Текст книги "О нём (ЛП)"

Автор книги: Кристина Лорен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

– Меня больше беспокоит, вдруг я решу, что она потрясающая, и тогда буду еще больше одержим тобой.

Слава богу, Себастьян смеется, как я на то и надеялся.

– Я нервничаю.

– По поводу выхода книги?

Себастьян кивает.

– И ты уже пишешь вторую?

Еще раз кивает.

– Контракт на три книги. И мне это очень нравится. У меня такое ощущение, что именно этим я и должен заниматься, – Себастьян поднимает голову, и из-за света из окна его глаза похожи на глаза провидца. – После прогулки, – говорит он, а потом многозначительно кивает мне, будто я мог забыть, о чем речь, – я пошел домой и…

Мастурбировал?

– Запаниковал?

Он смеется.

– Нет. Я молился.

– Вполне похоже на панику.

Себастьян качает головой.

– Нет. Молитва успокаивает, – он смотрит на висящую на стене фотографию моста «Золотые Ворота», которую папа сделал за несколько лет до нашего переезда. – И я не чувствовал себя виноватым, – тише добавляет он. – Что неожиданно.

Я и не понимал, как сильно мне нужно было услышать это от него. Чувствую себя каким-то надувным матрасом, из которого медленно выходит воздух.

– Чувство вины – это своего рода признак, если я что-то делаю не так, – продолжает Себастьян. – А когда я ощущаю спокойствие, то знаю, что Бог мои действия одобряет.

Я открываю рот, чтобы ответить, но у меня совершенно нет идей.

– Иногда я задаюсь вопросом, это из-за Бога и Церкви все кажется таким непреодолимым?

– Хочешь мое мнение? – осторожно говорю я. – Я считаю, что Бог, достойный твоей вечной любви, не станет осуждать тебя за то, кого ты любишь в мирской жизни.

Какое-то время Себастьян кивает, после чего смущенно улыбается.

– Ты присоединишься ко мне? – спрашивает он, и я впервые вижу у него такую неуверенную улыбку.

Когда я опускаюсь на кровать рядом с ним, то не только чувствую, но и вижу, насколько сильно дрожу. Зажимаю ладони между коленями, чтобы они не подпрыгивали на матрасе.

Во мне около 1,90 м, а в нем, наверное, чуть меньше 1,80 м, но прямо сейчас от него исходит такое спокойствие, какое бывает в тени раскидистой ивы. Себастьян поворачивается, упирается кулаком мне в бедро, другую руку кладет мне на грудь и мягко нажимает, и, прежде чем осознаю, я оказываюсь на спине. Потеряв контроль над собственными мышцами, я, по сути, просто рухнул на кровать, а он теперь нависает надо мной.

Я уже заметил, что утром Себастьян постригся. По бокам снова практически сбрито, а на макушке оставлены мягкие волосы. Его сияющие глаза цвета озерных вод в солнечный день смотрят в мои, и я тут же становлюсь одержим потребностью чувствовать, и чувствовать, и чувствовать.

– Спасибо, что пришел вчера на ужин, – говорит он, оглядывая все мое лицо. Скользя взглядом по щекам и лбу и задерживаясь на губах.

Себастьян смотрит ниже, на мою шею, когда, сглотнув, я отвечаю:

– У тебя хорошая семья.

– Ага.

– Наверное, они решили, что я сбрендил.

Себастьян улыбается.

– Разве что совсем немного.

– У тебя новая стрижка.

Его взгляд становится расфокусированным, когда он смотрит на мой рот.

– Ага.

Я прикусываю губу и вместе с тем заглушаю желание зарычать из-за того, как Себастьян на меня смотрит.

– Мне нравится. Очень.

– Правда? Это хорошо.

Боже, пора сворачивать светские беседы. Положив руку ему на затылок, я притягиваю Себастьяна к себе, и он, тут же наклонившись и прижавшись своим ртом к моему, почти всем весом наваливается на меня и учащенно дышит. Все начинается с ленивых и полных расслабленного удовольствия поцелуев. Поначалу перемежавшихся с застенчивыми улыбками, а потом уже с более уверенными, потому что вот это – мы – ощущается так хорошо, что даже больно.

А потом ощущения становятся похожими на набирающий высоту самолет. Мы оба словно заражены безумием и безрассудством. Не хочется думать, что наша взаимная жажда объясняется утекающим временем. И я не готов просчитывать на несколько шагов вперед. Поэтому предпочитаю думать, что причина нашей жажды кроется в чем-то более глубоком. Например, в любви.

Прижавшись своей грудью к моей и запустив руки мне в волосы, Себастьян низким голосом издает тихие стоны, которые все больше и больше ослабляют мою сдержанность, до тех пор пока все, о чем я могу думать, не сводится к одному слову: да.

Все происходящее ощущается как да.

Его рот – да, его руки – да, и он, начавший двигаться на мне – да, да, да.

Я провожу руками по спине Себастьяна, ныряю под рубашку и чувствую горячую кожу его тела. Да. У меня нет времени осознать, что я ответил на свой вопрос относительно его храмового белья, потому что его рубашка уже снята – да, – а потом и моя – да; и это ощущение кожа к коже…

Д

А

…и я еще никогда не был вот так, внизу, никогда не обхватывал ногами чьи-то бедра, никогда не ощущал подобное трение и давление; и он говорит мне, что думает обо мне каждую секунду…

да

…а потом говорит, что никогда не чувствовал ничего подобного и что ему нравится посасывать мои губы, и что ему хочется остановить время, чтобы мы могли целоваться часами напролет…

да

…а я говорю ему, что ничто и никогда не может сравниться с происходящим прямо сейчас, и Себастьян смеется, практически не отрываясь от моих губ, а я уверен, у него нет ни тени сомнения в том, как сильно я им увлечен. Под ним я превратился в какого-то монстра, приподнимая бедра и осьминогом цепляясь за него. Не думаю, чтобы хоть что-то в этой вселенной ощущалось столь же хорошо.

– Я хочу знать о тебе все, – говорит Себастьян, становясь безумным, скользя губами по шее и царапая мою кожу щетиной.

– Я расскажу тебе что угодно.

– Ты теперь мой парень? – спрашивает он, потом втягивает мою нижнюю губу в рот и смеется сам над собой, как будто это обычные слова, а не самое потрясающее, что я только слышал в своей жизни.

– М-м, да.

Его парень. Да.

– Пусть я сейчас и твой парень, но об этом никому не расскажу, – шепотом уверяю я.

– Я знаю.

Его рука скользит по моему телу вниз – о боже, – и прикосновение сквозь ткань моих спортивных штанов кажется одновременно грязным и невинным, но грязь сразу же растворяется в тот момент, когда я встречаюсь с Себастьяном взглядом и вижу, как он смотрит на мое лицо с благоговейным ужасом.

И я понимаю, почему. Ведь я тоже так никогда еще не делал.

Изумленный, тоже тянусь рукой вниз. Его глаза закатываются от удовольствия, после чего закрываются.

Это просто нереально. Да разве это может быть реально?

Он подается навстречу моей руке, а потом еще раз, и это самое потрясающее из всего, что я когда-либо делал…

Я даже не заметил звуки шагов в коридоре и как открылась дверь. Услышал лишь папин возглас «Ой!» и с шумом захлопнутую дверь.

Отпрыгнув от меня, Себастьян отворачивается к стене и руками закрывает лицо. В этой звенящей тишине я не до конца понимаю, что случилось.

Вернее, понимаю, но это произошло так быстро – буквально за считанные секунды, – что я готов допустить, будто у нас была одна галлюцинация на двоих.

Все это плохо по множеству причин. Я больше не смогу играть в игру «Мы просто друзья!» со взрослыми, сидящими внизу. И теперь, когда нас застукали, меня ждет неслабый нагоняй от одного или обоих родителей.

Но для Себастьяна, разумеется, случившееся гораздо более унизительно.

– Эй, – зову его я.

– Все это плохо, – шепотом говорит Себастьян. Он не опускает руки и не поворачивается ко мне лицом.

Его голая спина – карта из мышц. Я утопаю в противоречивых эмоциях: ощущаю головокружительную радость, что у меня есть парень, и ужас, что этот момент все уничтожил.

– Эй, – повторяю я. – Они не станут звонить твоим родителям.

– Это очень, очень плохо.

– Просто повернись ко мне, пожалуйста.

Он медленно поворачивается и молча ложится на кровать.

Потом издает стон.

– Твой отец нас застукал.

Я беру паузу, чтобы придумать хороший ответ, и останавливаюсь на этом:

– Да, но он, скорее всего, смутился больше нас.

– Сильно сомневаюсь.

У меня были подозрения, что Себастьян не станет рассуждать в таком ключе, но попробовать стоило.

– Посмотри на меня.

Секунд через десять он поворачивается ко мне. Выражение его лица смягчилось, от чего я испытываю такое облегчение, что тянет встать и начать колотить себя кулаками в грудь.

– Все хорошо, – шепчу я. – Он никому ничего не расскажет. Наверное, чуть позже поговорит со мной.

То есть я даже не сомневаюсь, что меня ждет разговор.

Расстроенно вздохнув, Себастьян закрывает глаза.

– Хорошо.

Я наклоняюсь к нему и думаю, он чувствует мое приближение даже с закрытыми глазами, потому что уголки его губ дергаются, будто сдерживают улыбку. Прижавшись к нему ртом, я предлагаю ему свою нижнюю губу, которую он так любит посасывать. Не сразу, но Себастьян принимает предложенное. Сейчас все совсем не похоже на тот лихорадочный жар, но мне достаточно и этого.

Отодвинувшись от меня, Себастьян встает и берет свою рубашку.

– Я собираюсь домой.

– А я хочу остаться именно здесь и никуда не уходить.

Себастьян сдерживает еще одну улыбку, и я наблюдаю, как возвращается на место его привычная маска. Лоб разглаживается, а глаза возвращают свой яркий блеск. На лице появляется беззаботная улыбка, которой я теперь не стану доверять.

– Проводишь меня?

***

Спустя всего пятнадцать минут после ухода Себастьяна в мою дверь стучит папа. Осторожно, почти прося извинения.

– Входи.

Он входит в комнату и аккуратно закрывает за собой дверь.

Я толком не понимаю, должен ли сердиться или же чувствовать раскаяние, и в итоге от сочетания этих чувств мне покалывает кожу.

Папа подходит к моему столу и садится на стул.

– Во-первых, я хочу извиниться, что вошел без стука.

Лежа на кровати, я кладу раскрытую книгу себе на грудь.

– Принято.

– И помимо этого даже не знаю, что еще сказать, – почесав подбородок, говорит отец, а потом, передумав, добавляет: – Нет, не совсем так. Я знаю, что хочу сказать, но не понимаю, с чего начать.

Сев на кровати, я поворачиваюсь к нему лицом.

– Ну давай.

– Я знаю, что ты чувствуешь к Себастьяну. И уверен, что это взаимно.

– Ага…

– Еще я знаю, что твои чувства искренние и не рождены любопытством или жаждой бунта.

И как мне на это отвечать? Я киваю, понимая, что на моем лице красуется сплошное недоумение.

– А Отем знает?

Я озадаченно моргаю.

– Одди?

– Твоя лучшая подруга. Да.

– Отем про меня вообще ничего не знает, пап, я ей не рассказывал про себя. Я никому не рассказывал, помнишь? Разве мама не этого хочет?

– Послушай, – положив руку мне на колено, говорит он. – Я хочу сказать тебе две вещи и начну с простой. Когда в кого-то влюбляешься, так и тянет игнорировать все вокруг.

– Я не игнорирую Од…

– Я не договорил, – мягко, но строго замечает папа. – Мне нужно, чтобы ты пообещал мне сохранить взаимоотношения с другими людьми. Чтобы ты проводил время с Отем, Эриком и Мэнни. Чтобы оставался для Хейли образцом для подражания. Чтобы был внимательным и готовым помочь сыном для своей мамы.

Я киваю.

– Обещаю.

– Я говорю тебе об этом, потому что очень важно, чтобы жизнь оставалась наполненной, независимо от того, насколько глубокими станут твои отношения с Себастьяном. И это никак не связано с его религией. Если ваши отношения продолжатся и каким-то образом наладятся, то тебе будут нужны друзья и их поддержка и принятие. Если же – по любой из причин – отношения ни во что не выльются, тебе будут нужны люди, к которым ты сможешь обратиться.

Я смотрю в пол и ощущаю противоречивые эмоции. Папа прав. И то, о чем он говорит, вполне разумно. Но меня раздражает скрывающийся тут намек, что я сам до этого не додумался.

– И второе, о чем я тебе хотел сказать… – посмотрев в сторону, папа снова почесывает подбородок. – С Церковью меня ничего не связывает, поэтому моя позиция по поводу этих твоих отношений резко отличается от маминого, – отец встречается со мной взглядом. – Но я не считаю, что она не права. Я не совсем согласен с причинами, по которым она советует тебе держаться от него подальше, но согласен, что ситуация довольно сложная. Готов предположить, что его родители не одобрят?

– Думаю, не одобрят – это слабо сказано.

Но папа кивает уже на середине моих слов.

– То есть каждый раз, когда ты с ним, это происходит у них за спиной?

– Да.

– Мне это не нравится, – тихо замечает он. – Я предпочитаю думать, что если бы на его месте был ты, то не скрытничал и не нарушал бы наши правила, пока живешь в этом доме.

– Разница в том, пап, что с вами я могу быть открытым.

– Таннер, тебе восемнадцать, и то, что ты делаешь со своим телом, это только твой выбор. Но у меня есть право голоса относительно всего, что происходит в моем доме.

Ой.

– Тебя, Хейли и вашу маму я люблю больше всех на свете. Ты ведь и сам это знаешь.

– Знаю.

– И я в курсе, что тебя привлекают как девушки, так и парни. Ты еще будешь экспериментировать, и я не стану тебя за это осуждать – ни на миг, – он смотрит мне в глаза. – Сложность здесь не в том, что Себастьян парень. Потому что если бы я случайно застукал тебя с кем-то, не имеющим отношение к СПД, то и слова бы не сказал. Разве что мы с тобой обменялись бы многозначительными взглядами во время ужина, и на этом все.

Мое желание свернуться калачиком где-нибудь в уголке усиливается с каждым папиным словом. До чего же все это неловко.

– Но я не хочу, чтобы Себастьян пользовался нашим домом, чтобы делать что-то без ведома его родителей.

– Пап, – чувствуя на лице горячий румянец, говорю я, – вариантов у нас не так уж много.

– Себастьян взрослый. И может съехать от них, чтобы иметь собственное пространство со своими правилами.

И вот так папа сворачивает наш с ним разговор. Я знаю, что его мнение основано на опыте. И сидя сейчас здесь, вглядываясь в лицо, которое мне знакомо так же хорошо, как свое собственное, я понимаю, что папе эти слова дались нелегко.

Ведь, по словам его семьи, двадцать два года назад он влюбился в неподходящую женщину.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Дверь открывает мама Отем и отходит в сторону, чтобы я вошел. Дочь унаследовала от нее появляющиеся при улыбке ямочки на щеке, но на этом их внешнее сходство заканчивается. У Одди рыжие волосы, веснушчатый нос, голубые глаза и оливковая кожа. Представить себе не могу, каково миссис Грин каждый день видеть дочь, настолько похожую на ее погибшего мужа. Это или радует, или же разрывает душу. Скорее всего, и то, и другое.

У нас уже давно сформировался определенный ритуал: приветствуя, я целую ее в щеку, она говорит, что в холодильнике для меня припасен Yoo-hoo, и я бурно радуюсь. Это шоколадное молоко расфасовано в типичные для соков пакетики, что странно. В свое первое лето здесь я как-то упомянул, что люблю это молоко, и с тех пор миссис Грин постоянно его для меня покупает. И теперь я всегда чувствую себя обязанным взять один пакетик по дороге в комнату Одди, вот только уже терпеть его не могу. Мы с ней проводим научный эксперимент: выживут ли африканские фиалки, если их поливать только шоколадным молоком?

Принцесса Отем валяется на полу и работает над черновиком главы. И даже правит что-то красной ручкой. Нарочно не придумаешь.

– Одди, ты самая милая из всех ботаников и книжных червей, каких мне только довелось встречать.

Она даже не посмотрела на меня, когда я вошел.

– Вот только свысока со мной говорить не надо.

– Разве ты не знаешь, что использовать красную ручку – это грубо и может подорвать самооценку учеников. Лучше возьми фиолетовую.

Голубые глаза Одди встречаются с моими.

– А мне нравится красная.

Ее длинные рыжие волосы собраны в огромный пучок на макушке.

– Это я знаю.

Оттолкнувшись локтями от пола, она садится и скрещивает ноги.

– Что ты здесь забыл?

Слышать такое неприятно, поскольку я понимаю, что папа был прав. До появления в моей жизни Себастьяна не было ничего странного в том, чтобы просто взять и прийти к Одди. Теперь же, помимо уроков, я вижусь с ней примерно раз в неделю, а сам максимум времени провожу в одиночестве: пишу, пишу и пишу о нем, стараясь не обращать внимания на то, как мой мозг кричит, что нужно начать новую книгу.

– Что, я уже не могу зайти и провести время со своей лучшей подругой?

– Ты вроде был занят.

– Ты тоже, – говорю я и многозначительно поигрываю бровями. – Как вечер с Эриком, понравился?

– Если под «понравился» ты подразумеваешь «мы целовались, до тех пор пока лица не онемеют», тогда да.

У меня падает челюсть.

– Серьезно?

Отем кивает, и на ее веснушчатом лице появляется румянец.

– И сколько шуточек про маму он отмочил?

– Ни одной! – со смехом отвечает она.

– Не верю, – Эрик повсюду видит возможность брякнуть «Маме своей скажи» или с очевидным подтекстом заявить «Если вы понимаете, о чем я». И ему плевать, сколько раз мы напоминали, что на дворе уже давно не 2013 год.

– Мне понравилось, – облокотившись на кровать, говорит Отем. – И он мне тоже нравится.

Подавшись вперед, я дружески щипаю ее за щеку. Мне неспокойно. Это не ревность, а какое-то странное ощущение потери, будто тех Таннера и Отем, которые были против всех, больше нет. У нас обоих теперь есть кто-то еще. Даже если мы сами этого еще не поняли.

– Что за лицо? – показва на меня пальцем, интересуется она.

– Просто задумался, – взяв ее красную ручку, я рисую на подошве своих кроссовок. – Я хотел с тобой поговорить.

– Похоже, это серьезно.

– Да нет, – прищурившись, я обдумываю ее слова. – Хотя да, кажется, ты угадала. Я просто хотел извиниться.

Отем молчит, и я поднимаю голову, чтобы попробовать расшифровать выражение ее лица. Я знаю Отем, наверное, лучше всех, но сейчас мне трудно понять, о чем она думает.

– За что? – наконец спрашивает она.

– За то, что был слишком сосредоточен на себе.

– Это сложный семестр, – замечает она. Отодвинувшись назад, Одди рассеянно дергает выбившуюся из моих джинсов нитку. – Прости, что в последнее время тоже была тебе далеко не лучшим другом.

Я удивленно смотрю на нее.

– Ты о чем?

– Вы с Себастьяном подружились, а я, кажется, начала ревновать.

Ой. В голове раздается сигнал тревоги.

Отем громко сглатывает, а когда продолжает, ее голос дрожит:

– Просто он занял ту часть твоего времени, на которую раньше претендовала лишь я. И когда вы разговариваете, между вами будто происходит нечто важное, от чего у меня создается впечатление, что он крадет принадлежащее мне одной, – она поднимает на меня взгляд. – Есть ли в этом хоть доля правды?

Я чувствую, как в груди отбойным молотком колотится сердце.

– Думаю, да.

Ее покрасневшее лицо дает понять, что для нее этот разговор не только о дружбе. Иначе она не стала бы краснеть, а скорее устроила мне выволочку. Так что тут есть что-то еще. И даже если Одди не знает, как трансформировались мои отношения с Себастьяном, она все равно ощущает их важность. Просто еще не успела дать им название.

– Я ревную, – стараясь казаться храброй и поднимая подбородок, говорит Отем, – по нескольким причинам, но над некоторыми из них работаю.

У меня ощущение, будто я получил в грудь удар молотком.

– Ты ведь знаешь, что я тебя люблю, да?

Ее щеки вспыхивают ярко-розовым.

– Да.

– И что ты для меня одна из самых важных людей на свете.

Когда она поднимает голову, в ее глазах блестят слезы.

– Да, я знаю.

На самом деле, Отем всегда понимала, кто она и чего хочет. Она всегда мечтала стать писателем. Она пишет; она гетеро; она красивая. Перед ней простирается дорога, которая приведет к исполнению ее  желаний, и никто не посмеет сказать, что она чего-то не может или не должна достигать. Мне неплохо даются естественнонаучные дисциплины, но с одной стороны, меня тянет пойти по стопам отца и стать врачом, а с другой, понятия не имею, кем еще я могу быть. Я всего лишь бисексуал и наполовину еврей, влюбленный в парня-мормона. Вот почему мой жизненный путь не такой уж и понятный.

– Иди сюда, – говорю я ей.

Отем заползает ко мне на колени, и я держу ее в своих объятиях так долго, сколько она мне позволяет. От ее щекочущих мою шею волос исходит запах ее любимого шампуня «Аведа», и в сотый раз мне жаль, что я не чувствую по отношению к ней никакого желания, а только глубокую привязанность. Теперь я понимаю, что имел в виду папа. Сказать, что я сохраню дружбу, легко, но мне нужно делать нечто большее. Мне нужно так же защищать своих друзей, как и они меня. Скорее всего, в следующем году мы с ней окажемся в разных университетах, и сейчас самое время убедиться в прочности нашей дружбы. Иначе потеря Отем меня опустошит.

***

Уорриорз играют в матче-реванше против Кавальерс, и папа по этому поводу врос в диван. Он напряжен всем телом. Такая ненависть к Леброну Джеймсу мне не совсем понятна, но винить отца за преданность любимой команде я все же не могу.

– Я сегодня виделся с Отем, – говорю ему я.

Согласно хмыкнув, папа кивает. И явно не слушает.

– Мы решили тайно сбежать отсюда.

– Вот как?

– Тебе нужно нарастить пивной живот, раз собрался сидеть перед телеком и не обращать внимания на все остальное.

Отец снова хмыкает и кивает.

– У меня проблемы. Мне нужно пятьсот долларов.

Наконец папа поворачивается с ужасом смотрит на меня.

– Что?

– Просто привлекаю внимание.

Поморгав, он с облегчением вздыхает, и тут как раз начинается реклама.

– О чем ты говорил?

– Что сегодня виделся с Одди.

– Она в порядке?

Я киваю.

– Кажется, она встречается с Эриком.

– С Эриком Кушингом?

Снова киваю.

Папины мысли идут в предсказуемом направлении:

– Я думал, ей нравишься ты.

Ответить на это, не став чуточку мудаком, невозможно:

– Кажется, я ей по-прежнему немного нравлюсь.

– Ты рассказал ей про Себастьяна?

– Ты серьезно? Конечно, нет.

Игра возобновляется, и хотя мне не хочется этого делать, я должен спросить как можно скорей. Если не задам свой вопрос, меня разорвет на части от беспокойства.

– Пап, а как отреагировала бабушка, когда ты рассказал ей, что встречаешься с мамой?

Нехотя отрываясь от телевизора, отец берет пульт и выключает звук. А потом поворачивается ко мне, положив одну согнутую ногу на диван.

– Это было очень давно, Танн.

– Просто хочу еще раз послушать, – эту историю я уже слышал, но в детстве детали обычно ускользают, и многое воспринимается не так, как было на самом деле. Рассказ о начале отношений моих родителей как раз такого типа: при первом изложении она казалась романтичной, а трудности, с которыми столкнулись папа и его родные – да и мама тоже, – на фоне счастливого конца этой грандиозной истории как-то позабылись.

Мне было тринадцать лет, Хейли десять, поэтому они поведали нам сокращенный вариант: бабуля хотела, чтобы папа женился на дочери ее лучшей подруги, на девушке, родившейся в Венгрии и приехавшей сюда учиться в колледже. Как нам сказали, это было в порядке вещей: когда родители устраивали сватовство. С нами не поделились деталями, о которых я узнал уже позже, в разговорах с тетками и кузенами. Например, что когда семья принимает в твоей жизни активное участие, она делает это по всем фронтам, и правила типа брак – это навсегда, а влечение преходяще, становятся незыблемыми. А найти кого-то из такого же социального круга и с теми же жизненными ценностями гораздо важнее, чем связать судьбу с человеком, с которым ты в течение нескольких месяцев всего лишь занимаешься сексом.

Но в Стэнфорде папа познакомился с мамой, и, по ее словам, она уже знала, что он ее единственный. Папа какое-то время сопротивлялся этой мысли, но, в общем-то, он это тоже понимал.

– Я познакомился с твоей мамой в первый свой день в медицинской школе, – начинает он. – Она работала в одной экстравагантной закусочной рядом с кампусом, куда я зашел, вымотанный и голодный. Я переехал буквально за день до начала занятий, и реальность нахождения вдали от дома сильно отличалась от моих ожиданий. Жить в новом месте оказалось дорого, учебный график получился напряженный, а рабочая нагрузка практически сразу стала невероятно большой. Сделав мне самый лучший сэндвич с курицей на свете, твоя мама поинтересовалась, может ли пригласить меня поужинать.

Эту часть я слышал. И обожаю ее, потому что обычно папа отпускает шуточку про мамины кулинарные таланты, нечестно использованные в качестве приманки. Но только не в этот раз.

– Я думал, она просто проявила дружелюбие, поскольку я выглядел уставшим. Мне и в голову не приходило, что она думала о нас как о паре, – смеется отец. – Но когда она появилась у меня, стало ясно, что у нее есть некие намерения, – папа понижает голос. Кажется, мне больше не станут рассказывать поверхностную версию. Это разговор взрослого мужчины со своим взрослым сыном.

Мама всегда была очень красивой. А в сочетании с ее уверенностью в себе и гениальным умом она просто неотразима! У папы не было ни единого шанса устоять. В конце концов, ему был всего двадцать один год – довольно мало для студента-медика, – и в тот первый вечер за ужином он сказал себе, что нет ничего дурного в том, чтобы провести с ней время. До нее у него были одна или две подружки, но ничего серьезного. Папа всегда знал, что однажды вернется домой и женится на женщине своего круга.

Они встречались тайно, и, даже когда были вместе уже два года и когда он оставался у нее, отец продолжал настаивать, что женится на еврейке. Каждый раз, когда он об этом говорил, мама скрывала расстройство и отвечала: «Хорошо, Пол».

А когда к отцу на три недели приехала бабуля с папиной сестрой Бекой, мама с ними не встречалась. Он им о ней ничего не рассказывал, и все время, что они были в городе, папа у мамы не показывался. Будто исчез. Не звонил и не заглядывал. И она рассталась с ним, когда бабушка с теткой уехали, с чем папа спорить не стал. Пожелал ей всего хорошего и просто стоял и смотрел, как она уходит.

В то время как отец не особенно распространялся о том времени, мама со смехом называла его «Темный год». Но если отставить шутки в сторону, то я видел их фото того периода, и они заставляли меня беспокоиться. Мягко говоря. Мои родители были Влюблены друг в друга – с большой буквы. Папа считал маму красивой и талантливой и души в ней не чаял. В свою очередь, она считала его самым умным и самым замечательным человеком на земле. Я уверен, время, проведенное порознь, заставило их больше ценить друг друга, но их чувства зародились еще до разрыва. А на тех фото у них обоих заостренные черты лица и пустой взгляд. Синеватые круги под глазами папы кажутся темными фазами луны. Мама и так всегда была худенькой, но в «Темный год» стала похожа на скелет.

Папа рассказывает мне, что не мог уснуть. Почти год он каждую ночь спал около двух часов. Редко найдешь студента-медика, который не учился бы ночь напролет, но папа всегда был организованным, целеустремленным и лучшим среди остальных. И не спал он, потому что был влюблен в маму. В тот год он чувствовал себя вдовцом.

Поэтому он пришел в ее старую квартиру и умолял принять его обратно.

Об этом я ничего не знал. Слышал лишь, что они якобы случайно снова столкнулись в кампусе, и папа понял, что больше жить без нее не сможет.

– А почему ты рассказывал, будто вы с мамой случайно встретились в кампусе?

– Потому что именно это я рассказал бабушке, – тихо говорит он. – Я и так расстроил ее, женившись на Дженне. А говорить, что пришел сам и умолял вернуться, было бы еще большим предательством.

От его слов у меня сердце ноет. Видеться с Себастьяном ощущается предательством мамы. Просто до сих пор я не называл это таким словом.

– Дженна усадила меня на стул, – продолжает папа, – и кричала на меня целый час. Говорила, как это больно – оказаться в позиции, где ты ничего не решаешь. Говорила, что будет любить меня всегда, но доверять мне не может, – он смеется. – А потом выгнала меня и сказала, чтобы я реабилитировался в ее глазах.

– И что ты сделал?

– Позвонил бабушке и сказал, что влюблен в женщину по имени Дженна Петерсен. Потом купил кольцо и, снова придя к ней, попросил выйти за меня замуж.

Видимо, мама поинтересовалась, когда именно. А папа ответил: «Когда хочешь». Так что на следующее утро они поженились в здании суда, – еще одна деталь, о которой я не знал. Я видел огромное количество фотографий с их официальной свадьбы: подписание ктубы [еврейский брачный договор – прим.перев.]; мама в плотной фате, готовящаяся пойти по проходу; папа, разбивающий стакан под хупой [балдахин, где совершается церемония бракосочетания у евреев – прим. перев.]; множество фото почетных гостей и членов семьи, произносящих Шева Брахот [«семь благословений», читает раввин или избранный гость свадьбы – прим. перев.]; мои родители, сидящие на поднятых вверх деревянных стульях и друзья, танцующие вокруг. Все эти фото висят в коридоре наверху.

Я и понятия не имел, что на тот момент они уже год были законными мужем и женой.

– А бабушка знает, что ты уже был женат?

– Нет.

– Ты чувствуешь себя виноватым?

Папа улыбается.

– Ни капли. Твоя мама – мое солнце. Во всем моем мире становится теплее, когда она рядом.

– Даже не знаю, каково тебе было, – опустив взгляд на свои руки, говорю я. – Не представляю себе, как смог бы держаться подальше от Себастьяна. Если бы вообще смог, – пусть мне и страшно услышать ответ, но я должен спросить: – Ты рассказал маме, что застукал нас с Себастьяном?

– Рассказал.

– Она злилась?

– Она не удивилась, но была согласна с тем, что я тебе сказал, – папа подается вперед и целует меня в лоб. – Рядом со мной Дженна всегда чувствовала себя в сильной позиции, даже если у нее возникало ощущение, будто я не осознаю ее важность в своей жизни. Ты не беспомощен в своих взаимоотношениях. Но тебе нужно проговорить, на что ты готов соглашаться, а на что нет, – положив палец под мой подбородок, отец приподнимает его. – Ты готов оставаться его секретом? Возможно, пока что да. Но это твоя жизнь, и она у тебя впереди. Поэтому единственный человек, который решает, как она будет выглядеть, – только ты сам.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Себастьян пишет мне каждый вечер перед сном и по утрам, едва проснется. Иногда его сообщение – это простое «Привет».

В другие моменты они чуть длиннее, но не особо. Вот, например, в среду после ужина он прислал сообщение, в котором написал: «Я рад, что мы с тобой смотрим на ситуацию одинаково».

Я так понимаю, это значит, что мы вместе.

И тайно.

И получается… что мы немного бездомные. Мой дом для встреч не подходит. Дом Себастьяна – тем более. Мы могли бы проводить время в моей машине, правда это не только выглядит подозрительно, но и попросту опасно, ведь мы будем сидеть в ней, как в аквариуме, ощущая ложную приватность.

Поэтому, начиная с тех выходных, когда к нам в комнату вошел папа, мы с Себастьяном как минимум дважды в неделю ходим гулять в горы.

Что не только позволяет скрыться от любопытных глаз, поскольку в это время года в горах никого нет, но и сжечь – по крайней мере, мне – излишек энергии, которой я переполнен. Иногда бывает жутко холодно, но результат того стоит.