Текст книги "Дом с золотыми ставнями"

Автор книги: Корреа Эстрада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 42 страниц)

– Ну за что меня так, ей-богу, ни на кого кроме…

– Кто это? – спросил шепотом сэр Джонатан.

– Тони Стетсон. Его знают как облупленного в припортовых кварталах. Служит в заведении Паркеров. Не лодырь, трезвенник и честнейший парень, но одна беда: не родился бабой. Я еще утром навела справки: давно знаком с сеньором. Но тот, похоже, не обрадовался старому приятелю.

С солеными шуточками бедолагу подняли – ему досталось здорово – и помогли уйти.

Толпа расходилась – только Скелк с подружками стоял у своей двери, держа свечу, когда из своего темного наблюдательного пункта двинулась по направлению к освещенному кругу.

Капитан смотрел на меня с безнадежной тоской в глазах.

– Проклятая! – прошептал он, – ах, проклятая!

Жестом я приказала удалиться Скелку, что он не замедлил сделать, прихватив обеих девочек и с треском захлопнув дверь. Стало темно.

– Поговорим, сеньор?

Федерико молча открыл дверь в свою комнату. Молча закрыл ее вслед за мною и зажег свечу от курительного фитиля.

– Дон Федерико, – спросила я, – можно считать, что мы квиты?

– Я так и понял, что без тебя тут не обошлось.

– Он вам нравился?

– Думаешь, кто-нибудь поверит ему или тебе?

– Ему или мне – нет, конечно. Но есть почтенный англичанин, что развлекается напротив с двумя почтенными и, кстати, белыми шлюхами, и им поверят всем троим безусловно. Есть конторщик, есть коридорный, есть еще полтора десятка человек, и все они засвидетельствуют не только всю сцену, но и то, что Тони Стетсон – законченная баба, и в таком качестве его знает полгорода.

– Никто не может доказать, что я с ним спал!

– Этого даже не требуется. Важнее другие вещи.

– Какие вещи?

– Одна – сам факт скандала. Даже подозрения в содомском грехе означало бы конец респектабельной персоне из общества. Вторая – что в вашем случае подозрения не были бы беспочвенными.

– Никто ничего не докажет, потому что никто ничего не знает.

– Если никто не знает, откуда же знаю я?

– Что ты-то знаешь?

– О, несколько пикантных вещей. Во-первых, белошвейку Линду, которая на поверку оказалась портняжкой Кандонго. Портняжка сбежал и жил в Эскамбрае с нами в одном лагере.

Тут-то стало заметно в свете свечки, как переменился в лице капитан. Кулаки его сжались.

– Ты не сможешь его найти. А даже если найдешь, его показания не будут считаться действительными. Раб не может давать показаний против хозяина.

– Положим; да ведь слухи-то все равно поползут. Ну, а хорошенький беленький сиротка Вальдес – он-то вам не раб.

– Ублюдок, он увел мою дочь!

– Он только выбрал, с кем из вас двоих ему спать удобнее.

– Я до него скоро доберусь. Объявить его слова клеветой будет просто раз плюнуть.

– Хм… дорогой друг, все можно объявить клеветой по отдельности. Но все пойдет одно к одному: и портняжка, и зять, и почтенные господа с Ямайки – а острова, как мы знаем, очень близко расположены… Ваша репутация будет уничтожена совершенно. К тому же я уверена, что если поискать, можно еще найти хорошеньких мальчиков, близко знакомых с одним сеньором, что любит себя ублажить.

– Ты не посмеешь появиться в Гаване и вынюхивать там!

– Посмею, и еще как. Смела раньше и посмею снова, когда мне это понадобится. Да пусть даже я не поеду сама на Кубу – у меня достаточно друзей из числа респектабельных господ, которые сделают для меня много что.

– Ну конечно! У тебя полно денег, награбленных на большой дороге с твоим другом Каники.

– Скажем так, я не бедствую. Я не постою за ценой, чтобы утопить вас, сеньор, если потребуется, и сумею это сделать, даже если вы дадите ход вашим бумагам.

На этот раз он замолчал надолго – требовалось время, чтобы переварить услышанное. И чем дальше он молчал, тем больше мрачнел.

– Ну, хорошо, – сказал он наконец. – Ты, конечно, хочешь, чтобы я оставил в покое тебя и твоего мужа?

– Не только. Не вступайтесь больше в судьбу ниньи Сесилии. Она выбрала ее сама и вполне довольна ею.

– С ублюдком неизвестных кровей? – фыркнул капитан.

– Наша общая знакомая, Ма Обдулия, говаривала по этому поводу так: "Чей бык ни прыгал, а телята наши".

Какая-то смутная догадка обозначилась на его лице, и он спросил:

– Послушай, Сандра, тебе-то какое дело до нее и до ее муженька?

– А почему бы не похлопотать за хорошую девочку? Она мне понравилась от души.

Она человек что надо – умна, бесстрашна, решительна. Да, она в породу Суаресов – знаю я эту породу.

– И все?

Мы сидели за низеньким столом напротив друг друга – он на диване с плетеной спинкой, а я на качалке обмахивалась веером, так что пламя свечки трепетало и тени метались по стенам.

– Ай-ай, дружище капитан, где хваленая жандармская проницательность? Проще простого догадаться.

– Но о чем, боже мой?

– Она замужем за моим сыном! Энрике приходится вам двойной родней, – через вашего кузена Фернандо Лопеса.

Казалось, после всех потрясений того дня ничем нельзя было удивить Фернандо Суареса. Но эта новость его словно по затылку ударила.

– Ах, старый дурак, – сказал он, – как я не… ах ты, ведьма!

– Есть немного, – охотно согласилась я. – Вы видели, сеньор, вашу – точнее нашу – внучку? Она само очарование. Представьте, блондиночка, в деда. Не в вас, а в другого – по отцовской линии. Интересно, да?

Он не ответил – докурил сигару, потом достал бутылку коньяка, налил себе стопочку для успокоения нервов. За каких-нибудь полчаса он превратился из бодрого пятидесятилетнего мужчины в старика.

– Сандра, – спросил он, – а почему ты перестала говорить мне "ты"?

– Ты только заметил, куманек?

– Да, только сейчас… значит, мы теперь родственники?

– Значит, так.

– Значит, внучка, говоришь? Ну ладно. А ты мне, выходит, свойственница. Так…

А если я тебя убью и покончу со всем разом?

– Ты этого не сделаешь.

– Почему?

– Потому – не сделаешь, и все. И пулю в лоб себе не пустишь. Я же ведьма, – кому, как не мне, это знать.

Федерико подвинул стул ближе к моей качалке и опустился на сиденье.

– Ты права, – сказал он. – Ты всегда одерживала надо мной верх, а в этот раз, похоже, окончательно. Мне разве что-нибудь остается, кроме сдачи на твоих условиях?

– По-моему, нет.

– Я хотел бы сделать одну оговорку заранее.

– Какую?

Снова потащил из коробки сигару и закурил ее, не отводя от меня глаз – таких глаз, что начинал ныть затылок.

– Сандра… Ты знаешь, почему я преследовал тебя. Только потому, что любил тебя и люблю, и никогда не переставал любить. Никто никогда не привязывал меня так, как ты, я проиграл безнадежно. Но я не потерял права спросить: ты не останешься со мной на эту ночь?

– Нет.

– Почему?

Я промолчала.

– Из-за мальчишек?

– Я не белая дама из общества, я всего-навсего негритянка. Меня такие вещи мало волнуют.

– Понимаю… Ты не можешь простить смерти Каники. Все же его кровь на моих руках. Не могу поверить, что он не был твоим любовником – вы друг друга стоили.

– Моим любовником он не был, хочешь – верь, не хочешь – не надо. Он умер, потому что хотел умереть, иначе бы ни ты, ни кто другой его не достал. Нет, я не виню тебя в его смерти.

– Но… почему?

– Потому что ты только десять лет спустя заметил, что я снова начала обращаться к тебе на "вы".

Разговор был окончен. Я поднялась и направилась к двери, но капитан меня окликнул:

– Я могу посмотреть на ребенка Сили?

– У нее их двое, дон Федерико: белая девочка и чернокожий в бабушку карапуз. Но чтобы ей не пришлось слишком туго с разноцветными детьми, я записала Франчикито как своего сына. Как, обрадовало тебя то, что – дедушка?

– Любопытно, – меланхолически заметил он, – все же перемешалась наша кровь – без нашего, правда, участия. Судьба! Ну что ж! если я не могу быть вашим сердечным другом, донья Кассандра – он отвесил шутовской поклон, – все равно я остаюсь вашим родственником. Вы мне сватья как-никак, сеньора, э?

Распахнул створку двери, церемониальным жестом пригласил пройти вперед. Долго смотрел мне в спину – ждал, обернусь или нет. Я не обернулась.

Только затылок продолжал ныть долгое время спустя после того, как я скрылась в темноте неосвещенной лестницы.

На другое утро после этой беседы парнишка-посыльный принес записку за печатью капитана, на конверте написано: "дону Энрике Вальдесу". Записка была вежливой и короткой: спрашивал, когда сможет зайти к нам в гости.

Сын колебался:

– После всего, что было – приглашать его?

– Да, сынок, – отвечал я, – и мирно беседовать, как ни в чем не бывало.

– После всего, что мы о нем знаем?

– Сынок, я знала о нем то, что ты узнал вчера, еще десять лет назад. Ты сам говорил, что он человек благородный и мужественный, – на свой, конечно, манер; ты этого теперь не хочешь видеть? Нет, конечно, ты судишь как белый и имеешь на это свой резон; а я смотрю на это по-своему. Не в том грех, что он любит себя ублажить – тем или иным способом, не важно. На мой взгляд, непростительно то, что он для этого злоупотребляет силой и властью белого человека. Но больше он так делать не станет – за это могу поручиться я.

– Чего он не станет?

– Злоупотреблять силой.

– А грешить?

– Да пусть его грешит, если от этого никому не будет плохо.

– Хм… и что же нам делать?

– Постараться забыть о плохом и помнить о том, что он человек их нашей семьи.

Не показывать осуждения, не задевать самолюбия и радоваться от души возможности помириться. Я сама этому буду рада! И, кстати, я уверена, что и с Тона Стетсоном капитан помирится и даст ему денег, и Тони будет счастлив на свой манер, и все останутся довольны.

Словом, в четыре пополудни Федерико Суарес появился на пороге маленькой гостиной, где собрались уже все наши семейные и, конечно, оба Мэшема.

Как бы вам сказать, на что был похож в эту минуту дон Федерико Суарес… Больше всего он мне напоминал старого, прожженного котяру, который попался на краже, получил трепку, но возвращается на ту же кухню, не будучи полностью уверенным, что кухарка сменила гнев на милость. Он недоверчиво оглянулся на меня, когда Энрике его обнял и представил англичанам как своего тестя, пожал любезно поданные руки… Это была прямо комедия: Мэшемы знали про его грех, и он знал, что они знают. Но я не из тех хозяек, что гонят старого крысолова, попавшегося на плутне, и в воздухе висело снисходительно-насмешливое: ах, влопался, котяра!

И он незлобную, дружелюбную насмешку понял и принял, и ластился, как кот, поцеловал руки мне и Флавии, – как-никак родственница, тетка его зятя, (она потом неделю, думаю, не мыла рук, бедолага!), и завязался разговор, – поначалу несколько принужденный, сугубо светский.

– Что пишет ваш дядюшка, Кассандра?

Новости в письме были невеселые, война, начавшаяся на наших глазах, закончилась падением Ойо, и некогда могучее царство Эддо распалось на города-государства, враждующие между собой. Я надеялась лишь на то, что моих родных защитят толстые стены и бравая армия Ибадана.

Потом капитану представили детей, разговор оживился и мало-помалу перешел на дела существенные.

– Белен тяжело больна, несколько месяцев пролежала в постели. Фернандо? После того, как родилась дочь, лет десять или около того жил спокойно, – относительно спокойно, но мало-помалу опять задурил: кутежи, игра – как в молодости! Когда Белен слегла, он вовсе взял волю. Еще несколько лет такого житья – и Дора-Мария останется бесприданницей. Я весь последний год пытался как-то устроить их жизнь – но напрасно. Мой кузен словно наверстывает упущенное. Сандра, мне помнится, ты была единственным человеком, которому удавалось его образумить… В свое время я хотел забрать девочку к себе в городской дом, чтобы заботиться одинаково как о ней, так и о Сесилии. Но Сили выскочила замуж пятнадцати лет, а Дора-Мария не торопится, несмотря на все наши увещевания. А Фернандо, если его не остановить, способен спустить на зеленом сукне и то, что предназначено дочери.

Невесело было его слушать, – Факундо расспрашивал гостя о делах в имении и особенно о своем любимом детище, конном заводе, и озабоченно хмурился. А капитан, обстоятельно отвечая на вопросы, вдруг огорошил нас предложением:

– Моя дорогая Сандра, я обращаюсь к тебе как к безусловной главе семейства – пусть простят меня мужчины за такие слова. Подумай-ка, не стоит ли вам переехать на Кубу?

– Чтоб нас там вздернули на первом суку? – осведомилась я.

– Ваши дела давно закрыты, никто не вздумает их поднимать, потому что это никому не нужно. Каники уже нет в живых, вместо него другие гуляют по Эскамбраю, и у жандармерии давно уже болят головы не из-за вас. Вот, к примеру, с год тому назад шайка беглых, запертая в пещере, сумела уйти, перебив большой отряд, – до сих пор не поймут, ни кто это сделал, ни как это удалось… Никто не знает, что именно вы десять лет назад творили подобные дела, – об этом знал один я и по известным причинам не спешил внести ваши имена в служебные бумаги.

Компания Мэшемов открыла бы торговлю в Гаване, чему ваш покорный слуга мог бы посодействовать, – уверяю, это предприятие окажется выгодным. Для меня, однако, главным было бы иметь мою семью рядом, и Дора-Мария тогда могла бы жить с нами, не вызывая никаких кривотолков.

Вот так: Суаресам лишь бы все было гладко.

– Вы забыли две важные вещи, дон Федерико.

– Какие именно?

– Во-первых, Факундо до сих пор, наверно, числится беглым.

– Белен уладит это в два счета.

– Положим. Но дон Федерико – человек, которому неизвестно что может взбрести в голову. Хорошо, если он забыл о моем существовании. Но если ему захочется поднять дело об убийстве тетушки Умилиады?

– Это было уйму лет назад! И старуха, по совести, никому не была нужна.

– Сама по себе – нет. Но обстоятельства ее смерти могут дать хороший повод для шантажа. Если ему вспомнится этот случай – вспомнят и альгвасил и судья.

– С чего бы ему… – начал капитан и осекся. – Сандра, неужели мы вместе не найдем возможности утихомирить одного сумасброда? Я не могу это сделать один; но если ты со мною вместе возьмешься за это дело?

Я уже хотела ответить, – нет, не вижу никакого резона в том, чтобы начинать схватку с противником неуравновешенным и непредсказуемым. В длинном, продуваемом всеми ветрами доме, где утром одновременно слышно пение петуха с заднего двора и крики горластых чаек из гавани, в доме, где стойко держится запах воска, кофе, натертого дерева и крепкого табака, где есть уютные, укрытые от посторонних глаз комнаты, в которых можно собраться всей семьей, и длинный сарай, в котором деревянная стенка разрисована мишенями и истыкана остриями кованых наконечников, будто доски побиты оспой, – в этом доме мне вполне уютно жилось, и солнце на восходе исправно золотило кедровые ставни сквозь приоткрытые щели. А когда человеку хорошо и уютно, он становится тяжел на подъем.

Но на меня со всех сторон смотрели глаза, ожидающие ответа.

Гром! Во всех заморских странствиях он так отчаянно тосковал по острову, где родился, – большой зеленой ящерице, плывущей в теплом море, по звукам испанского языка, по дорогам в белой пыли, по купанию лошадей в заводях, покрытых лиловыми плавучими орхидеями.

Филомено! Семнадцатилетнему бродяге от рождения было все равно, на каком языке говорить и в какой гавани бросить якорь. У него в глазах стояло хрупкое маленькое создание, живое наследие славного воина, – тог, кто был сильнее нас и сильнее смерти, кто передал юноше свой неукротимый дух.

Энрике и Сесилия сидели обнявшись. Чего им не хватало в этом доме? Оказывается, тоже не хватало чего-то, для них было важно, что именно тот, а не этот остров был для них родиной.

А капитан – тот прямо ел меня глазами.

И я сказала:

– Ладно. Я подумаю об этом.

Вот об этом я и думала – этот день и следующий, и еще один. Мне никто не мешал.

Дон Федерико заходил к нам, вел разговоры о делах с англичанами и зятем… А я призналась себе, что дурака поддеть труднее, чем умного человека.

Я сказала капитану на третий день:

– Обыграли бы его в карты, что ли.

– Он не сядет со мной играть – ни в пикет, ни в фараон, ни в покер. Он уже знает, чем это кончается – хоть он и дурак, но не настолько же!

– А если играть сядет сэр Джонатан?

– Упаси господи! – запротестовал Мэшем. – Я лет тридцать как играю только в вист со старушками.

Суарес подтвердил:

– Проиграет! С картами нужны нервы и хватка, но без практики и это ничто.

– Жаль! – отвечала я. – Потому что карты у дона Фернандо самое уязвимое место.

Больше его, пожалуй, ни на чем не взять.

– Полно, разве у него такие крепкие нервы? – спросил Санди. – Мне так не кажется, судя по тому, что я о нем слышал. Неужели его ничем нельзя вывести из себя, капитан?

– Когда дело касается карт, он готов забыть обо всем. Проиграл бы мать родную и не моргнул бы глазом. А вы бы, мистер Санди, рискнули бы сесть с таким противником за зеленое сукно?

– Я не слишком хороший игрок – никогда не интересовался картами больше, чем нужно, чтобы скоротать время в скучной компании.

И, коль скоро зашла речь о картах, сели вчетвером играть в вист по мелочной ставке. Играли, впрочем, невнимательно – у всех мысли оставались заняты другим.

Энрике и Санди, судя по тому, что все время проигрывали, были в самом деле никудышние игроки. Мэшем-старший, похоже, увлекся идеей открыть торговлю на Кубе и поправить свои дела, а дон Федерико вообще будто отсутствовал и делал ходы механически.

Вдруг он бросил карты среди игры:

– Нет, я решительно не могу оставить эту идею! Сандра, неужели ты думаешь, что твое появление не заставит его забыть обо всем на свете? Он же из-за тебя в петлю лез!

– Это было давно, – такова ли я была!

– Если ты думаешь, что подурнела – напрасно! В красоте зрелой женщины есть особенное очарование, – к тебе это относится в гораздо большей степени, чем к прочим.

– Ему гораздо проще меня шантажировать.

– Так же, как это делал я? У него для этого недостаточно последовательности и гораздо меньше возможностей.

– Но пока достаточно денег нанять какого-нибудь проныру-законника – и уноси, кума, ноги!

– Значит, надо устроить так, чтобы у него мысли такой не появилось, – сказал капитан.

Старший Мэшем подхватил на лету:

– Значит, он должен подумать, что гораздо проще нашу леди выиграть в карты, чем затевать уголовный процесс, который может не устроить его по результатам?

– Его не устроит никакой результат, – отвечал Суарес. – Разве процесс ему нужен, ему нужна эта женщина!

– Вы думаете, если он узнает, что леди Кассандру можно выиграть, он пустится во все тяжкие? – спросил Санди.

– Если только его противником не буду я, разумеется.

– А потом выйдет моя мамочка, – проворчал Энрике, – затуманит чарами моему папочке голову, папочка проиграется в пух, и раскается в грехах молодости. А в довершение всего блудный папаша, как в романах пишут, – заключит в объятия обретенное чадо и облобызает со слезами. Чудно, господа, чудные шуточки! А ну как чары не подействуют и папочка всех обдерет?

Тут взяло за живое меня.

– Смейся, сынок, смейся! Я не первой руки колдунья, но в чарах понимаю лучше тебя. Если я боялась сеньора Лопеса драной спиной, то он – спроси у тестя, если хочешь знать, каким местом он меня боялся!

Все были готовы покатиться с хохота от этой перепалки, но тут Федерико Суарес грохнул что было силы кулаком по хлипкому ломберному столику:

– Ну-ка, баста! Вы что, не поняли, что между смехом сложили готовый план действий?

Энрике, сынок, ты можешь потешаться над нами, потому что ты прав. Все будет, как ты сказал. Мы его в пух разделаем, и иначе не может быть. К делу, господа!

Сесилия, кто самая лучшая и дорогая портниха в этом городишке? …Подготовка длилась несколько недель.

Заправлял всем дон Федерико. Он за это время раза два ездил в Гавану, устраивая дела, утрясая то, что касалось открытия в кубинской столице отделения английской компании, – кто ж лучше него знал, кому и сколько дать! – попутно выясняя, чем занят кузен и каковы его дела. Каждый раз он прихватывал с собой кого-то из англичан, и их уже заприметили в карточных клубах.

Я уже не говорю о том, что творилось, когда они собирались в доме – потому что, конечно же, отец миссис Вальдес поселился в доме дочери. Мужчины только и делали, что расписывали пульки, робберы и что там было еще. Они упражнялись, набивали руку, разрабатывали тактику, стратегию и сигналы, незаметные и непонятные для чужих. Они в конце концов так спелись, что могли бы пойти в профессиональные шулера.

У нас с Сесилией были свои занятия.

Капитан спросил про портниху не просто так. И портниха, и ювелир, и сапожник, и парикмахер, и особая француженка "для манер" крутились в доме исключительно вокруг моей особы. Я сначала не слишком-то была уверена во всей затее. Мало ли что было двадцать лет назад! Мне шел тридцать восьмой, уже даже не мать семейства, а вовсе бабушка, и рассчитывать на то, что мужчина, пусть даже голову терявший из-за меня, снова потянется за моей юбкой как на веревочке? Я не особо доверяла комплиментам окружавших меня мужчин. Энрике тоже покачивал головой, наблюдая за тем, какую лихорадочную деятельность развил его тесть; но именно Энрике, увидев меня в разгар приготовлений в комнате своей жены, сказал задумчиво:

– Ма, похоже, дело выгорит. В конце-то концов, мы не теряем ничего, если попробуем, верно? Ты его зацепишь, как акулу на приманку, вот поглядишь.

Это меня ободрило. Какая мать не воспрянет духом, когда взрослый сын говорит такие вещи? После этого я стала больше брать в расчет и замечания остальных.

Капитан был взыскателен и придирчив. Он потребовал от сапожника, чтобы тот сделал мне туфли с каблуками в три и четыре дюйма:

– Кто сказал, что шесть с половиной футов – плохой рост для женщины? Рост, достойный королевы, рост, подчеркивающий осанку, разворот плеч, посадку головы!

Сапожник был разбогатевший мулат из отпущенников. Мастер был отличный – он чуть не дюжину туфель сделал мне тогда, на все манеры, и даже самые высокие из каблуков были устойчивы и не подвихивались при ходьбе.

Ювелир был старый еврей в несуразной маленькой шапочке, которая непонятно как держалась на лысой макушке. Он пересмотрел через увеличительное стекло содержимое моей шкатулки, цокал языком, и выговаривал за то, что ценнейшие вещи хранятся без футляров. Поправил погнувшиеся фермуары, заполировал царапины на золоте, подогнал кольца под мою руку и дал несколько хороших советов относительно того, что именно будет мне к лицу и особенно к коже.

– Жемчуг, милая! Мерцающий белый или розовый, в ожерельях, серьгах, фероньере.

Исключите холодный синий сапфир, а так же все красные камни. Турмалин, рубин, топаз на темном фоне потеряют половину прелести. Изумруд? Безусловно. Бриллианты?

Ммм… Одиночные крупные камни вам не пойдут. Только колье и подвески со множеством мелких алмазов.

Кому досталось со мной хлопот, так это портнихе-француженке, мадам Бурна. Мадам хорошо знала наш дом, потому что одевала Сесилию, бежавшую из дома с парой платьев. Сама я одевалась у портных попроще или шила себе сама, так что мадам стала крутить носом, когда Сили сказала, что надо снимать мерку с меня. Боязнь потерять клиента, однако, пересилила.

Сначала француженка эта предложила мне сшить шаровары, казакин и еще какую-то узорчатую хламиду сверху. Она это нарисовала собственноручно в огромном блокноте, с которым не расставалась, когда в комнату постучал капитан. Он взглянул на рисунок, вспылил и разорвал бумагу:

– Вам заказывают не карнавальный костюм, а платье для особо торжественных случаев, мадам!

– Но, сударь, – отвечала портниха со слегка оскорбленным видом, – чернокожие женщины могут позволить себе вещи яркие, броские, экстравагантные.

– Она ничего подобного не может себе позволить, – отрезал дон Федерико. – Извольте шить по последней лондонской моде, из лучших тканей и наитщательнейшим образом! Считайте, что одеваете по меньшей мере герцогиню, соответственно тому, сколько вам платят.

Француженка поджала губы и смолчала. Она взяла свое потом, когда весь город говорил о сумасшедшем испанце, тратящем целое состояние на служанку своей дочери.

Мне от этого было ни холодно, ни жарко… а капитан боялся появления слухов совсем другого рода. Но их не было. Договор есть договор.

Впервые я попробовала, что за штуковина корсет, и поняла, почему так часты обмороки у благородных дам и девиц. Это пытка, это ужас какой-то. Но мои новые платья без корсета не носились.

Могу поклясться: ни у одной негритянки из хозяйских любимиц не было никогда таких платьев. Портниха была опытна и знала, что говорила: у черных своя манера одеваться, и если бы какая-нибудь щеголиха вздумала подражать в одежде и манерах белой даме, это выглядело бы или смешно, или вызывающе. Я сама не носила шикарных нарядов, хотя могла бы их себе позволить – как раз из-за того, чтобы не привлекать лишнего внимания. Но коль скоро от меня потребовалось обратное – извольте! Шелк, бархат, дорогие кружева, невесомые накидки. Голые руки, голые плечи, грудь открыта почти до сосков, талия перетянута так, что задохнуться можно.

Мои волосы! Чего только не вытворял с ними парикмахер, тоже француз, чего я не терпела, сидя в кресле часами! Мне кажется, ему просто нравилось играть с моими шестнадцатью косами. Он их расчесывал и взбивал, образуя целую тучу над головой, он свивал и сплетал, строя немыслимые вавилоны, он нанизывал на живые волосы бусы, он перепробовал все мази, помады, притирания и едва не сорок сортов всякого мыла. Он даже пытался их распрямлять – но из этого ничего не вышло.

В разгар мучений пришел капитан, ведя еще одну француженку – то ли мадам Шарнье, то ли мадам Тарнье, не припомню сейчас. Он сказал ей, указывая на меня:

– Эта женщина – природный алмаз. Мне нужно огранить его в бриллиант, который ослепил бы любого.

Почтенную куму-сводню было ничем не удивить.

– Что ж, – сказала она, – черные алмазы редко встречаются, но тем дороже их ценят. Была бы огранка хороша!

Мадам стала руководить усилиями тех, кто готовил меня в сражение. Она подбирала ткани для платьев и белья, выискивала кружева с нужным узором, блонды какого-то определенного оттенка, газовые накидки в тон, подбирала к прическе определенные украшения, а к каждому платью – туфли, веер и все остальное. Она решительно удавливала меня корсетом, – ни ей, ни Сесилии не удавалось затянуть мою броню так туго, как хотелось бы мадам, и на помощь призывался обыкновенно мой младший сын. Филомено, в семнадцать лет почти догнавший в росте отца и имевший кулаки в хорошую кувалду, не раз рвал шелковые шнуры, получив от мадам неизменное задание:

– Утяни-ка мамочку до размера двух своих ладоней!

Сделать это ни разу не удавалось – сопротивлялась добротная широкая кость, – но сын старался от души и всегда веселился при этом.

Кошмар, что такое эти корсеты, слава богу, что их перестают носить, – у меня кости ноют при одном воспоминании, столько-то лет спустя! А ведь в них надо было ходить, танцевать – словом, двигаться, и мадам часами гоняла меня по верхней гостиной, где зеркалами была выложена одна из стен; словно солдата на плацу, – затянутую до отказа, сзади тянется шлейф, в руке веер, каблуки как ходули, туда-сюда: изящнее держи веер, поворот головы слегка влево, улыбнись, взгляни в угол, потом на кончик носа, потом на меня, меньше раскачивай бедрами при ходьбе, не сметь упирать руки в бок!

Сутки в седле без отдыха милее этакой муштровки.

А когда однажды утром, придя раньше обычного, мадам застала меня в сарае на задворках – одетой в бата, с луком и стрелами, – она на меня наорала:

– Милочка, отвыкай от людоедских замашек!

А, впрочем, признала, что "подобные упражнения хороши, чтобы размять косточки", и не без интереса следила, как я стреляю. Я стреляла недурно в то время.

Стоило, конечно, все недешево. Деньга шли из моего собственного кармана. Но поскольку рассчитывался со всеми наличной монетой дон Федерико (я не хотела лезть в глаза почтенной публике), то город будоражили черт знает какие слухи обо мне и сумасшедшем испанце. Особенно они усилились после покупки жемчужных серег, – тех, что пошли потом в приданое Элене, единственной дочке Франчикито… Ну да ладно, людям всегда надо обо что-то почесать языки, не упускать же им было такую возможность!

И вот настал день, когда все наконец было готово. В верхней гостиной собрались оба Мэшема, дон Федерико, муж, сыновья. Пришли Сесилия и Мари-Лус, выглядывали из-за дверей Эдан и Флавия. Все разглядывали меня.

А я стояла у зеркала и тоже разглядывала себя, и, черт возьми, все на свете, я себе нравилась.

Платье светло-сиреневого шелка с лиловыми разводами плотно обтягивало верх, приподнимая бюст, и высоко открывало грудь и плечи, а внизу сыпалось каскадом бесчисленных оборок и складок на двойной непрозрачной юбке. С шеи в несколько рядов спадали жемчуга – благо места для них было много. Жемчуга мерцали в подвесках серег, светились матовым блеском в широких браслетах, специально набранных так, чтобы закрыть татуировку, вспыхивали в волосах – отдельные самые крупные жемчужины были нанизаны на тонкие косички и вплетены в тяжелый узел прически. Пальцы унизаны страшно мешающими, надоедными кольцами, в руках огромный веер из павлиньих перьев. Все было подобрано строго, элегантно и со вкусом, не говоря уже о стоимости того, что на меня оказалось наверчено; это вступало в вопиющее противоречие с моей чернокожестью, а при этом было очень к лицу, красило и молодило, и било в глаза, заставляя саму посмотреть в зеркало не как на себя, давно привычную, а как на фигуру, которую лепило много искусных рук.

Нет, клянусь Йемоо: то, что я видела в зеркале, мне нравилось.

– Касси, – сказал сэр Джонатан, – ах, если бы я мог обменять пару десятков прожитых лет на лишние полтора фута роста!

А потом была Гавана.

Мы туда прибыли на "Смутьяне" – потому что "Леди Эмили" Мэшем отправил дальше в рейс, как только старушку разгрузили, а "Смутьяна" задержал "ровно настолько, насколько понадобится", как объяснил он озадаченному капитану.

Прибыли всем семейством и с большой помпой. Высаживались с клипера, стоящего на якоре, на двух шлюпках: Мэшемы, сеньор Суарес, Энрике, Сесилия с детьми и нянькой, Факундо и Филомено, с азартом грузившие чемоданы и сундуки; а после всех – я во всем великолепии и Флавия, в переднике и кружевной наколке горничной, ибо такой важной особе, какую я изображала, путешествовать без горничной было дело немыслимое.

Поскольку с нами был дон Федерико, таможню прошли без задержки. После этого оба англичанина с камердинерами и мы с Флавией отправились в гостиницу "Колониаль", а все остальные – в особняк сеньора Суареса.

Гостиница "Колониаль" до сих пор довольно чопорное место, а тогда – нечего и говорить: королевские чиновники, богатые испанцы, не успевшие выстроить свои дворцы, важные иностранцы – чистая публика. И вот среди этой публики плыву я, поглядывая свысока – с высоты своего роста – на всех встречных мужчин и ослепляя женщин блеском драгоценностей. Сзади Флавия, обливаясь потом, тащит два саквояжа, а впереди Санди громким голосом требует у конторщика три самых лучших смежных номера. Конторщик с испуганной рожей что-то ему шептал на ухо, но мистер Александр оставлял его страхи без внимания и настаивал на своем.