Текст книги "Всё наоборот (СИ)"
Автор книги: Кристина Шоль
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)
Tom’s POV
– Том!
Я оборачиваюсь, и на меня налетает Кай, припечатывая к моей щеке зелёный рюкзак. Потираю скулу, наверное, теперь мне гарантирована ссадина и причитания мамы на тему того, что моя дисциплина снова упала ниже плинтуса. Мне её реально подняли, и это самое загадочное событие, произошедшее со мной за последние шесть месяцев. Ну, если не считать совершенно мистических исчезновений бутылок пива, предназначавшихся отцу. Но это скорее к нему относится.
– Ты откуда? И успокойся, а то выглядишь так, будто бежишь от Сильвии.
Кай смеётся, и без того задыхаясь со своим загнанным дыханием. Ему нельзя бегать: у него астма на первой стадии. Весной лечился от простуды, потом обнаружил аллергию на свою декоративную птичку и в итоге заработал такую болячку.
– Не, от Сильвии я ещё не бегал. Тебя на биологию вызывают.
Делаю огромные глаза и закусываю губу. Биология для меня – страшнее Сильвии, девушки, не имеющей ни малейшего намёка на комплексы, плотной комплекции и очень высокой. Но самое примечательное в её персоне – любвеобильность.
– Только не говори, что она заметила подмену.
Мы писали тест, я сдал бланк с натыканными наугад ответами, а после уроков стащил свою работу. Будет плохо, если Цинсер каким-то образом зафиксировала мои каракули до конца учебного дня. Просто за мной такие вещи периодически замечаются, и биологичка на пару с физичкой замутили против моих махинаций целую кампанию.
– Да будет к тебе милостива фрау Цинсер, – напутствует Кай, обмахиваясь дурацким шарфом.
Складываю руки и, закрыв глаза, подкрепляю:
– Аминь.
Поднимаюсь со скамейки, едва не забывая сумку, у которой по привычке растянул ремень. Когда мне нечего делать, я могу теребить края одежды, отрывать кусочки от бумаги, раскручивать ручки и удлинять ремни.
Иду быстро, понимая, что Цинсер ждать не будет, она вообще у нас очень пунктуальна и выступает за идеальную дисциплину. Им с моей мамой нужно создать объединение, они бы стали отличными подругами, которые всегда приходили бы на встречи вовремя. Пожимаю руки знакомым и не очень людям, мысленно поражаясь многочисленности своих знакомств. Вообще это обычное дело, я просто люблю бывать там, где скапливается народ, поэтому у меня много приятелей. Но реально это осознаёшь только в определённые моменты, когда к тебе люди тянутся, а ты не можешь вспомнить имени, потому что познакомился, либо будучи в не совсем приличном состоянии, либо пребывая в своих размышлениях, либо обзаведясь в тот день ещё десятком таких же знакомств. Выделять людей из серой толпы очень трудно, они чаще всего непримечательны, если не общаться с каждым близко и не узнавать уникальные черты личности.
Правда, есть у нас один субъект, его узнаешь без всяких знакомств, имя вспоминать не придётся и гадать над уникальностью тоже: ничего не скрывается. Билл Каулитц стоит со своей извечной подругой, прислонившись к колонне и крутя в руках толстую пачку тетрадей. Пересекаемся с ним взглядом, и я слегка усмехаюсь. Меня забавляет его внешний вид. Крашеный брюнет в дорогих, но абсолютно неприемлемых для школы шмотках, с чётко обозначенными принципами и расплывчатыми границами нравственности. Нет, я не говорю, что сам являюсь образцом для подражания, речь об этом уже шла; но по сравнению с Биллом я просто прелестный ребёнок, о котором мечтает любая родительница.
Забегаю в школу и пытаюсь пробиться через плотную толпу. Видно, что-то случилось, что всем так зачесалось тут встать. В другой раз я бы тоже остановился, но биология не ждёт!
– Том, иди сюда, – меня хватает Адела и затягивает в гущу.
– Ну, чего? Мне бежать надо, Адела, пусти, – девушка держит крепко и уверенно пропихивает к центру. – Адела, ты сегодня потрясающе выглядишь, но у тебя выбилась прядка волос, и она так ужасно смотрится, что тебе прямо сейчас, вот просто немедленно нужно…
– Заткнись и смотри!
Я, наконец, оказываюсь в центре. Все уставились на придурочный круг на полу, который мы нарисовали с Идой. Меня пробивает на смех, и я начинаю тихо посмеиваться. У нас в школе есть такой долбанутый кружок, там все натуралисты и ботаники в прямом значении слова. Они разбирают всякую биологическую хрень, а я биологию не люблю и в общем-то… Круг нарисован на манер магической ерунды из фильмов про ведьм, внутри перечислены фамилии самых активных участников, а ниже – заклинение-выдумка.
– Утром этого не было.
– Конечно, не было! – восклицаю я и выхожу из толпы. – Вы бы ещё завтра меня позвали и сказали: «А позавчера ночью мы этого не видели!»
– У нас пропали образцы!
Ах, вот оно что.
– Ну, суеверным людям свойственно связывать разнообразные исчезновения с подобной ерундой. Сачки ещё не пропали? Мы за свободу бабочек! – поднимаю вверх правую руку и начинаю трясти кулаком. – Мы за свободу бабочек! Мы из гринпис!
Слышу яростный рык и взбегаю по лестнице, пока пущенный Лесли или ещё кем-нибудь предмет не долетел до меня.
Похоже, Всевышний очень не хочет, чтобы я попал к классной. Мне уже становится страшно: что же там такое поджидает мою грешную душонку? До кабинета дохожу без посредственных приключений, пару секунд в нерешительности мнусь под дверью и захожу, постучав для порядка.
За столом восседает фрау Цинсер, вся такая внушающая страх и ужас, размашисто ставит неудовлетворительные оценки. Приподнимаюсь на носках, чтобы заглянуть ей за плечо, но она тут же оборачивается и встаёт с места.
– Трюмпер, ты что творишь?
– Что? – надо принять расслабленный вид. Я просто пришёл в просторный и светлый кабинет биологии, на партах в котором лежат какие-то таблицы. Шторы светлые, интерактивная доска уже выключена, в окна пробивается солнце. Удивительная безмятежность!
– Что произошло на третьем этаже?
– Когда я шёл к вам, там было много народа, и они все громко разговаривали. Сейчас идёт восьмой урок, и мне кажется, что их дисциплина выходит за рамки нормы. Я не думаю, что из меня выйдет хороший катализатор, но если вы настолько мне доверяете, что готовы поручить такое важное дело, как управление поведением старших классов, то я готов взять на себя эту ответственность, подписать соответствующие документы и приступить к работе за достойную плату, – заканчиваю свою тираду и вопросительно, с наисерьёзнейшим выражением лица смотрю на биологичку.
Та не спешит что-либо говорить, но буравит взглядом так, что можно уже сейчас уносить ноги. Авось посчитает, что я ей просто привиделся.
– Ты думаешь, так сложно увидеть, как вы с Идой раскрашивали пол на шестом уроке?
– Поздно, да? Я ей говорил: «Надо раньше, сейчас уже неинтересно», а она не послушала. Но вы не подумайте, это я отговаривал её таким способом, чтобы не упасть в грязь лицом, не потерять свой авторитет перед этой девушкой. У нас, может, любовь обозначится.
– Ты слишком много болтаешь, тебе так не кажется?
Пожимаю плечами, с трудом воздерживаясь от того, что не загнуть очередное устное сочинение на свободную тему. Честно сказать, я просто не умею себя вести с фрау Цинсер. Осознаю, что от неё зависит красота моих оценок, но иным способом успокоить благоговейных страх, который она мне вселяет, не могу. Наверное, следует попить успокоительное или сходить к психологу на худой конец. Так, мол, и так, приведений не боюсь, но биологичка страшнее крокодила.
– Мама не разрешит мне мыть школьный пол на полставки.
– Трюмпер, замолчи сейчас же!
Хочется отдать честь и сказать: «Есть!», но меня что-то останавливает.
– Остаться после уроков?
– Остаться! Сейчас я занимаюсь с учеником, так что пойдёшь в соседний кабинет. И только попробуй оттуда сбежать!
Понуро киваю и предпринимаю попытку скрасить следующий час моей никчёмной жизни:
– А можно я тут посижу? Мешать не буду! – поспешно заверяю я. – У меня хроническая нехватка общества. Я скончаюсь в одиночестве.
Цинсер глубоко вздыхает и рукой указывает на последнюю парту в третьем ряду. Я хотел на второй ряд сесть, но так, наверное, даже лучше будет. Мне интересно наблюдать за другими людьми, хотя я уверен, что через пять минут наблюдения дополнительных занятий биологии убьют мою бодрость.
Минут десять мы с биологичкой ждём ученика. Пару раз я пытаюсь завести разговор, спрашиваю про компьютер и вирус, который донимал её. Где она его поймала, для меня до сих пор остаётся тайной, но одно время у неё по экрану расползался какой-то баннер, и играла весёлая детская песенка, сменяясь ультразвуком. Ещё повезло, что не порнуха, иначе нервный срыв от стыда ей был бы обеспечен.
Наконец, раздаётся стук в дверь, и в кабинете появляется – Боже мой! – Каулитц. В ту же секунду у меня начинает болеть живот, видно, организм яро противится обществу этого фрика. Ломаю брови и отворачиваюсь в сторону, заставляя себя подумать о чём-нибудь приятном. Вон за окном, например, интересные облака, сероватые, правда, но всяко лучше одетого в чёрное Билла.
– Билл, ты опоздал. Тебя задержали где-то? – разговаривает с ним крайне доброжелательно. Меня бы на его месте просто придушила.
– Я сдавал пропущенный зачёт по английскому.
Цинсер кивает, и они присаживаются за первую парту на первом ряду, так, что я оказываюсь в противоположном углу аудитории. Зато открывается отличный обзор. Жаль, биологией сегодня Каулитц занимается, я бы не прочь понаблюдать с этого ракурса за какой-нибудь очаровательной девушкой, особенно учитывая то, что я уже вторую неделю провожу без пары. С последней пассией, Карен, я расстался из-за того, что она меня элементарно доконала своей ревностью. Кстати, Карен ещё не отвязалась, это у неё посттрюмперский синдром, никак опомнится, бедняжка, не может. Нечего было к качелям ревновать и выцарапывать кору деревьям. Она, между прочим, очень даже ничего, у неё внешность такая цыганская. Фамилия немецкая, Ромберг, а вот корни явно цыганские, даже думать нечего. Её некоторые небеспричинно побаиваются.
– А-а! Вот теперь понял, – вырывает меня из мыслей звонкий голос Каулитца. – Блин, я бы сам не додумался.
– Додумался, просто тут посидеть нужно.
Нет, ну, точно со мной бы так не говорила. Вообще Билл многих к себе без труда располагает, под его обаяние и всесокрушающую харизму не попадаю, кажется, только я. С ним даже Ида водилась, но потом выяснила, что Билл – гей, врубилась, что ловить ей с ним нечего, и успокоилась. Кстати, благодаря существованию Каулитца, я выявил достаточно геев в нашей школе. Двое оказались моими знакомыми.
Нет, во мне не живут гомофобские наклонности, но, согласитесь, как-то не по себе бывает. Одно дело, когда девушки оценивающе разглядывают, и совсем другое, когда твой приятель, с которым ты в одной компании. Хотя до того, как я узнал об их ориентации, они не имели на меня видов. А может, я просто не замечал, тут несколько вариантов.
Через пару минут мне становится дико скучно, и от безысходности я начинаю оглядывать тысячу раз изученный кабинет, перманентно кидая взгляд на часы над доской. Цинсер лопочет что-то про генетику, а Каулитц старательно выводит скрипящей по бумаге ручкой её слова. Разве что язык от усердия не высовывает. Прядь из его идеальной причёски выбилась и норовит вот-вот упасть ему на лицо. Билл вовремя поправляет волосы, мазнув по воздуху рукой с накрашенными ногтями. Мне отчего-то смешно, и я тихо посмеиваюсь в кулак, периодически покашливая. Цинсер – такая мадам, что ей раз плюнуть подумать, будто я смеюсь над ней. При этой женщине нельзя допускать лишних действий, у неё, может, комплексы какие, я не знаю, но реагирует всегда одинаково остро.
Каулитц поворачивается ко мне, пока учительница роется в толстой папке с таблицами, и пытается что-то донести до меня выразительным взглядом. Чего это он добивается? Строит мне глазки? Мамочки!
– Можно я пойду? – протягиваю нудным голосом.
– Трюмпер, ты сам себя наказал, так что сиди.
Вздыхаю и принимаюсь пялиться в стену справа от меня. Всяко лучше удушающего взгляда этого Каулитца. Стена выкрашена в светло-зелёный цвет, по идее, должна успокаивать, сейчас попробую сосредоточиться. Мне здесь торчать ещё двадцать пять минут, за которые я бы, возможно, сумел добраться до дома, если бы меня не перехватили по пути. Есть хочется. Я пропустил завтрак, потому что проспал. Никто же не виноват, что Берни вздумал праздновать свой День рождение посреди недели. У него всегда хорошие вечеринки получаются. Во всяком случае, он не позволяет нажираться до неприличного состояния, потому что больше всего в жизни боится, что кто-то трахнется в спальне его родителей. У него высокие моральные ценности, воспитанные годами.
– Нам Том поможет, – долетают до меня слова Цинсер.
Недоуменно смотрю на учительницу, мечтая сорваться с места и смыться из этого кабинета куда подальше, дверь всё равно открыта.
– Фрау Цинсер, у меня живот заболел.
– Ты не умеешь врать.
– Я не способен изобразить рыжую корову.
– При чём тут корова? – взрывается Каулитц, вскакивая с места. – Может, вы мне без него как-нибудь объясните? – обращается он к застывшей Цинсер. – Я ведь неплохо теоретический материал усваиваю.
Оба садятся, одинаково злобно зыркая на меня. А я не просил меня трогать! Вечно Трюмпер виноват, как будто остальные белые и пушистые, а на меня надо свалить все камни. Развели балаган без моего участия, так что нечего так смотреть. Борюсь с желанием показать им неприличный жест и вместо этого лезу в карман за мобильником.
На экране висят три новых сообщения. Я не утруждаю себя навязанными правилами, поэтому звук в школе не отключаю, но смс строго на беззвучке, так как меня бесят всякие пиликанья, которые зачастую бывают сообщениями, не несущими смысловой нагрузки. Они хороши, когда говорить лень.
Чувствую, что Каулитц регулярно на меня смотрит. Наверное, я нарушил его королевское спокойствие и личное пространство, которое у этого человека расширило границы с пятидесяти сантиметров до четырёх метров минимум. Ему надо справку в больнице взять, чтобы окружающие близко не подходили: и им спокойнее, и он не парится.
Одно сообщение от оператора, второе от мамы (она задержится), а третье прислала Ида, оповестив, что её тоже оставили после уроков, в кабинете английского. Набираю предложение на тему того, что нужно менять направленность шуток, и получаю в ответ простой смайл. Нда.
– Трюмпер, перестань долбить телефоном по парте! – требует Цинсер, и мне приходится прекратить монотонные успокаивающие постукивания. – Ладно, иди домой, – без лишних слов подрываюсь с места, уже не слушая напутствия биологички: – Ещё раз такое повторится, будешь…
Вылизывать пол? У неё нет полномочий, чтобы заставить меня этим заниматься. Хотя такая угроза была бы в духе Цинсер. Чёрт, ну, классная руководительница, никакой любви к своим ученикам.
Школьный двор опустел, только кто-то из младших классов околачивается на скамейках под деревьями. У нас тут ещё всякие кружки работают, так что занятий, в принципе, полно, надо только выбрать. У меня проблемы с выбором были всегда, я, например, до сих пор понятия не имею, что буду делать после школы. Это выпускной класс, а в голове никаких идей по поводу дальнейшего обучения и вообще устроения своего будущего. Понимаю, что надо бы уже обдумывать, определяться и решать хотя бы основные моменты. Тесты по профориентации мне не помогают, меня мама таскала летом по всяким заведениям, я переделал кучу, и каждый раз выпадало что-то новое. Я не могу судить объективно, хотел бы я общаться с большим количеством людей по работе или нет. Это зависит от настроения, и порою лучшей работой мне кажется всякая отшельническая хрень. Я безнадёжен.
Мама держит галерею, рисует, иногда её в качестве дизайнера приглашают, но это больше по знакомству. У отца два небольших магазина, далеко от центра, но пользуются популярностью у тех, кто въезжает в город. Можно закупиться всякой всячиной, чтобы пожрать в дороге, да и вообще. Особой его гордостью является отдел с чаями, он планирует открыть чайную.
Дом меня встречает полной жизнью: телевизор работает слишком громко на каком-то музыкальном канале с не слишком современной музыкой, мама готовит что-то мучное и подпевает. Осторожно вхожу в кухню, молясь, чтобы ничего страшного меня за порогом не поджидало: я не хочу растянуться на полу, попав в неудачно упавшую горку муки.
– Привет, мам.
– О, Том, ты почти вовремя, – оповещает она, улыбнувшись. – Я испекла обалденный пирог, – мама улыбается, прикрывая глаза, отчего мне кажется, что за сегодняшний день она ничего не ела. Так выглядят очень голодные люди, предвкушающие скорую трапезу чем-то вкусным и сытным.
Невольно облизываюсь и уже без страха прохожу на «поле боя».
– Я голодный, так что папе вряд ли что-то останется.
Замечаю покупную булочку в корзинке на столе и тут же рву упаковку.
– Не ешь ты так. В холодильнике суп стоит, там ещё салат есть и курица.
– Салат с курицей? – не прожевав, переспрашиваю я.
– Салат и курица. Можешь спагетти сварить.
Угукаю и лезу в холодильник. Наконец-то мне удастся нормально набить желудок. Сегодня в столовой не было ничего дельного, и я весь день страдаю от недоедания.
– Кстати, тебе Карен звонила.
Закашливаюсь, радуясь, что ещё не успел чем-то запить сдобу, иначе холодильник сейчас очень красиво раскрасился бы.
– С чего это?
– Том, ну с чего она могла звонить?! Она каждый день звонит.
Мне повезло в одной вещи – Карен учится в другой школе, поэтому не приходится пересекаться каждый день, получая одни и те же слова вместо приветствия. Да мне и приветствий-то не надо, пусть только не трогает, у меня после её ошейника следы не прошли.
– Давай ты завтра мне не будешь говорить, хорошо?
Мама послушно регулярно докладывает мне эту информацию, несмотря на то, что я ещё ни разу не перезвонил. Вечером трубку берёт она, а мобильный я благоразумно сменил. Карен из тех людей, от которых проще сбежать, чем решить что-то разговором. К тому же разговор всё-таки был, но, естественно, не принёс результатов. Она только взбесилась тогда и ушла, хлопнув дверью.
– Суп в микроволновку поставь, – посоветовала мама, увидев, что я собрался есть так. Крыша уже с этой Карен едет.
***
Мне хочется спать, нет-нет, прекратите издеваться. Не открываю глаза, изображая из себя спящего – может, отстанет?
– Том, ну она сейчас сама придёт!
Кто придёт? Тут же подскакиваю, мгновенно избавляясь от сонливости.
– Кто?
– Там Карен, – почему-то извиняющимся голосом говорит мама. – Да и вообще тебе в школу пора.
Если мне пора в школу, это не значит, что мне пора к Карен. Что за бред вообще?
– Мама, а ты можешь ей сказать, что я сейчас забегу в душ и тут же спущусь к ней устроить разговор, которого ждал всё это время, что мы были в разлуке? – задумываюсь на секунду, наблюдая, как мама начинает улыбаться. – Хотя нет. Без последней части скажи.
Выползаю из постели и уношусь в душ. Надо наскоро облиться водой и свалить по пожарной лестнице, это самый лучший вариант. Быстро чищу зубу, влезаю в первые попавшиеся джинсы, нацепляю рубашку и выхожу на балкон, чуть не забыв сумку. Возвращаться – плохая примета. Как же хорошо, что к моему балкону подходит пожарная лестница! Карен до меня не доберётся, не доберётся…
Спрыгиваю с последней ступени и, издав победный клич, собираюсь скрыться за поворотом, но вместо этого впечатываюсь в разъярённую Карен.
– Хах. Здорово. Какими судьбами тут? – интересуюсь небрежно.
– У вас дверь заклинило?
– Поче..? А, да! Замок сломался, а в школу-то надо. Ну, я побежал.
Делаю попытку смыться, но Карен цепко хватает меня за локоть и снова встаёт передо мной. Кажется, глаза у неё чернее обычного, и волосы блестят как-то особенно угрожающе. Это знак к тому, что меня порежут холодным оружием?
– А штаны ты домашние надел потому, что опаздываешь? – с усмешкой спрашивает девушка.
Приплыли.
– Мой новый стиль – хоум-стайл.
– Давай мы поднимемся к тебе, ты переоденешься, а я пока чего-нибудь тебе расскажу. М? – Карен обольстительно улыбается, от гневной маски на лице не остаётся и следа, и мне становится не по себе. Внутри всё как-то переворачивается, и внутренний голос молит, молит немедленно бежать в школу, которая, кажется, является единственным спасением в моей ситуации. Там охранник, он её не пропустит.
– Давай, – обречённо соглашаюсь я. Тряпка, просто тряпка. – По..? – указываю на пожарную лестницу, но Карен уже идёт к подъезду.
О, нет, заберите меня отсюда. Ещё не поздно сбежать, вот она идёт и не оборачивается. Я застываю на мгновение, и в эту же секунду Карен смотрит назад.
– Том, ты такой трус! – выдаёт она, и я спешу её догнать.
Рядом с некоторыми девушками я – самый настоящий трус, не могу отрицать. Но надо держать себя в руках и воспитывать, чтобы потом дети могли мною гордиться.
Мама с непередаваемым выражением лица оглядывает мой прикид, рубашка, кстати, оказывается застёгнутой кое-как, пуговицы просунуты не туда… Я идиот, нужно было футболку надевать.
– Я вас оставлю, да?
Карен беззастенчиво кивает, и мама удаляется в спальню. Папа уже ушёл? В принципе, он бы не стал меня спасать от грядущего кошмара.
– Что это вы с Идой устроили? – я ожидал несколько других речей, а она опять за своё.
– Откуда ты вообще это знаешь?
– Мне Ида сказала! – закричала Карен.
Блин, Ида же не знает, что мы разбежались. Закрываю лицо руками и усиленно тру лоб.
– Тебе-то какая разница?
– Большая! – Карен вскакивает с дивана и начинает шагами мерить комнату. Запнись о столик, запнись о столик… – Может, для тебя всё закончилось, а для меня – нет. Том, ты поспешил с выводами, понимаешь? – о, Господи. – Была у тебя свобода, я же не просила постоянно быть рядом со мной, ты спокойно общался с друзьями, ты жил так же, как жил до меня, но ведь лучше. Лучше, Том?
– Карен, оставь меня в покое, я тебя прошу.
– Как ты можешь?
На глаза у неё наворачиваются слёзы. Стоп! Это не слёзы, это они от злости заблестели. Из-за этой дурацкой особенности я никогда не могу разобрать, плакать она собирается или взбеситься с новой силой. Честно говоря, Карен при мне никогда не рыдала.
– Я тебе ещё неделю назад всё честно сказал. Мне с тобой некомфортно, и я не хочу продолжать отношения.
– Пожалеешь ведь, Том, – каким-то шипением выдаёт она.
Пытаюсь отвлечься и смотрю в чёрный экран телевизора, на вазу с какой-то декоративной фигнёй, которую в дом притащила, разумеется, мама. Она любит подобные штучки, у нас вся квартира ими заставлена.
– Посмотри на меня.
Нехотя поворачиваюсь к Карен, и меня обдаёт холодом. Так она на меня ещё никогда не смотрела. Внутри всё сворачивается в тугой комок, в горле резко пересыхает, и я уже готов согласиться со всеми, кто считает, что в Карен цыганская кровь негативно проявляется.
– Том… Ты привык, что у тебя всё легко, – она говорит вкрадчиво, тепло, поэтому интонация её составляет с обликом ярчайший контраст. Воды бы сейчас. – Друзья, девушки. А ты и половину этого не умеешь ценить.
– Ты очень заблуждаешься.
Карен мотает головой и притягивает меня к себе за ворот рубашки.
– Будет у тебя всё наоборот, тогда посмотрим.
Она поднимается и уходит, неслышно закрывая входную дверь.
Я глубоко дышу, будучи ещё не в состоянии отойти от её энергетики. С ней было по-разному: легко, сложно. Я мог смеяться рядом с этой девушкой и чувствовать себя самым расслабленным и удачливым человек на земле, а порою меня что-то душило до безобразия.
Надо как-то отвлечься, что ли.
В гостиную осторожно заходит мама, обеспокоенно оглядывая меня.
– Поговорили?
– По-моему, она так орала, что нетрудно догадаться – это был практически монолог.
– Ты бы с ней помягче, она чувствительная просто. Может, внешне это и незаметно, но ты же видишь, как она реагирует.
Её с такими реакциями от общества изолировать надо. Разрушает тут психику ни в чём не повинным людям, а ты потом сидишь и думаешь, почему тебе схудилось.
– А на завтрак что?
– Том, ты в школу вообще-то опаздываешь, – ужесточает тон мама.
– На первый урок я уже опоздал, так что ничего не потеряю.
Первым биология, так что потерять я могу удовлетворительную стабильность в журнале. Цинсер явно решит, что это вид протеста или что-то наподобие. Проблемы такие мелочные, из которых раздувается нечто страшное и ужасающее.
Мама жарит мне яичницу, а меня клонит в сон. Смотрю на её однообразные действия, понимая, что действуют они на меня подобно гипнозу – медленно, но верно отключаюсь. Карен утомительна, как литература с вечными обсуждениями. Поспать бы…
***
Снится что-то непонятное, но неприятное до ужаса. Школьные коридоры, огромное количество людей, и все мимо проходят, ощущение от этого создаётся очень странное. Мне хочется уйти подальше. Ещё и в голове подозрительно знакомый голос говорит какую-то муру, но я никак не могу определить, кому принадлежат эти интонации.
Наконец мучения заканчиваются благодаря писку будильника на тумбочке. Я никогда не завожу этот будильник, меня будит либо мама, либо телефон. Что за дерьмо? Щурясь, открываю глаза и оглядываю щедро освещённую солнцем комнату. Шторы раскрыты, на стекле написана какая-то дрянь. С какого на моём стекле вообще что-то написано? Хрен с ним.
Поднимаюсь с кровати и прокашливаюсь, чувствуя, что хрипеть буду не меньше получаса. Сейчас отпугну маму, она всегда шарахается от моих хрипов, они у меня вообще-то редко случаются, но надолго. Потом все думают, что ночь у меня была алкогольная, хотя народ прекрасно знает, что я чаще всего держу себя в руках и не напиваюсь до свинского повизгивания.
– Мам!
Я проспал, что ли?
Застываю на месте и тяжело сглатываю. Впечатление, что комната резко начала вращаться на манер съёмки в фильме, но я, тем не менее, стою на месте, и даже голова не кружится. Что, мать вашу, происходит? Я заснул на кухне, не дождавшись завтрака, опоздав на первый урок… Почему сейчас так рано и стрелки циферблата в гостиной показывают восьмой час? Это же утро, да? На всякий случай подхожу к окну, удостоверяясь, что солнце поднимается, а не заходит. Правда, надо быть либо полным придурком, либо дальтоником, чтобы не понять это по свету.
Меня пробивает на нервный смех, и я быстро обхожу комнаты, тщательно осматривая всё: от родительской спальни до туалета. Куда все подевались? Ладно, отец мог уйти на работу пораньше, но у мамы вообще-то отпуск, и она в это время пытается меня разбудить, чтобы осведомиться насчёт завтрака. Может, куда-нибудь вышла? У нас закончилась колбаса?
На кухне поражённо падаю на стул. Надо сопоставить факты и оценить ситуацию. Я заснул за столом. Замечаю, что на мне только трусы. А засыпал я в одежде, между прочим, изведённый разговором с Карен и мечтающий пропустить школу. Какое сегодня число? Какое число? Судорожно перебираю журналы на столе, все сентябрьские, и узнать точное число не представляется возможным. Где телефон?
Мечусь по комнатам в поисках трубки и обнаруживаю её почему-то в прихожей, хотя по логике она должна валяться в кармане джинсов. Я перерыл как минимум четыре пары, там пусто, поэтому вариант, что кто-то из родителей обзавёлся таким же мобильником, отпадает сразу.
16 сентября. Шестнадцатое. Шестнадцатое сентября. Почему шестнадцатое? Или я запутался, или оно и должно быть шестнадцатым, просто я изначально неправильно думал, что сегодня четырнадцатое, или… Третий вариант на ум никак не приходит, но в голове что-то вертится, издеваясь своей близостью. Что могло случиться, чтобы я проспал два дня, и меня никто не потревожил? Я заболел? У меня жар, и мне всё кажется?
Открываю последние вызовы и в ужасе отшатываюсь к стене. По ногам ползёт слабость, а горло перехватывает так, как не перехватывало за всё время общения с Карен. Говорили же мне. Последний вызов был сделан полвторого ночи. 16 сентября. Но это не самое страшное, весь ужас состоит в том, что звонил я Биллу. Нет, стоп, Биллов же много. Написано «Билл», а какой Билл, чёрт знает. Мелькает мысль позвонить сейчас, но становится не по себе, и я откидываю эту идею, хотя что-то внутри меня начинает прямо-таки изнывать от желания начать вызов. Борюсь с собой и просматриваю список дальше. Мама, какой-то Диди, отец, снова Диди, Билл, Феллер… Я не знаю такой фамилии.
Безысходность наваливается тяжёлым грузом, и я бестолково плетусь в другую комнату, пытаясь составить хоть какую-то логическую цепочку. Мне хочется позвонить этому Биллу. Я понимаю нецелесообразность и вообще бредовость затеи в моём положении, но позвонить хочется невыносимо. В конце концов позволяю своей тряпичной воле сдаться и всё же звоню. Сердце прыгает в такт гудкам, совершая нечастые, но какие-то высокие скачки, отчего кажется, что оно вот-вот выпрыгнет наружу.
– Алло, – раздаётся весёлый голос на том конце провода, в котором я без труда узнаю Билла Каулитца.
– Привет, Билл, – на лице почему-то расцветает улыбка, и я начинаю лопотать абсолютную чушь: – Ты сегодня рано проснулся.
– Меня разбудили, – недовольно произносит он, а у меня перед глазами почему-то возникает его лицо, и я думаю, что он сейчас морщится. Задорно так морщится, мне даже не по себе. – А у тебя что?
– Мама в Берлин с отцом на три дня уехала, пришлось самому вставать, – с ужасом выдаю я диктуемые кем-то слова. Руки не слушаются гневных сигналов мозга, я не могу оторвать телефон от уха и прекратить этот кошмар. Я, наверное, сплю. – Не предложишь мне зайти к тебе и нормально позавтракать?
– О, а ты ещё и голодный? – от этой интонации меня начинает вести ещё больше.
Если бы у меня внутри кто-то жил, то он бы сейчас нервно икал, голову даю на отсечение. Мне отчего-то так радостно. И в то же время мною овладело невероятно отрицание происходящего. Раздвоение личности?
– Ну, ты же друга в беде не оставишь, – что я сказал?
– Не-е-ет, – довольно тянет Билл. – Ладно, я тебя жду.
Он отключается, и эта пытка заканчивается. Пришибите меня чем-нибудь, ради Бога, я не выдержу больше. Появляется идея удариться обо что-нибудь; усиленно щипаю себя за руку и за бок, но пробуждение никак не приходит, только кожа болеть начинает.
Он ни разу не назвал меня по имени! Несусь к комоду с документами, запоздало думая о том, что их там может попросту не быть. Однако под кипой бумаг валяется мой паспорт, который я с собой беру в крайне редких случаях. Выловят так однажды, буду сидеть. Том Трюмпер, 1989 год, 1 сентября. Всё так же, включая прописку. Выбегаю на балкон и оглядываю улицу на предмет чего-то незнакомого, но всё известно и давно рассмотрено. Что-то явно не так.
Меня снова пробивает на смех, и я принимаюсь ржать, хватаясь за дверной карниз.
– Что-то не так, – сквозь смех выдаю я. – Конечно, бля, не так.
Успокоиться сразу не получается, ещё несколько секунд я содрогаюсь от хохота, словно услышал самую смешную шутку на планете Земля. Я вообще на Земле? Наверное, меня забрали инопланетяне и пихнули в параллельный мир. Я не заказывал такой поездочки.
