Текст книги "Дом с золотыми ставнями"

Автор книги: Корреа Эстрада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 42 страниц)

А Филомено отказался менять имя.

– Я назван в честь великого воина земли за морем, – объяснял он, освоившись с образной речью родни. Он был прав, и желание его уважили.

Нас поженили, когда прошло десять дней от нашего приезда. Стоял как раз сухой сезон – праздное время, время свадеб, танцев, гремящих по вечерам барабанов.

Барабаны рокотали, выговаривая слова, и толпа танцоров на вытоптанной площадке их подхватывала, и десятки босых пяток топали в мелкую пыль. Трудно было устоять против бешеного ритма, и даже Гром, никогда не откликавшийся на голоса бонго Ма Обдулии, выходил в общий круг, возвышаясь над ним ровно на голову… Били барабаны, пищали флейты, мальчики гроздями висели на ветвях дерева огбу, порою сваливаясь на головы танцоров. Я вспомнила детство – я тоже залезла на дерево полюбоваться на праздничную кутерьму. Но только сквозь рокот, выговаривавший отчетливо свежую сплетню: "Куда уходит по вечерам вдовушка Экеама?" мне звучало отчетливо:

Bayla, bayla, negra…

Глава тринадцатая

Мы устраивались поудобнее на облюбованной ступеньке лестницы – не слишком высоко и не слишком низко. Праздность хороша для отдыха, но она угнетает, если не от чего отдыхать. Нашей семье, как всем в роду, полагался земельный надел, и со дня на день брат обещал отвести нам участок.

Я вспоминала полузабытые лица и порядки, а Гром знакомился со всем заново.

Он был поражен, когда узнал, что едва ли не четверть населения агболе составляли рабы. Это пришлось ему объяснять, что эру-идиле – домашние рабы – совсем не то, что раб на плантации. Их никогда не продают, их дети считаются свободными, их внуки родятся на правах хозяев дома. Иное дело – арота, рабы-пленники, подлежащие продаже, или эру-керу, обрабатывающие поля, или ивофа – кабальные, продающие себя сами на какой-то срок, пока не отработают долг. Порядки относительно рабов в царстве Ойо не были так просты. В те годы, например, в Ибадане правил боле из числа рабов алафина, присланный сменить предыдущего, попавшего за что-то в немилость. Рабы занимали чиновничьи должности – собирали, например, подать за вход при городских воротах, рабы следили за порядком на базаре, рабы служили в городском войске; рабы могли быть судьями или тем, что у белых называлось "чиновник для особых поручений". Рабы могли жениться на свободных женщинах – на такие браки поглядывали косо, но они не запрещались.

Бывали среди рабов богачи, которые могли бы выкупиться на свободу, но считали это дело несущественным.

Да, порядки были не так просты. Вскоре кое-какие из них Грому пришлось усвоить на деле.

Как-то утром на нашей галерее раздался стук и звонкие голоса. Там стояли две девчонки – вряд ли им вдвоем было больше лет, чем мне одной. Они переминались, позвякивая медными браслетами.

– Нас прислал Аганве, – начала одна.

– Тебе и твоему мужу, – подхватила другая. – Аганве сказал, что если Шанго хочет быть настоящим хозяином дома, он должен иметь большую семью.

Что делать! Африка вступала в свои права. Если мой муж хотел быть влиятельным человеком, в числе прочих атрибутов достоинства он обязан был иметь гарем. А мой брат заботился о престиже ближайшей родни, поскольку его это тоже близко касалось. Вот он от щедрот своих прислал этих двух – для начала. Славные такие, слегка перепуганные мордашки. Одна постарше и покрепче, по имени Мбе, вторая – Нноли – совсем девочка. Ну что ж, обычай был законом в этой земле.

Факундо появился со двора, где возился с лошадьми.

– Что за красотки? – спросил он.

– Мой брат сказал, что одной жены тебе мало, и прислал еще двух.

Сама я в это время сдергивала с девчонок саронг и снимала браслеты и бусы. Гром покосился блудливым взглядом:

– Мне что, прямо сейчас за них приниматься?

Я была склонна скорей рассмеяться, чем рассердиться. Посмеиваясь, я и объяснила, что таков обычай. Купленного или подаренного раба новый хозяин должен переодеть в свою одежду, а старую отослать прежнему, не позднее чем на другой день.

– Иначе раб не становится твоим и прежний хозяин вправе забрать его назад, даже если за него уплачено. А этих девчонок тебе подарили, и если их не переодеть, Аганве подумает, что они тебе не понравились. Зачем лишние недоразумения? Уж лучше уважить родню и нарядить получше. Тащи-ка сюда вон тот мешок…

И пока он выуживал на ощупь два отреза плотного китайского шелка – наверняка такого не имела даже первая жена боле – шепнула ему на ухо:

– Может быть, от какой-то их них и будет сын, обещанный Ма Обдулией?

Но случилось по-другому: вскоре выяснилось, что я сама беременна…

Мы в это время жили не в городе, а в своем они. Что такое они? Можно сказать, что деревня, и в то же время не совсем деревня.

Все в городе имели свои земельные наделы. У кого-то они располагались прямо за городскими стенами, и их хозяева, проснувшись в агболе, выходили в поле с мотыгами. Те, у кого участки были далеко, строили хижины рядом с ними, и эти хижины образовывали целые селения, обитаемые обычно только во время дождей, когда на полях больше всего работы. Такие селения называются они. Кое-кто жил в они круглый год, но большинство их в сухой сезон пустовало.

Мы приехали месяца за три до начала дождей, чтобы обустроиться основательно.

В это же они одновременно с нами отправился и Идах с семьей. Ему дали новый участок взамен старого, которым пользовались в его отсутствие жены и который совсем истощился за пять лет. Расчистка кустарника под посадку ямса – тяжелое мужское дело, и хотя у Идаха было четверо сыновей, ставших совсем взрослыми к моменту возвращения отца, никто не подумал попросить у рода новое поле. Земли в избытке было у города, лежащего на границе между кустарниковой саванной и вековым влажным лесом, не хватало рабочих рук. Потому и Факундо дали изрядный кусок земли с обширным пастбищем.

Факундо тоже был глава большой семьи. В они с нами приехали не только две девчонки, но и еще несколько эру, тоже подаренных братом. Аганве, конечно, рассчитывал на ответную щедрость, и мы ее проявляли. Но, конечно, сами мы не много наработали бы, потому что я не помнила, как возделывать ямс, а Гром вовсе этого не знал. Он собирался развести со временем большой табун и для этого вез через океан полтора десятка лошадей; и расцветал от удовольствия, следя, как привольно носятся кони по траве.

Дел было – непочатый край. Строить новый дом вместо прежней хижины. Ставить конюшни и собирать все обзаведение, которое полагалось в настоящем доме. И, конечно, расчищать поле, потому что в Ибадане ни один уважающий себя человек не жил без своего поля и урожая, даже если был способен содержать семью ремеслом или торговлей. Богатство по старинке мерилось количеством припасов в амбарах, а все прочие атрибуты достоинства были приложением к этому главнейшему.

Скоро уже на нашем участке стоял дом, обнесенный изгородью, внутри изгороди, разделенной на мужскую и женскую половины, стояли хижины. Дом был без окон, со стенами, не доходящими до крыши, просторный дом из дерева и глины. За порогом начиналась своя земля, на ней стоял свой дом, а в доме я была хозяйкой, а мой муж – хозяином. Серый по вечерам ложился у моих ног, когда текла неспешная беседа; сын с луком и стрелами целые дни пропадал, приходя обвешанный связками дичи. За стеной под навесом топали лошади, загоняемые на ночь. А в чреве толкалось дитя, которое должно было родиться свободным на свободной земле. Чего еще надо для счастья? Окон с жалюзи? Глупости!

А все же словно чего-то не хватало… Но потом родилась дочь, толстая, губастая, с родимым пятном на бедре и черная-пречерная, как отец и брат. Факундо не знал, кто его отец, но очень может быть, что он был лукуми только по матери. В нашем народе не встречаются такие темнокожие, как он.

Я хотела назвать дочку Тинубу – как мою мать.

– Хорошо, – сказал Факундо. – Только пусть у нее будет второе имя – Мари-Лус.

Меня это удивило.

– А разве она не йоруба?

– А разве ты уверена, что мы сами – йоруба? – неожиданно резко отозвался муж.

– Ты всегда замечала все лучше меня, – погляди-ка хорошенько вокруг: разве мы такие же йоруба, как все остальные? Ведь я креол; да и ты, если на то пошло, больше креолка, чем африканка, хоть и родилась здесь. Заметь себе: пусть мы одеваемся, как они, живем, как они, говорим, как они – думаем-то мы по-другому!

Даже Идах – босаль, но он пообтерся в наших краях, и погляди, как он временами на все посматривает. Заметь это, душа моя!

Он был прав, Шанго, мой Гром. Я действительно на многое не обратила внимания, потому как раз, что дышала тем же воздухом, что и в детстве. Меня не раздражали многие запреты и ограничения, приводившие Факундо в бешенство.

– Почему, дьявольщина, я не могу при случае обратиться за чем-нибудь к твоей матери? Почему одна из этих девчонок не может готовить еду на всех, а непременно каждый сам себе, хотя все эру наработались на поле и падают с ног, но вынуждены готовить себе сами? Зачем уродуют лица татуировкой? Отчего всякий, кто только прыщ на ровном месте, требует, чтоб ему кланялись ниже, чем генерал-губернатору?

А человеческая жертва злым духам? Ты потерпела бы такое там – там, где мы были симарронами? Каники разнес бы там все и всех на клочки, и помогали бы ему и ты, и я, и Идах. А тут?

– Там мы были вне закона, Гром, – отвечала я. – А тут свои законы, так же как там – свои. Другое дело, что тут мы занимаем на лестнице удобную серединку, а там были на самом низу… или вовсе вне всего.

– Очень мне не нравится эта лестница, – возразил Факундо. – Мне она не кажется устойчивой.

– Чего ты хочешь? Все же мы тут свободны, а там были рабы.

– А Идах? Он тоже был свободным… и те, кого мы выручили с ним вместе, тоже. А завтра снова могут оказаться рабами, потому что ими в свою очередь помыкает какой-то раб, и все они помалкивают. Даже Идах! А он пришелся в компанию с самим Каники.

И, помолчав, добавил:

– Здешняя жизнь похожа на трясину: так же зыбка и неустойчива. Мне здесь не на что опереться… лестница! Здешняя лестница мгновенно может перевернуться с ног на голову. Здешние люди не умеют и не хотят стоять друг за друга. И душно и тошно от этого всего. Я не раб; но и свободным я себя не чувствую здесь, воля твоя, жена.

Мы говорили по-испански. Мы пользовались этим языком между собой, потому что у стен слишком часто находились уши.

Факундо, привыкший уважать только тех, кого он хотел уважать, уже имел неприятные столкновения с теми, кто был в силе. Отчасти это и послужило причиной для переезда в они. Другая была в том, чтобы обосновать на новом месте свой конный завод, но убраться подальше от всевидящих глаз огбони тоже было важно.

Аганве был человеком влиятельным и оберегал нас насколько мог – но он был лишь одним из огбони. А после того как Факундо наотрез отказался делать татуировку на лице – себе и нам с сыном, брат сам нам посоветовал удалиться и был прав.

Хитрая и поганая штука эта – союз огбони. Что это такое, рассказать не просто.

Соедините в одном лице жандармерию, совет городских старшин, судей, палачей, духовников и наследников обвиняемых – на что это кажется похоже? Правильно, на инквизицию; со своими отличиями, с поправкой на местный колорит, но – очень похоже! Разница, на мой взгляд не очень существенная, состояла в том, что инквизиция была церковной, а в союз огбони просто входили все наиболее влиятельные лица города. Не так уж редко бывало, что собратья по союзу объединялись против кого-то из своих, и горе обвиненному!

Бороться с ними было невозможно. Проще – убраться подальше с глаз.

Вот мы и убрались и держались тени, живя в своей усадьбе не хуже настоящих помещиков и лишь изредка выбираясь в город. Дел хватало. Подрастала дочка.

Жеребились кобылы, увеличивался наш табун. Факундо был занят с хозяйством. Сын неделями пропадал из дома вместе с Идахом, снова взявшимся за охотничье ремесло.

Филомено исполнилось десять, когда родилась сестренка, но он выглядел старше – рослый и крепкий в отца и совершенно бесстрашный. Как раз такой, каким должен быть мальчик, выросший на взаправдашней войне.

К слову, Идах мог жить припеваючи, ничего не делая. Но он любил охоту, любил ее азарт и, видимо, поэтому так легко втянулся в жизнь симаррона, что она напоминала ему прежнюю, вполне привольную. Никто из моих двоюродных братьев не уродился в отца удалью, и внучатый племянник ему пришелся как раз кстати. "Пусть сыновья сажают ямс; охота – дело лишь того, кому она по душе". А Пипо она напоминала прежнюю войну и несла с собой порою нешуточные опасности. В лесу водились слоны, кабаны-бородавочники, в болотах и сырых зарослях – буйволы, черные как нечистая сила, крокодилы ничуть не меньше тех, что караулили пути на Сапату и, конечно, леопарды. Раньше по нашим местам попадались и львы, но к тому времени о них уже не было слышно. А леопарды гоняли обезьян, заставляя их подниматься на самые высокие деревья, сбивали табун в пугливую кучу, державшуюся подальше от кустарников и пальметто, убивали коз, а случалось, уносили зазевавшихся или ушедших слишком далеко от жилья детей. А наша троица – Идах, Пипо и Серый – дважды выходили выслеживать убийцу и возвращались с тяжелой шкурой на плечах.

Старшие жены Идаха, происходившие из старинного торгового рода Идеммили, имели на базаре постоянное место, у которого всегда толпился народ. В городе не хватало мяса, стоило оно дорого, и рядом дичью да еще курами и козами продавали ящериц и мышей – пищу бедняков. Обе жены встречали мальчика в городском доме, как почтенного гостя, и чаша эму подавалась ему с поклоном, как взрослому. Это неизменно бесило Аганве, но он помалкивал – умница мой братец был. Он, правда, неизменно поддразнивал племянника вопросом:

– Ты храбрый охотник и воин, ты самостоятельный человек – так отчего же ты не женишься?

– На что сынок отвечал ему одним из присловьев Данды (к вящему восторгу обоих дедов):

– Кто с открытыми глазами согласится осыпать себя горящими угольями?

Но однажды он ответил дяде так:

– Я не хочу, чтобы за мою жену платил отец. Я сам куплю себе женщину, когда наберу каури.

Шуточки Аганве стали солонее:

– Ну, на какую женщину у тебя хватит каури? Хромую, слепую или такую, как ты?

– Хромую или слепую мне не надо, дядя, – отвечал Филомено, – но такая, как я, стоит недешево.

Аганве поперхнулся под обидный смех отца. Но промолчал – а что ему оставалось?

Филомено подружился с моим отцом Огеденгбе, хотя к кузнечному делу не имел никакого интереса. Разве что ковка наконечников для стрел и копий занимала его слегка, но удержать сорванца в кузне надолго было невозможно. В городе бывать подолгу он тоже не любил и вскоре удирал обратно в они, всегда на неизменном старом вороном и с неизменным Серым у стремени.

Вот Серый – тот тоже с трудом переносил город. У него поседела морда, но хватка была все та же, хотя после ранения у него от быстрого бега или напряженной охоты сипело в груди. Все равно он держался, словно был брат черту и кум королю и не имел соперников в собачьих драках. Охоту он любил со страстью дикого зверя – каким, по сути, и был.

Диким чем-то веяло и от другого сына, возвращавшегося из леса или саванны – разгоряченный, взволнованный, и каждый раз вспоминала, как такой же жаркий, со стучащим сердцем, возвращался он ко мне из Санта-Клары, помогая освободить отца.

Ушибы, царапины, раны все были ему нипочем. Факундо качал головой:

– Ты была права, что не оставляла его сидеть в паленке. Он закален, как настоящий мужчина. Только вот грамоте ты его учила зря. Она ему теперь пустой груз, как и нам с тобой.

Так, более или менее мирно, прошли что-то года полтора или больше… В Африке, где никто никуда никогда не торопится, время отсчитывается весьма приблизительно – сухой сезон, дождливый сезон, никакой тебе суеты месяцев, дней недели, чисел и часов. Мы вели календарь на манер Робинзона, но он был неточен. Мы приехали в начале сухого сезона. А в середине следующего сезона дождей – да, прошло побольше полутора лет, – поздним вечером поднял на ноги посыльный от брата:

– В наш агболе пришли белые люди, которые ищут вас!

Наутро собрались и поехали.

Конечно, это явились Мэшемы: кому ж еще было нас навещать! Мы им обрадовались куда больше, чем думали.

Старик Мэшем не изменился – все так же поблескивал острыми серыми глазками и мохнато щурился. Но в Санди произошли большие перемены. Он возмужал, раздался в плечах, слегка огрубел, хотя не утратил плавной юношеской гибкости. Больше всего меня поразило то, что он приветствовал нас всех на бойком испанском – за прошедшее время успел выучить этот язык и мог объясняться с остальными.

– В конце концов, я выучу даже ту тарабарщину, на которой вы тут говорите, – дайте срок.

Пипо степенно подал ему руку, а Гром, обнимая, едва не переломал ребра.

Санди по-прежнему оставался влюблен в меня, и не скрывал этого. Он с каким-то даже недоумением смотрел, как я разворачиваю кожаную накидку и достаю оттуда девочку, и понял, что это моя дочь, лишь когда я приложила ее к груди. Он помрачнел… но что же было делать? Не он первый и не он последний встречал такую судьбу.

Мы сидели в илетеми и под шум ливня читали письмо, добиравшееся к нам много месяцев, с трудом разбирая угловатый неровный почерк куманька.

"Я живу, как жил – вы эту жизнь, кажется, не забыли. Может быть, чуть-чуть потише, потому что портняжка не совсем та компания, что были вы. У меня теперь есть девчонка – говорят, похожа на моего отца, хотя я его в глаза не видал.

Жена хотела сына, но кажется, больше чтобы мне угодить, а я не против дочери. На крайний случай – будут сорванцами внуки, до которых я не доживу. Если бы не уехал так далеко крестник, я бы сказал, что ему будет невеста. Расскажите, как у вас жизнь и все такое прочее. У нас все хорошо, если бы не было без вас так скучно. Крепко обнимаю вас. Ваш куманек.

Тут же была записка с мелкими бисерными строчками – рука ниньи. Она была куда как пространнее, и подробностей в ней было куда больше.

Продав роскошное ожерелье, добытое Каники, Марисели купила уединенный кафеталь в самой глуши гор, где они жили теперь постоянно и откуда она лишь изредка на неделю-другую выбиралась по делам, а он на месяц-другой уходил прогуляться.

Каники довольно долго сидел тихо, пока не прекратились облавы, – так что Федерико Суарес предположил, что он тоже подался в Африку. Но потом его раскосую рожу стали опять замечать время от времени – то там, то здесь, и все пошло по-старому.

Ищейки бесились, но Филомено был неуловим. Факундо хлопнул себя по колену:

– Умница! Он правильно сделал, что не уехал. Ему бы тут тошнее было, чем там!

Он тут остался бы тем же, чем был там, он начал бы воевать со всем черномазым дерьмом, которые своего брата продадут за горсть ракушек, а не сопел бы в две ноздри, как мы. Ах, Каники!

Он чуть не плакал, и с каждым словом меня что-то больно царапало по сердцу. Эта земля была ему чужая… и мне становилась чужой, словно мать, от которой отвыкаешь за годы разлуки, а вернувшись, встречаешь словно бы уже не ту женщину, которая носила под сердцем и кормила молоком.

Санди посмотрел снизу вверх:

– Послушай-ка, ведь тебе, кажется, ничем хорошим не поминать Кубу? Ведь ты там был рабом.

На что Факундо, нимало не раздумывая, ответил:

– Правильно! Тошно быть рабом у белого сеньора. Но втрое тошнее – у своего же брата, негра-губошлепа, который не видит дальше своего приплюснутого носа и видеть не хочет, что сегодня он продал кого-то, а завтра найдется еще кто-то и продаст его самого, а потом земля обезлюдеет, придет белый человек и возьмет ее голыми руками, и тогда на свободного негра будут сбегаться посмотреть, как на чудо какое. Кубу нечем помянуть? Может, так, а может, нет. Мне сорок лет, и тридцать восемь из них я прожил там. Я креол – ничего тут со мной не сделать.

Может, я от белых нахватался по вершкам, так. Но этого хватает, чтобы видеть, какая кругом дичь и несуразица, и если ты, сынок, не глуп, ты меня поймешь.

Санди не был глуп и понял.

Утро было дождливое и сырое. Зябко жались под навесом кони. Дымились чашки с крепким кофе, дымилась трубка у моего мужа в руках. Он жестоко страдал без табака, а без кофе страдали мы оба, привыкнув за многие годы к его бодрящей горечи. Но во вьюках нашелся запас и семена и того и другого.

Сэр Джонатан, усевшись на циновки поближе к свету и водрузив на нос очки, перемежал форменный финансовый отчет с мелкими подробностями дела. Суммы оборотов и прибыли заставили меня присвистнуть, хотя в распределении дивидендов Мэшем-старший себя не обижал.

– Мы привезли все, о чем ты просила в письме, и кое-что сверх того. В сущности, это совсем небольшие деньги. К нашему возвращению в Англию будет окончательно готов новый клипер, заложенный на адмиралтейской верфи – туда пошла основная масса прибыли. Ты считаешься совладелицей исходя из пятидесяти одного процента, кажется, это всех устроит. Санди хотел назвать судно "Леди Кассандра". Может, ты хотела бы переименовать его в "Леди Марвеи"? А может быть "Леди Йемоо"? "Симаррон"?

Что это значит? Нет, на нас будут коситься во всех латиноамериканских портах.

Смутьян? Почему? Ах, в честь вашего друга? Помню, как же, незабываемая личность, и если он не хотел идти ко мне на службу, здорово просчитался. Хорошо, "Смутьян".

Часть денег, что не участвуют в обороте, положены в банк на твое имя. Мой банкир хорошо о тебе информирован. Стоит тебе явиться в лондонский Сити вот по этому адресу, и назвать любое из твоих имен, мистер Фрэнк Добсон просто выложит звонкой монетой столько, сколько тебе потребуется.

– Касси, – сказал младший Мэшем, – почему бы вам не бросить к чертям всю эту Африку и не поехать в Англию, где с деньгами может жить в свое удовольствие кто угодно? По-моему, у тебя от Англии остались совсем не дурные воспоминания. Твой брат поживает там совсем не плохо, и кажется, не очень горюет о том, что остался.

Митчеллы были согласны его отпустить, но воспротивилась его жена. Почему бы вам не вернуться с нами в Англию, если тут так ненадежно? Ваше будущее финансово обеспечено. Подумайте об этом хорошенько!

Мы думали об этом все дни, пока Мэшемы гостили у нас – сначала в городе, потом в они, думали долго и обстоятельно. Мэшемы расписывали все выгоды переезда, и Факундо загорелся было этой идеей, но я знала Лондон лучше и охладила лишний пыл.

– Кто мы будем в Лондоне? Когда я были прислугой, все было ясно. Черная прислуга – это в порядке вещей. Черная состоятельная семья – с кем мы будем там иметь дело, общаться? Некуда пойти, не с кем поговорить, мы окажемся в одиночестве не меньшем, чем в хижине на болоте. Нет, хуже, потому что нас будет окружать враждебная стена. Все дело в положении! Если белый не может смотреть на черного сверху вниз, он старается ему гадить – это правило, исключения из которого не часты. Ладно, положим, мы это переживем. Но как будут жить там наши дети?

И Факундо засомневался, как и я. А когда Филомено, призванный на совет из буша, куда он заваливался на охоту вместе с Идахом и Санди, сказал "нет", – а он имел на это веские основания, мы ответили Мэшемам "нет".

Все было решено и обговорено. Назначен визит нового корабля в Лагос – на осень 1832-го года; написаны письма, сделаны заказы. И вот караван отправился к побережью по раскисшей июньской дороге, а мы остались.

Два года до следующего визита англичан прошли на редкость спокойно. Пожалуй, за всю мою тогдашнюю жизнь, не считая детства, не выдавалось у меня такого безмятежного времени.

В нашем доме не было жалюзи, сквозь которые по утрам на пол падали бы горизонтальные полоски света. Но солнце встречало меня каждый день за откинутой дверной циновкой, разумеется, если не лил теплый грозовой дождь.

Я пополнела и раздобрела за эти годы – не от лени, а от спокойствия. Благо, не было платьев с затягивающимися корсажами, которые могли бы стать узки в талии, а были саронги – подшитые по краям куски ткани, которыми можно было задрапировать формы сколь угодно пышные.

В амбарах отлеживали бока клубни ямса и таро, золотилась кукуруза, свисало с балок копченое мясо. Бродили по двору куры, стадо коз паслось под присмотром мальчишки. Жеребились кобылы, и прицениваться к двухлеткам приходили посланцы от боле, потому что фульве, у которых йоруба издавна покупали лошадей, просили за свой товар целое состояние. Сундуки были полны добром, – иным вещам никто в городе не знал, как найти применение, утюгу, например. Даже муж перестал ворчать, хотя теперь его уже не прельщал рокот барабанов и в круг танцующих его стало не вытащить. Ну и пусть; в конце концов, это не главное. Главное, что подрастали дети, рожденные свободными и живущие свободными. Ради этого стоило многое перетерпеть. А кому хорошее не хорошо – пусть сунет голову в костер и посмотрит, хорошо ли это, как говаривал незабвенный ибо Данда.

Крошка Тинубу-Мари-Лус – уже бойко топала на пухленьких, в перевязках, ножках.

Она вообще была в детстве очень пухленькая, с круглыми щечками, с губками бантиком, с большущими глазами, так что каждый глаз оказывался больше рта… На запястьях и щиколотках звенели серебряные браслеты, скованные дедом, а на шее – амулет от колдовства, подаренный бабушкой. Они души не чаяли в малышке – такой веселой, такой звонкой, всегда смеющейся и воркующей.

– Это настоящее дитя нашей земли, – говорили они.

Старшего внука они уважали и, как ни было это странно, слегка побаивались.

Видимо, дело в том, что Филомено вырос на войне и по духу был воином. А мой отец, человек по природе не трусливый, был ремесленником, человеком спокойным и мирным.

У парня же в крови сидела наша партизанщина. Потому-то его привлекала жизнь оде, что напоминала наши прежние кочевки по горам, а азарт охоты заменял азарт боя. Я чувствовала, что это до поры, потому что любое оружие моментально осваивалось в его руках, а любая ватага мальчишек – свободных или эру – превращалась в эдакую маленькую армию во главе с эдаким маленьким Наполеоном. Впереди ему маячила бы военная карьера – скажем, начальника армии города Ибадана, каканфо.

Это было бы вполне возможно… не поверни судьба по-своему. А покуда он был отчаянным охотником, мальчиком-мужчиной, нашей красой и гордостью.

С какого-то времени мы с отцом начали замечать, что он, сделав посудину из самой большой высушенной тыквы, какая нашлась в доме, складывает туда каури, полученные за убитую дичь. Дела его шли удачно, Идах компаньона не обижал, и калебас мало-помалу наполнялся. А когда связки отливающих перламутром раковин дошли до краев посудины, мой брат и мой отец стали сообщать, что неоднократно замечали нашего парня на площади, где торгуют невольниками, что он приценивается к молодым девчонкам.

Это нас изумило. Женихаться ему было все же рановато. Факундо говорил: "Нет, я не был таким скороспелкой". "Ты свое потом наверстал", отвечала я. "Но начал-то на пару лет позже… шустер, прохвост!" Мне что-то тоже не верилось в такую скороспелость, но, обсудив все хорошенько, мы решили парня не трогать.

Он был человек самостоятельный и проводил больше времени с Идахом и его семьей, чем с нами. То, что дети, взрослея, отдаляются от родителей, мы знали; а Филомено рано повзрослел и был сам себе голова. Он по-прежнему ездил на поседевшем от старости Дурне, у левой ноги коня труси Серый, с поседевшей мордой старый пес, за спиной – лук и стрелы, у широкого кожаного пояса – мачете. В таком виде он появлялся в городе. На базаре его знали лучше, чем нас. Он мелькал там гораздо чаще, чем мы, появляясь на видном месте под деревьями, где всегда сидела какая-нибудь из жен Идаха, с товаром, и выгружала из седельных мешков то плетенку с яйцами ткачиков, то корзину черных сонь, то черепах, гремящих панцирями, то связки подстреленных птиц. Его приветствовали дружелюбно, потому что он, как всякий уверенный в себе человек, отличался спокойным дружелюбием.

Ребенок? Черта с два: это маленький джентльмен, который имел в руках хорошее ремесло и без нас мог вполне обойтись… хотя конечно, мы были большими друзьями и очень любили друг друга. Что, прикажете такому читать мораль о том, что положено и что не положено? Бросьте, напирать на родительскую власть – пустое занятие. Так что мы помалкивали… пока он однажды не вернулся из города, везя на крупе коня свое приобретение.

Она была одета в цветастый креп из наших запасов, – значит, он переодел ее в городе, в нашем илетеми, и на нее глазел весь род. Ну, и мы полюбовались – стоило посмотреть хотя бы на то, с каким важным видом наш проказник соскочил с седла и помог спуститься девушке – он лопался от гордости и при этом был серьезен, как гробовщик. А до чего ловко он снял девчонку с конского крупа – Факундо был готов взвыть от восторга, но сдержался – только в глазах плясали черти.

Девушка оказалась лет шестнадцати, ростом вровень со мной (почти на голову выше самого Филомено) и очень красивая. Мягкий овал лица, большие широко расставленные глаза, курносый, а не приплюснутый нос, пухлые розоватые губы и бархатистая кожа цвета густого кофе со сливками. На лице и руках – ни одной линии татуировки, значит, она эру – рожденная в рабстве. Но, видно, не из тех, что скребут котлы, хотя поглядывала на нас с любопытством и испугом.

– Ее зовут Нжеле, отец. Я построю ей хижину на женской половине. Нужно, чтобы кто-то коптил дичь, которую я добываю.

– Хорошее дело, – отвечал тот. – Мясо быстро портится в жару, а ты порой приносишь целую антилопу или крокодила… Ей построят хижину и отдельную коптильню, и думаю, без дела сидеть Нжеле не будет.

А когда сын увел девчонку внутрь двора, Гром с ошеломленным видом повернулся ко мне.

– Ведь она похожа на тебя, какой ты была лет пятнадцать назад – и лицо, и фигура, и походка! Только у тебя черт под юбкой сидел – там он и остался; а у этой, похоже, и не ночевал. Конечно, – заключил он философски, – для копчения дичи могла сойти любая старушенция, но если Пипо потребовалась для этого красота в самом соку, – развел руками – что тут делать?

Я выведала подробности у брата – Аганве, конечно, все знал. Нжеле была из дома правителя города – служанка одной из жен, не угодила чем-то госпоже и была продана. На продаже был устроен, по-нашему говоря, аукцион, и Пипо, перебив солидных покупателей, выложил все свои каури и две нитки позолоченных стеклянных бус. Бусы-то и решили дело. Потом он ее привел в агболе, чтобы переодеть – и весь агболе гудел до вечера. Ночевать он там не стал, вернулся в они в тот же вечер похвастать покупкой.

– Я ему ничего не сказал, – ухмыльнулся Аганве. – У него на языке не слова, а перец. Он как, сам уже с ней справляется или просит отца помочь?