Текст книги "Пёрышко (СИ)"
Автор книги: Ксюша Иванова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)
18. Ночь
Хватала ртом воздух раскаленный и не могла надышаться. Пальцы Богдана ни на секунду не оставляли моего тела: трогали, мяли, сжимали... Язык нашёл и поглаживал такие точки, о существовании которых я и не знала. Я вздрагивала каждый раз, когда он проводил по чувствительному до боли бугорку. А когда он стал его покусывать, а палец в лоно ввел и двигать им стал так же, как плотью своей раньше, в глазах потемнело, губу прикусила, чтобы не кричать и, не сдержавшись, громко застонала.
Руки обессилели, и, наверное, упала бы лицом в лавку, если бы Богдан не удержал. Только теперь он сзади также как и я на коленях был, плотью твердой к ягодицам прижимался. Но почему-то не продолжал, ничего больше не делал. И хотя мне казалось немного стыдным то, в каком я виде перед ним стою, все равно хотелось его внутри себя почувствовать.
Что-то не так? Ведь чувствую его возбуждение, его желание.
– Богдан?
– Повернись ко мне, Ясна...
Развернулась, на коленях стоя перед ним, и обняла за плечи.
– Что-то не так?
– Все так, лицо видеть хочу, когда в тебе буду...
***
Она заснула в предбаннике, после того, как я вымыл и себя и, обессиленную, ее. Накрыв плащом, взятым у Ратибора, на руках принес Ясну в его дом, в горницу, нам хозяевами на эту ночь отданную. Уложил в постель, долго смотрел на нее, вспышками молний освещаемую. Смотрел и поверить не мог, что моя она, что навсегда... А перед глазами картинки яркие мелькали – как Ясна мне в бане отдавалась. Как отзывчива, как ласкова, как страстна она! Трижды тянулся к ней, и каждый раз она с такой радостью отвечала, что непонятно было, кому от близости нашей удовольствия больше – мне или ей! За стенами оглушительно гремел гром, молнии разрывали небо на части, дождь стучал в окна. Весь дом спал: семья Ратибора, дети его многочисленные, Ясна. Только я не мог спать. Прижимал к себе счастье свое, гладил нежные плечи, целовал волосы и улыбался в темноту...
Не знаю, в какой момент задремал все же. Проснулся от страшного треска. Рядом на постели, прижимая к груди одеяло, сидела Ясна.
– Богдан, что это?
Осмотрелся вокруг, выглянул в непрозрачное слюдяное окошко. Всполохи огня даже через него видны были.
– Пожар! Одевайся быстро!
Сам натянул свою одежду, кое-как подвязал штаны порванным шнурком.
– А что трещало-то так?
– Похоже, молния в терем этот попала! Нужно уходить отсюда быстрее!
Она, путаясь в рукавах платья, натягивала его дрожащими руками. Помог ей, открыл дверь из комнаты – повсюду был удушающий, обжигающе горячий дым. Вернулся в комнату – окошки слишком маленькие, пролезть в них и Ясна не сможет. Где-то в глубине терема раздавались крики, детский плач. Схватил плащ, все еще мокрый, накинул сверху на наши с Ясной головы.
– Ясна, быстро уходим!
Деревянный терем сгорит в считанные минуты! Где тут выход-то? В коридоре в дыму ничего видно не было. По памяти повернул налево. Крики детские в глубине дома раздавались.
– Богдан, там дети кричат!
Она попыталась развернуться и пойти в обратном направлении, но не позволил, подтолкнул к двери. Схватился, чтобы открыть – железная ручка была раскаленной. Ладонь тут же обожгло нестерпимой болью. Обернул ручку краем плаща, приподнял щеколду, дернул на себя. Дверь открылась. С высокого крыльца было видно, что загорелся Изборск сразу в нескольких местах. На востоке огонь уже растекся в целую реку. Дождь был не такой сильный, как вечером, и потушить что-либо не смог бы.
– Ясна, вон туда беги, – указал ей путь на площадь перед княжескими хоромами. Там даже если здания начнут рушиться, есть место, чтобы на открытом пространстве быть.
– А ты?
– Я вернусь.
– Нет, Богдан, – вцепилась мертвой хваткой в руку. – нет!
– Ясна, там же дети!
Оторвал ее от себя, подтолкнул к площади, сам обернулся плащом и бегом – в дом.
Трещат бревна на крыше, горят стены, жар нестерпимый, не видно совсем ничего. Только на детский плач и шел. Быстрее, быстрее, скоро от дома останется горстка чёрного пепла... и от всех, кто в нем находится тоже.
Заглянул в одну комнату – бревна обрушились в ней – видимо, где-то рядом в крышу молния и ударила. В соседнюю не смог – сплошная стена огня. Дальше – дыма много, но пока не горит. Под лавками и кроватью широкой (не иначе, Ратиборова спальня!) детишки малые друг к другу жмутся. Где родители-то?
Выглянул из комнаты, не выйти с ними!
Разбил окошко, лавку подставил, сначала старшего паренька высунул, приказал малышей с той стороны принимать. А их пятеро! Ревут, мамку зовут! Боятся из окна лезть – высоковато, да и стены горячие уже – не притронешься! Мальчишка тот руки с другой стороны тянет, молодец, не убежал, напугавшись.
Троих – мал, мала, меньше, в окно подал, грудничка тоже отправил. Крикнул им, чтобы на площадь бежали. Как выйти-то теперь? Путь назад отрезан! Сплошная стена огня, крыша рушится. В окно – не смогу, дети с трудом пролезали. Неужто, все? Не страшно даже. Ошиблась Ясна – не увижу я девчонки своей, если еще будет она...
***
Металась возле дома, который уже рушиться начинал. Пыталась войти за ним, но дверь уже горела. Видела, как дети с другой стороны бежали. Спас! Успел все-таки! А сам? Оббежала дом со всех сторон! Весь огнем объят! Повсюду люди – кричат, бегут куда-то, плачут! Треск невообразимый стоит. Сгорит? Сгорел?
Упала на колени, слезами своими обливаясь, стала делать единственное, что могла – Бога молить, чтобы спас, чтобы помог!
И вдруг – стоит передо мной! Нет, не старуха с клюкой и в плаще, а девушка с косой длинной – красавица писаная! Только голос все тот же – скрипучий, злой:
– Из-за тебя, из-за тебя он сгорел! Ты погубила! Был бы моим – от всех бед спасла бы, уберегла!
– Мира! Спаси его!
Захохотала, кругом закружилась на месте:
– Отдашь? Сама от него откажешься?
– Что угодно, только спаси!
– Смотри же!
И исчезла, как ее и не было.
Тут дружинники Богдановы прибежали. Окружили меня, не поймут, что сказать им пытаюсь. Третьяк, тряпкой обмотанный, попытался в дом зайти, но это было уже невозможно. Только с одной стороны еще крыша не рухнула – там, откуда дети из окошка вылезли. Указала им, где он может сейчас находиться. Милорад с Ярополком топорами рубить бревна под окном стали. Трудно дело шло. Бревна-то, крепкие, широкие! Остальные ведра где-то похватали и за водой побежали.
А мне вдруг показалось, что я тоже помочь могу. Руки на бревна неподалеку от окна положила – горячо ладоням, обжигает огонь! Закрыла глаза, сосредоточилась, изо всех сил стала на бревна давить. А от рук моих сияние серебряное! Только сил у меня мало, чувствую, что могла бы помочь, да только не получается ничего!
Дружинники водой из ведер стали стену и часть крышы возле нас поливать, чтобы не горела так быстро. Поменялись – теперь Мстислав и Волк топоры взяли, с трудом, но хороший большой кусок бревна все же сумели выбить. Тогда Третьяк ведро воды на себя вылил, тряпку мокрую на голову повязал, да и в получившийся проем полез, остальные рядом стоят – смотрят. Слышно, как кричит Третьяк что-то! Ярополк тоже облился, да прямо так и нырнул в огонь.
Время остановилось для меня. Сама не заметила, что кулак до крови искусала. А когда они Богдана через проем этот стали вытаскивать, видела только одно, что рубаха на нем до сих пор горит! Кто-то из дружинников, не растерявшись, тут же водой ее залил.
Вытащили, на землю положили. Не помня себя, подскочила, подлетела к нему! Руки в ожогах – волдырями пошли! Волосы обгорели, борода тоже. Но живой, все-таки живой! Хоть и без сознания пока... Воины рядом столпились:
– Что нужно, Ясна? Чем помочь можно?
– Быстро, руки его в ведра с водой окунайте, только осторожно, старайтесь не трогать поврежденные места! Ярополк рубаху с него снимай! Нет, не снимай – срезай ножом! Только если прилипла она – не отрывай от ожога! Кто-нибудь, тряпку, какую побольше, нужно найти и намочить холодной водой! И еще, сундучок мой с травами и лекарствами нужен! Только я не знаю, где он!
Видела, как четко и быстро дружинники действуют, главное, чтобы не поздно было...
Что делать, что делать... Как бабушка, руками стала над неподвижным телом водить. Видела свечение от ладоней исходящее, все видели. Только не понимала, помогает ли оно, действует ли... Двигала руками там, где особый жар чувствовался, и ладоням горячо становилось, а на коже Богдана испарина выступала.
Когда ткань мокрую принесли, еще раз в ведро ее окунула, дружинники Богдана приподняли, и я тканью той его обернула.
А тут Бажен с сундучком моим вернулся! Знала, что травка там одна есть, даже не травка сама, а настойка из нее приготовленная – пижма девичья, что боль уменьшает. Это лекарство часто нужно бывает, поэтому бабушка уже готовое мне в глиняную бутылочку налила! Прямо так из бутылочки той стала Богдану в рот вливать. Да, только не пил он, не глотал. Так сознание к нему и не вернулось...
Третья ночь без сна... Третья ночь над телом его – не живым и не мертвым... Сколько угодно смогу, только бы жив был... Не так уж страшны были его ожоги на теле... Да только внутри ведь тоже ожоги бывают – видно, надышался, опалился он! Вон, какое дыхание сейчас – тяжелое, хриплое!
Сама Миру звала! Сама ей его предлагала, когда дружинники из комнаты выходили! Волчицей выла! Чувствовала, что уходит он...
19. Жизнь после…
И она пришла. В черном одеянии с посохом в руке, туманом в приоткрытые двери просочилась. Встала над Богданом, пальцами своими по лицу, по бровям его провела. И с такой любовью смотрела, что в душе моей все перевернулось.
– Знаешь, почему его я выбрала?
Словно онемела я. Слова сказать не могла. Вспомнила только, как Богдан рассказывал, что он сам к ней в хмельном угаре в лес приехал.
– Не-ет, не сам он. Я его позвала! Обещан он мне был. Отцом его. Не тем воином, что с матерью Богдана жил, а настоящим кровным отцом. А отец его – Драгомир, князем до Ладислава был. А значит, Ладислав и Богдан – братья! Виноват, ох, виноват Драгомир передо мной! Злом на добро мое ответил. За то и должен был сына своего отдать. Я-то хотела у него самое дорогое забрать, но хитер был князь, нелюбимого, непризнанного, ненужного сына подсунул. Да только все равно полюбила я Богдана! Так полюбила, что до сих пор без него жизни не мыслю!
– Если любишь – спаси его!
– Спасу. Только мой будет навсегда. Забудет тебя. Вот держи лекарство.
Никогда такой бутыли не видывала, какую Мира протянула мне. Взяла ее, а внутри под стеклом прозрачным что-то вязкое яркого зелёного цвета плещется.
– Будешь поить его два дня, пока до деревни твоей не доедешь. Потом он с воинами дальше отправится, а ты – к бабке своей.
Отвернулась она от Богдана и к двери пошла.
– Мира, а что тебе Драгомир сделал?
Ох, зря, зря спросила это. Исказилось злобой лицо ее. Руку занесла, думала, что ударит она меня. Но Мира вдруг плечи опустила, голову вниз склонила и сказала:
– Яблочко от яблоньки недалеко падает. Слыхала такое, девка? Я Драгомира, на охоте раненого, выходила, жизнь ему спасла, а он с моей дочкой то же сотворил, что и сын его Ладислав с женой Ярополковой! Силой взял. Понесла она. Да другого любила. А любимый отказался от нее брюхатой. Она в болоте-то и утопилась! Что еще спрашивать будешь?
Видела, понимала я, что не такая она и злобная, какой казаться желает. Не знала только как убедить ее, как помочь ей.
– Как помочь жене Ярополка?
– Никак. Если любят друг друга – смиряться и дите в ласке вырастят. А если нет – будет он один век вековать. Все хватит вопросов. Удивила ты меня. Могла ведь о своей судьбе спросить, а ты о Ярополке!
– Какая моя судьба-то без Богдана...
Расхохоталась Мира и исчезла.
Стала поить его. Немного из бутылочки в рот капну, спустя время – еще чуть-чуть. Ну, и свои травы давала. Руками лечила, как могла. К вечеру легче дышать стал. Так и заснула, голову рядом с плечом его положив.
Разбудил Ярополк. Без Богдана он дружинниками руководить стал. Вошёл нерешительно.
– Входи, Ярополк! Смотри, легче ему. Дышит спокойнее, не хрипит больше. Выздоровеет, жить будет.
– Ясна, я рад... очень. Только что делать-то нам? Мне бы у Богдана совета спросить.
– Что стряслось?
– Полгорода сгорело. Людей много. Амбары с зерном... А наше зерно, дань наша, уцелело. Да как забрать-то ее теперь, когда они с голоду помирать будут. Только и без дани нам возвращаться нельзя... Рассердится князь, в острог посадит!
– А что другие дружинники думают?
– То же, что и я.
– А Бажен?
Замолчал Ярополк. Думает. Понял, почему о Бажене отдельно спросила.
– Тебе Богдан сказал о нем?
– Нет, сама догадалась. И ещё кое-что знаю... Это ты Бажена убить хотел? Не отвечай! Ты! По глазам вижу! За жену свою отомстить князю решил. Только мальчишка же не виноват! Разве дети за грехи родителей в ответе?
Совестно ему, голова вниз опущена, руки в кулаки сжались. Жаль Ярополка. Да, на убийство, да еще и на подлость пошел – Милорада подставить хотел. Но это горе ему глаза застило! Это беда его сердце горячее выжгла! Добрый, хороший он человек! Да горе такое не каждый перенести сумеет! И больно и стыдно так жить, когда жена твоя чужое дитя в подоле принесла! К счастью, не удалось дело черное, спасла бабушка моя Бажена!
– Ярополк никому не скажу об этом. И ты не говори! Только поклянись мне, что дите в семье как родного вырастишь! Что жене своей, не виновной ни в чем, не будешь припоминать. Знаешь ведь, что заставил ее князь, что силой взял. Не вини ее, и себя не вини, что защитить не сумел. Вы живы, молоды, а дите... простишь жену, всю жизнь тебя уважать да почитать будет...
– Клянусь, Ясна. Сам раскаялся. Не рад, что такое сделал. И жену люблю – никогда ей плохого не сделаю. И ребенка этого полюбить постараюсь. Только... как же Ладиславу отомстить хочется!
– Ярополк, поверь мне, жизнь сама его накажет за все его грехи! Вот увидишь.
Мне казалось, что Ярополку легче стало – как груз с плечей своих скинул. Глаза ярче засветились.
– Так что же с данью-то делать?
– Оставьте ее в Изборске. Может Бажен еще надумает на княжне жениться! Так негоже семью тестя будущего не выручить.
Закивал Ярополк головой. Еще раз на Богдана посмотрел и к двери пошел. У выхода уже окликнула его:
– Ярополк, я не поеду с вами. Меня в деревню к бабушке с дедом отвезете.
– Как не поедешь? А Богдан? Ты же его жена!
– Не могу... Очень хочу. Но не могу. И не спрашивай, почему. Нельзя мне говорить. Если скажу, он умрёт.
Постоял у двери, головой покачал, и уже за ручку дверную взялся, да вернулся, шагнул назад, взял меня за плечи, к себе прижал на секунду и выдохнул:
– Спаси Бог тебя, Ясна!
... Когда из Изборска уезжали, сам князь нас провожал. Обещал, как город отстроится, к Ладиславу на сговор приехать. Княжна рядом с ним стояла. И по взглядам, изредка на нее Баженом бросаемым, видела я, что сговор удастся. Эх, Любава, не видать тебе княжича!
Последние два дня с Богданом как один миг пролетели. Весь путь на него неотрывно смотрела – запомнить навсегда, вырезать в памяти образ его хотела. Зная, что воины рядом, что видят все, сдержаться не могла, слезами грудь его поливала. Шептала на ухо, как сильно люблю его. Да только близился час прощания...
Подъезжая к деревне нашей, надеялась я, что он все же в себя придет. Хотела знать, уверенной быть, что легче ему, но Богдан все так же с глазами закрытыми лежал, ни на что не реагируя. Последний раз к губам любимым прижалась. Оторвалась от него, сердце на части разрывалось, и пошла в сторону деревни. Только бы ничего мне дружинники не говорили. Даже проститься с ними не могу, сил нет...
– Стой, Ясна! Стой!
Стоят толпой, спешились, лошадей в поводу держат. Ярополк подошел ближе, но сказал громко, чтобы остальные слышали:
– Что передать Богдану, когда очнется?
Всмотрелась в глаза его. Жалеет меня. Понимает, что ухожу совсем не из-за равнодушия своего. Всех взглядом обвела. Милорад кулаки сжал. Бажен голову опустил. Остальные пристально смотрят, ждут ответа. Конечно, Богдан, не смотри, что воевода, он еще и друг каждого из них! Вон, жизнями своими рисковали на пожаре ради него!
– Ничего. Ничего обо мне не говорите. Как будто и не было меня никогда. Он не будет помнить. Прощайте!
И пошла, не оглядываясь. Думала, все слезы над Богданом выплакала, но шла и снова рыдала. Уже когда к деревне подходила, услыхала за спиной топот копыт. Обернулась – Милорад скачет. Спешился, идет рядом, молчит. Зачем? Зачем прискакал? Безразличие волной накрыло – пусть делает, что хочет!
– Милорад, с ним быть не могу, но и с тобой никогда, слышишь? никогда не буду!
– Я понял уже.
– Зачем вернулся?
– Меня никто там не ждет. Один я. Разреши, поживу у вас недолго. Если мешать буду, скажи только, уйду и не вернусь никогда.
Пожала плечами. Мне все равно.
– Живи, если хочешь.
... И потекли мои серые бесцветные дни. До встречи с Богданом они были наполнены предчувствиями, ожиданием, надеждами, мечтами. Теперь я ничего не ждала, ни о чем не мечтала. Вечером, укладываясь спать, не могла вспомнить, что делала целый день – все мимо меня проходило. Ни радости, ни счастья. Однажды опомнилась вот так возле болота, по колено в трясине. Милорад, как чувствовал, рядом оказался! Сказала, что задумалась, и сама не поняла, как здесь очутилась. Только не поверил он. Да, я и сама знала, чего хотела, что с целью нехорошей туда шла.
Только, когда зарядили косые осенние дожди, легче мне стало. И была тому причина. Оставил мне Богдан подарок. Я бы, может, от безразличия ко всему, и не поняла этого еще долго, да бабушка сказала:
– Все, Ясна, прекращай страдать! К лету дитя нянчить будем!
– Бабушка, милая, ты все знаешь, скажи мне, как он, жив ли, здоров?
Ласково улыбнулась она, стала за спину, волосы расчесывала, в косу плела.
– Жив, внучка, жив. Не был бы жив, и тебя бы уже не было. Ничто бы на свете не удержало: ни мы с дедом, ни дитя... Как мать твою. Сама, ведь, она с обрыва в море бросилась, когда почувствовала, что нет мужа в живых.
– Бабушка, а увижу ли я его еще?
– Не знаю. Но в одно верю, что и он без тебя также мучается. Тянет его сюда.
– Мира его не отдаст! Не помнит он обо мне.
– Головой не помнит. А сердцем?
Любава ходила ко мне. Поначалу развеселить, успокоить пыталась. Потом сядет, помолчит, повздыхает и уходит, чтобы назавтра снова прийти. Только зимой, когда морозы стояли сильные, когда ребеночек в животе моем биться стал, поняла, что не только я причиной тех приходов была.
Однажды сидели мы с ней в горенке, у окошка. Я пряжу пряла, а она нитки в клубочек сматывала. Бабушка с дедом – по хозяйству во дворе хлопотали. Милорад с утра в лес на лыжах ушел – на охоту. И долго что-то его не было. Только вот к вечеру и объявился. Оказалось, что наскочил он на яму волчью, да лыжа и сломалась, упал, в плечо обломок ветки встромился. Когда весь в крови домой он, хромая, вернулся, я и опомниться не успела, а Любава к нему бросилась.
Стала одежду окровавленную с него снимать, а у самой слезы в глазах стоят – жалко ей Милорада! Я, не будь дурой, бабушку звать пошла. Да и задержалась в бане с ней ненадолго. А когда вернулась с травами, да тряпицами, чтобы перевязать его, дверь тихонько приоткрыла, а они целуются! Не стала бы и входить, да кровью ведь истечь может! Сделала вид, что не заметила ничего.
После этого случая, Милорада словно подменили. Вместо хмурого, молчаливого мужчины в нашем доме появился озорной, веселый, добрый парень. С дедом моим он все дни проводил – в лес ходил, по хозяйству работал, по вечерам учился сапоги тачать. Но, как солнце за горизонт закатывалось, не удержать его в доме было. Смеялась бабушка, сдержанно улыбался дед – полюбили они Милорада, как родного, а он за шапку и прочь из избы!
– Что, Витольд, летом-то новую избу строить придется!
– Рядышком с нашей, Катарина?
– Конечно!
К весне ближе, сминая в руках шапку, Милорад объявил нам, что жениться хочет.
– Любава-то, знает уже?
– Нет еще!
– Так свататься тогда пошли!
Дед сапоги надел самые новые, бабушка шалью с кистями накрылась. Милорада одели – любо-дорого посмотреть! Я только принарядиться не могла – живот мой только в бабушкин тулуп и помещался! Соседи по пути к нам набежали – праздник все чувствуют!
Пришли к их избе, Любава выскочила на крыльцо в платье одном, да тут же за дверь снова спряталась! Отец ее, правда, деда моего в сторону сначала отвел. С трудом речи его разбирала, но поняла, что знать он хочет. Возмутился дед. Громко на весь двор сказал:
– Моя внучка за Богдана летом пошла! Ему верна всю жизнь будет! Милорад гостем у нас живет!
Отец Любавы смутился, шапку в снег кинул, да и кинулся обнимать деда, а потом и всех подряд! А тут и Любава на крыльце появилась – платком ярким укутанная, глаза горят, щеки бледные – с Милорада глаз не сводит!
Стали, как положено, свататься, торговаться, шутки-прибаутки говорить. И вот Милорад говорит:
– Пойдешь за меня, Любава?
– Пойду, – отвечает, и прямо с крыльца, бегом в руки его. Поймал он девицу, покружил в руках, да больше и не выпустил, не поставил на землю...
И на свадьбе глаз с нее не спускал. И она, как цвет маков, сияла вся! Поначалу жили они в избе Любавиных родителей, да только весна в окошки заглянула, стали с дедом, отцом и братом Любавы на пригорке, рядом с нами новую избу строить. Споро дело шло, соседи помогали. К посеву уже стены стояли!
А тут и мое время подоспело. Всю ночь Богдан мне снился, руки его, обожженные, к губам своим прижимала, горела вся, живот болью сводило, а проснулась – мокрая лежу. Стала бабушку звать. Та, как могла, успокаивала, уговаривала, отвары разные давала, косу расплела, все завязки развязала на одежде моей.
Да все равно трудно роды проходили, сутки напролет мучилась, губы в кровь искусала, кричала от боли, Богдана, против воли своей, звала. Любава прибежала, крики мои услыхав, да так до утра и не ушла. Милорад с дедом в бане всю ночь сидели, топили ее, воду грели. Только на рассвете, совсем обессиленная, услышала, как сквозь туман, крик ребеночка – как кошачье мяуканье, тихий, жалобный.
– Девочка, дочка, – радовалась Любава.
– Конечно, девочка, у нее по-другому и быть не могло, – смеялась всегда строгая бабушка, – как звать будем, Ясна?
– Лада, Ладушка!
