Текст книги "Пёрышко (СИ)"
Автор книги: Ксюша Иванова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)
20. Жизнь после. Богдан
Первое, что я увидел, когда закончился этот странный долгий сон, был ястреб, кружащийся высоко в голубом, без единого облачка, небе. Я лежал на спине. Судя по скрипу, в повозке, которую неспешно тянула лошадь. Рядом кто-то сидел. Нет, я не видел сидящего, но, ведь, кто-то же должен править?
Захотелось узнать, почему я спал в повозке. Почему я спал, если во всю светит солнце? Решил сесть и осмотреться. Шевельнул рукой и... ПРИШЛА БОЛЬ. Именно так. Острая, горячая, не только руки охватывающая, но и грудь, и голову, и спину, и, даже кое-где лицо. Горело и внутри, где-то за грудиной, будто кипятка хлебнул.
Я не слышал этого, но, похоже, издал какой-то звук, потому что надо мной склонился... Сначала не узнал, но потом вспомнил и прошептал:
– Бажен? Ты же ранен?
– Богдан, мне давно уже намного лучше.
– Что со мной?
– Ты обгорел. В пожаре. Ой, тебе же приказано лекарство дать. Она же говорила утром, вечером и трижды днем... Забыл...
Он приговаривал скорее для себя, вливая мне в рот какую-то мерзкую зелёную маслянистую жидкость, отдававшую полынной горечью. Я слушал и пытался осмыслить. Обгорел? Как? Мы же на поляне у болота ночевали. Нигде пожара и близко не было... Хотя какие-то огни были, туман, звуки странные... Потом Бажен раненый... Потом... Что потом? А-а-а, потом ястреб в небе... Точно. Мысли текли, пробивались, словно через вязкую густую кашицу, отдавались болью в висках. Веки вновь становились тяжелыми, глаза закрывались. А сквозь ресницы, неумолимо слипающиеся, видел я кружащееся над моим лицом маленькое белое перышко...
... Сколько прошло времени, не знаю. Во сне, в кошмаре, бежал, спешил куда-то, знал, что кто-то где-то ждет, зовет меня, плачет. Дети? Откуда здесь в лесу малые дети? Как из-под толщи воды вынырнул – воздух ртом хватал, а надышаться не мог. Темно. Ночь? Где я? Кто-то склонился надо мной, в темноте не разобрать, кто:
– Богдан, как ты? Плохо тебе? – Ярополк... по голосу узнал.
– Дети... дети живые?
– Какие дети? Те, которых на пожаре спас? Живы они, не опалены даже. А Ратибор погиб, жену спасал – задохнулась она. Его бревном придавило.
– И что с ними теперь?
– Их сестра старшая, про чью свадьбу Ратибор рассказывал, забрала к себе.
Помолчал. Думал. Понять не мог, почему не помню ничего с того момента, как Бажен в лесу ранен был. От леса того до Изборска два дня пути.
– Ярополк, я в Изборске обгорел?
– Да. Молния в избу Ратиборову попала. Ты там ночевал. Детей спасать стал. Через окошко их на улицу высадил, а сам уже пройти не смог. Мы топорами бревно выбили...
Странным рассказ показался. Никогда прежде в Ратиборовом тереме не ночевал. Всегда с дружинниками своими оставался.
– Почему у Ратибора был? Почему не с вами?
Замялся Ярополк. Знает. Почему думает?
– Не знаю, Богдан. Твое решение.
– Ярополк, кто Бажена ранил?
Снова задумался. Знает и это.
– Не знаю.
– Что с данью?
– Ничего. Город сгорел почти. Амбары с зерном тоже. Оставили им наше добро. Пожалели...
– Что-о-о? – возмущение придало сил. Не обращая внимания на боль в руках, приподнялся. Сел со стоном. Голова закружилась пуще прежнего. – Ты в своем уме, Ярополк? Чье это решение? Твое? Ты понимаешь, нет ли, что нам теперь дороги в Муром нет? Понимаешь, ЧТО князь с нами сделает? Острог – это еще цветочки...
– Но... там же голод будет. Там же дети, старики, а погибших, сгоревших, знаешь, сколько было?
– Ты думаешь, князь пожалеет данников своих? Ты помнишь, какой ценой победа над ними нам далась? Да, ты-то не помнишь, молод еще... На мое лицо посмотри – видишь? С ними, с чудью сражался... Где остальные?
– Спят. Ночь сейчас.
– Ты один, что ли дежуришь?
– Да, мало нас стало – вдвоем, если, то отдохнуть не успеваем. Да, и дани-то нет, что охранять?
– А Бажен? Жизнь его? Что если снова убить его решат?
Руки горели огнем. Пальцы болели так, что страшно стало – есть ли они вообще, осталось ли от них хоть что-то? Молчал дружинник. Не нравилось мне молчание его.
– Ярополк, посвети мне на руки! Посмотреть хочу...
Он ушел к кострищу. Огонь почти погас. Раздул пламя, запалил ветку, поднес к рукам. Пальцы обожжены, только раны-то затягиваются уже. Так, когда это все случилось? Сколько я без сознания был? Судя по рукам моим, давно уже, неделю, не меньше.
– Сколько я без сознания?
– Почти две недели.
– Что? Как это возможно?
Осмотрел себя, насколько возможно это в темноте, при неярком свете, возможно было. Понял, что обгореть-то обгорел, да не так уж и страшно. Чего ж это я в себя не приходил?
– Кто меня лечил-то?
– Кто... ну, Третьяк, конечно...
– А это лекарство, что Бажен мне давал, тоже Третьяк сделал?
– Нет... В Изборске взяли.
– Ладно. Спать буду. Сил нет.
– Спи, Богдан. Не бойся, ничего с Баженом не случиться.
И снова провалился, упал в вязкий тягучий сон. На траве изумрудной лежал, руки в стороны раскинув. Знал, видел, что счастлив я. Понимал еще, что рядом кто-то есть со мной. Но кто? Вертел головой в разные стороны, да увидеть не мог. А вот смех, звонкий, переливчатый, слышал. Женский смех. И спрашивал у нее: "Где же ты? Покажись! Что же оставила меня?" Но в ответ снова смех слышал.
Утро ворвалось в мою жизнь не только тупой болью. Но и голосами дружинников, ржанием лошадей, запахом похлебки, варившейся на костре. Особенно запахом похлебки. С трудом приподнялся, сел. Ночевал все также в повозке, на траве скошенной, лошадь моя неподалеку пасется. Возле костра Мстислав хозяйничает, что-то готовит. Окликнул его. Обрадовался, прибежал.
– Богдан, как рад я, что ты в себя пришел! Сиди, сиди, не вставай. Сейчас есть будем.
– Остальные где?
– Тут ручей неподалеку – за водой, да искупаться пошли.
Похлебку, еще дымящуюся, в плошке принес. Хотел я сам ложку в руки взять, да не смог – от боли задохнулся. Мстислав кормить стал. А тут и остальные дружинники вернулись. Все. Кроме Милорада.
– Чтой-то вы Милорада потеряли? Неужто в разведке с утра?
Переглянулись дружинники. Ярополк вперед выступил:
– Нет его с нами. Остался он... в Изборске.
– Как остался? Зачем?
Пожал Ярополк плечами.
Ждан за него сказал:
– Сказал, чтобы другого разведчика себе искали. А давай, Богдан, я буду? А что? Только предсказывать не умею...
Третьяк рассмеялся:
– Так Богдан-то сказывал, что Милорад перед дорогой предсказывал, что чудь взбунтуется, что худо нам будет, а оно – вон что! Пожар в Изборске! Испортился предсказатель-то! Нам бы такого, как...
Замолчал внезапно, не иначе, как в спину тычок от Бажена получил. Что-то скрывают от меня дружинники. Не хотят рассказывать. Важное что-то. Что же? Ладно, понаблюдаю за ними, глядишь, само как-нибудь выплывет. Сейчас о другом думать надобно, как гнева князева избежать.
– Ну, что, воины, делать будем? Что князю говорить про дань-то?
Расселись неспеша вокруг меня, ни один в глаза не смотрит. Кто выскажется? Неожиданно Бажен повернулся и твердо сказал:
– Правду скажем. Ничего отец нам не сделает. А если лютовать начнет, скажу, что жениться на княжне изборской надумал!
Удивлен я был. Смелостью его. Вон оно как нас, дружинников, решил княжич собой прикрыть!
– Да как же я такое пропустил-то, ты никак невесту себе присмотрел?
Бажен рассмеялся, остальные за ним:
– Да, еще и не то ты пропустил...
Теперь уже он получил тычок от Третьяка.
– А что еще?
– Э-э, ну, вот ...дорогу в Изборск, к примеру, не помнишь... И пожар... И назад... А мы-то завтра утром уже в Муроме будем!
Муром встречал нас тишиной. Обычно на границе уже к приезду нашему дозорный отряд дежурил. А в этот раз – никого. Улицы пустынны, даже детишки малые не бегают, не играются в пыли. Только во дворе одном, когда мимо проезжали, собака выла. Кто-то за воротами цыкнул на нее, и она с визгом в будку забилась... Мои воины с опаской поглядывали кругом и удивленно друг на друга. Что случилось, пока нас не было? Почему горожане прячутся? Почему нас никто не встречает. Неспокойно на душе было. И у дружинников, судя по взглядам их, тоже.
– Сразу к князю пойдем. Нужно узнать, что и как тут.
Ярополк подъехал ближе.
– Богдан, позволь на минутку домой заглянуть!
– Хорошо! Но вместе пойдем. Поезжай, мы тебя здесь ждать будем.
Недолго Ярополк дома задержался. Назад скакал, как будто гнались за ним. А следом мать его с дитем на руках по улице бежала, без плата на голове, растрепанная вся. И видел я по лицу Ярополкову, что не остановится он, дальше, мимо нас поскачет.
– Волк, Мстислав, остановите его! Ярополк, стой! Остановись!
Волк с Мстиславом, братья, все кинулись Ярополку наперерез. Волк схватил лошадь под уздцы. Конь встал на дыбы, но все же остановился. Ярополк с него спрыгнул и бежать хотел. Да, дружинники навалились – к земле прижали. Бился он, кричал, ругался, а потом заплакал... Слез я с повозки кое-как, к ним пошел. Беда, беда случилась!
– Ярополк, что стряслось? Рассказывай! Нельзя в такой ярости к князю ехать. Не пустим!
Молчал он. Сидел в пыли – грязный, измученный. Мать подбежала, мальчонку к себе прижимая, на колени перед сыном упала. Обняла его. Не сопротивлялся он. Плакал, как ребенок.
21. Беда в Муроме
Мать Ярополка стала сказывать:
– Как уехали вы, князь точно разума лишился. Совсем совесть потерял – пришел к нам вечером. И Миланье говорит: "Собирайся, со мной пойдешь! В терему жить будешь" С ним, значит, жить! При муже-то живом! Миланья – в слезы! "Не пойду, говорит, лучше убей!" Он: "Силой заберу!" Тут отец наш на защиту девки встал. Меч свой старый вытащил. Ушел князь. Только утром дружинники по приказу его явились. Отца в острог повели, как вроде бы он на жизнь князеву покушался. А Миланью... Миланью в терем забрали. Да только... Повариха князева мне сказывала... Когда ирод-то, проклятый, вечером к ней пришел, она ножом его ударила, а он... он мечом ее зарубил.
Завыла, заголосила она на всю улицу. Ярополк кулаки кусал. Братья плакали. Бажен ладонями лицо закрыл – не понятно только, кого оплакивал он – отца или Миланью. Поднял я глаза в небо:
– Как же так? Что ж за зверство это такое? Где он, где князь?
– Есть кара и на него! Отомщена она, сыночек, без тебя все боги управили! Миланья ранила его не сильно, быстро оправился. За данью на вятичей пошел. Да вятичи платить-то не захотели, взбунтовались они! Как там вышло, не знаю я. Да только дружинники назад без князя воротились – убили его вятичи, должно быть.
– Кто правит Муромом?
– Знамо кто, Забава!
– Пошли к ней! Ярополк, ты бы дома остался.
Страшно смотреть на него было – так убивался он, почернел от горя весь. Что сказать ему? Как в такой беде успокоить? Это горе горькое перестрадать, перетерпеть надобно! Другого выхода нет. Подошел к нему, боль превозмогая, обнял, как брата родного. Вцепился Ярополк в рубаху мою так, что нити затрещали.
– Помни, друг, сын у тебя, мать вот, отца выручать надобно! Не один ты! Есть ради чего жить! Терпи!
Кивал он головой, зубами скрипел, потом прохрипел, простонал:
– С вами пойду, иначе не стерплю, что-нибудь с собой сотворю!
По пути заметил я, что все дружинники Бажена сторониться стали. Поглядывали на него странно. Винили его? Да только в чем мальчишка виноват? Он же с нами был!
Пришли к терему. Пока с коней слезали, Бажен первым спрыгнул, да на крыльцо! Мстислав за ним было кинулся. Остановил я его:
– Не нужно, все ж таки дом это его! Пусть первый идет!
Столпились на крыльце. Тут и Забава вышла. Гордо голову несла. Глазами в глаза, без смущения, без стыда, смотрела. Вышла, поклонилась в пояс и говорит:
– Рада вашему возвращению, воины!
Разглядывал ее с удивлением. И она передо мной стояла, и не она, как будто. Похудела, под глазами круги черные, ладони рукавами длинными прикрыты. И только взгляд – твердый, строгий, уверенный. Осанка горделивая. Понимал, что раз я воевода, то мне и ответ держать.
– Приветствуем тебя, княгиня! Объясни, расскажи нам, что в Муроме стряслось, пока нас не было?
– Горе у нас великое, воевода! Князя вятичи зарубили, когда за данью к ним отправился. Опасаться их теперь надобно – силу собирают, напасть могут.
Сказала и замолчала. О Миланье ни слова.
– Горе, и вправду, великое, да одно ли оно пришло к нам?
– Не понимаю, о чем ты, Богдан!
– О семье Ярополка знать хотим!
Не смутилась, не задумалась даже Забава. Ответила сразу же, как будто речь давно готова была:
– Так Миланья-то из вятичей, князя убить здесь еще до похода, по приказу родственников своих она захотела! Да не удалось ей то!
– Как в терему она оказалась?
– Сама пришла! Поговорить с князем просилась!
Ярополк к Забаве кинулся, но дружинники его удержали. А она и здесь не испугалась. Наоборот, как-то ласково на меня посмотрела и сказала:
– На все вопросы я ответила, воевода? Теперь ты ответ держать должен. Проходи в терем! А дружинникам приказ отдай, чтобы здесь дожидались!
Делать нечего. Третьяку приказ дал Ярополка ни на минуту не оставлять. Чтобы кто-то дежурил, был с ним. Остальным по домам пока. Сам за Забавой в терем княжеский пошел.
Встала она в горнице у окна, стала на улицу смотреть. Впервые за семнадцать лет с ней наедине был. Смотрел на нее – все такая же, красивая, молодая еще. Да только не трогала ее красота, не касалась сердца так, как в юности.
– Что скажешь, Забава? Не просто же так ты меня в терем позвала!
Молчит. Думает. Обернулась. В глаза, не мигая, уставилась – прямо в самую душу смотрит:
– Скажу, Богдан. Только обещай выслушать все до последнего слова.
– Обещаю.
– Виновата перед тобой. Всегда виновата была. Сказать только не смела. Прости, если сможешь! Знаю, помнишь меня. Не забыл. До сих пор не женился, семью не завел. И я помню. Теперь, когда князя не стало, сказать могу. А ты выслушай и подумай. Помнишь, когда ты в поход-то на чудь ушел, я ночи не спала, ждала все, выглядывала. А Ладислав кругами ходил, в любви признавался, замуж звал. Да только я тебе верна была. Тут гонец из войска вашего от Драгомира к Ладиславу прибыл. Вести о скором возвращении войска нашего принес он, о победе. И рассказал о том, что в битве ранен ты смертельно был. О многих он тогда говорил, да только одно твое имя я и услышала. Больно мне было, очень больно, поверь. Жить не хотела. А Ладислав успокаивал. Не знаю сама, как в постели его оказалась. До сих пор понять не могу. Вернулось войско, ты вернулся – раненый, но живой... А я уже замужем, в тяжести уже. Прости, Богдан. Жизнь меня за неверность мою сполна наказала. Не любила его, ни минуты не любила. Всегда, только тебя одного...
Слушал ее. К своими чувствам прислушивался. Только не было в душе у меня радости от слов ее. Наоборот, тоска сердце сжала. Как если бы потерял я что-то... А что и сам не ведаю.
– Прощаю, Забава. Что ж поделать, раз жизнь так сложилась. Не вини себя, не судьба, видно, нам.
– Так я неспроста все это говорю тебе. Знаешь ли ты об отце своем?
– Да, что о нем знать-то? Погиб в походе, давно уже.
– Не знаешь, значит. Придется мне говорить. Отец-то твой, настоящий, – Драгомир. И ты братом Ладиславу приходишься!
Ушам своим не поверил. Выдумала все Забава. Только зачем? К чему?
– Не пойму, Забава, что за речи ты ведешь...
Перебила. Не дала договорить.
– Вспомни, как Тихомир к вам с матерью твоей относился. Бил тебя, мать бил. Не простил он ей грех тот. Да только, видишь, судьба-злодейка какова – сестра и брат твои, дети Тихомировы, погибли в детстве, а ты, чужой сын, выжил. Может, и смирился он.
– А ты откуда знаешь?
– Ладислав мне рассказывал. Да, если мне не веришь, мать свою спроси! Чего теперь, спустя столько лет скрывать? Да многие старики помнят еще, какой Драгомир был... Зверь, а не человек!
– А Ладислав? Как он с Миланьей поступил?
Опустила глаза. Знает. Притворялась перед Ярополком и воинами. Но совладала с собой, вновь твердо, уверенно взглянула:
– Не гоже о князе погибшем плохое говорить. Тем более, что муж он мой был. А что до Миланьи, жаль мне ее. Но, по правде говоря, только пусть в тайне останется это, Ладислав в последнее время сам не свой был. Злой, жестокий. Мне тоже перепадало. Бил меня, девок дворовых насиловал...
Закатала она рукава – руки в пятнах бурых.
– Все тело такое, Богдан.
– Да что ж с ним такое случилось?
– Есть у меня догадка одна. За грехи отца Драгомира наказан он! Только думаю я, если его ТАК наказали, что с сыном моим будет? Бажена тоже...
Заплакала, не сдержалась. Хотел обнять ее, успокоить. Руки уже протянул. Но что-то остановило. Протест какой-то в душе поднялся. Не хотел дотрагиваться, касаться ее. Мысленно отругал себя – человек в беде. Неважно, кто это. Помощь ей требуется. Но перешагнуть через чувство это не сумел.
Только слезы у нее быстро сами собой высохли. Вытерла их платком белым и глазами своими огромными снова на меня взглянула.
– Так вот, Богдан, женись на мне и князем Муромским по праву станешь. Ты – сын Драгомира, пусть и непризнанный.
Подумалось, что ослышался я. А Бажен как же? Молод, конечно, но бывали случаи, когда на княжем престоле дети сидели, а он-то почти в возраст вошёл.
– Что ж ты сына своего престола лишить хочешь?
– Вятичи войной на нас пойдут. Он – мальчишка еще. Не удержит княжество – все потеряет. Нам сейчас сильный воин на престоле нужен, за которым дружина, как за отцом родным пойдет! За тобой, Богдан, пойдут, не задумаются!
– Да, Забава, сильна ты в делах княжеских.
– Подумай, Богдан, что получишь ты!
Смешно мне отчего-то стало. Еле сдержался, чтобы при ней не расхохотаться! Что получу-то? Власть? К чему она мне? Забаву в жены? Семнадцать лет назад и верно, согласился бы. Но сейчас – не люблю, не хочу! Уважение? Так воины мои меня и воеводой ценят. Так что получу я?
– И думать не стану. Бажен должен править. А с вятичами я, как воевода, сражаться буду.
– А я как же?
– А ты, Забава, свой выбор семнадцать лет назад сделала.
Развернулся и пошёл на выход.
К матери. Все ж таки, правду знать хотелось.
А в доме моем впервые за все годы мать не одна меня ждала. Еще с улицы, ведя коня в поводу, заметил, что возле хаты кто-то в сарафане красном хозяйничает. Отчего-то сердце дрогнуло, как будто узнал ее. Но потом пригляделся – нет чужая.
А во дворе – порядок везде, трава скошена, дрова для бани наколоты, даже у телеги колеса, и те смазаны! И девица та, заметив меня, повернулась, выпрямилась. Хороша! Коса чёрная в руку толщиной на груди лежит. Глаза синие, брови черные! Улыбается приветливо, как будто, век меня знает.
– Рада видеть тебя, Богдан!
– И я рад, да только не знаю, кто ты!
– Так Весняна я, матушка твоя меня приютила. Сирота я из деревни далёкой.
– Ну, раз матушка приютила, так тому и быть!
– Не прогонишь?
– Да к чему прогонять-то, хата большая – живи!
Расцвела она в улыбке радостной, а мне вновь показалось, что видел ее где-то.
Тут и мать на крыльцо выбежала. Руками всплеснула, на грудь бросилась, ожогов моих не заметя. Застонал я от боли, так обе они помогать мне, лечить раны мои кинулись. Понятно все, мать специально для меня сиротку-то подыскала. Внуков давненько просит. Решила в свои руки это дело взять!
К вечеру, котомки стал свои разбирать, что к седлу приторочены были. Первым делом меч обнаружил. Второй. Откуда такая красота? Каменья на ручке! Ни скола! Блестит-сверкает весь! Долго в руках держал – никогда такого не видел. Решил потом у дружинников своих разузнать, где я такой раздобыл. В котомке одной два плата нашёл и гребешок в виде перышка. Платы сразу в сторону отложил – чудеса, что два их! Как знал, как чувствовал, что столько потребуется! А гребень в руки взял. Вертел, крутил. Понять не мог, неужто матери такую вещицу необычную купил? Почему перышко вдруг? Пожал плечами и назад в суму засунул, не решившись никому его отдать.
После ужина сел на крылечке, мать сзади подошла – чувствует, видно, что поговорить с ней хочу.
– Сынок, ты не сердишься, что я Весняну у нас жить оставила?
– Нет, мать, не сержусь за это. А вот за то, что правды мне об отце моем за столько лет не сказала, сержусь и даже очень.
Побелела она, руки к груди прижала.
– Рассказывай, как на самом деле было.
– Дело прошлое, Богдан, зачем теперь ворошить?
– Нет, мать, не пройдет так! Рассказывай!
Села рядом. Задумалась.
– Не так все было, как люди говорили. Не совсем так. Молодая я тогда была, глупая. Меня за Тихомира родители сосватали. Не любила. Да, поначалу он добрый, хороший был. Брат с сестрой твои родились. Детей он любил очень. И меня, наверное, тоже... Так вот, в поход с дружиной князевой муж мой отправился. А Драгомир, тогда не князь, княжич еще, в первом бою ранен был. По приказу князя, отца своего, раньше войска вернулся он в Муром на лечение. Да и вышло так, что мы с ним у колодца встретились. Полюбила я его. И он меня. Знаю, любил... Хотел забрать к себе, женою сделать. Честь по чести предлагал. Да только я за детей своих испугалась – как с неродным-то отцом жить? При том, что родной их любит без меры? Да вот их не уберегла, и тебя измучила. Донесли мужу о Драгомире, когда из похода вернулся. Бил он меня нещадно, чтобы правду сказала. Да я и сама во всем призналась. А когда ты родился, особенно зверствовать он стал.
– А что же Драгомир тебя не защитил?
– Не позволила я. Считала, что изменой своей заслужила такое наказание. Драгомир женился, да не было ему счастья, как и мне... А когда старше стал, изменился он очень. Люди сказывали, жестоким, злым стал. Может, я в том повинна была, не знаю. Плохие дела творил. А Тихомир, наоборот, смирился. Бить перестал, и к тебе, после смерти детей наших с ним общих, лучше относиться стал. Перед последним походом даже прощения у меня просил за жестокость свою прежнюю, как чувствовал, что не вернется...
Да, вот судьба какие страшные вещи с людьми творит! Если бы кто другой, не мать, рассказал, и не поверил бы, что так бывает! Задумался. Получается, Ладислав все знал, Забава знала. Ладислава другом своим считал, сколько вместе прожито было. Ни словом не упомянул он, что брат я ему. Конечно, вдруг я на место княжее претендовать буду!
Ушла мать, звала отдыхать. Но не пошел я. Сидел на крыльце долго. На звезды смотрел. Думал, как несправедливо все в жизни устроено. Вдруг Весняна вышла, села неподалеку, к перилам прислонилась.
– О чем думаешь, Богдан?
Хотелось поговорить, поделиться с кем-то.
– О том, что в жизни нашей, людской, часто случается так, что в угоду своим желаниям ломают, гнут те, кто посильнее, других людей. Вот князь Ладислав захотел Ярополкову жену, да и взял силой. А у нее не спросил. Вот с матерью моей тоже... К чему такая жестокость?
– А, может, любил он Миланью без меры? Может, любовь, а не жестокость глаза ему пеленой закрыла?
– То есть, в угоду ему, должна была Миланья мужа своего предать? Через свою любовь переступить.
Задумалась. Голову склонила.
– А как тогда, Богдан, по-твоему жить надобно, чтобы всем хорошо было?
– С обеих сторон чувства должны быть, не с одной. И, если нет взаимности, нельзя силой действовать. Не будет счастья ни одному, ни другому.
– Не прав ты, тому, кто любит, рядом с любимым всегда хорошо будет!
– Что хорошего-то, когда понимаешь, что другой в сердце любимого человека? Что ты не нужен, не мил?
– А может, со временем, когда-нибудь, сумел бы полюбить?
– Не знаю, Весняна... Думаю только, что если кому повезло настоящую любовь встретить, до смерти самой в сердце только один образ будет.
– А ты такую любовь встречал?
Что ответить-то ей. До сих пор думал, что Забаву любил. А сегодня встретил, и ничего, совсем ничего к ней не чувствую, как выгорел весь изнутри. Томится сердце, зовет куда-то. И сам понять не могу, что мне надобно. Как мальчишка жду чего-то. А чего ждать-то – тридцать четыре года уже? Жизнь мимо меня проходит! Промолчал. Не смог выразить словами чувства свои. Скоро Весняна встала и спать отправилась.
Осень прошла, зима миновала, весна пришла.
Готовился город к нападению, и я дружину готовил. Каждый день молодых воинов обучал, в кузне мечи проверял, со старыми – бывалыми тренировался. Ярополк правой рукой моей стал. А я – главным воеводой Мурома. Бажен правил пока. Разумно к правлению подходил. Совет княжеский создал. В совет тот много добрых воинов вошло, а помимо воинов – купцы, крестьяне крепкие, ну, и Забава даже.
Соберет князь молодой совет свой, расскажет, что надобно и вопрос задаст. Мужи муромские обдумают, каждый свои мысли скажет. А князь, не смотри, что молодой, с почтением всех выслушает. А потом встанет и перед всеми сразу скажет, как поступать должно. Конечно, нравилось жителям города уважение такое. Бажена любить стали.
Да, и на суде он не раз отличился. Пришлось однажды ему вора судить, который в лавке купеческой пойман был. Обычно наказание в таких случаях суровое провинившегося ждало – порка на лобном месте. Никто вору слова не давал никогда – есть доказательства, есть свидетели воровства – будет наказан. А Бажен дал сказать.
Вот вор тот, парень молодой, мальчишка совсем и рассказал перед всеми, что отец его помер, а у матери таких, как он семеро осталось. Мать с ног валится, чтобы прокормить, а помощи ждать неоткуда. Нужда, да голод замучили. Поэтому на воровство решился.
Подумал Бажен, да и определил парня ко мне в дружину, чтобы учился воинском делу. Мальчишка смышленым оказался. А в дружине, что? Плата, пусть небольшая в мирное время-то, но все ж таки, чтоб с голоду не помереть хватает. А наказания не было. Бажен не позволил. Купец, правда, недоволен был. Но смирился. Перечить князю не стал.
Жениться князю советовали. Да, что-то он не торопился. И в Изборск не стремился, чтобы к княжне молодой там посвататься. Ждал чего-то.
Ярополк смирился с утратой своей. Только молчалив стал сверх меры, да грустен. Не пошутит никогда, не улыбнется с дружинниками. Ну, да время лечит. Если встречал его на улице когда, всегда с мальчонкой своим был. Повсюду с собой брал. Сын к нему очень тянулся, видно было, как на отца смотрел – глазенки счастьем светились. Вот она – цель каждой жизни человеческой! Ничего в мире дороже детей нет для человека! Каждый раз, их встречая, так я думал. Отца Ярополкова Бажен освободил сразу, как князем стал, хоть Забава и противилась этому.
Весняна все также в моем доме жила. Видел, понимал, что неравнодушна она ко мне. Да только, как к сестре к ней относился. Признавал, что красива она. Нравилось, что хозяйственна, что многое делать умеет, что мать уважает, заботится о ней. Нравились и взгляды девушки, которые на меня она бросала – призывные, ласковые. Да только в себе самом отклик не находил, не чувствовал.
А однажды ночью, в самом конце весны, Весняна сама ко мне пришла. Кошмар мне снился. Часто я их после Изборска видел. Снова огнем все объято было. Дом горящий передо мной стоял, а из дома того крики страшные доносились. Слышал я, что женщина кричит. Но не просто кричит, чтоб помогли ей, а меня, именно меня по имени зовет. И на огонь, на жар не глядя, бежал я по ступенькам в дом этот. Сердце из груди выпрыгивало, задыхался, из комнаты в комнату переходя, слышал голос ее, а найти не мог. Слезы по лицу моему текли, так мне ее жаль было. В голосе ее столько муки, столько боли слышалось. И вот вижу, последняя дверь передо мной. Там она, больше негде. Только за ручку взялся, и сон закончился.
Еще глаза не открыл, чувствую, руки горячие по лицу гладят. Губы к губам моим прижимаются. Прикоснулся к ней – голая рядом лежит. А руки ее по телу моему двигаются, трогают, ласкают. Желанием плоть налилась – давно с женщиной не был. И решил было уж, почему бы и нет – сама же пришла, сама себя предлагает! Да только мысль одна покоя не давала – негоже так с девчонкой поступать. Зачем чести лишать, если по правилам, как положено можно? Я – свободный человек, неженатый, почему бы Весняну в жены не взять – всем хороша девка! Отодвинул руки ее, только объясниться хотел, а она на постели взвилась. Встала посреди комнаты и говорит:
– Что же ты, Богдан? Вижу ведь, что желаешь меня. Где еще такую красавицу найдешь? И в постели я такое умею, что ни с кем ты не увидишь!
Та-ак, я о чести ее беспокоился, а она вон что говорит! Смотрел на нее, и думалось отчего-то, что Мира давно себя не показывала. И сейчас вот, я о женитьбе с Весняной думал, а она – молчок! Ни тебе завываний никаких, ни стужи по телу! Раньше-то всегда появлялась в таких случаях!
– Я о чести твоей беспокоюсь! Хотел, как положено! Думал замуж тебя звать! Обижать не желал.
Заулыбалась она, даже в лунном свете видно было. Назад в постель вернулась.
– Коли так, что о чести-то моей переживать? Все равно ведь женишься? Не обманешь?
– И со многими ты так... о чести не думала?
Не сразу она поняла смысл вопроса моего. А поняла когда, вскочила снова и за дверь метнулась. А я в потолок смотрел и думал, что дурак я. Зачем девку обидел? Да, и какое мне дело до чести ее? А ведь и правда, ни ревности, ни желания искать и успокаивать девушку не было. Даже думать об этом не хотелось. А, пусть, потом как-нибудь...
А на следующий день рано утром Третьяк прибежал. По виду воина понял, что стряслось у него что-то. Со двора еще меня звать стал. Выскочил на крыльцо в штанах одних:
– Что случилось, Третьяк?
– Да дочка моя кипятком обварилась. Жена утром чан большой нагрела, а девчонка не заметила. Руками в него окунулась.
– Чем помочь я могу?
– Хотел спросить, у тебя той настойки не осталось, что ожоги твои лечила.
Вернулся в избу. Все вещи свои перерыл – нет бутылочки. А была, и много еще зеленой жидкости оставалось в ней.
