Текст книги "О нём (ЛП)"

Автор книги: Кристина Лорен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

– Нет… – видимо, он знает обо мне не так уж и много. – Думаю, семья его будет поддерживать.

Себастьян в задумчивости откидывается на спинку стула.

– Тогда может, он ненавидит Церковь СПД и уедет, чтобы примкнуть к какому-то другому «культу»?

Я смотрю на него и поражаюсь способности смотреть на свою религию глазами неверующего и даже представить ее в негативном свете.

– Возможно, – отвечаю я. – Но я точно знаю, что не хочу при этом демонизировать Церковь.

Себастьян встречается со мной взглядом, после чего быстро отворачивается.

– Какую роль в книге будет играть… м-м-м… бисексуальность? – за все время это первый раз, когда он запнулся. И по всему его лицу разлился румянец.

Я хочу ответить ему, что мне интересно, могу ли я тебе понравиться. И вообще – может ли кто-то вроде тебя дружить с кем-то вроде меня.

Но ведь он уже – здесь. Уже бескорыстен и искренен с кем-то вроде меня. Я думал, Себастьян придет и всего лишь проявит себя хорошим помощником учителя, ответит на несколько вопросов и заставит меня писать, пока я буду таращиться на него. И совершенно не ожидал, что он станет спрашивать обо мне, чтобы понять. Не ожидал, что он мне по-настоящему понравится. Теперь же, когда конфликт очевиден, я ощущаю, как что-то до сих пор устойчивое внутри меня с тревогой сворачивается в плотный клубок, потому что писать об этом еще страшней.

– Подумай об этом, – крутя в руке скрепку, тихо говорит Себастьян. – Сюжет может свернуть куда угодно. И во многом все зависит от того, куда направится герой и что отыщет. Повествование начнется с его обиды и возмущения, ведь он чувствует себя подавленным в этом городе и обязанным сдерживать самого себя. Как он найдет свободу: оставшись или уехав? Случится ли что-то, способное изменить его решение?

Глядя на экран ноутбука, я киваю, потому что прямо сейчас не могу смотреть на Себастьяна, не выдав при этом свои чувства. От этого влечения моя кровь закипает.

Снаружи начинает идти снег, и, к счастью, мы пересаживаемся в кресла у окна, чтобы полюбоваться видом и на время отложить книгу в сторону. Себастьян рассказывает, что родился в этом городе и живет в нескольких километрах отсюда. Его отец, в прошлом налоговый адвокат, почти два года назад был призван служить епископом. До рождения Себастьяна его мать заведовала финансами в Vivint, а сейчас она домохозяйка и жена епископа, что, по словам Себастьяна, как бы делает ее матерью всего прихода. Ей всегда нравилась подобная роль, но это означало, что ему с Лиззи пришлось повзрослеть чуть быстрее, чем Фейт и Аарону.  Еще я узнал, что Себастьян с шести лет играет в футбол и бейсбол. Что его любимая группа «Бон Ивер». И что он играет на фортепиано и гитаре.

Я тоже немного рассказал ему о себе. Родился в Пало-Альто. Отец – кардиохирург, а мама – программист. Она чувствует себя виноватой, что мало времени проводит дома, но я ею очень горжусь. Моя любимая группа – проект «Ник Кейв и Бэд Сидс». Вот только музыкант из меня никакой.

Мы не касаемся вопроса моей сексуальности, но он ощущается третьим человеком, сидящим в темном углу комнаты и подслушивающим наш разговор.

Между нами повисает молчание, пока мы смотрим, как серый обледеневший тротуар под окном постепенно становится белым, а из вентиляций на обочине поднимается пар. Под ребрами у меня странное тянущее чувство: я хочу узнать о Себастьяне как можно больше. Кого он любил, кого ненавидел, и существует ли такая возможность, что ему нравятся парни.

– Ты не спросил меня о книге, – наконец говорит он.

И он имеет в виду свою книгу.

– Блин, извини, – отвечаю я. – Не хотел показаться грубым.

– Это не грубость, – Себастьян поворачивается ко мне и так улыбается, будто мы с ним храним одну и ту же несколько раздражающую тайну. – Просто обычно все спрашивают.

– Думаю, это круто, – сунув руки в карманы, я откидываюсь на спинку кресла. – И просто потрясно. Представь только: твоя книга появится в этой библиотеке!

Похоже, Себастьян удивлен.

– Возможно.

– Уверен, ты устал о ней говорить.

– Немного, – пожав плечами, он улыбается. Эта улыбка дает мне понять, насколько ему нравится, что я не расспрашиваю о ней и что я здесь не из-за новостей маленького городка. – Она добавила в мою жизнь некоторых сложностей, но жаловаться трудно, поскольку я понимаю, что это дар.

– Конечно.

– Мне всегда было интересно, каково это – жить здесь и не быть воспитанным в традициях Церкви, – внезапно меняет тему Себастьян. – Тебе было пятнадцать, когда ты переехал?

– Ага.

– И как? Трудно было?

Пару секунд я думаю над ответом. Себастьян знает обо мне то, чего не знает больше никто, и от этого я растерял всю свою уверенность. Он кажется хорошим парнем, но каким бы хорошим ты ни был, информация – это власть.

– В Прово иногда тяжело вздохнуть.

Кивнув, он подается вперед, чтобы лучше видеть происхоящее за окном.

– Влияние церкви здесь ощущается повсюду, я это знаю. Иногда мне кажется, что она проникла во все сферы моей жизни.

– Охотно верю.

– И я понимаю, что со стороны она может выглядеть удушающей, но церковь несет и немало хорошего, – когда Себастьян поворачивается ко мне, я с ужасом осознаю, зачем он это говорит. И понимаю, почему он согласился прийти. Он меня вербует. Себастьян теперь многое обо мне знает, и это дает ему еще больше поводов устроить миссионерскую деятельность и спасти меня. Причем призвать меня он хочет не в клуб напомаженных мальчиков-геев Северной Юты, а в Церковь СПД.

– Насчет хорошего не спорю, – осторожно отвечаю я. – Мои родители… знакомы с Церковью. Жить здесь и не видеть ее положительные и отрицательные стороны было бы нереально.

– Да, – говорит Себастьян и добавляет нечто не совсем понятное: – Я замечаю.

– Себастьян?

– Что?

– Просто… хочу, чтобы ты знал, на случай если… – помолчав, я морщусь и отвожу взгляд. – Я просил тебя о помощи не для того, чтобы ты позвал меня присоединиться к Церкви.

Когда я поворачиваюсь к нему, он смотрит на меня с тревогой и неподдельным удивлением во взгляде.

– Что?

Я опять смотрю в сторону.

– Понимаю, могло сложиться впечатление, будто я хотел пообщаться с тобой, потому что подвергаю сомнению некоторую часть себя сомнению или хочу присоединиться к Церкви. Но вопросов или затруднений в самоопределении у меня нет. Ты мне нравишься, но я здесь не ради новообращения.

Снаружи со свистом носится ветер – рядом с окном довольно холодно – а здесь, внутри, Себастьян спокойно и внимательно смотрит на меня.

– Я и не думал, что ты хочешь присоединиться, – возражает он. Его щеки розовые. От холода. Это от холода. Не из-за тебя, Таннер. – Не думал, потому что ты… – он качает головой. – Не беспокойся. Я не собираюсь тебе рекламировать Церковь. Тем более после того, чем ты со мной поделился.

Мой голос становится непривычно робким:

– Ты никому не расскажешь?

– Конечно, нет, – тут же отвечает Себастьян. Он смотрит в пол и почему-то стискивает зубы. Потом засовывает руку в карман. – Я… Вот.

Он вручает мне листок бумаги почти импульсивно. Теплый, как будто его долго держали в руке.

Я разворачиваю клочок и вижу десять цифр. Номер телефона.

Должно быть, Себастьян записал его заранее. Наверное, перед выходом из дома. И сунул в карман, чтобы принести мне.

Он понимает, что, в общем-то, вручил мне гранату? Что, зная его номер, я могу весь мозг себе взорвать? Особым любителем переписываться меня не назовешь, но – боже – чувство, возникшее в тот момент, когда я следил за его перемещениями по классу, было похоже на одержимость демонами. А знание, что я могу связаться с ним в любой момент, только добавит мучений.

– Я не… – начинает Себастьян, а потом смотрит куда-то в сторону. – Можешь мне написать. Или позвонить. Когда угодно. И по любому вопросу. Просто поговорить или же обсудить детали твоей книги, если тебе будет нужно.

В груди все сжимается, и это больно.

– Да, конечно, – я зажмуриваюсь. Кажется, он собрался уходить, и от потребности дать волю словам у меня скручивает внутренности. – Спасибо.

Себастьян встает.

– Не за что. Обращайся.

– Себастьян?

– Что?

Наши взгляды встречаются, и я сам не могу поверить в собственные слова:

– Я бы очень хотел встретиться еще раз.

Его щеки вспыхивают румянцем. Он правильно понял мои слова? И, кстати, что я вообще несу? Он знает, что мне нравятся парни, поэтому догадывается, что я говорю не только про книгу. Себастьян оглядывает мое лицо – лоб, рот, подбородок. Потом возвращается к глазам и снова ко рту. После чего отводит взгляд.

– Наверное, мне пора.

Я словно клубок проводов под напряжением; в моей голове какофонией звучат голоса и дают противоречивые советы.

Поясни, что ты имел в виду только учебу!

Упомяни про книгу!

Извинись!

Играй по-крупному и расскажи о своих чувствах!

Но я лишь киваю и наблюдаю, как он неловко улыбается, затем быстро идет к лестнице и сворачивает за угол обшитой дубовыми панелями стены.

Я поворачиваюсь к ноутбуку и на белом листе пустого документа облекаю свои чувства в слова.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

«Это мой номер».

«Кстати, это Таненр».

«Ой. То есть Таннер».

«Поверить не могу, что сделал опечатку в собственном имени».

«Ха-ха! Так тебя и запишу в контакты».

«И это Себатсьян».

«(смотри, что я написал)».

Я минут двадцать с улыбкой смотрел на экран телефона, перечитывая сообщения снова и снова. Телефон буквально сросся с моей рукой; уверен, родители гадают, чем я занят, – это заметно по их обеспокоенным взглядам, которыми они обмениваются через стол.

– Убери телефон, Танн, – наконец говорит папа.

Я кладу мобильный на стол экраном вниз.

– Извини.

– С кем ты переписываешься? – интересуется мама.

Знаю, ответ им не понравится, но и врать не хочу.

– С Себастьяном.

Родители снова переглядываются.

– С помощником учителя? – уточняет мама.

– Хочешь, посмотри, – я протягиваю ей телефон. – Ты ведь и так можешь все прочитать, правильно?

Мама нехотя берет его, и, похоже, она ожидала увидеть больше, чем там есть на самом деле. Прочитав нашу безобидную переписку, она заметно расслабляется.

– Это мило, но, Таннер… – не закончив фразу, она поворачивается к папе за поддержкой. Возможно, у нее возникли сомнения насчет своего авторитета, поскольку на ней фартук с радугой и надписью «Прайд».

Телефон берет папа, и его лицо смягчается, пока он читает сообщения, но потом его взгляд затуманивается.

– Вы видитесь?

Хейли фыркает.

– Нет, – не обращая на нее внимания, отвечаю я. – Господи, люди, ну вы что! Мы просто вместе работаем над проектом.

Над столом повисает скептическое молчание.

А мама не в состоянии удержаться:

– Он знает о тебе?

– О том, что на рассвете я превращаюсь в тролля? – мотаю головой. – Вроде нет.

– Таннер, – мягко настаивает она. – Ты понимаешь, о чем я.

Понимаю. К сожалению.

– Успокойся, пожалуйста. За мной не было хвоста.

– Милый, – с ужасом говорит мама. – Ты сознательно делаешь вид, будто…

На мой лежащий перед папой телефон поступает новое сообщение. Папа берет его и говорит:

– Опять от Себастьяна.

Я протягиваю руку.

– Можно?

Нахмурившись, он вручает его мне.

«На следующей неделе меня на занятиях не будет :(»

«Просто хотел, чтобы ты был в курсе».

Моя грудная клетка словно раскололась надвое – с линией разрыва прямо посередине – и вместе с болью там разрастается сверкающее солнце: Себастьян подумал обо мне и решил предупредить!

«Все в порядке?»

«Ага. Просто поездка в Нью-Йорк».

У нас теперь такие отношения, да? Мы по-дружески обмениваемся сообщениями?

«О-о-о. Круто».

«Ха-ха! Большую часть времени я там буду выглядеть будто адресом ошибся».

«Когда уезжаешь?»

Мама громко вздыхает.

– Таннер, бога ради, перестань переписываться за столом, пожалуйста.

Тихо извинившись, я кладу телефон на стойку и снова сажусь. Родители угрюмо на меня смотрят, а сестра явно наслаждается, предвкушая моих неприятностей.

На фоне позвякивания столовых приборов и льда в стаканах с водой над столом тяжело повисает всеобщее осознание происходящего, и от смущения у меня сводит живот. Родители давно в курсе, что мне нравятся парни, но так реально это еще перед ними не представало. Сейчас это конкретный парень, с именем и номером телефона. Раньше к вопросу моей ориентации все относились спокойно, но в этот момент я понял, что у их принятия есть несколько слоев. Возможно подобное отношение оказалось связано с тем, что в Прово мне было запрещено встречаться с парнями. Получается, я могу вступить в отношения только после окончания школы, и только с теми, кого мне выберут родители из среды умных, прогрессивных и не мормонов?

Папа покашливает – значит, ищет нужные слова, – и мы все смотрим на него в надежде, что он сможет вытянуть на себе этот разговор. Я жду, что он выскажется по поводу витающей в воздухе темы, но вместо этого он сворачивает на безопасную тему.

– Расскажите, как у вас дела в школе.

Хейли начинает жаловаться на несправедливую жизнь десятиклассницы. Как она не достает до своего верхнего шкафчика, как отвратительно пахнет в женской раздевалке и как сильно ее раздражают парни. Родители внимательно слушают с улыбками на лицах, после чего фокусируются на важном для каждого из них. Мама уверяет Хейли, что она хороший друг. А папа беспокоится о ее успехах в учебе.

Я краем уха слушаю хвастливый ответ сестры насчет химии. Из-за лежащего поблизости телефона мой мозг на 90% сосредоточен лишь на двух вопросах: ответил ли мне Себастьян и получится ли у меня увидеться с ним перед его отъездом.

Я чувствую себя дерганым.

Если честно, ужинать в кругу семьи – то еще приключение. У папы в семье много родственниц, для которых особым удовольствием всегда была забота о мужьях и детях. Хотя что-то подобное было и в мормонской семье мамы, папины же родственники повышенное внимание уделяли еде. Женщины не просто готовили – они создавали шедевры кулинарного искусства. Когда приезжает бабуля, она заполняет нашу морозилку грудинкой и кугелем, количества которых хватает на несколько месяцев вперед. И из самых благих, конечно же, побуждений отпускает комментарии на тему того, каким непостижимым образом ее внуки умудряются выживать на сэндвичах. Со временем бабушка сумела перерасти свое разочарование от папиной женитьбы не на еврейке, но по-прежнему остается недовольной маминым рабочим графиком и обилием еды на вынос и готовых полуфабрикатов в нашем меню.

Несмотря на свои антирелигиозные взгляды, мама все-таки была воспитана в культуре, где женщине традиционно отводилась роль домохозяйки. Поэтому отказ упаковать нам ланчи перед школой и решение не вступать в родительский комитет стали частью маминого феминистского активизма.

Даже тетя Эмили иногда страдает от чувства вины из-за нежелания сосредоточиться на домашнем уюте. Так что мама пришла к компромиссу, позволив бабуле научить ее готовить кое-какие блюда. Теперь по воскресеньям мама делает их на неделю вперед. Сомнительные старания, и мы с сестрой постоянно подшучиваем над этим. С папой другая история: он очень привередлив в еде. И даже если он себя считает либералом – что правда, – у него все равно сохранились кое-какие традиционные убеждения. Например, что жена должна готовить.

Мама внимательно наблюдает за тем, как папа ест. Оценивает, как быстро он это делает и насколько еда ему понравилась. Иными словами, если он ест быстро, это означает, что ему не нравится. Сегодня папа проглатывает куски, почти не жуя. Уголки маминых так часто улыбающихся губ опускаются.

Наблюдение за ними пусть немного, но отвлекает.

Я бросаю взгляд на свой телефон. Поскольку он лежит экраном вверх, то видно, что либо пришли сообщения, либо пропущен звонок: экран светится. Обжигаясь, но все равно стремительно отправляя ложку за ложкой супа-кнейдлах в рот, я опустошаю тарелку и встаю из-за стола, прежде чем мне успевают возразить.

– Таннер, – тихо говорит папа.

– Домашка ждет, – ополоснув тарелку, я ставлю ее в посудомоечную машину.

Наблюдая, как я выхожу из кухни, папа бросает на меня многозначительный взгляд, говорящий, что он все понял, но просто не хочет дискутировать на эту тему.

– Сегодня твоя очередь мыть посуду, – кричит мне вслед Хейли.

– Не-а. На прошлых выходных я вместо тебя убрался в ванной, так что за тобой должок.

Сестра взглядом посылает меня ко всем чертям.

– Я тоже тебя люблю, злыдня.

Поднимаясь по лестнице, я открываю в телефоне сообщения.

Мое сердце сжимается. Он прислал мне пять смс.

Пять.

«В среду днем».

«В четверг у меня встреча с редактором и издателем».

«С издателем я еще не знаком. Честно говоря, немного нервничаю».

«До меня сейчас дошло, что ты, наверное, ужинаешь с семьей».

«Извини, Таннер».

С бешеной скоростью отвечаю:

«Не извиняйся. Родители все равно отобрали у меня телефон».

«Очень рад за тебя».

Я пишу ему свою следующую мысль, и тут же – с трудом дыша – отправляю:

«Надеюсь, поездка пройдет отлично, но на занятиях мне тебя будет не хватать».

Пока жду ответ, проходит минута.

Пять.

Десять.

Себастьян не дурак. И знает, что я би. Он должен понимать, что нравится мне.

Я решаю отвлечь себя Снэпчатом Отем. Там ее ноги в тапочках. Полная раковина посуды. И сердитое лицо Одди крупным планом с подписью «Настроение». Наконец закрыв соцсети, я открываю ноутбук.

Мне нужно понимать, с чем имею дело. Я рос в Калифорнии и знал, что мама из семьи мормонов. По ее рассказам – в те редчайшие моменты, – я решил, что это некий странный культ. Только после переезда сюда стало понятно, что все мои знания – это сборник стереотипов. Меня удивило, что мормоны считают себя христианами (хотя другие христианские религии с этим не согласны). Еще оказалось, что большую часть своего времени мормоны заняты помощью другим. Но помимо запрета на кофеин, выпивку и ругательства и соблюдения целомудрия остальные постулаты мормонов оставались для меня тайной за семью печатями.

Как всегда, на помощь приходит Гугл.

По поводу моих шуток о белье – оказалось, оно не просто скромное. Это еще и физическое напоминание о заветах, которые мормоны заключили с Господом во время обряда облечения. И это слово – «завет» – тут повсюду. По сути, их Церковь имеет собственный язык.

Иерархия у мормонов исключительно мужская. По этому пункту мама попала в самую точку: женщин надули. Да, они рожают детей – согласно учению Церкви, это неотъемлемый Божий замысел – и могут служить на миссии, если захотят, но в традиционном смысле у женщин власти все равно нет. То есть для них не предусмотрено священство и они не могут принимать решения, влияющие на политику Церкви.

Но вот о чем мне узнать важнее всего – помимо нижнего белья Себастьяна, – и это единственный вопрос на свете, от которого у мамы закипает кровь: мормоны известны своим ужасным отношениям к геям.

Церковь уже осудила свою конверсионную терапию [направлена на изменение сексуальной ориентации с гомо на гетеро – прим. перев.], но это не значит, что ее не существует или что она не разрушила жизни очень и очень многих. Вот о чем я узнал от мамы: тех мормонов, кто рассказал о себе родным, куда-то отправляли для «исправления». Лечение подразумевало помещение в учреждение закрытого типа и электрошоковую терапию. Иногда назначали медикаментозные препараты и выработку рефлекса отвращения. Поначалу мне это показалось не страшным, но затем я понял, что людей накачивали наркотиками, чтобы их тошнило во время просмотра эротических видео с однополыми партнерами. В интернете говорится, что более «щадящие» меры включали в себя взращивание стыда, обучение стереотипно маскулинному или женственному поведению, обязанность ходить на свидания, гипноз и метод сексотерапии, при котором меняли модель сексуального возбуждения… В общем – ой.

Когда двадцать восемь лет назад тетя Эмили рассказала о себе родителям, те предложили ей выбирать: или конверсионная терапия, или отлучение от церкви. Сегодня же позиция СПД относительно геев совершенно непонятна.

Согласно любому заявлению Церкви, секс возможен только между мужем и женой. Зеваю. Но при этом удивляет тот факт, что признается разница между влечением к людям своего пола и тем, что мормоны называют гомосексуальным поведением. В двух словах это выглядит следующим образом: парни чувствуют влечение к другим парням – мы смотрим на происходящее сквозь пальцы. А вот если парни целуются с парнями – это плохо.

Самое смешное, что при наличии таких нечетких границ, которые фактически заставляют гея-мормона вжать голову в плечи и быть несчастным всю жизнь во имя Господа, большинство церковных высказываний – об одинаково любимых детях, заслуживающих, чтобы к ним относились с любовью и уважением. Церковь говорит, что семьи никогда не должны позволять себе быть неуважительными по отношению к тем, кто выбрал иной образ жизни… при этом без конца напоминая этому человеку о нескончаемых последствиях своего выбора.

И, конечно же, каждый, кто живет в Прово, знает о шумихе, которую освещали в новостях пару лет назад: в справочник мормона внесли изменения, гласившие, что члены однополых браков будут считаться вероотступниками, а дети, живущие в таких семьях, должны быть исключены из церковной деятельности до тех пор, пока не достигнут того возраста, когда смогут отказаться от практики гомосексуальности и присоединиться к Церкви.

Подведем итог. Любовь и уважение, но только если ты готов следовать их правилам. А если нет, тебя ждет отлучение.

Понимаете, о чем я, да? Совершенно никакой ясности.

Телефон, валяющийся где-то на кровати, начинает вибрировать. Поскольку в комнате я один, и никто не подсмотрит, ныряю за ним под покрывало, чтобы прочитать:

«Завтра я весь день буду в универе».

И пока экран светится от этого сообщения, приходит следующее:

«Мне тебя тоже будет не хватать».

Между нами что-то происходит. Еще с того момента, когда в самый первый день Семинара наши взгляды встретились.

Я хочу увидеться с Себастьяном, прежде чем он уедет из города. И мне плевать, что говорит мама. Как и плевать на церковную доктрину.

В конце концов, это не моя религия.

***

На время обеда Прово Хай Скул закрывает свою территорию, но это официальное правило никто не соблюдает. Вокруг полно ресторанов быстрого питания типа Дель Тако, Панда Экспресс или Пита Пит. Четыре дня из пяти мы бегаем за пределы школы и покупаем что-нибудь простецкое.

Я знаю, что специализация Себастьяна – английская литература (мне не потребовалось большого ума, чтобы это понять). Но еще я знаю – он говорил мне об этом в библиотеке, – что он любит бывать в Центре изящных искусств Харриса, поскольку там всегда тихо.

Так что сегодня в Панде Экспресс я покупаю еду на двоих.

Прежде чем переехать в Юту, я слышал множество рассказов про Церковь от людей, которые, понятное дело, никогда не были ее частью. Они берут в жены своих дочерей, когда тем едва исполняется двенадцать! Они – многоженцы!

По обоим пунктам – нет. И многоженство, кстати, запрещено с 1890 года. Но, судя по своей маме, я знал, что последователи Церкви СПД такие же люди, и предполагал, что подростки-мормоны мало чем будут отличаться от подростков на улицах Пало-Альто. Это безумие, но я ошибался. Серьезно. Они просто эталон всех понятий опрятности: чистая одежда, скромный внешний вид, чрезвычайная ухоженность.

Я критически оглядываю свою старую футболку с названием панк-группы Social Distortion, надетую поверх синей футболки с длинным рукавом, и практически не рваные джинсы. Если бы я нацепил фиолетовый костюм цыпленка и прошелся лунной походкой по главному двору, и то почувствовал себя менее неподходяще одетым для Университета Бригама Янга. Сейчас начало семестра, и около основного студенческого центра проходит какая-то молодежная программа. На девушках длинные юбки и скромные блузки, у всех прямо постриженные волосы и искренние улыбки.

Несколько парней бросают фрисби; один не поймал и беззлобно кричит:

– Твою мышь!

Три девушки играют в ладошки и поют.

Университет именно такой, каким я его себе и представлял, и, наверное, в точности такой, каким его надеялись видеть основатели даже спустя сто сорок лет. Он расположен через дорогу от Прово Хай, но кажется абсолютно другим миром.

Внутри Центра Харриса удивительно темно и тихо. Благодаря современной архитектуре место скорее выглядит воплощением мощной инженерной мысли, нежели зданием, где занимаются искусством. С галерей верхних этажей виден главный холл. По атриуму эхом разносятся абсолютно все звуки – тихий гул голосов откуда-то сверху и даже стук моих шагов по мраморному полу.

Себастьяна нет ни на диванах в холле второго этажа, ни за столиками, от чего мое решение принести сюда этот пакет с едой кажется нелепым и самонадеянным. Интересно, попал ли я в камеры наблюдения, и не придут ли сейчас полицейские, решив, что мне здесь не место, чтобы вежливо выпроводить за пределы кампуса, пожелав мне при этом легкой дороги и пообещав помолиться за меня.

Несколько минут без толку побродив по третьему этажу, я уже решил было заесть стресс и слопать всю эту сомнительную азиатскую еду в одиночку, как вдруг заметил пару красных кроссовок Адидас, виднеющихся из-под стола.

Подойдя ближе, я заявляю:

– У меня тут самая нездоровая еда в мире, и я готов ею поделиться.

Себастьян вздрагивает, и в течение той секунды, во время которой он поворачивается, мне отчаянно хочется вернуться в недалекое прошлое и никогда сюда не приходить. В начале этого школьного года одна девятиклассница вручила мне конверт и тут же убежала. Ошарашенный, я его открыл. Из него прямо мне на ноги высыпались блестки, а все письмо оказалось облеплено стикерами. Почерком с завитушками там было написано, будто мы с ней родственные души. Я даже не знал, как ее зовут, пока не прочитал подпись внизу: Пейдж. Над «й» было наклеено блестящее сердечко. До того момента мне и в голову не приходило, насколько четырнадцатилетние еще дети.

А теперь, стоя напротив Себастьяна в ожидании его ответа… я чувствую себя Пейж. Это я сейчас эмоционально недоразвитый. Ощущаю себя странным – и незрелым – лишь от одного своего присутствия здесь с пакетом еды. Какого черта я творю?

Себастьян медленно снимает наушники.

И мне тут же хочется рухнуть на пол от облегчения: его порозовевшие щеки говорят все, что мне нужно знать.

– Таннер? – широко улыбается он. – Привет.

– Да, привет, я…

Посмотрев на часы на ноутбуке, Себастьян делает очевидный вывод:

– Ты покинул территорию школы.

– А разве не все так делают?

– Вообще-то, нет, – он смотрит на меня в легком замешательстве.

– Я… принес тебе ланч, – я опускаю взгляд на пакет в своей руке. – Но сейчас у меня ощущение, будто этим нарушил закон.

Приглядевшись повнимательнее к надписи на пакете, Себастьян говорит:

– Панда Экспресс?

– Ага. Кошмарная еда, знаю.

– Это точно. Но раз уж ты здесь…

Он улыбается. Другого приглашения мне не нужно.

Открыв пакет, я протягиваю Себастьяну контейнер с лапшой и еще один, где курица с апельсинами.

– Тут есть еще креветки.

– Курица подойдет, – открыв упаковку, он стонет, от чего мое тело деревенеет. – Страшно хочу есть. Спасибо.

Знаете, наверное, да, такие моменты, когда хочется на полном серьезе спросить себя: я на самом деле сейчас здесь? И это не гипербола, а настоящее ощущение выхода за пределы тела на долю секунды. Вот прямо сейчас такое ощущение и у меня. Стоять рядом с ним и чувствовать, как кружится голова.

– Папа называет такую еду Цыпленком-Толстяком, – говорит Себастьян, пока я выдвигаю себе стул и сажусь.

Несколько раз моргаю, пытаясь заставить мозг работать нормально.

– Я не скажу ему, если и ты не расскажешь.

Себастьян смеется.

– Он ест что-то подобное не реже двух раз в неделю, так что не волнуйся.

Я наблюдаю, как он, отказавшись от палочек, берет вилку и умудряется аккуратно, не испачкав подбородок, отправить лапшу в рот. Себастьян всегда исключительно опрятен: выглядит отглаженным и чуть ли не продезинфецированным. Оглядев себя, гадаю, какое впечатление произвожу я. Неряхой меня не назовешь, но до подобной безукоризненности мне далеко.

Себастьян глотает, и в течение десяти секунд у меня в голове проносятся тысячи порнографических картинок, после чего он привлекает мое внимание вопросом:

– У тебя какие-то дела в кампусе? – спрашивает Себастьян, а затем отправляет новую порцию лапши в рот.

Он прощупывает почву? Неужели думает, что я заявился в университет по какой-то иной причине, кроме как увидеться с ним?

– Был тут недалеко, – прожевав и проглотив кусок, с улыбкой отвечаю я. – И решил зайти к вам потанцевать да песни попеть.

В глазах Себастьяна мерцают огоньки. Кажется, он не против, что я не мормон, – надо мной можно подшутить.

– Круто.

Я смотрю в сторону окон, выходящих на главный двор.

– А тут всегда… празднуют?

– Нет, но довольно часто.

С ухмылкой я подаюсь вперед.

– Кто-то сказал «Твою мышь», представляешь!

– А что еще им остается говорить?

Он опять прикалывается надо мной. Наши взгляды встречаются. Его глаза зеленые с золотистым и с тонкими лучами коричневого. Когда смотрю в них, у меня появляется ощущение, будто я прыгнул со скалы в океан, но понятия не имею, насколько там глубоко.

Наконец Себастьян снова опускает взгляд на свой ланч.

– Извини, что в прошлый раз так внезапно ушел.

– Все нормально.

Поначалу я изо всех сил ищу предмет разговора, но потом замечаю, что он не может поднять на меня взгляд и что его щеки вспыхнули красным… Это так о многом говорит.

Между нами что-то действительно происходит. Мать вашу.

Этажом ниже раздается низкий голос пожилого мужчины:

– Добрый день, Брат Кристенсен.

В ответ этот Кристенсен что-то вежливо бормочет, и по мере того как они уходят из атриума, их голоса стихают.

– Погоди-ка, – меня осеняет, и я смотрю на Себастьяна. – Ты уже старейшина?

Проглотив, он отвечает:

– Нет.

Это просто потрясающе.

– Себастьян Бразер. То есть ты будешь Брат Бразер [фамилия Себастьяна Brother – в переводе «брат» – прим. перев.].

Он радостно улыбается.

– Я всю жизнь ждал, чтобы кто-нибудь пошутил на эту тему. Прихожане церкви для такого слишком вежливы.

Я медлю, не в состоянии правильно понять искры в его глазах.

– Ты сейчас прикалываешься надо мной?

– Ага, – не знаю, насколько это возможно, но его улыбка становится еще шире и западает прямо в душу, после чего он разражается хохотом. – Но я думаю, будет еще смешней, когда Лиззи станет Сестрой Бразер.

– А она считает это смешным?

– Ага. Как и все мы, – сделав паузу, Себастьян задерживает на мне взгляд чуть дольше обычного, будто именно он пытается что-то во мне понять, а не наоборот, после чего склоняется над едой.

Кажется, я тут сильно дал маху. У меня сложилось довольно странное представление о мормонах как о вкрадчивом тайном зле. И мне кажется нереальным, что они могут посмеяться над собой.