата Томаса Мильнера – будущего министра торговли. Пользуясь иммунитетом, миссис Мильнер возила революционные прокламации Герцена в Париж.

«Хоть бы они истекли кровью»

В революции 1848 года Герцен почему-то был разочарован, о чем говорил всем британским друзьям. Он сетовал на избыточное насилие, которое он наблюдал лично, и на ограниченность французов, «не добившихся своих целей». По совпадению, в Париже итогами революции был разочарован Джеймс Ротшильд: пришедший к власти при поддержке Ватикана Наполеон III опирался на его конкурента Ашилля (Ахиллеса) Фульда. Впрочем, вскоре Ротшильду удается решить свои проблемы, что совпадает с заключением англо-французского альянса в Крымскую войну, когда Пальмерстон умело использует русско-французское охлаждение – результат показного пренебрежения, проявленного Николаем I к нелегитимному, по его оценке, французскому королю.

В 1855 году Николай умирает от причины, доселе не установленной. Его наследник думает о восстановлении союза с Францией. Герцен публикует льстивую статью, нахваливая за намерение освободить крестьян и уже в заголовке навязывая выбор союзника: «Франция или Англия?»

В лондонском жилище Герцена непрерывно гостят диссиденты из Италии, Венгрии, Польши, Швеции. Итальянский друг Джузеппе Мадзини писал ему: «Раз у тебя есть друзья в Германии, начни их объединять». Но в Германии у Герцена не сложились отношения с Марксом и Энгельсом. Его приятеля Фогта они считали агентом французской разведки, что было правдой: Фогт получал зарплату от Жермена Бонапарта, кузена Наполеона III. Для Герцена это разоблачение было неприятно: связи с Жерменом были ему нужны. Ибо Герцен, как и Мадзини с Бакуниным, дружил с венгерским подпольем, а Жермен его финансировал. Кроме того, интриган Жермен был удобен как источник «дезы», с помощью которой можно было оказывать давление на Александра II.

Так, Фогт сообщал Герцену в письмах о намерениях Наполеона III напасть на Россию. «Меня все устраивает – полный разгром союзников, полный разгром России – хоть бы они истекли кровью до последнего человека и последнего гроша», – забавлялся Фогт из швейцарского уюта. «Для меня праздник читать ваши письма – вчера мы с Мальвидой смеялись словно сумасшедшие», – отвечал ему Герцен. Мальвида Мейзенбуг, его подруга и няня его детей, станет потом любовницей Фридриха Ницше.

Впрочем, разногласия были и во взглядах. Маркс и Энгельс не могли взять в толк, почему Герцен, сын помещика, так упорно отстаивает идеал крестьянского социализма. Энгельс, споря с Герценом, в 1853 (!) году утверждал, что революция в России начнется вовсе не в деревне, а в столичном Санкт-Петербурге, в ней будут участвовать дворяне и буржуа, а затем начнется гражданская война, которая продлится несколько лет. Верил ли Герцен в собственный миф, который распространял при содействии Фогта и в швейцарской прессе?

В России Герцен накануне эмиграции слыл западником. Но уже через год он шокировал братьев по разуму своими антибуржуазными статьями. Сам он в письме к М. К. Рейхель (1859) пояснял: «Не поддавайтесь европолюбам. Я не их и не славянофил – те и другие идолопоклонники: одни верят в парижскую, другие в Иверскую. Я не верю ни в ту, ни в другую». Во что он верил? В новую, еще не существующую религию. «В Праге и около работники продолжают войну с машинами… Пора же, наконец, опомниться людям, пора явиться религии, которая на хоругви своей поставит уничтожение беззаконных привилегий меньшинства», – писал он.

Если Маркс и Энгельс делали ставку на пролетариат, берущий власть над крупной промышленностью, то Герцен приветствовал луддитские эксцессы силезских ткачей, на словах идеализируя крестьян. Подоплекой был земельный вопрос, и именно так он мотивировал тезис о том, что революция в России должна начаться с Польши, где крепостное право было отменено еще при Александре I. «В избе русского крестьянина мы обрели зародыш экономических и административных установлений, основанных на общности землевладения, на аграрном и инстинктивном коммунизме», – симулировал наивность Александр Иванович. – «Крестьяне на своих сходах на миру решают общие дела деревни выбирают мировых судей, старосту, который не может поступить вразрез с волей «мира»… Артель и сельская община, раздел прибытка и раздел полей, мирская сходка и соединение сел в волости, управляемые сами собой, – все это краеугольные камни, на которых созиждется храмина нашего будущего свободнообщинного быта. Но эти краеугольные камни все же камни, и без западной мысли наш будущий собор остался бы при одном фундаменте».

Герцен как бы не задумывался о том, каким образом волости, «управляемые сами собой», реализуют на рынке собранный хлеб – даже при помощи «западной мысли». Но не составляло труда догадаться, что в выигрыше оказываются финансисты. Причем выиграют тем больше, чем фатальнее Россия распадется на составные части.

«Они уже мысленно поделили свою Россию на троих – Бакунин, Герцен и Головин», – посмеивался Энгельс. Вольнодумец Иван Гаврилович Головин, также осевший в Лондоне, в личном письме предлагал лорду Пальмерстону свои услуги в качестве тайного агента.

В ноябре 1855 года английские парламентарии внесли в Палату общин резолюцию против изгнания французских оппозиционеров (в том числе Виктора Гюго) с острова Джерси. Один из авторов, Джозеф Коуэн, разослал копии резолюций следующим адресатам: лорду Пальмерстону (к тому времени уже премьер-министру), лорду Кларендону, сэру Джорджу Грею, Луи Блану, Мадзини, Пьянчани, Кошуту, Герцену, Ледрю-Роллену, Рибейролю, Пиа, Ворцелю и Комитету польских изгнанников. Первые лица государства ставились в один ряд с самыми полезными для короны разрушителями континентальных империй – Французской, Австро-Венгерской и Российской.

В числе ближайших друзей Герцена – итальянец Феличе Орсини и шотландец Томас Олсоп. Первый непосредственно участвовал в покушении на Наполеона III, второй через Бирмингем снабжал его патронами. Когда факт английского участия случайно выяснился. Пальмерстон был вынужден инициировать Билль о заговорах (закон об иностранном невмешательстве), а затем, после провала его утверждения, для разрядки ситуации уйти в отставку – впрочем, всего на год.

Точно так же Пальмерстон в 1836 году «благородно» отмежевывался от деятельности своего агента Дэвида Уркварта на Кавказе, где тот, переодевшись мирзой, от имени турок оказывал поддержку черкесскому бунту, собственноручно разработав флаг свободной Черкесии. «Он умеет казаться нападающим, когда на самом деле потворствует, и обороняющим, когда на самом деле предает; он умеет ловко щадить мнимого врага и приводить в отчаяние сегодняшнего союзника», – писал о Пальмерстоне Маркс. В феврале 1857 года английский корабль «Чезапик» доставил в бухту Геленджик отряд польских, венгерских и английских добровольцев для содействия адыгско-черкесскому бунту. Вооруженным артиллерией отрядом командовал Теофил Лапиньский – союзник главы польского правительства в изгнании Адама Чарторыйского.

«Он долго был на Кавказе со стороны черкесов», – писал Герцен о Лапиньском. С восторгом отзываясь о его боевых способностях, он отмечал, однако, что твердых убеждений у Лапиньского не было никаких, и он (sic) «мог идти с красными и белыми, чистыми и грязными». Цинизм друга черкесов (по лондонскому заказу) впечатлял даже Бакунина: по его описанию. Лапиньский был «бессовестный кондотьер, патриот в смысле непримиримой ненависти к русским, а как военный по ремеслу – ненавидящий всякий, даже свой собственный народ». Впрочем, с Марксом Лапиньский больше делился своими взглядами на народы, ссылаясь при этом на киевского профессора Дучинского: по его словам, русские относятся к азиатской расе, а в Европе они «пришельцы». Его сочувствие черкесам, как понял Маркс, было совершенно притворным: «Национальная борьба его не интересует, он знает только расовую борьбу. Он равно ненавидит всех азиатов, к которым причисляет русских, турок, греков, армян и т. д.».

Делая красивые жесты в адрес османских правителей, а затем в адрес Наполеона III, лорд Пальмерстон, однако, совершенно не стеснялся прессинговать и унижать Австро-Венгрию, демонстративно принимая в Лондоне Лайоша Кошута. Русские радикалы, в особенности Бакунин, служили ему в том числе орудием дестабилизации Габсбургов.

Герцен давно подвел теоретическую базу под своей деятельностью в интересах Лондона.

«Разница притеснений и ужасов короля Якова II с нашим (российским) состоянием огромная. Там есть партии за него, у нас только повиновение из невежества и выгоды», – пояснял он превосходство Англии. В самом деле, есть ли что-либо в Европе совершеннее Англии и англичан? «(Парижские) философско-политические статьи просто смешны; французы двумя веками отстали в спекуляциях (философии) от немцев, так как немцы – пятью (веками) от французов в приложении идеи права к действительности… Утопии французского работника постоянно склоняются к казенной организации работ, к казарменному коммунизму».

Европейский крестьянин, в свою очередь, не устраивал Герцена также тем, что при своем недовольстве экономическими условиями труда и злоупотреблениями власти (пресловутой коррупцией) не хотел «разрушать семью и очаги» и «поступаться частной собственностью». У русских крестьян такие индивидуалистические инстинкты не образовались: в 1861 году они получили освобождение без земли.

Образование многотысячных отрядов потенциальных «босяков» воодушевило Бакунина, который именно в этом элементе видел революционный класс. Сбежав в 1861 году из сибирской ссылки через Японию, Бакунин оказывается в Лондоне: место встречи изменить нельзя.

«Youth movements» XIX века

В 1863 году Герцен с Бакуниным через офицера-поляка Зыгмунта Йордана и шведского депутата Эмиля Квантена сводят польских сепаратистов с финскими. Бакунин блефует: мол, в основанной им партии «Земля и воля» уже много тысяч активистов. Затем они финансируют доставку оружия повстанцам Литвы, куда распространяется бунт из Польши. Для доставки груза фрахтуется английский пароход… План, в котором участвует тот же Лапиньский, проваливается, «Земля и воля» объявляет о самороспуске, а «Колокол» теряет подписчиков: политическая оппозиция и подрывные операции с оружием – не одно и то же.

Однако подрывная деятельность не прекращается, а приобретает иные формы. В декабре 1864 года из Московской пересыльной тюрьмы совершает дерзкий побег генерал Ярослав Домбровский, один из предводителей польского восстания. Нападение на полицию организовано подпольной группой – в основном из жителей Пензы, где был в ссылке Огарев. Она именует себя просто «Организацией», а ее узкая группа для спецзаданий именуется «Ад». В мае 1865 года ее представитель в Петербурге Иван Худяков, знакомый Огарева по Казанскому университету, приезжает в Лондон и проводит там полгода.