Текст книги "Дом с золотыми ставнями"

Автор книги: Корреа Эстрада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 42 страниц)

Когда наступило время отдыха, вернулась в каморку с намерением отоспаться после почти бессонной ночи. Не тут-то было.

На порожках сидела, степенно беседуя с Саломе. грузная, лилово-черная старуха в ярких бусах, в пунцовом платке. Саломе, увидев меня, торопливо поднялась.

Старуха – конечно, это была Обдулия – блестела на меня глазками, маленькими, как бусины, и острыми, как буравчики. Я чинно приветствовала унгану.

– Будь здорова и ты, – сказала она наконец, – ишь, шустра! По парню сохнут чуть не все негритянки в усадьбе, а ты едва явилась и сама его присушила!

Думаешь, тебе это даром сойдет?

– Ах, Ма Обдулия, он ведь такой здоровенный, неужто не хватит на всех? В наших краях такой мужчина, как он, имел бы десяток жен.

Старуха долго смеялась, колыхаясь всем обширным телом.

– Ой, скромница, ой, уморила! Ты не знаешь наших баб, им кусочка мало, им подавай целиком… даже если могут подавиться. Гром был прав, на тебя стоило посмотреть. Будить среди ночи, правда, не стоило, но я на него не в обиде.

Разденься, и я посмотрю, что у тебя болит.

Я слышала шорох за дверьми, но не придала ему значения. Однако через несколько минут дверь без стука открылась, и вошел майораль Давид. Тогда-то я догадалась, что около дверного косяка отирался Натан и что у него, верно, ноги зачесались, когда увидел, с кем я говорю – так бедолага припустил через двор к флигелю, где располагалась контора.

Я едва успела прикрыться: Обдулия затягивала меня в какое-то подобие корсета из плотной дерюги.

– Тебе не сделали хорошей повязки, – объяснила она, – потому-то ребра и не срастались так долго.

– Какого черта ты тут делаешь? – спросил мулат, вертя в руках неизменную плетку.

– Привозила на кухню сыр, свежие сливки, творог, сеньор майораль. Пока малыш Мигель разгружает тележку, зашла помочь бедной девочке. У нее, видите ли, ребра переломаны, так что ей не под силу поднять даже утюга. Надо полечить, а то какая же из бедолаги работница!

Старуха отвечала обстоятельно и с достоинством:

– Предположим, я тебе поверил. А теперь забирай осла, старая, и пошла в коровник, живо!

Повернулся на каблуках и ушел.

Обдулия выглянула ему вслед и сделала неприличный жест.

– Вот ему! Он в жизни не посмеет замахнуться на меня плеткой. Но я не грублю, потому что умный человек не станет дразнить гусей. Если ты поняла все, что я тебе сказала – до вечера!

Обдулия была гаитянкой. Ее продал за четверть века до того француз-хозяин, бежавший с Гаити во время революционных беспорядков на соседний более спокойный остров. Она была уже к этому времени унганой, Матушкой Лоа, жрицей и рукой сонма богов и духов. Обдулия была повитухой и знала местные травы; ее боялись негры и опасались просвещенные хозяева. А полукровка Давид, хоть и старался вида не показывать, испытывал перед нею священный трепет – не только перед магическими способностями, но и перед всевидящим глазом и острым языком.

"Приходи вечером", сказала Обдулия. Я в замешательстве напомнила ей о своре догов, которых Давид собственноручно выпускал каждый вечер и из-за которых неграм носа было не высунуть из бараков до рассвета. Старуха фыркнула и, покопавшись в кармашках плетеного пояса, достала тряпичное сердечко, туго чем-то набитое: "Возьми и ничего не бойся". От сердечка шел резкий пряный запах.

Оставила Ма еще один подарок, вызвавший целый переполох на кухне и в людской: платок из жесткого крепа точь-в-точь того же пунцового цвета, как у самой унганы, и я повязала его таким же узлом вместо своего полосатого футляра. Лакеи шушукались, а горничная Ирма заметила ехидно:

– Бедняжка, отдохнуть тебе некогда, ночью гости и днем гости…

– Это верно, – отвечала я, – тебе-то хоть днем дают поспать!

Обновку заметили и дамы, когда я подавала кофе.

– Что это у тебя? – брезгливо поджав губы, спросила донья Умилиада. – Белен, посмотри, не у тебя ли украдено?

– Красный креп, фи! Однако в самом деле, Сандра, откуда он у тебя?

– Мне подарила его Обдулия, сеньора, – скромно отвечала я, потому что скрывать что-либо было бесполезно.

– Вот тебе раз! Белен, слышишь? Мало было одной ведьмы в усадьбе, теперь еще одна, и прямо в самом доме!

– Полно, тетя! – лениво отозвалась донья Белен. – Слава богу, мы добрые христиане и не подвержены суевериям. А Обдулия никому не мешает в своем коровнике.

– Вот как? Ты спускаешь подобные дикости? Тебе должно быть стыдно, дорогая. – И мне, тоном, не допускающим возражений:

– Подойди сюда!

"Сейчас что-то будет", подумала я, подходя. Она влепила мне затрещину сверху вниз, так что щека загорелась огнем.

– Я запрещаю тебе с этой ведьмой водиться. Поняла? Если нет – пеняй на себя.

– Да, сеньора, как скажете, – ответила я скромно. Наверно, слишком скромно.

Меня до этого никогда не били по лицу.

– Нет, посмотрите на это! – возмутилась вдовушка. – Она еще издевается! Ирма, принеси из моей комнаты мой асоте.

Асоте, ременный хлыст на рукоятке, был непременным спутником этой дамы. Рука у нее была тяжелая, кнутом она орудовала лихо, и многие негры носили на себе отметины в виде узких полос содранной кожи. По какой-то необъяснимой прихоти судьбы она, переодеваясь, забыла свою игрушку в спальне и теперь посылала за ней служанку.

– Я проучу каналью – для ее же пользы, Белен.

Ирма заторопилась по лестнице, так что тонкие ноги, как спицы, мелькали из-под подола. Но не успела она одолеть и нескольких ступенек, как кубарем свалилась вниз, словно невидимый шнурок опутал ей голени. Глаза девчонки были круглы от испуга, лицо посерело.

Это вызвало у почтеннейшей тетушки целый взрыв негодования по поводу окончательно распустившейся прислуги. Она сама вскочила из-за стола и направилась к лестнице.

Разгневанная дама поскользнулась на гладком мраморном полу и растянулась на бело-красной мозаике, сверкнув на мгновение нижними юбками.

В ту же секунду я с оханьем, аханьем и причитаниями бросилась ее поднимать. С виду я была, наверно, воплощение услужливости.

С другой стороны на помощь поспешила хозяйка, тут же к нам присоединилась и Ирма, несмотря на ушибленные колени. Общими усилиями мы подняли тетушку, путавшуюся в бесчисленных подолах, и усадили на тот самый стул, с которого она за минуту перед тем так резво вскочила. Даму успокоили, дав понюхать соли, и прерванный полдник продолжался. Со стороны все выглядело даже смешно, но донья Умилиада нет-нет да поглядывала на меня дикими глазами и речь о хлысте больше не заводила.

Совершенно дикими глазами глядели на меня и на кухне, куда я пришла с подносом грязной посуды.

– Эй, Лафкадио, в чем дело? Ты не хочешь мне дать лепешки?

Спокойнее всех была старушка Саломе. Она спросила:

– Дитятко, что там вышло?

– Ирма так торопилась за хлыстом, что свалилась с лестницы, а сеньора тоже заторопилась, второпях наступила на подол и растянулась на полу…

– А почему сеньора Умилиада тебя саму не послала за асоте? – поинтересовалась Ирма.

– Откуда я знаю? – пожала я плечами. – Те же убираешь у нее в комнате, а не я.

При чем тут я?

– Но ведь платок, из-за которого все началось, подарила тебе ведьма Обдулия?

– Ну да, для здоровья. Вы же знаете, что у меня кости ноют, как у старухи!

Не думаю, чтобы все поверили объяснению, хотя оно успокоило всех своей обыкновенностью. Однако сама я не без тревоги ждала, что мне скажет вечером сама унгана. Не натворила ли я лишнего?

Поздно вечером с замиранием сердца я прикрыла за собой дверь, направляясь на скотный двор. Хозяйские доги были не чета лондонским шавкам, с ними голыми руками не сладишь: головастые, с теленка ростом. Один из них едва не сшиб, налетев на меня на тропинке. Я протянула чудищу руку с зажатым в ней талисманом.

Псина долго и беззвучно обнюхивала пальцы и, вильнув хвостом, нырнула в темноту.

Чары подействовали.

Находила дорогу по памяти: со второго этажа, с веранды, коровники виднелись хорошо. К тому же старуха описала приметы, по которым можно было легко отличить ее обиталище от прочих хижин: немного на отшибе от жилья пастухов и скотниц, побольше размером, а главное – днем и ночью в тени огромной, с раздвоенным стволом, сейбы.

Сейбу, колдовское дерево, обходили стороной все негры и мало-мальски сведущие белые. Наступить на тень храмовой сейбы в Ибадане приравнивалось к святотатству.

Но и любое дерево этой породы, независимо от того, где оно росло, уважалось и оберегалось. Если для лечебных или ритуальных целей надо было взять листьев, или коры, или кусок корня, или – чрезвычайной важности событие!– срубить ствол, это сопровождалось целой вереницей искупительных и очистительных обрядов. И если пришел человек и выстроил жилье в магической тени, не опасаясь, это означало одно из двух: несведущего недотепу, или превосходящего силой чудное дерево.

И уж точно Обдулия несведущей не была.

Унгана встретила меня на пороге просторной хижины, разделенной пополам. В одной половине жила сама старуха, в другой было святилище. Мало кто из негров сеньора Лопеса набирался достаточно храбрости, чтобы заглянуть за его холщовый полог; но именно туда она меня повела.

На глиняной отмостке горел маленький каменный очаг. В его неверном свете виднелись большие барабаны-бонго у стен, развешанные на гвоздях пучки трав, сушеные рыбы и ящерицы, связки бус из орехов и семян.

Со времен моего детства в родном городе не бывала я в подобном святилище. Моя мать, не будучи посвященной жрицей, все же имела беспрепятственный доступ в храм нашего агболе, как бы домовую церковь, и частенько брала с собой меня. Служители давали много поблажек жене будущего главы рода, обладавшей к тому же некоторыми ценимыми талантами. Может быть, что-то замечали и за мной, тогда совсем несмышленой. Я сама не помню за собой в то безоблачное время никаких особых способностей.

Зато запомнила множество вещей, о которых говорили почтительным шепотом; и кое-что сразу же всплыло. Этот железный котел, с плотно закрытой крышкой, залитый по краям воском и запечатанный… У нас так запечатывали глиняный горшок: слишком дорого и редко было железо, чтобы пускать его на кухонную утварь. Хранилась там, однако, вовсе не еда: я догадалась об этом по особенной печати.

– Ма Обдулия, ты хранишь свой нганга не у постели?

– Как не у постели? Вот там через стенку и есть моя постель. И под кроватью как раз стоит мой нганга. А это ндоки.

И рассмеялась дробно, глядя в мои от страха помертвелые глаза. Можете смеяться, кто не знает. Или кто владеет Силой. Или кто ничего на свете не боится. Я же чего не боюсь, так это признаться в том, что ужас мой был огромен.

Древней жутью веяло от этих слов. Настолько древней, что двухтысячелетний Иисус казался рядом с нею новорожденным младенцем. Древнее старых богов, древнее Адама и Люцифера. Эта жуть была ровесницей сотворения мира, не менее. Она была и тогда, когда мира не было. Потому что в начале было Слово. То, которое творило и повелевало. И малая частица этого безмерно древнего и могучего Слова стояла, запечатанная в железном котле под кроватью старой Обдулии. А другой, многократно более грозный слог – у плетеной перегородки, делившей хижину надвое.

Стоит, пожалуй, рассказать, что это за предметы. Если вам встретится нечто подобное – отнеситесь с должным почтением. Это не шутки. И всего, что знаю, я, разумеется, не открою. Чтобы не вздумали играть с огнем неразумные.

Нганга, можно сказать, талисман, заключающий в себе Силу, и этой Силой владелец волшебного котла может пользоваться по своему усмотрению. Но вот владельцем, полноправным хозяином, стать суждено не каждому, кто хотел бы. Желающих много, да не так это просто.

Сначала кандидат проходит обучение у опытного наставника. Надо знать имена и деяния богов, травы и камни, яды и противоядия, заклятия и защиту, основы гадания – ордунги с двенадцатью раковинами. Тот, кто хочет вопрошать судьбу при помощи шестнадцати, а тем более восемнадцати раковин, должен выдержать посвящение. Или должна: не делается различий между мужчинами и женщинами. Ведь сами ориша, древние боги, могут воплощаться то в мужское, то в женское обличье в разных своих ипостасях.

Итак, наставник или наставница решает, что срок настал. И первое испытание – переночевать семь ночей под кроной сейбы. Вспомните, что за дерево сейба, как к нему относятся, и решите, много или мало это для начала. Иным не удавалось заставить себя остаться наедине с темнотой и священным деревом. Другие, переночевав раз, вдругорядь не моги пересилить страха. Кто-то седел, кто-то начинал заикаться. Да, можете сказать, что впечатлительный и робкий народ эти ученики колдунов. Но на то оно испытание.

Кто не испугался тьмы и сонма любопытствующих и часто недоброжелательных духов, безо всякого стеснения приглядывающихся к новичку, пожелавшему занять место в рядах властвующих, чей собственный дух оказался тверже, тот по истечении этой недели приступает к следующему обряду. Берется новая одежда и на кладбище зарывается в могилу на двадцать один день. Сам же испытуемый в течение этого срока трижды принимал очистительное омовение. Двадцать один день в Африке – это срок поминок, считается, что душа за это время окончательно переселяется в мир иной. И смысл обряда тот же самый: проводили прежнюю душу, отягощенную земными слабостями. Та, что придет, будет уже иной, не робкой, с правом повелевать.

Обряд, принятый в Новом Свете, ничем не отличался от бытовавшего у меня дома.

Разве что повлиял немного календарь, которого не знали в Ибадане: отсчитывались три недели и омовения проводились каждую пятницу.

По прошествии трех недель (и, соответственно, трех пятниц) одежда выкапывалась из могилы и испытуемый облачался в нее. Обряд продолжался. Той же ночью новичок вновь стоял под сенью священного дерева. Но уже не один. Наставник одевал на него венок из сейбовых листьев в присутствии всех посвященных этой местности, и старейшина колдунов при свете свечи, зажженной на белоснежном блюде, вручал вновь посвященному жезл власти – кизенгу. Человеческую берцовую кость, завернутую в тонкую кожу или черного цвета ткань.

Только после этого новоиспеченный колдун получал право и возможность сделать собственный талисман силы – нганга.

Собственно, его можно было бы совсем не делать. Можно было получить в подарок или по наследству. Можно было украсть, но последствия такой кражи не поддавались предвидению. Нганга мог признать нового хозяина, а мог и не признать. Зато старый хозяин нганга мог узнать вора, и уж тут к гадалке не ходи, и так ясно, что добром не кончалось. Можно было вообще обходиться без него, и много было знахарей, лечивших травами и заговорами, знавшие разные способы гадания на раковинах и полагавшиеся на большие или меньшие, но собственные силы.

Однако большая часть делала себе магического помощника.

В новолуние (обязательное условие, если луна идет на убыль, не стоит и браться, все равно ничего не выйдет) колдун с помощником идет на кладбище. Помощником обычно выступает прежний наставник, но не всегда. Это не так важно, годится любой человек, лишь бы не боялся. Находят там более или менее свежую могилу.

Мертвец, выбранный в помощники, именуется "куюмба".

Не каждый покойник годится на роль куюмба. Самые лучшие получаются из отборных мерзавцев. Убийцы, насильники, грабители – самый лучший материал. Если нет ничего более подходящего, годятся мошенники, взяточники, домашние тираны, сплетники, клеветники, потаскушки, воры – кто угодно, лишь бы не был порядочный человек. Важно только, чтобы мозг покойника оставался в черепе, независимо от степени сохранности. Кому нужен глупый, безмозглый слуга?

Итак, выбирался подходящий покойник, и в новолуние два человека объявлялись на относительно свежей могиле. На могиле сначала разбрызгивался ром в форме креста.

В африканском обряде не было, разумеется, ни рома, ни креста. Но на Кубе не делали пальмового вина. А позаимствованный у христианства крест оберегал от случайно оказавшегося в могиле вампира не хуже солнечного колеса.

После этих предосторожностей могила вскрывалась. Отрезали голову с мозгом, пальцы рук и ног, берцовые кости, ребра. Мало что оставалось в могиле, когда ее аккуратно закрывали. Вынутые части мертвеца заворачивали в черную ткань и несли домой.

Дома процедура продолжалась. Останки укладывались на полу. Рядом ложился живой колдун. Только его помощник прикрывал белой тканью. Ставил вокруг него четыре свечи, как на похоронах. Клал рядом нож, обязательно с белой рукояткой. На лезвие ножа насыпали шесть кучек пороха. И после этого вопрошали мертвеца: согласен ли он пойти такому-то в услужение?

И если покойник соглашался стать куюмба, порох на лезвии ножа загорался сам собою. Если же нет, останки надлежало вернуть в могилу. В конце концов отыскивался мертвец, которому не хотелось вкушать вечный покой в могиле. Тогда процедура продолжалась.

Брали мешок, или просторную глиняную посудину, а чаще всего – большой железный котел. На дно укладывали листок с именем покойника, несколько монет – плату куюмба за его службу. Сверху укладывали останки куюмба, присыпали землей с его могилы. Потом хозяин мертвеца брал нож с белой ручкой, надрезал себе руку и поил слугу своей кровью.

Некоторые колдуны делиться своей кровью со слугой не желают, из опасения, что он пристрастится к крови хозяина и станет вампиром. Можно обойтись кровью петуха или козла, и служат такие куюмба тоже неплохо.

Далее в котел следует положить массу ингредиентов. Воск со свечи, кончик сигары, пепел, с двух сторон запечатанный воском полый стебель бамбука. В этом бамбуке помещали ртуть, морскую воду и песок: чтоб слуга был подвижен, как ртуть, и обладал неотступностью морского прилива. Потом клали труп небольшой черной собаки: чтоб чуял след врага. Потом следовал набор трав, кореньев, коры – каждый стебелек, каждая крупинка имели свое значение, тут каждый клал свое, в меру собственного понимания, растения шли в ход сильные, когда добрые, когда злые.

Обязательными были: лук, чеснок, корица, рута.

Под конец в колдовской котел шла живность: муравьи, черви, ящерица, термиты, летучая мышь, лягушка или жаба, шпанские мушки, тарантул, сороконожка, оса и скорпион.

Если предполагалось делать при помощи колдовской силы только добрые дела, поверх всего полагалось плеснуть святой воды. Если дела предвиделись всякие, такое крещение было не обязательно.

Но это было еще не все. Котел закрывали и закапывали в прежней могиле на три недели (или три пятницы). Потом выкапывали и снова зарывали на три недели около дерева сейбы. Потом приносили домой, кропили ромом с перцем, вином, каким-нибудь душистым веществом и под конец опять кровью.

А далее новоявленный слуга проходил испытания. Котел закапывали под корнями какого-нибудь дерева и приказывали куюмба засушить в определенный день все его листья. Вторым испытанием было – убить какое-нибудь определенное животное. Котел при этом оставался дома. И если дохла загаданная соседская корова, котел признавался полноценным нганга. Если же нет, нерадивого слугу отправляли восвояси на кладбище и всю долгую, утомительную процедуру повторяли с самого начала.

Зато когда нганга стоял, как ему предписывалось, в изножье кровати, авторитет колдуна вырастал неизмеримо. Слуга в котле мог причинить любой вред, нанести любую порчу, убить, искалечить. Хозяин мог напустить его, как черную собачку, мог и отозвать назад. Мог заставить исправить причиненное. И все по слову и воле своей.

Удивительно ли, что боялись этих грозных талисманов так, что говорили о них лишь почтительным шепотом? И, однако, многократно больше страха внушал меньший по размеру сосуд, стоявший у плетеной стенки святилища-сантуарио.

Он назывался ндоки. И не случайно Обдулия не сказала "мой ндоки". Ндоки не бывает чей-нибудь. Он служит тому, кто его изготовил и хранит, но является прямой собственностью дьявола.

Делать его в некотором роде даже проще, чем нганга. Не надо копаться в полуразложившихся останках, опрашивать мертвецов насчет желания послужить, проверять на расторопность и сообразительность, отбирать бесчисленное количество составляющих.

Надо взять какое-нибудь живое существо (чаще всего для этой цели служит черная кошка) и мучить его как можно дольше и как можно сильней. Оставить без лап, без глаз, с располосованной шкурой – лишь бы не умерло. Потом то, что осталось, сварить заживо. Потом в этот же котел добавить фаланги пальцев семи мертвецов и пыль с семи могил. Закопать на сутки на кладбище. Выкопать, добавить чеснок, перец и пепел. Потом закопать на ночь в лесу, и наутро адское снадобье готово.

Применяли ндоки для самого черного вреда, для самой лютой мести. И очень хорошо я понимала, почему он принадлежал непосредственно дьяволу. Потому что сделать такое, на мое разумение, мог лишь дьявол в человеческом образе. Или человек не в своем уме. Например, свихнувшийся от горя и обиды. Иначе откуда взять в себе такую нечеловеческую жестокость?

В нашем домовом святилище в Ибадане было много диковинок: в семействе, где шестнадцать поколений кузнецов сменило друг друга, знали вкус и толк во всякой ворожбе. Но ндоки никогда там не появлялся. По крайней мере, на живой памяти.

Железный котел с круглым донышком умостился в плетеной из бамбука подставке. И то, и другое выглядело очень старым.

– Ма, чем тебя так обидели и кого ты сварила там?

Как не услышала вопроса старуха и продолжала смотреть сквозь меня, сквозь испуг и замешательство, будто я стала от них прозрачной.

– А? Что? Нет, никого я там не варила. Даже по молодости лет не опускалась я до такой дешевки: за счет чужих мучений облегчить собственные. Это может помочь один раз и два раза, но в конечном счете окажешься в проигрыше. Подобные вещи нарушают равновесие справедливости, великие весы Гран Мета. Нет, деточка, там не вареный заживо кот. Там зелье куда как злее. Если дать ему волю – гору снесет, разрушит целый город. Но я тебе честно скажу, коль скоро ты не удрала без оглядки: полвека эта вещь со мной, и ни разу я не пустила ее в ход. Хотя соблазны бывали. Да… Попозже как-нибудь расскажу подробнее.

В дальнем углу на возвышении стояло множество разных размеров фигурок: святого Лазаря с костылями, святого Стефана, пронзенного стрелами, мадонна, распятие. И здесь же – тряпичное изображение Черной Мамы, набитое стружками, Йемоо с кувшином и рыбой, каменный молот Шанго, а также крест, утыканный гвоздями и звучащая раковина, лук в две ладони длиной, выструганный и выгнутый со всей тщательностью боевого оружия, каменные и глиняные горшочки со снадобьями, маски, раскрашенные камушки. Что-то из этого было мне знакомо, что-то удивляло, а больше всего – мирное существование в одном капище богов и божков как белого, так и черного мира, а также равно почтительное отношение ко всем со стороны унганы.

– Как бы они ни звались, их сила – одна и та же сила; потому-то я не делаю для них различий.

На колдовском очаге варился в медном котелочке кофе, такой крепкий, что вызывал сердцебиение.

Обдулия уже слышала о происшествии в гостиной.

– И хорошо, и скверно, девочка моя. Ну-ка, скажи сама, почему хорошо и почему скверно.

– Хорошо то, что она все же испугалась и побоялась тронуть. Плохо, что она теперь меня особо невзлюбит и будет строить гадости.

– Что она тебе не спустит и затаит злобу, будь уверена. Ах, эта подлая душа!

Строит из себя святошу, но, между прочим, сама не без греха.

– О чем ты, Ма?

– А, я забыла, что ты всего неделю у нас! Дело в том, что вдовушка путается, и уже давно, с майоралем Давидом. Это тянется едва ли не с тех пор, как ее в рваной юбке прислал сюда дед сеньоры присматривать за порядком. Их застала вместе Энрикета, та, что прислуживает Давиду, она, дуреха, прибежала за приворотным зельем, думала, что поможет! Энрикету я отправила ни с чем, потому что не люблю морочить голову людям, если от этого никому никакой пользы. А вдовушка взяла с тех пор себе большую власть, потому что хозяина часто не бывает, а хозяйка ее слушает. Но это пока сеньор не знает, что белая дама ложится в постель к цветному. Он этого не потерпит, и не потому, что такого строгого нрава – боже упаси, а просто это хорошая причина выставить тетушку из дома – снова ходить в рваной юбке. Ей этого, конечно, не захочется; так что ты держи туза в рукаве до поры и не бойся.

– А Давид?

– Не путай дело с безделицей: без него в усадьбе не обойдутся, он ведет все дела, и к тому же хоть цветной, но родня поближе, чем госпожа троюродное наплевать. Давай-ка, девочка займемся сейчас тобой.

Старуха, пошарив по полкам, поднесла к огню маленькую завязанную торбочку.

Протянула ее мне:

– Доставай!

Не совсем понимая, чего она от меня хочет, я запустила руку вглубь и достала горсточку семян мараньона. Обдулия покачала головой и велела выложить их на плоский камень.

Семян оказалось пять.

– Это пятеро мужчин, которые будут в твоей жизни.

– Зачем мне столько, Ма? У меня один на уме.

– Мало ли что на уме у тебя! Вот он тот, о ком ты думаешь, ты первым выложила его на камень. А этот второй, недозрелый и с червоточиной; он, видно, будет с тобой против твоей воли и доставит немало неприятностей. Это судьба! Он тоже по-своему будет тебя любить, как он это понимает. Остальные будут крепкими людьми… хотя с одним из них ты станешь долго враждовать. Да, крепкие орешки… и все они объявятся скоро, кроме последнего: видишь, как далеко он от остальных? Сплети шнур из своих волос и нанижи их: это часть твоей судьбы. Если ты кого-то любишь, ты непременно отдаешь часть своей силы. И чем больше отдаешь, тем сильнее становишься от этого. Если кто-то любит тебя – пользуйся их силой, потому что им от этого лишь прибавится.

Так-то! Не бойся того, что ты дочь кузнеца. Невзгод в жизни хватает у всех. Ты все одолеешь; ты оправишься от всех ран и будешь жить долго.

Тут-то я и спросила унгану, что означают разноцветные ореолы вокруг людей – блики, пятна и полосы. Долго расспрашивала меня старуха, долго качала головой.

Наконец сказала:

– Это не болезнь, дочка, это редкий дар, а ты не знала, как им пользоваться.

Каждый человек имеет свой цвет или цвета, и по их сочетанию можно определить, каков он есть. Красный, к примеру, цвет означает сладострастие, синий – цвет страдания, голубой – обращение мыслями к небу. Каждый цвет имеет свое значение, как и каждое сочетание цветов. Пусть даже пятна и полосы перестанут явно мелькать у тебя в глазах – ты всегда увидишь их, если присмотришься. А можешь просто смотреть на человека и понимать, кто он в глубине себя, и тогда будешь знать, что с ним делать. Это не детская проделка со шнурочком! Этот дар – большая сила, ты должна верить себе и не давать никому сбить тебя с толку.

Только будь осторожна и блюди равновесие этой жизни, девочка! Больше я ничего тебе не скажу.

Однако это была не последняя наша беседа. Одиннадцать дней запомнились постоянным недосыпанием. Обдулия объяснила подробно значение каждого цвета и оттенка, места расположения на человеческой фигуре и многие другие вещи, о которых не стану говорить. Зачем? Кому дано, тот знает.

Много велось странных, чудных разговоров, о делах земных и небесных. Иные боги, чтимые здесь, пришли из наших краев. Тут поклонялись Йемоо – под именем Джемайи, знали Огуна – воителя, Обатала – небесного бога, Шанго – бога-кузнеца, Олокуна – бога морских вод. Но я не слыхала раньше об Элегуа, хранителе судеб, о Легба, покровителе дорог и перекрестков, боге открытых дверей и путей, о пестром змее Дамбалла, о Самди, повелителе кладбищ, о премудром целителе и травнике Лоа. Им не было числа, и все мирно уживались по одной крышей. Мало того, бывало часто, кто-то из ориша (и мужские, и женские боги именуются одинаково этим словом) представал в нескольких лицах, оборачиваясь то мужчиной, то женщиной, или двое-трое воплощали один и тот же образ в самых невероятных сочетаниях, божества йорубанские, конголезские, в меньшей степени племен мандинга, фона и апапа, соответственно тому, откуда привозилось больше всего народа. А привозились эти божества на землю, где господствовал католицизм, и потому все святые и сам бог-отец вкупе с Иисусом тоже принимали участие в этом маскараде, и до того увлеченно, что самая глухая чертовщина не обходилась без символа креста и святой воды. И разобраться в соответствии лиц, имен и божественных обязанностей было положительно невозможно: кто есть кто и кто за что отвечает.

И я на этот беспорядок махнула рукой. Требников, молитвенников, богослужебных книг в помине не бывало в сантерии. Тогда едва начали появляться Либретас – рукописные тетради, в которых сводились воедино все разрозненные священные сказания. Но еще долго пересказывали их устно кто во что горазд, отсюда и бесчисленные разночтения.

Все последующие вечера я проводила в хижине Ма Обдулии. Она слушала меня так же внимательно, как я – ее: о судьбе огбони в Ибадане и божьей ордалии в средневековой Англии, о магнетизерах, алхимиках, о мудрецах и богах древней Греции – ох, я подозреваю, что кое-кто из этих богов пополнил ее и без того обширный пантеон, смесь верований всех времен и народов.

Неделю примерно спустя я отважилась спросить старуху:

– А что, собственно, содержит ндоки, если там нет останков замученного насмерть живого существа?

– Кто сказал, что нет?

– Ты сама, в первый день, как я пришла сюда…

– А, помню. Нет, я сказала, что сама никого не замучила насмерть. Там, деточка, если сказать вернее, насмерть замучили меня саму. Или часть меня, понимай как хочешь.

Все вроде бы было на месте в грузной, но складной фигуре старой унганы. Она поймала мой обегающий взгляд и усмехнулась:

– Не увидишь. Даже ты не увидишь. Душу или сердце на просвет так просто не взять: есть они у меня или нет. Я их на ладошку не выкладываю даже перед собой. А то, что лежат там моя смертная мука и смертное горе, поверь на слово. Ты знаешь, я не совру.

– Ма, тогда эта вещь не может называться ндоки!

Пожала плечами:

– Как еще назвать? Конечно, оно страшнее. Только я названия страшнее не знаю.

Так и не добавила больше ничего.

Много лет спустя, после смерти унганы, нашелся человек, не побоявшийся вскрыть котел. Приоткрылся кусок тайны, стало возможно хотя бы догадываться о том, что за удар судьбы постиг Обдулию в молодости. Сама же она ни словом никогда не обмолвилась о прежней своей жизни.

В начале второй недели наших с нею ночных бесед она спросила:

– Хочешь ли ты пройти полное посвящение?

– Что значит полное, Ма? У нас в Ибадане все "дети дома" были посвящены, принадлежность к семье кузнеца уже само по себе посвящение. У нас ориши уважают огонь и железо.