Текст книги "Шарлатан 3 (СИ)"

Автор книги: Квинтус Номен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

Глава 24

О существовании города Павелец знали практически все москвичи и очень многие гости столицы: ведь в честь этого города был назван вокзал, а теперь и станция метро с таким же названием появилась. Но вот где находится этот город, знали все же очень немногие – раньше немногие знали. А теперь о нем знали почти все, ведь в городе заработал довольно большой металлургический завод, который обеспечивал все стройки Москвы и Подмосковья арматурой для железобетона. Сначала там выстроили и запустили завод небольшой, с четырьмя «маленькими» домнами, а весной еще две, уже больших, домны поставили – и завод каждые сутки выдавал по семьсот тонн арматуры и проволоки-катанки. Руды с завода по переработке пиритового огарка на такое производство не хватало, но туда теперь возили и металлолом эшелонами, так что вскоре (после пуска еще нескольких уже электрических печей) ожидалось, что мощность завода вырастет до трехсот пятидесяти тысяч тонн в год. То есть завод получился очень не маленький – а на таком заводе и рабочих должно работать тоже немало – и городок стремительно рос.

На самом деле завод был выстроен не в самом городе, а километрах в семи от него, и к заводу из города даже трамвайные пути были проложены, но трамваи не только к заводу бегали, они и по самому городу пассажиров возили. И если в «старом» городе с прокладкой трамвайных путей все же были определенные сложности, то в «новом» (который даже официально назывался «микрорайоном») все было предусмотрено заранее. Да и новенькая «высотка», которая теперь являлась, по сути, «городским центом всего», тоже заранее была запланирована.

А высотка эта была совсем не такой, как во множестве других городов: ее спроектировал архитектор – уроженец Павелеца, и спроектировал ее весьма оригинально: на большом девятиэтажном «стилобате» две «башни» стояли по краям здания, а в середине стилобата, выстроенного возле вокзала, была огромная (высотой в пять этажей) арка, изображающая «городские ворота». И это здание, в отличие от многих прочих высоток в небольших городах, была исключительно административным зданием, в котором размещались и все городские службы, и магазины, м сразу два кинотеатра (причем один – «совмещенный», в нем зал был скорее театральный, нежели кинозалом), городская библиотека, музыкальная школа и множество других «учреждений культуры». Среди которых – городская телевизионная студия, и с какого-то перепугу меня пригласили на ее открытие. И пригласили меня вовсе не для того, чтобы ленточку на двери студии в торжественной обстановке перерезать, я там должен был провести «первую передачу Павелецкого телецентра». Дело в определенной мере привычное, но Павелец все же от Горького довольно далеко, да и от Москвы не особо близко расположен. Но когда я об этом заикнулся в разговоре по телефону с товарищем Пономаренко, он посмеялся в трубку и сказал, что «я тебя подожду пару часов, а выступить по телевидению – дело очень нужное, можно сказать, государственной важности дело».

Пантелеймону Кондратьевичу я пожаловался исключительно потому, что он меня к себе пригласил, сказав, что хочет «кое-что со мной наедине обсудить», и дату назначил как раз на то же воскресенье, когда было намечено открытие этой студии. Откровенно говоря, у меня была мысль «отмазаться» от обоих этих визитов – но не сложилось, просто потому что товарищ Пономаренко выделил мне на все воскресенье отдельный самолет. А еще он «передоговорился» с руководством Павелеца и торжественное открытие местного телевидения там перенесли с полудня на одиннадцать утра. Так что в воскресенье с самого ранья мне пришлось вставать, переться на двадцать первый завод (самолет там меня ждал, а не на городском аэродроме), затем полчаса вещать всякое жителям Павелеца и всего Павелецкого района (и, думаю, не только него: в городке еще и телебашню выстроили такую же, как в Москве на Шаболовке, даже на четверть повыше – так что передачу при определенной сноровке можно было и в Рязани посмотреть). А потом снова в режиме бешеной кобылки мчаться на аэродром и лететь в Москву. И при всем при этом у меня не было вообще никаких идей относительно того, зачем я вообще товарищу Пономаренко понадобился. То есть была лишь одна мысль, связанная с тем, что Пантелеймон Кондратьевич все же был «главным по идеологии» в партии и отвечал в том числе и за всю «советскую культуру» – но мое личное «влияние на культуру» ограничивалось лишь тем, что когда-то организованные мной «мобильные магазины» грампластинки продавали…

Ну, еще я «придумал» выпускать «звуковые диафильмы», диаскоп, изображающий из себя игрушечный телевизор – но как-то маловато это все было для «влияния». Так что всю дорогу от Павелеца до Москвы я размышлял над тем, что товарищу Пономаренко понадобилось – и ничего путного не придумал. Поэтому, вылезая из самолета, я решил больше об этом вообще не думать, ведь очень скоро Пантелеймон Кондратьевич мне сам все расскажет. Ага, не думать о белой обезьяне – это всегда именно так и работает…

С аэродрома меня повезли почему-то в здание Моссовета, и именно там меня товарищ Пономаренко и встретил. То есть, догадался я, как руководитель Москвы, а вовсе не как главный идеолог страны, и решил, что скорее всего разговор опять пойдет о стройках жилья. Потому что, как я слышал, как раз в Москве с этим какие-то проблемы возникли – но тогда понять, зачем он именно меня позвал, стало вообще невозможно, ведь я ко всем этим стройкам относился вообще никак. Когда-то в Кишкино другим людям рассказывал, какими – по моему мнению – должны быть именно удобные дома, потом в Ворсме спорил дядькой Бахтияром о том, какие квартиры горожанам наиболее востребованными окажутся – и всё!

Однако разговор пошел в совершенно неожиданном для меня направлении:

– Присаживайтесь, товарищ Кириллов. Откровенно говоря, я вас пригласил… приглашал совсем по иной причине, но ситуация в стране меняется очень быстро, так что… короче, я теперь хочу попросить у вас помощи. Все мы, то есть руководство партии и правительства, в вашей помощи сейчас остро нуждаемся.

– Я, конечно, не против, но чем я вам помочь-то могу? Если нужно программы какие-то для вычислительных машин написать, то…

– Благодаря вам сейчас людей, способных программы написать, уже достаточно. То есть все равно недостаточно, однако такие люди уже есть и их становится все больше буквально с каждым днем. Речь пойдет о совсем иной помощи… – Пантелеймон Кондратьевич замолчал и я с любопытством на него уставился. И мне показалось, что он буквально вымучивает из себя продолжение, однако подгонять я его не стал: раз он меня позвал, значит, ему это надо – и он в тайне от меня держать свою нужду точно не будет. И он выдерживать «мхатовскую паузу» не стал, а вздохнул тяжело и продолжил:

– Вот что мне в вас нравится, так это то, что вы, даже получив множество высших наград страны и всенародную славу, не зазнались, не ударились в пьянство и разврат, как тот же Стаханов…

– Да вроде рановато мне ударяться.

– Ну не скажи, я довольно многих двадцатилетних повидать успел, кто и спился уже в конец, и вообще – а ты даже не то, чтобы держишься, ты о таком и не помышляешь. И, между прочим, прекрасно понимаешь, что награды все эти тебе даны не за какие-то подвиги особые, а больше в политических целях. То есть ты все же многое действительно придумать и внедрить успел, чем награды, безусловно, заслужил – но в основном ты других людей к выполнению нужных задач подталкивал. Пользуясь авторитетом, который тебе страна предоставила, подталкивал и… и направлял. Я специально проверил: ты ни разу за все это время не прибежал куда-то, чтобы потрясая наградами что-то для себя вытребовать. Когда страна тебе что-то давала – ты брал, но и стране давал многое, даже деньги с премий своих ты больше на страну, на людей тратил, а не на себя. И, что для меня лично самое главное – ты всегда, абсолютно всегда делаешь только то, в чем страна остро нуждается и что партия сделать наметила. Иногда ты вообще бежишь впереди паровоза, но опять-таки бежишь там, где вскоре этот советский паровоз поедет, а иногда… часто ты еще и пути, по которым паровоз ехать собирается, заранее успеваешь подготовить. То есть ты у нас – совершенно советский, в чем-то даже образцово-советский человек…

– Ну, допустим, а помочь-то вам я чем могу?

– Тут дело такое… я же сказал, что ситуация в стране меняется быстро. Товарищ Киреев и предложил… первым предложил тебя на помощь призвать, а то у него в области дела пока идут далеко не лучшим образом. В общем… смотри сюда: – он положил на стол красиво раскрашенную бумажку, – тебе такая картина как, нравится?

– Выглядит очень красиво, я бы такие везде развесил.

– Значит, не ошибся в тебе Сергей Яковлевич, не ошибся… Но тут ведь дело-то простое: красивые картинки все рисовать горазды, а чтобы их воплощать в жизнь, нужно действовать исключительно по закону. А закон что у нас по этому поводу говорит?

– Ну да, я в курсе.

– Вот мы и подумали… сначала товарищ Киреев подумал, а вслед за ним и мы все, включая, между прочим, лично товарища Сталина…

– А товарища Берию?

– Ты это, того… погодь, у тебя допуск по первой форме с какого возраста? С десяти или двенадцати лет? Так что ты мне сейчас очередную бумагу о неразглашении подпишешь…

Пантелеймон Кондратьевич нажал какую-то кнопку, и секретарь внес в кабинет поднос с чаем и вазочку с печеньем, овсяным. А затем протянул мне «очередную бумажку». В общем – обычная «подписка о неразглашении», разве что в нем я обязался «не разглашать информацию, сообщенную мне товарищем Пономаренко» и в ней прямым текстом указывалась ответственность за нарушение обязательства «вплоть до высшей меры социальной защиты». И пока я внимательно бумажку читал, прихлебывая чай, Пантелеймон Кондратьевич внимательно на меня смотрел. А когда я закончил, он протянул мне ручку и уточнил:

– Ну что, подписываешься?

– А разве есть варианты?

– Конечно есть, можешь ничего не подписывать. Ты у нас обычный гражданин Советского Союза, имеешь полное право никаких секретов не знать.

– А подпишусь – буду знать. Но ведь интересно же! – и я поставил свою подпись под бумагой.

– Да уж, не зря тебя Шарлатаном прозвали, за секрет готов и голову подставить. Ну что же, слушай тогда. Секрет первый: Лаврентий Павлович сейчас очень плох, и он вот это вот все вроде и поддерживает… я говорю «вроде», хотя мое личное мнение совсем другое, но к работе уже привлекаться не будет. Поэтому МГБ в ближайшее время возглавит совсем уже другой человек, который, наоборот, считает, что картинка еще и недоделанная, но пока нам бы с этим справиться. А чтобы справиться, нужно, чтобы народ нас поддержал – а вот ты можешь этот народ нужным образом сагитировать. Сначала ты можешь сильно помочь товарищу Кирееву, а затем и другим товарищам, я тебя с ними попозже познакомлю. Вот только времени у нас на раскачку почти не осталось, голосование должно состояться уже в январе…

– Понятно, прощай надежда закончить университет…

– Вот об этом тебе волноваться все же не нужно будет. Я тут с деканом твоим разговор имел, он сказал, что если тебя из университета убрать, то его факультет можно будет вообще прикрыть… на пару лет минимум, а нам ваши специалисты просто позарез нужны. Но у вас в Горьком телестудия просто великолепная, магнитофон для записи телепрограмм есть – там что ты просто под запись насколько раз выступишь – и мы твои выступления на местах и покажем. Причем, думаю, по несколько раз покажем, а о чем выступать, мы тебе заранее подсказать сможем.

– Тогда зачем суетиться? Вы напишите, сами напишите «мои» выступления, в газетах и напечатайте – а я-то вам зачем буду нужен? Только чтобы физиономией на экранах сверкнуть?

– Ну и сверкнуть – тоже дело немалое, но ты все же неправ. Мы не будем именно речи тебе готовить, мы просто подскажем, что мы от твоих речей ждать будем. А вот какие именно слова говорить – это ты, пожалуй, и сам лучше всех сообразишь. Я заметил: твои слова, хотя они иной раз и звучат как-то… криво, народ слушает и воспринимает правильно. Потому что ты у нас Шарлатан: вроде и врешь, но так врешь, что после твоего вранья в головах у людей только чистая правда и остается. Лаврентий Павлович про тебя верно говорил: ты настолько красиво врешь, что люди сами хотят рассказанные тобой сказки сделать явью!

– Полагаю, что Лаврентий Павлович тут ошибался: я не сказки рассказываю, а просто немного иначе интерпретирую суровые факты жизни. Но чтобы их интерпретировать правильно, мне эти факты нужно заранее знать, поэтому я согласен приложить все силы, чтобы вам помочь только в том случае, чтобы мне все документы вот по этим республикам предоставили для ознакомления. Еще раз подчеркиваю: все документы. Подписку я дал, никому содержание этих документов передавать не стану – но мне нужно, чтобы никто и ни при каких условиях не имел возможности заявить, что я где-то наврал. Ведь умолчать о чем-то можно, потому что я о предмете умолчания просто мог и не знать и мне в вину такое никто поставить не сможет, а вот просто врать в таком деле недопустимо.

– Интересно ты рассуждаешь… но, пожалуй, правильно. Я подготовлю для тебя все документы, вот только как и тебе передать-то?

– А вы передайте их товарищу Судоплатову, у него есть способы меня с ними ознакомить незаметно. Он на такие дела мастер.

– Думаешь, у него сейчас на это время останется?

– Отдать нужным людям нужные распоряжения он и за пару минут сможет, а кому их отдавать, он уже знает. И я тоже знаю…

– Ну что же, тогда, я считаю, мы договорились. Лети домой, и вскоре все, что просил, получишь. Но, надеюсь, ты нас не подведешь…

Подводить товарища Пономаренко и все советское руководство у меня ни малейшего желания не было. Тем более то, что они затеяли, мне очень понравилось – а еще понравилось то, что Лаврентий Павлович теперь в деле вообще участия не принимал. Потому что при всех его достоинствах у него были, с моей точки зрения, очень сильные заскоки относительно «национальной политики», и единственное, что не давало эти заскоки воплотить в жизнь, было жесткое «нельзя» со стороны Сталина – а теперь он, судя по словам Пантелеймона Кондратьевича, свои идеи в принципе уже не мог продвигать. А вот идеи противоположного толка продвигали, на мой погляд, люди, вплотную с «советским национализмом» столкнувшиеся и набившие на нем изрядные шишки, так что им помочь было бы крайне полезно. Для страны полезно, а если это всего лишь, как я понял из намеков товарища Пономаренко, «первый этап», то было бы крайне желательно его как можно быстрее закончить и переходить уже к следующему. И я тут действительно стране помочь кое-чем могу.

Потому что всё, о чем мне говорил и намекал Пантелеймон Кондратьевич, было, по сути, всего лишь «постановкой задачи». То есть нужно было просто разобраться в том, что людям действительно нужно и расписать подзадачи по исполнителям, которые свою часть работы поняли. А это – что в разработке программных продуктов, что в любой другой области человеческой деятельности – проводится по отработанным несколькими поколениями постановщиков задач методикам, с которым я был знаком более чем неплохо. А когда новая задача возникает в процессе решения предыдущей, просто изначально поставленной неверно, задачи, то тут нужно еще и разобраться в предыстории и понять, как наделанное быстро исправить. И слава всем богам, в руководстве партии уже поняли, что первоначальная задача была решена неверно, и даже наметили пути исправления ситуации – но вот в чем они были особенно правы, так это в том, что существующие технологии агитации и пропаганды помочь в решении новых задач могут не очень-то хорошо. То есть могут – но «медленно и печально», причем печали тут будет явно больше, чем торможения, а вот если использовать «заранее подготовленный пропагандистский ресурс»…

Да, из меня именно такой ресурс и сделали. Сначала Маринка постаралась, учредив районный журнальчик со смешным названием – но тогда этот «ресурс» сильно помог не помереть с голоду огромному числу людей. Когда партийное руководство области заметило эффект от этого «ресурса», они тут же меня взяли в работу, в том числе и дав право бесплатного проезда по области кавалерам ордена Шарлатана. Орден-то по сути был просто красивым значком, да и «привилегия» его обладателю была мелкой – но пропагандистский эффект от него оказался значительным. Поэтому и орден сделали общесоюзным – а из меня просто начали делать «всесоюзную икону». Сначала лепили «пионера-героя», затем уже и героического комсомольца делать стали. Все же вел я себя совсем не так, как остальные «иконы советского образа жизни», и если того же Стаханова приходилось втихучечку из запоев выводить чтобы он на очередном съезде что-то внятно произнести мог, то я-то для руководства выглядел просто «эталонным советским комсомольцем»: трезвый образ жизни, каждая минута посвящена работе на благо Родине. Просто бери меня в любой момент, фотографируй и на обложку какого-нибудь журнала помещай.

Поэтому за то, за что по-хорошему можно было смело давать медаль «за трудовое отличие», мне вешали орден, а за работы, за которые другие могли претендовать на Красное Знамя, я получал Звезду Героя. Потому что… да, я считаю, что первую Звезду я получил по заслугам, а вот вторую мне дали только для того, чтобы всем, кому нужно, показать: вот мальчик хороший, не пьет, не курит, бабушек через дорогу переводит – и страна его трудовой подвиг просто не заметить не может. А если кто-то будет себя так же вести, то страна и это заметит…

И по этой же причине в Горьковской области подняли волну по изучению родословных: ведь каждому приятно знать, что его родственник – вот такой весь из себя герой. А так как в определенном колене все советские люди как раз родственниками и являются, то таким незатейливым образом очень много народа стало гордиться. Гордиться и стараться «родство не посрамить». А теперь за всю эту иконопись мне предстояло честно заплатить – но я, собственно, не то чтобы против был, а наоборот, именно к такому и стремился. То есть, честно говоря, не ожидал, что доживу до такого момента, но раз получилось, то случай нужно было использовать на сто сорок шесть процентов.

И я старался его использовать, тем более что Пантелеймон Кондратьевич мне для этого дал очень много возможностей. Невероятно много возможностей, мне даже выделили для «срочных перелетов» реактивный самолет. Причем не какой-нибудь, а Ту-16 в «пассажирском» варианте. Правда, самолет на именно бомбардировщик вообще не был похож, да и выделили его мне «по запросу» только по воскресеньям (и, если было нужно, я его мог использовать и вечером в субботу). Правда, Ю Ю, которая меня во всех этих полетах сопровождала, придумала очень много терминов, описывающих меня как личность и как биологический объект, правда все термины были совершенно цензурными.

Ю была вообще девушкой исключительно вежливой (как, впрочем, и подавляющее большинство советских девушек, за исключением, пожалуй, девушек украинских, которые матерно просто разговаривали), и единственное относительно неприличное слово я от нее услышал (причем случайно, слово не в мой адрес было сказано) когда в Кривом Роге нам выделили на двоих один номер в районной гостинице. Но там нам пояснили, что в этой «райкомовской» гостинице вообще только два номера имеется, и второй, который «сильно хуже», зарезервировали для «сопровождающих нас лиц», так что я – чтобы Ю перестала беситься – переночевал с «сопровождающими», куда оперативно была доставлена дополнительная раскладушка, а Ю одна в «люксе» на ночь осталась И на следующий день она еще передо мной извинялась…

А «сопровождали» нас во всех этих поездках два инженера с Горьковского телецентра: один был оператором единственной в стране «переносной телекамеры», которую да, перенести было не очень-то и трудно, поскольку она весила всего-то килограммов двадцать. А второй – оператор «переносного видеомагнитофона», который, я думал, был вообще единственным в мире. Правда, эту дуру весом за центнер переносить могли только четыре крепких мужика (для чего на аппарате были четыре стальных ручки), и по местам ее применения его вообще на «санитарном микроавтобусе» возили (так как в этой машине открывалась задняя дверь, и в нее «переносной агрегат» можно было в принципе запихнуть), зато все нужные стране мои выступления записывались «на местах» – а я считал, что это является очень важной частью всей моей программы. А небольшой инцидент в Кривом Роге очень сильно помог мне правильно выставить акценты в обращении к местному населению.

За два последних месяца года я еще несколько раз встретился с товарищем Пономаренко, который очень внимательно за моей работой следил. Он вообще стал «постоянным посетителем» московского телецентра на Шаболовке, где просматривал все мои выступления, причем часть он успевал посмотреть до того, как их в эфир пускали, а часть просматривал уже после их выхода. Но ни одно выступление он не отменил к показу, хотя пару раз все же сделал мне выговор за «не совсем правильную интерпретацию отдельных исторических событий». Но я ему сказал, что это исключительно моя «личная интертрепация», а я, как любой советский гражданин имею право «историю трепать» по собственному вкусу и предложил просто дождаться результата. В отличие от Ю, Пантелеймон Кондратьевич передо мной скрывать свое владение великим и могучи не стал, но все же согласился, что «результат важнее», хотя и пригрозил мне все же определенными карами в ближайшем будущем, причем независимо от полученного результата.

И восьмого января все мы замерли в ожидании. То есть лично мне было на результат вообще плевать, точнее не то, чтобы плевать, но я считал что при любом раскладе «наши победят». И, похоже, не очень сильно и ошибся. Вот только расклад получился очень даже не «любой» – о чем мне Пантелеймон Кондратьевич рассказал по телефону за несколько минут до десяти вечера. А в десять раздался еще один звонок, и голос, знакомый каждому советскому человеку, произнес в трубку:

– Товарищ Шарлатан, вас не затруднит посетить меня завтра после обеда? Я буду вас ждать к четырнадцати часам.

Я некоторое время тупо смотрел на телефонную трубку, в которой раздавались гудки отбоя, затем осторожно положил ее на телефон. И только сейчас до меня дошло, в какую очень непростую игру я влез. Но вот кто в этой игре выиграл, я, похоже, еще так и не понял…