Текст книги "Дом с золотыми ставнями"

Автор книги: Корреа Эстрада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 42 страниц)

Глава восьмая

Не было его в этот раз долго – так долго, что Факундо забеспокоился: не попал ли куманек в неприятности? Я над ним смеялась:

– Ты бы торопился в лес на его месте? Смотри, какие дожди, чего коту попусту лапки мочить? Только март обсушит крыши, он будет тут как тут.

– Шутки! Что он, три месяца будет прятаться в ее постели?

Я так не думала, потому что это было и небезопасно; однако терпением стоило запастись.

Он появился внезапно на каменных ступенях, ведущих вверх от ручья к хижинам – неторопливым шагом, насвистывая, под нежарким зимним солнцем, – и с восторженным воплем бросился к нему Пипо, заметивший крестного раньше остальных.

Мы тоже ждали его, ах, как мы его ждали! Все из рук валилось без Каники, и еда казалась несоленой, и даже мысли не возникало о том, чтобы взять ружье и пойти прогуляться где-нибудь в округе.

Он вернулся; и он был тот и не тот. И дело не в новой добротной одежде, не в запахе хорошего табака. Словно поредело черное облако вокруг его головы, и стали проглядывать сквозь него и серебристая голубизна неба, и красные отблески вечерней зари.

Это была целая ночь разговоров под треск маленького костерка. Куманек рассказывал о своей женитьбе.

– Убить тебя мало, – сказал ему Факундо. – Девушка плачет, девушка ждет, а ты заставляешь ее мучиться. Право, бесчувственный – верно сказала твоя бабка.

Филомено не обиделся.

– Хорошо тебе смеяться, толстопятому негру. Ну, смейся – видишь, я тоже не плачу.

– Почему ты не остался еще немного?

– Стало невмоготу сидеть взаперти… Негры, не хотели бы вы прогуляться?

Мы были не против размять кости – и я, и Гром, и старина Идах с нами напрашивался. Игра со смертью затягивает, когда есть сила, но нет возможности ее приложить в жизнь, – тогда она растрачивается в опасной игре. Это я сообразила позже, когда игра все продолжалась, хотя осточертела до смерти, а прекратить ее не было возможности. Но тогда голова была занята тем, как бы половчее в нее вступить.

Я сказала: если мы не самоубийцы, нам надо кое о чем подумать наперед. Почему белые всегда берут верх над неграми? Пушки, ружья и прочее? Да, но не только.

Черный думает: сегодня день прошел, и ладно. Белый думает: а какая выгода из этого дня мне будет завтра? Нет, среди них тоже хватает таких, что дальше собственного носа не видят, но сама их порода более расчетлива. При этом если испанцы рассчитывают, скажем, за неделю, то англичане – не менее чем за год, потому-то янки, которые суть те же англичане, накостыляли испанцам по шее во Флориде (а впоследствии мало-помалу везде пролезли с хозяйским гонором). "А я, негры, – сказала я парням, – была на выучке у англичан и научилась не только крахмалить юбки".

Слушали меня с интересом.

Я сказала им: рано или поздно на нас устроят большую облаву. Неплохо было бы к этому подготовиться заранее, присмотреть какое-нибудь укромное местечко. Еще: не ходить пешком, раздобыть лошадей – конного трудней выследить, чем пешего. И последнее: раздобыть оружие и научиться с ним обращаться как следует.

Спорить не стали: право, не с чем было спорить.

Лошадей раздобывать ходили Факундо и Каники, я в том деле не участвовала. Это именно в тот раз Факундо коротал день в комнатке Ма Ирене, пока куманек…

Словом, ночью они увели четырех скакунов у Хесуса Рото, барышника и перекупщика, – ровно столько оказалось в его конюшне в пригороде, и две из лошадей были его, а другие краденые. Сделано было чисто и без шума. Наутро он спохватился – э!

Ищи больше. "Вор, что у вора крадет, сам в святые попадет". На святость мы не рассчитывали, но кони были хороши.

До этого надо было еще научить Филомено ездить верхом – ох, было смеха, как он трясся на старом вороном! Дурень стал смирен с годами – ему перевалило за двадцать, только потому куманек не посчитал боками все камни на нашей горке. Нет, конечно, ездить он выучился, но все равно больше любил ходить пешком и ходок был неутомимый.

Раздобылись мы и сбруей, и ружьями, и пистолетами, и порохом с пулями – через Марту, к которой куманек ездил в тот раз один.

Каники знал Эскамбрай вдоль и поперек. Пришла пора и нам знакомиться поближе с этими горами. К тому же не стоило поднимать ружейный переполох слишком близко от поселка. Едва закончился сезон ураганов, как мы внушительной компанией двинулись в путь. Нас было шестеро. Впереди бежал Серый, вынюхивая и разведывая, и на отцовском вороном все старался опередить остальных Филоменито – в свои шесть лет он был очень взрослым и не хорохорился, как обычно дети, попавшие во взрослую компанию.

Он знал себе цену, этот мальчишка, и требовал к себе уважения. За спиной у него был лук, который смастерил ему Идах, и в кожаном футляре – десятка три стрел.

Такой же лук, только большого размера, был у самого Идаха: это оружие было ему привычно и знакомо. Заправский охотник, следопыт и славный человек был мой дядя.

Ему пришлось учиться больше, чем нам: и ружье, и лошадь он впервые увидел близко на этом острове. Но он научился всему, и раньше всех земляков стал понимать ленгвахе – коверканый негритянский испанский.

Каники привел нас к месту, где Аримао начинает, будто нитка за невидимой иголкой, нырять под землю и выныривать, словно делая великанские стежки. Река промывала ходы в скале, образуя пещеры, по дну которых струилась вода. Можно было на плоту вплыть в такую пещеру и проплыть с милю, лишь наклоняясь иногда под низкими сводами, и выплыть к солнцу на другой стороне какого-нибудь гребня.

Гора в этом месте напоминала косо положенный слоеный пирог, и в одном из слоев, видимо самом рыхлом, похозяйничала вода. Известняк напоминал сыр, изгрызенный мышами, лабиринт с пустотами, многочисленными ходами и выходами, открывающимися частью в туннель, по которому текла река, частью на солнечный западный склон.

Удобное, укромное жилище, идеальное убежище при облавах. Куму его показал какой-то приятель много лет назад, и заметно, что им пользовались не мы одни.

Каники показал свое стрельбище – тоже очень укромное местечко, где пласт мягкого камня выветрился с поверхности, образуя нечто вроде грота, но огромных размеров. Света было достаточно, а стены глушили звук. Еще сохранилась на известняковой стене нарисованная человеческая фигура, исколупанная пулями.

Принялись за дело и мы.

Упражнения – великое дело, и мало-помалу начало получаться у всех. Идах стал стрелять отлично сразу, как только освоился с ружьем; но, перезаряжая, каждый раз неодобрительно покачивал головой. "Время, время! Вас убьют всех, пока вы будете возиться с шомполами". Мы ничего не могли с этим поделать. Но как-то раз Идах взял на стрельбище лук. Пока Каники забивал заряд в дуло – а он делал это весьма проворно – Идах одну за другой всадил восемь стрел в ствол старой каобы.

Грубо скованные из звеньев цепи наконечники пробили кору и плотно засели в твердой древесине, – это на расстоянии в восемьдесят шагов. Настал наш черед почесать в затылках… Я припомнила детство и разговоры о том, что кто-то подстрелил антилопу за двести пятьдесят шагов, поразив ее насмерть. Идах подтвердил: двести пятьдесят шагов – это много, но сто пятьдесят – обычная дальность выстрела на поражение всякого уважающего себя охотника. Восемь выстрелов друг за другом может не каждый, но пустить пять стрел почти без промежутка – это требуют со всякого мальчишки. И при том все тихо и скрытно: ни грома, ни дыма, звон тетивы, свист стрелы, человек падает, а спутник упавшего не понимает, откуда настигла смерть.

Я вспомнила нашу первую вылазку. Если бы у нас тогда был лук! Положительно, такое оружие было нам необходимо.

– Ружье бьет дальше, – ворчал Филомено, – без ружья не обойтись.

Но в лесу, где видимость сильно ограничена, это преимущество сходило на нет. И, кроме того, я вспомнила еще кое-что.

– Идах, ты сможешь сделать актанго?

Тот почесался:

– Если сумеет наш кузнец.

Самострел актанго бил прицельно на четыреста шагов. Правда, он не был скорострельнее ружья, но зато бесшумен. Филомено заинтересовался:

– Что-то знакомое… Кажется, я такое видел.

Но до поры разговор этот был оставлен. Мы учились обращаться с оружием, что было под рукой. Те дни помню больше всего по боли в плечах, отбитых ружейной отдачей, и нытью в руках, потому что мышцы сводило то держать на весу тяжеленное ружье, то натягивать тугую тетиву, норовившую при любой оплошке стегануть по запястью.

Мудреная наука стрелять из лука, мудренее, чем из ружья. Можно говорить, что лук – оружие дикарей, но пусть попробуют научиться им владеть! Эту науку с ходу было не взять, потребовалась долгая практика.

Когда Каники сказал, что в корову в трех шагах мы уже не промахнемся, мы снова оседлали коней. Мы просто гуляли по горам, где днем, где ночью, где верхом, где ведя коня в поводу, избегая торных троп, откладывая в памяти приметные заостренные вершины и держа в голове вместо координатной сетки сеть речных русел и притоков.

То, чем мы занимались, на военном языке называлось разведкой местности. Но мы недурно проводили эти недели, то слоняясь по чащам, то выбираясь к границам заселенных мест. Ружья лежали поперек седел, луки готовы были свистнуть, глаза глядели, а уши слушали.

И вот однажды тихим вечером (давно закончился сезон дождей) к костру, где мы ужинали, подкатился Серый. Молча уцепил Факундо за штанину и потащил куда-то в сторону.

Факундо бросил недоеденный кусок и пошел. Если Серый звал – значит, нужно идти, по пустякам он не беспокоил. Следом двинулся Идах, на ходу пристегивая мачете.

Мы втроем остались ждать.

Мужчины появились не скоро: Серый увел их едва не за полмили. Вернулись не с пустыми руками: возникнув из темноты, уложили у костра немолодую женщину, довольно светлокожую, сильно исхудавшую, судя по тому, как обвисло ее платье.

Она была зверски голодна и в обморок упала от недоедания. Ее удалось привести в себя и накормить, а пока она ела, мы гадали про себя: кто бы могла быть мулатка лет пятидесяти, с холеными руками, в хорошем платье?

Конечно, тетка Паулина не была кто попало. Она была экономкой и домоправительницей у дона Тимотео Вильяверде. Правила делами, носила креп и муслин и жила в свое удовольствие. Она была в полном доверии у хозяина, приходясь ему родной сестрой по отцу. Числилась рабыней, но фактически была вторым управляющим, и без ее участия не принималось ни одно хозяйственное решение.

Что же произошло, чтоб заставить такую важную и немолодую особу пуститься в бега?

Дон Тимотео был вдов и бездетен. Хозяйство – несколько десятков негров, сахарные и табачные плантации – содержал рачительно и в меру строго. Майораль у него даже не имел помощника – для такого имения надзор был, по общим понятиям, слабый, но все обходилось тихо-смирно, не считая мелких происшествий вроде краж из винного погреба. За работу спрашивали строго, но кормили сытно и раз в месяц устраивали праздник с барабанным боем, танцами и жареным поросенком. Дон Тимотео умел ладить с неграми, а среди негритянок попригляднее не было ни одной, обойденной его вниманием, не считая Фермины, двадцать лет спавшей в хозяйской опочивальне. Как следствие этого внимания, пасли гусей, кормили кур и пугали птиц с огорода ватага разноцветной ребятни. Казалось, все в усадьбе Вильяверде были довольны по-своему, и маленький мирок на патриархальный лад благоденствовал.

Идиллия кончилась со смертью хозяина. Ему не было шестидесяти, и был дон Тимотео здоров как бык, но только однажды в субботу, возвращаясь от церковной службы, попытался в пьяном виде взять какую-то изгородь на галопе. Норовистая лошадь заупрямилась и резко встала. Всадник перелетел ей через голову и сломал себе шею.

Охи, ахи, слезы, похороны. Покойник в простоте душевной собирался прожить сто лет и не оставил завещания. Но на жирный кусок всегда найдется роток, и прикатила из Гаваны дальняя родственница, которой покойный при жизни знать не знал. Донья Мария де лас Ньевес, сеньорита за тридцать пять, и была – по словам Паулины – божьим наказанием.

Много позже я узнала ее историю. До того как ей на голову свалилось неожиданное богатство, она жила в доме герцога Харуко в качестве компаньонки, а точнее – приживалки при герцогине. Место для безбедного жилья на всем готовом; мне это сразу напомнило вдовушку Умилиаду. Если человек не хочет заработать себе на хлеб сам, а идет в приживалки, о нем ничего больше не надо говорить: для этого нужен особый характер.

Сеньорита семнадцати лет попала в герцогский дом прямо из монастыря, где воспитывалась. Герцогиня держала порядочный штат, нечто вроде двора. Через ее опеку проходило немало бедных монастырских воспитанниц, сироток и незаконнорожденных, и их свадьбы для старухи являлись истинным развлечением.

Среди них было немало квартеронок, мулаток, пард, тригеньо, и прочих оттенков смеси черного и белого – может быть, этим объяснялась болезненная, нервная ненависть сеньориты к цветным. Цветные красавицы, так же как и она, появлялись семнадцати лет из монастыря, так же склонялись в реверансах, обмахивали веером патронессу, подавали стаканы с лимонадом – и через два-три года, а то и раньше, подбирали пышные белые юбки, поднимаясь по ступеням домовой часовни, ведомые к алтарю каким-нибудь самодовольным лейтенантом из Батальона Верных Негров, или пронырливым квартероном-стряпчим, а порою даже – отпрыском хорошей креольской семьи, достаточно терпеливым или достаточно влиятельным, чтобы получить разрешение на такой брак. Воспитанницы герцогини были ходовым товаром, и белые девушки тоже не засиживались во фрейлинах, но вот Марию де лас Ньевес мужчины обходили. Конечно, она была бедна, как церковная мышь, но сеньора Харуко всем девушкам давала небольшое приданое (имея огромные угодья и то ли восемь, то ли одиннадцать тысяч негров, она могла себе это позволить). Видно, женихи чутьем угадывали в ней нечто, чертом заложенное, и ни один не польстился ни на приданое, ни на протекцию знатной особы. Сеньориту стали представлять ни как воспитанницу, а как компаньонку, и с этим пришлось смириться… Наследство от троюродного дядюшки было подарком судьбы.

Люди, которым в молодости приходится туго, выбравшись из несчастий, разделяются на два сорта: одни рады, что беды позади, и счастливы. Другие готовы на всех выместить досаду за то, что поначалу не везло. Вот к этим последним и принадлежала новая хозяйка Вильяверде.

– Бешеная, как есть бешеная! – докладывала Паулина. – Будто ее черти грызут, а она нас, кого зубами достанет.

Первым делом она рассчитала прежнего майораля и наняла нового, а при нем – четверых помощников, все с оружием и собаками. Соседи недоумевали, негры поеживались. Но первые дни все было вроде по-прежнему. Хозяйка ходила по усадьбе с хлыстом и пистолетом, опять-таки напомнив мне вдовушку. Но, приученная годами интриг, и здесь выжидала и показала характер только тогда, когда уверилась в безопасности.

Тут, на беду, подошел день ежемесячного праздника. Паулина доложила новому майоралю, тот доложил хозяйке, хозяйка вызвала Паулину.

– Праздник? – спросила она. Будет вам праздник. И с этими словами поднялась, взяла хлыст и дважды ударила экономку по лицу, так что кожа лопнула. – Будет вам праздник!

На другой день всех до единого рабов выстроили на утрамбованной площадке перед бараками. Надсмотрщики, майораль, собаки, и, конечно, хозяйка.

– Сегодня вам будет праздник, – говорит она всем, – единственный праздник, которого вы по своему скотству заслуживаете. Покойный дядюшка, мир праху его, распустил вас безобразно. Сейчас каждый из вас получит по десять плетей за то, что возомнили не по чину. И будет исправлено еще одно безобразие: подумать только, ни на одном нет клейма!

Надсмотрщики приступили к делу. Не шутка была, перепороть и переклеймить такую уйму народа, человек до сотни, считая с детьми. Ад стоял кромешный, и среди этого ада стояла гордая сеньорита Мария де лас Ньевес с пистолетами в руках и улыбалась, время от времени стреляя в воздух.

Наконец с экзекуцией было покончено, но это было не все. Не успели матери успокоить орущих от боли детей, как произошло что-то новое.

Двое стражников разыскали в толпе и выволокли к столбу Фермину, хозяйскую фаворитку, содрали платье и привязали. Стоя рядом, скучным голосом хозяйка читала проповедь о том, что некоторые негры, с попустительства неразумных белых, мнят о себе то, чего они, животные, мнить о себе не должны, что блуд белых с небелыми – хуже, чем скотоложство, и если белых наказывает бог, как неразумного дядюшку, то черных должны наказывать белые, и наказывать жестоко.

И махнула рукой, дав сигнал спустить собак.

С крепкой сорокалетней женщиной было покончено в считанные минуты.

– От нее остались одни лохмотья, – говорила Паулина, глядя куда-то в сторону.

– Она красивая была, Фермина, хоть и не молода. Дон Тимотео ее очень жаловал.

Следующим намерением новой хозяйки было – продать всех цветных рабов из имения и на их место купить черных. Старая мулатка подслушала разговор сеньориты с управляющим дня через три после зловещего праздника.

– Только экономку оставлю, – заметила хозяйка между делом. – Пока она мне нужна, а потом я с ней сама разберусь.

Какого рода может быть это "разберусь", Паулина уже знала и в тот же час, в чем была и с чем была, выбралась из усадьбы и подалась в горы. Недели две она бродила в лесу наугад. Ослабела от голода, усталости, страха. Своих спасителей в полуобмороке приняла за ангелов небесных, пока до нее не дошло, что от ангелов не разит потом…

Мы, не сговариваясь, повернули лошадей в сторону паленке. Старуху посадил к себе на седло Пипо. Были мы не так далеко и добрались скоро.

Все, что требовалось Паулине – подкормиться, отлежаться, прийти в себя. В свои пятьдесят она была еще бодра, и если показалась старухой сначала, то только от пережитого. Мужская часть населения проявила к новенькой неподдельный интерес и вскоре почтенная дама была окружена десятком кавалеров, которых ее возраст мало трогал.

Пока Паулина отвечала на любезности, мы обсуждали ее дела.

– Пустить в усадьбу красного зверя, – сказал Идах.

– Она опять отыграется на неграх, – возразил Факундо.

– Увести всех в лес! Места хватит.

– Кучу народа с детьми и стариками? Глупость, брат, это немыслимо.

– Ее надо убить, – вымолвил наконец Каники. – Чтобы другим было неповадно.

– Чтоб неповадно было другим, – сказала я, – надо убить ее так же, как она убила несчастную Фермину.

– Дружок, – усмехнулся Факундо, – у нас не найдется таких собак, и сами мы не собаки.

Решили так: если будет возможность, попытаться выкрасть сеньориту, если нет – застрелить.

Мы выспросили у Паулины все, что она знала о расположении дома и построек, о собаках, об охране, о распорядке дня в усадьбе. Она смекнула дело и дала хороший совет:

– Обойдите поместье кругом, чтобы оказаться от него на запад. Там в полумили покрытый лесом холм. Если залезть на какое-нибудь дерево, все будет как на ладони.

В тот же вечер мы начали собираться, потому что Вильяверде была не близко – собственно, это было уже за пределами Эскамбрая, на равнине, намного дальше того места, где мы нашли беглянку.

Самым трудным оказалось не взять с собой сына.

– Я тоже умею драться! – заявил он, сверкая глазенками и сжав кулаки. – Я стреляю не хуже вас, и бросаю нож, и могу просидеть на лошади хоть сутки.

Все это было правда, и доказать парню, что это еще не все, было нелегко.

– Сын, – сказал Факундо, – у тебя остается нелегкое дело: ждать нас здесь.

Знаешь сам: возвращаются те, кого ждут. Жди нас и пожелай удачи.

На той горке – странной каменной шишке, выросшей из земли на ровном месте и поросшей непролазным чащобником – мы просидели долго.

Справа виднелся маленький, аккуратный двухэтажный дом, весь увитый плющом. Ближе к нам небольшой сад, а прямо перед нами – беленая стена вокруг негритянских бараков, и между оградой и садом – площадка с врытым посередине столбом, у которого собаки разорвали несчастную женщину.

В то утро там кто-то тоже был привязан, судя по яркой головной повязке – женщина. Мы пришли на горку ночью, наблюдать стали с рассвета, – она уже там стояла. Невозможно было понять, жива она или нет – догадались, что жива, когда ее вечером отвязали и дали воды. Столб, однако, недолго оставался пустым, – к нему тот час же привязали новую жертву, тоже женщину. Потом какого-то парня били плетью, поставив на четвереньки, пока он не свалился. За моей спиной скрипел зубами Идах – его собственные рубцы едва успели зажить.

– Сандра, – сказал Каники, – будь по-твоему. Ее надо брать живой.

Мы наблюдали за предметом нашей охоты – она выходила из дому, прогуливаясь то тут, то там, обходила все службы в сопровождении двух телохранителей. На ночь майораль выпустил собак. Численность своры превышала всякое вероятие, и мы приуныли: с такой оравой нам не справиться.

Свору скликал свистом на рассвете все тот же майораль и запирал в каменный сарай.

На другой день повторилось то же самое: ранняя побудка, рабы отправляются по своим местам, а хозяйка дважды в день совершает обход: те же два телохранителя, по два пистолета у каждого и по собаке на сворке.

– Ее надо брать среди бела дня, – сказал Каники. – Быстро и нагло, чтобы никто ничего не понял.

Вступать в схватку днем, в изрядной дали от спасительных гор, под угрозой преследования… Но с Каники спорить можно было дома, а в бою – делать то, что он сказал. Он объяснил, что надумал, и пришлось согласиться, что это самое умное из всего возможного.

На следующий день к вечеру мы незаметно спустились к самой опушке леса, оканчивавшейся шагов за двести до беленой стены. Дальше только стелилась трава и торчали кое-где кусты.

Прозвонил колокол к окончанию работы. С разных сторон собирались негры на площадку для экзекуций. Там уже стояли трое надсмотрщиков с собаками и майораль, а потом в сопровождении еще двух появилась и хозяйка. Пора!

Я оставалась с лошадьми. Мужчины нырнули в траву и ужами поползли от куста к кусту, к самым крайним, вот уже миновали открытое пространство и прячутся среди построек, перебегая от одной к другой. Они бы могли даже не особо прятаться, потому что внимание всех приковано к тому, что происходило на площадке. Опять кого-то истязали, слышны были крики, что не доносились на гору, и меня уже закололо: не случилось ли чего-нибудь с парнями, все ли гладко?

Но вот хлопнул выстрел, потом еще и еще. Я вскочила на лошадь, с остальными в поводу (а три лошади в поводу на таком галопе вовсе не просто, скажу вам!) лечу прямо к столбу. Один повод я потеряла, но лошадь все равно не отставала от прочих. С седла видно все, что происходит.

Четыре собаки из шести поражены стрелами – работа Идаха! Стрела торчала из спины одного из надсмотрщиков. Майораль залег за пыточным столбом и отстреливался из пистолета, и по нему в двенадцать копыт прогрохотали три коня, и еще в одного стражника я разрядила пистолет прямо с седла. Тем временем оказались убиты последние собаки. А четверо против четверых – это была уже не схватка.

От ближайшей стены отделились три грозные фигуры – Факундо и Каники с ружьями у плеча, Идах с натянутым луком.

Испанцы храбры против безоружного и слабого. В равной схватке девять из десяти трусы. Надсмотрщики, побледнев, побросали оружие. Женщина, взвизгнув, попятилась – но сзади нее стояла плотная стена негров. Ни один не убежал, несмотря на то, что несколько человек было ранено. Стена не расступилась под наведенным дулом пистолета, и тогда хозяйка, повернувшись, швырнула пистолет в проходивших мужчин – видно, расстреляла заряд.

Все было кончено в несколько минут. Связать оставшихся стражников, забить им кляпами рты тоже много времени не заняло. Сеньорита бегала глазами по сторонам, и в руке у нее был кинжал – очень тонкий, с лезвием, извивающимся, как след змеи. Вид у нее был такой, словно она готова заколоть себя, но не сдаться. Виду этому я знала цену и подошла к ней, даже не перезарядив пистолет. Протянула руку и сказала:

– Дай!

Сверкнула глазами, выругалась как шлюха и отдала.

Лентами с ее же платья стянула ей руки и завязала рот.

Каники тем временем приказал неграм убираться в загон:

– Эй, вы, пошевеливайтесь! Вам придется посидеть натощак, потерпите, если хотите, чтобы шкуры остались целы.

Его узнали. Не потому, что знали в лицо – так далеко он не заходил, зато доходили слухи. Его имя так и шуршало в толпе, за которой он запер тяжеленные двери.

Мы вскочили на коней. Солнце касалось краем зарослей кустарника на склоне горки.

Через седло у Каники мешком висела владелица усадьбы Вильяверде, где мы пробыли незваными гостями минут десять в общей сложности.

Отдохнувшие лошади взяли в галоп. Пересекли плантацию тростника, въехали в заболоченный лесок в пройме ручья, притока Дамухи, еще засветло успели проехать милю вверх по течению, но с наступлением темноты выбрались на берег, потому что болото кишело крокодилами.

Сзади было тихо. Может быть, кто-то и слышал перестрелку, но к стрельбе в Вильяверде соседи уже привыкли, а потом пока еще распутают следы… Мы решили не останавливаться до самой пещеры и прибыли туда в середине следующего дня.

И мы устали, и лошади измучились, когда наконец водворились в свое подземное убежище. Сеньорита в полуобморочном состоянии сидела на седле у Филомено. На круп коня переместить ее было нельзя, свалилась бы, так что куманек был вынужден придерживать ее одной рукой за талию, поминутно отмахиваясь от завитых волос, лезших в лицо. Почему-то он не догадался обрезать их ножом, а я почему-то не напомнила.

Только в пещере мы наконец смогли рассмотреть как следует пойманную пташку. Ей развязали руки, сняли тряпки с лица и привели в чувство холодной водой.

Совершенно заурядная блондинка лет тридцати пяти, не толстая, но в теле, не красавица и не урод – так себе на внешность. Странное выражение на лице – смесь страха и высокомерия.

– Что вы будете со мной делать? – спросила она. – Я голодна и смертельно устала.

– Мы тоже, – отвечала я не без юмора, – поверь на слово, не меньше твоего.

Мужчины с любопытством прислушивались к разговору – один распаковывал седельные сумы, другой разводил костерок, третий укладывал на место сбрую с расседланных лошадей.

– Вы не посмеете меня убить! Если бы вам надо было меня убить, вы бы это сделали еще в Вильяверде.

– Почему же не посмеем? – спросила я. Тут она вспылила и ответила даже с придыханием:

– Потому что ни одно вонючее черное животное не посмеет поднять руку на белую женщину благородного происхождения. Потому что вы знаете, что вам за это будет, собачьи отродья.

– А знаешь, – сказала я, – я уже отправила на тот свет одну благородного происхождения даму.

– Почему же ты не убила меня сразу? – спросила она запальчиво.

– Чтобы твоя смерть не оказалась слишком легкой… донья Мария де лас Ньевес.

Кажется, больше всего ее испугало то, что мы знаем ее имя.

– Я не сделала ничего плохого ни тебе, ни твоим товарищам! – возразила она, запнувшись.

– Это, пожалуй, так… Фермину, бедняжку, с того света не вернешь. Но тут недалеко есть кто-то, кто вместо собаки вцепится тебе в горло. А если мало покажется – съездим в твое имение и привезем еще человек пяток. А мы – что ж… нам ты ничего плохого не делала.

Легли отдохнуть и свистнули Серого, чтоб караулил пленницу. Мне что-то не спалось. Проснулась от солнца, что к концу дня проникало в пещеру через щели – чем ниже светило, тем светлее было в нашем укрытии. Спали мужчины, спал Серый, намаявшийся не меньше нас, спала на тощей травяной подстилке донья Мария де лас Ньевес. Теперь у нее был еще более жалкий и непрезентабельный вид – волосы слиплись, кожа серая, от румян и белил не осталось и следа. Как-то даже не верилось, что это невзрачное существо может быть так жестоко. Приказать бить плетьми сотню ни в чем не виноватых людей, в том числе детей, ведь даже шести-семилетние получили столько же, сколько взрослые. Почему? Ни один плантатор в своем уме не станет портить рабочих и озлоблять их против себя. За что она казнила страшной смертью негритянку, виноватую лишь в том, что ее троюродный наплевать, родственник, которого она знать не знала, любил с ней спать? Мне казалось, причина была в том, что Фермина, несмотря на ее черноту, была избрана мужчиной, а донью Марию де лас Ньевес мужчины обходили стороной. А что старые девы, как английские доги, с годами становятся все свирепее – об этом я и раньше слышала.

Тем более что закон этой страны позволял одной женщине отдать другую на собачий корм. Говорите, господа, о гуманном девятнадцатом столетии…

Я думала: надо, чтобы она на своей шкуре почувствовала; что такое быть в полной власти того, кто тебя ненавидит.

А потом она должна умереть.

Проснулся муж и сказал:

– Что-то у тебя в глазах черти пляшут.

Я рассказала ему, о чем думала. Он всегда меня понимал, хотя иногда не сразу.

– Может, выдать ее замуж? – наморщил он нос.

– Хочешь взять второй женой? – поддела я его.

На его лице изобразился комический ужас.

– Только не эту! Лучше скажи куманьку, он знает уже толк в блондинках.

– Нужна ему такая…

– Ну тогда жени дядю. Э, Идах! – толкнул его ногой. – Вставай, жениться опоздаешь!

Идах отнесся к делу серьезно.

– Подобреет? Вряд ли! Она вся пропиталась злостью. Из нее злость надо выбивать, как из циновки, что долго лежала у порога.

От нашего разговора проснулась пленница – спросонок вытаращила глаза, не поняв, где находится, вскочила, но тут же опустилась назад. Она так и сверлила нас глазами, переводя их с одного лица на другое.

– Жениха выбирает, – проворчал Факундо.

Проснулся Каники и спросил, о чем мы – он не понимал лукуми. Факундо объяснил – в его объяснении было больше неприличных жестов, чем слов. Куманек ответил:

– Делайте что хотите. Лишь бы сладко не показалось.

– Кому? – спросил неугомонный Факундо.

Каники был что-то невесел – но и он улыбнулся.

Эту ночь решили провести в пещере: кони не отдохнули после долгой скачки.

Сеньорита тем временем осмелела. Увидев, что ее не убивают не сдирают кожу живьем, она обрела необыкновенную разговорчивость. Она стояла на коленях перед Филомено, безошибочно определив в нем старшего; она клялась, что больше руки не поднимет ни на одного негра, что осыплет нас золотым дождем, что сделает что угодно, лишь бы отпустили.

– Скажи это тетке Паулине, – ответил он наконец, – если она тебе поверит, может, и я подумаю.

Тогда она завыла и упала в ноги. На сочувствие Паулины она не рассчитывала.

– Крокодил заплакал, – сказала я. – Расскажи, почему ты бешеная хуже собаки?

Ты из нищеты попала в богачки и сразу стала рубить сук, на котором сидела. У тебя весь доход с имения уходил на то, чтобы прокормить собак и стражу. Ты убила негритянку, которая стоила хороших денег. Ты вообще-то в своем уме?