Текст книги "Дом с золотыми ставнями"

Автор книги: Корреа Эстрада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 42 страниц)

– Подумайте! Ей меня жаль! Мне не важно, что будет со мной, но тебе, проклятая, тошно будет!

И снова тяжелая дверь закрывается, лязгает засов, сконфуженный босой пастух стоит на пороге:

– Ола, Мухаммед! Я говорила, что еще встретимся.

Только на этот раз никого не видно и не слышно над окошком, и он говорит мне тихонько:

– Может, просто посидим, поболтаем?

И вот мы сидим, подобрав ноги, в разных концах лежанки, и мужчина, застенчиво избегая касаться меня, говорит слова, от которых жжет в сердце.

– Это случилось прямо тогда, когда я тебя впервые увидел, в маслобойне, помнишь?

– Ты меня съел глазами. Думаешь, можно спрятать горящие угли?

– Получалось не очень хорошо, но я старался, как мог. Я был рад за тебя… и за него, потому что вы вдвоем одинаково светились от счастья. Я думаю, Гром поймет все. Но если он не захочет остаться с тобой из-за того, что произошло… Я скажу ему, что он не прав, и заставлю меня выслушать, даже если он захочет поступить по-своему. Я буду для тебя тем, чем ты захочешь меня видеть.

Ты знаешь, что твое тело совершенно? Я счастлив первым сказать тебе это. Ты имеешь в душе равновесие справедливости, ты сочетаешь в себе силу, мудрость и священное безумие, что лишает человека страха. Это даже привлекательнее, чем совершенная красота. Это сочетание ослепляет даже искушенных. Я считал себя искушенным. Я знаю, что ты такое, но люблю не меньше, чем те, для кого ты загадка. Тот, кто узнал тебя однажды, не забудет всю жизнь, ты останешься в крови, будто сладкий медленный яд. Безумный, заперший нас сюда – он тоже отравлен, и не знает, что делает. И я отравлен, и не знаю противоядия. Его, наверно, просто нет.

И снова у меня застревал в горле ком, а в глазах щипало. Я не могла подать ему надежды, а в утешение этот человек не нуждался, с достоинством перенося вою участь. Эти слова растревожили мое сердце, потому что были сказаны от сердца. …Шагов за дверью не было слышно. Дон Фернандо неслышно крался по усыпанному песком полу. Лязг засова и свет фонаря, бледное, безумное лицо на пороге.

Процедил одно слово:

– Ага!

И исчез в темноте.

Я прикусила губу и прислушалась. Тихо… Араб застыл изваянием рядом.

– Давай-ка, дружок, раздеваться. Поболтать нам, похоже, не дадут.

Я еще возилась с тесемками, когда вдруг раздался страшный, пронзительный крик.

Так кричат только от нестерпимой боли. Другой, третий, ближе и ближе. Наконец он ударил в самые уши, заглушая лязг засова.

За дверью стоял Натан и как-то дико щурился. А у него в руках бился, заходясь в крике, какой-то комок, в котором едва я смогла узнать Амор, четырнадцатилетнюю дочку поломойки Луисы. Она была в одной разорванной рубашонке, шея и плечи открыты, и к выступающим острым ключицам храбрый кабальеро Лопес Гусман прикладывал кончик раскуренной толстой сигары – раз за разом… а потом эта сигара вдруг в моих руках и я голыми пальцами раздавила тлеющий табак.

– Дрянь и трус, – сказала я сеньору. Я второй раз в жизни говорила ему "ты" и обращалась с теми же словами, что и в первый раз. – Ты воюешь только с младенцами, взрослая женщина тебе не под силу? Ты добился своего, как и вчера.

Поглядишь, каково тебе будет сегодня! А теперь уходи – вместе с дьяволом, которому ты служишь. Убирайся!

Медленно, задом, дон Фернандо попятился к выходу. Натан исчез еще раньше, испарился непостижимым образом, бросив на полу стонавшую девочку. Дверь карцера осталась не запертой.

Вдвоем мы отнесли девчонку в хижину Обдулии – на детской шее было выжжено нечто вроде варварского ожерелья. Перекинувшись парой слов, решили вернуться назад в карцер – мало ли что. Пробираясь садом, услышали в доме переполох и решили, что сеньор опять буйствует. "Уж лучше пусть вымещает зло на посуде, а не на людях…" Так и заснули под доносящиеся крики, на полу, не раздеваясь.

Наутро, опять до рассвета, пришел Давид и сообщил, что дон Фернандо пытался повеситься… Слава богу, что майораль остался ночевать в доме. Обнаруживший хозяина в петле Маноло только орал благим матом и не хотел до него дотронуться, не то что помочь. Тонкий шелковый шнур был зацеплен за крюк от разбитого накануне канделябра. Сеньор отбросил ногой низенькую скамеечку, но веревка оказалась длинновата, к тому же эластичный шелк слегка растянулся, и незадачливый удавленник, то ли опомнившись, то ли протрезвев, какое-то время стоял на пальчиках, в позе балетного танцора. Едва Давид перерезал шнур, он рухнул как сноп. Тогда-то и поднялись шум и суета, услышанные нами в саду.

– Не знаю, что будет сегодня, – мрачно заключил мулат. – А вы покороче прикусите языки, негры.

День прошел, против ожидания, тихо. Сеньор весь день не брал в рот ни капли, ни с кем не говорил ни слова. После обеда снова велел нас с Мухаммедом запереть, но на этот раз почему-то в моем жилище. Потом велел подать коляску и уехал в Карденас в сопровождении Давида, который бросил все дела и не оставлял племянника ни на минуту одного. Вся усадьба вздохнула спокойно до самого вечера.

Вечером вернулся: оказалось, он пробыл полдня в церкви, молился и простоял два часа на исповеди. Дворня только ахала: "ну и ну!" Однако богу богово, а нас не выпустили. С нами под замком оказался малыш Энрике – без вины виноват. Хозяин про нас словно забыл, и Давид на свой страх распорядился относить нам еду с кухни. Положение было пренелепейшее.

Так прошло четыре дня.

На пятую ночь нашего домашнего ареста явился Факундо. Он получил мою короткую записку: "Произошла много неприятностей. Не задерживайся, когда закончишь дела".

И на обороте – почерком управляющего: "Возвращайся как можно скорее, постарайся приехать незаметно и найди сначала меня". Конюший наскоро постарался закончить все дела, отказался от нескольких выгодных лично ему сделок, требовавших промедления, и сразу же пустился в девяностомильную дорогу. Давида поднял с постели и выслушал его рассказ с горечью, гневом, удивлением: казалось все передумал во время пути, но такого не могла прийти в голову. "Святое небо, он спятил совсем! Зачем ему делать то, что для самого как острый нож!" – "Гром, у него тут единственный резон. Он думает, что ты бросишь девчонку после того, как он уложит его под лысого, тогда ее легче будет обратать". – "Вот так…" – "Сынок, рассчитывают на твою глупость. Не будь же дураком". Факундо изумился. Обращение "сынок", обычное среди цветных, совершенно неожиданно было из уст майораля, человека, чья работа не допускала никакой фамильярности. "Я пойду туда", – произнес Гром, поднимаясь". Майораль не забыл прихватить с собой пистолет.

Как ни тихо щелкнул замок, этот звук нас разбудил. Мы не знали, кто придет, потому-то таким облегчением было услышать приглушенный голос мулата: "Натягивайте штаны, бездельники, это не проверка". Правда, на огромной кровати мы спали одетыми. Присутствие мужа я угадала по неистребимому запаху и хотела вскочить ему навстречу, но Давид велел мне сидеть смирно, а Факундо – зажечь свечу.

Когда затеплился огонек, стало видно, что майораль держит руку на поясе с пистолетом.

Гром это заметил.

– Не бойся, Давид. Драки не будет.

Он протянул арабу руку ладонью вверх, и тот коснулся ее своей ладонью. Давид предупредительно кашлянул:

– Если у вас дело обойдется миром – я пойду посмотрю, все ли спокойно. Скоро вернусь.

– Гром, ты все знаешь?

Невидимо усмехнулся в темноте:

– Что-то вы не больно усердно исполняете хозяйский приказ, как я погляжу.

Мухаммед шуршал в темноте, скручивая сигарку из маисового листа:

– Лишь дурак усердствует, если рядом нет надсмотрщика.

– Конечно; да только не в этом деле. А может, тебе понравилась моя жена? Или была неласкова? А, Мухаммед?

– Я не посмотрю, что ты выше меня на голову, – отвечал тот, – и дам тебе по шее, Гром. Ты не любишь, когда бьют лошадей? Ты не видел, как отделали девчонку Луисы? Все за наше неусердие, брат. Давиду нет корысти врать, спроси у него еще раз, если не веришь.

– Значит дело в одном хозяйском приказе?

– Похоже, ты на меня в обиде. Хорошо, ты имеешь на это право. Хозяин знал, что делал. Давай, взбеленись – он этого-то и ждет. Или, может, он думал, что ее от меня будет тошнить, и она попросится в господскую опочивальню. Может, ее и тошнило, но к нему она не пошла.

Факундо со странной не злой насмешкой в голосе спросил:

– Милая, тебя сильно тошнило от этого умника?

– Меня тошнит только от дураков, – ответила я.

– Значит, нет? Ну, стало быть, сеньор здорово прогадал. Кабы еще я при этом не остался бы в дураках -совсем было бы хорошо. За девчонку Луисы или за кого еще…

Но только я на самом деле дурак и не люблю, чтобы зря били лошадей и девчонок.

Лысый олух, ты чего улегся с краю, как бедный родственник? Вздумай сеньор проверить лодырей, что бы ты ему сказал?

– Что даже племенному жеребцу нужны передышки, а уморить такого одра, как я…

– Нас давно не проверяли, – вмешалась я, – с тех пор, как заперли сюда. А он ведь тоже живой человек, можешь представить?

– Да уж, – деланно отмахнулся Факундо. – Одним разом больше, одним меньше – теперь-то что?

– В таком случае, – заметил араб, – прибереги мне раз-другой до более подходящего места и времени…

Ей-богу, мы по достоинству оценили эту скользкую шутку и давились хохотом, когда вернулся Давид.

– Эй, негры, дернул меня черт связаться с вами, впору плакать, а вы ржете, как лошаки!

Вопрос – что делать – оставался непростым. Сообщать сеньоре, что на самом деле произошло в усадьбе в ее отсутствие, было бы опрометчиво: волновать женщину в ее положении? Давид сказал, что напишет нечто безобидное – вроде, ребенок выздоровел, не хочет ли сеньора меня забрать к себе? А пока Факундо должен был появиться наутро пред хозяйские очи. В его присутствии дон Фернандо присмиревал.

Утром застучали копыта со стороны большой дороги. Конюший явился на доклад с кошелем и бумагами. Сеньор слушал невнимательно и наконец перебил:

– Ты знаешь, что у твоей жены сейчас гость?

Тот пожал плечами, сделав вид, что не заметил ничего особенного: гость, ну что?

– Он зашел к ней как-то вечерком, и Давид их застал и запер. Хочешь взглянуть?

– Отчего же нет, если вы скажете, – отвечал Факундо. Его рябоватая физиономия могла при необходимости стать совершенно непроницаемой; Такую-то рожу он и состроил под беспокойными глазами дона Фернандо.

Он самолично открыл дверь и пропустил конюшего вперед, ожидая сцены.

– А, лысый! Как тебе спалось в моей постели?

– Хорошо, но мало, – отозвался араб, – я бы и дальше не против.

– Ишь, разлакомился! Пошел, пошел отсюда к своим коровам.

Мухаммед поспешил наружу, но дон Фернандо остановил его жестом:

– Ну и красавца выбрала твоя недотрога!

Но Гром молча переводил взгляд с хозяина на пастуха, и в этом взгляде ясно читалось: что один, что другой – какая разница? Дон Фернандо покраснел от этого сравнивающего взгляда и не вытерпел, поторопился уйти.

Я рассказала мужу все, как было – и то, что он узнал бы от других, и то, что он мог бы узнать только от меня. Я не видела смысла что-либо скрывать. Он скрипел зубами и молчал. "Ревнуешь?" – "Нет, хотя стоило бы. Это судьба! Сколько нагадала тебе старуха и кто будет следующий?" "Почем я знаю!" – "А знаешь, лысый прав. Нет другой такой отравы. Но только эта чаша моя, кто бы к ней не прикладывался. Я знал, что связался с дочерью кузнеца".

На другой день вместе сходили к Обдулии навестить больную Амор. Ее ожоги не заживали, кровоточили и гноились на нежной светло-шоколадной коже. Однако от испуга девочка оправилась, и я задала вопрос, что все эти дни вертелся у меня на языке: какая нелегкая занесла ее к господскому дому в тот день, да еще в час, когда уже выпустили собак? Я знала от Луисы, что ее взяли не в бараке.

Она залилась краской и опустила глаза. Она едва сумела произнести имя Мухаммеда и спрятала лицо в ладошках. Глупышка боялась, что я рассержусь. Но я только ахнула:

– Как же тебя собаки не разорвали?

– Собаки меня не трогают, Сандра. Я всегда хожу, куда хочу, мимо них.

Эти две неожиданности стоили одна другой; но, поразмыслив, я поняла, что вышло в поговорке: не было бы счастья, да несчастье помогло. Я разговорила девочку.

– Почему ты раньше не пришла к нему? Ты знаешь, что он живет один.

– Я боялась. Я маленькая, я дурочка. А он унган, он запросто заговаривает и с тобой, и с Обдулией, и с самой сеньорой. И еще говорят, что за все годы здесь он никогда не искал ни одну женщину. Говорят, что сама Джемайя приходит к нему по ночам.

– Вот что, – сказала я весело, – если хочешь его получить, перестань слушать глупости и терять время. Ты не маленькая. Ты не дурочка. Красивой я тебя сделаю.

Только бы лысый не успел наделать глупостей.

Я знала, что говорила. Я видела Мухаммеда мельком в то утро в маслобойне. Его тело, растревоженное несколькими случайными, шальными ночами, не могло прийти в прежний покой. Он не показывал вида, но я знала, как его выламывает. Я боялась, что он прибегнет к какому-нибудь из своих снадобий – с него бы сталось, и заторопилась.

Я привела Амор к себе в комнату, пошарив по коробам, достала давний подарок сеньоры – ее старое платье из пестрого ситца. Оно предназначалось на пеленки, поскольку мне не годилось ни в каком виде. Но у нашего Инфанта пеленок было через край. А маленькая мулатка была схожа с хозяйкой и ростом и фигурой. Я лишь отпорола кружева и рюши, делавшие платье не по чину и возрасту новой хозяйки роскошным.

Худышка не узнала себя в зеркале. Она не пошла в свою мощную мамашу, но вполне сложилась и была недурна собой. Наряд завершила широкая красная лента, обвязанная вокруг коротко стриженой головы. Потом я отвела ее обратно в хижину Ма Обдулии – будто долечиваться – и дала по дороге несколько советов к месту.

Дня три после того я не заходила к унгане, но слышала, что Амор помогает ей на маслобойне и сыроварне и что она на удивление похорошела и повеселела. А потом как-то под вечер зашла проведать старуху и встретилась с Мухаммедом нос к носу.

– Ты научила девчонку? – спросил он.

– Я ее только принарядила. Остальное решила она сама.

– Ради Аллаха! Она на двадцать лет моложе меня.

– Из-за тебя она получила много ран. Разве не справедливо, если ты поможешь ей залечить их?

– У меня хватит трав, чтобы зарубцевать ее ожоги.

– Те, что на сердце, не лечатся травами.

– Но, женщина, кто излечит мою рану?

– Думаю, никто, кроме нее.

Грустно покачал головой:

– Мне долго придется привыкать к этой мысли.

– Поторопись, ради своего бога! Иначе ты упустишь свою судьбу.

Он не ответил, но выслушал со вниманием. Он все понял: он был не из тех, кому надо повторять.

Прошла неделя – письма от сеньоры не было. Сеньор снова стал щетинить усы и поглядывать по-петушиному искоса, и я не на шутку забеспокоилась. Но в один жаркий полдень вдруг в усадьбу с дороги свернула коляска, запряженная чудной гнедой парой. Дон Фернандо был в отлучке. Мой муж, обычно весьма сдержанный в изъявлении почтения, сам вылетел навстречу гостю.

– Белен просила, чтобы я доставил в Гавану твою красавицу, мне оказалось по пути. У меня письма к Фернандо, и, кстати, ей тоже. Тебе, Факундо, придется месяца два побыть в холостяцком положении, – подшучивал лейтенант Суарес, вручая узенький конверт. – Сеньора говорила, что ей нужно кое-что из вещей, так что пусть собирает баулы.

Действительно, в письме было указание собрать некоторые вещи и направляться в Гавану немедленно вместе с доном Федерико, который ездил по каким-то делам в Санта-Клару и на обратном пути пообещал меня забрать. Факундо вздохнул облегченно и повел гнедых лейтенанта в конюшню.

Я беспокоилась за малыша. Его приходилось отнимать от груди, а мальчику было всего десять месяцев… Но Давид обещал найти кормилицу из негритянок: "Все же этот пострел мне родня, ни много ни мало, внучатый племянник". Факундо собрался перейти на время моего отсутствия в свое старое жилье при конюшне и взять с собой ребенка: "Днем будет с нянькой, а ночью я с ним управлюсь сам, он парень покладистый".

На том и порешили.

Дождавшись хозяина, дон Федерико передал ему письмо от супруги. Но тут вышла осечка.

– Гром, холостяковать тебе, похоже, не получится, – сказал он Факундо вечером, навещая, как обычно, своих лошадей. Фернандо наотрез отказался ее отпускать.

Говорит, что тут в доме нет лишних рук, а у деда прислуги целый батальон.

Факундо едва не задохнулся.

– Сеньор, ее непременно надо увезти. Тут такое было и неизвестно что еще может быть!

– Что? Что у вас тут такое, черт возьми? Белен не говорила ничего.

– Она сама ничего не знает, дон Федерико, ее же нельзя волновать. Пойдемте ко мне в угловую, присядем, и я вам все растолкую, что и к чему.

– Н-да! – только и мог сказать бравый лейтенант, выслушав всю историю. Конечно, ты прав, но без согласия кузена я не могу ее увезти: это, по сути, кража.

– Постарайтесь его как-нибудь уговорить. Кто знает, какую сумасшедшую штуку он выкинет в следующий раз – с ней, с собой, а то еще с кем-нибудь. Вдруг мне придется отлучиться, вдруг Давид не уследит… Очень вас прошу.

– Ладно, – ответил лейтенант. – Я попробую.

И вдруг спросил:

– А что, он вправду такой страшный, этот пастух?

– С лица воду не пить, сеньор, и пострашнее бывают рожи. Я вон тоже порядочная образина… но это кому как. Он хороший человек… и их обоих обидели. Если, конечно, где-нибудь считают обиды рабов.

Дон Федерико ушел молча.

В ту ночь в хозяйском кабинете долго не гасли свечи. Господа засиделись, и далеко за полночь лакей пришел будить старика Лафкадио, чтобы тот сообразил что-нибудь перекусить припозднившимся кабальеро.

Встали, однако, рано и сразу же зачем-то собрались в Карденас. Но, поджидая в коляске замешкавшегося хозяина, дон Федерико шепнул Факундо, отиравшемуся поблизости: "Все в порядке, пусть собирается".

У меня все сборы были закончены с вечера.

– Не хотела бы я ехать с ним, – сказала я мужу.

– Придется, – ответил он. – Ну, свалит тебя в свою постель… и то при сеньоре побоится. Ладно, черт с ним; но вот что на уме у нашего обалдуя – поди знай. А что-нибудь было, даром ли он вчера так кочевряжился!

Выехали поздно и ночевали в Матансас.

На другой день ночью приехали в Гавану.

Глава пятая

Плохо помню, как доехали: я была в полулихорадочном состоянии. Сказались и страшное беспокойство последних дней, и утомительная дорога; но главная причина была, конечно, набухшая, воспалившаяся грудь. Всякая мать знает, как тяжело отнимать ребенка вот так, разом, особенно когда много молока. А у меня молока было море.

Проснулась утром совсем больная и с трудом смогла одеться. Едва привела себя в порядок – шаги в дверях, и на пороге – дон Федерико.

– Доброе утро, красавица! Спишь ты долго и сладко. Отдохнула с дороги?

– Вполне и рада служить сеньоре.

– Сеньора тут ни причем. Ты в моем доме.

– Почему?

– Мне говорили, что ты весьма образованная особа. Посмотри, думаю, разберешься, – и протянул какую-то гербовую бумагу.

Я развернула документ, и буквы запрыгали перед глазами. Это была по всем правилам оформленная купчая, гласившая, что дон Фернандо такой-то уступает меня дону Федерико такому-то за долг в сумме одна тысяча песо.

– Недурная цена, а? За эти деньги можно было купить троих, а то и четверых поплоше.

Я его не слушала. Меня и так не слишком твердо держали ноги, а тут они вовсе подкосились, и, похолодев, я села на кровать.

Дон Федерико стал брызгать мне в лицо водой из умывального кувшина.

– Ну успокойся же, успокойся! Никто не отнимет у тебя ни твоего здоровенного муженька, ни мальчишку.

Только эти слова и привели меня в чувство.

– Да как все это вышло-то? Почему он меня продал?

– О, это отдельный разговор! Видишь ли, он не хотел тебя отпускать ни под каким видом. Мне пришлось усадить его за пикет и заставить проиграть… ну, скажем, куда больше, чем тут обозначено, прежде чем он согласился подписать эту бумагу, – помахал купчей перед моим лицом. – Честное слово, это была настоящая баталия.

Я немного рисковал, для того, чтобы ты, моя красавица, стала бы в самом деле моей. Пожалуй, я присяду рядом с тобой, нам надо обсудить кое-что. Евлалия!

Как из-под земли, на пороге выросла величавая красавица квартеронка лет сорока – из тех, что могли бы сойти за белых, если б не форма губ и смоляные вьющиеся волосы.

– Принеси сюда два прибора и кофейник, и еще что попросит унгана Кассандра.

Отнесись к ней с уважением – это моя почетная гостья.

Взгляд квартеронки говорил: "Много мы видали тут этаких!" – и я, как ни скверно себя чувствовала, доставила себе удовольствие пустить в ход безотказный шнурок.

Квартеронка падала трижды на протяжении трех шагов, пока была видна в дверном проеме. Когда она поднялась в последний раз, величавости как не бывало. Дон Федерико хохотал от души, откинувшись в качалке.

– Ну что стоишь, кумушка Евлалия? Побольше почтения к унгане, я ее сам боюсь! – и, когда экономка исчезла, добавил, все еще усмехаясь:

– Хорошо сделала, что поставила ее на место. Свободная, на три четверти белая, поэтому иногда задирает нос… Ну, не о ней сейчас разговор.

Кофе появился моментально, словно кофейник кипел где-то за стенкой, приборы и сладости были поданы тоже.

– Итак, я усадил его за игру – это-то было нетрудно, и пошла баталия! Играли с переменным успехом, как в таких случаях бывает. Фернандо горячился, потому что играл всерьез и надеялся на выигрыш, и это ему очень мешало. А я заранее знал, что не буду пользоваться выигрышем.

– Вы были уверены, – я все понимаю. Понимаю так же, что это делалось не для доньи Белен и уж во всяком случае не для моего мужа.

– Ты понимаешь и все остальное, ты умница.

– Я помню одну случайную встречу на лестнице…

– Именно! Ты права.

– Что будет со мной?

– Ничего ужасного, можешь не волноваться. Тут многое зависит от тебя.

– Можно ли яснее, дон Федерико?

– Хм… Сначала я скажу, что когда Белен родит, – это месяца через полтора, и еще две или три недели на поправку, словом, когда она поедет в Санта-Анхелику, ты отправишься с ней. Вздохнула облегченно? Ну, то-то. Слушай дальше, куколка.

Он перевел дух и облизнул пересохшие губы. До тех пор не было заметно, чтобы он сильно волновался.

– Так вот… Я не знаю, много или мало то, что я хочу, но чего я хочу – я знаю точно. Об этой бумаге – он потряс купчей, – можешь забыть. У меня много красивых рабынь – если посмотришь из окна, увидишь, сколько их слоняется по двору. Мне не нужна еще одна. Ты почетная гостья этого дома, не так уж надолго, и останешься ею до последнего дня. Мне надо, чтобы ты сама захотела прийти ко мне в спальню… чтобы была сердечным и искренним другом. Ты красива, но это не все. Красивы многие. Ты умна и обаятельна. Я не хочу иметь только твою красоту, хотя и ее тоже. Я хочу все, всю тебя до донышка, пусть и не надолго.

Не слишком развеселило это лестное предложение.

– Сеньор Лопес хотел того же самого.

– Фернандо дурак. Он хотел получить признательность силой. Отчасти я его понимаю – сам от тебя без ума. Но если я начну обращаться с тобою, как он – ты в силах и со мною поступить так же, как с ним.

– Сеньор слишком высокого мнения о моих способностях.

– Не будь чересчур скромна. Я ведь не скромничаю. Я знаю, что стою того, что прошу. Разве нет? Сандра, ну почему ты на меня так смотришь? Под твоим взглядом я чувствую себя провинившимся школяром. Скажи мне что-нибудь, моя…

Его лицо расплывалось в цветном тумане – желтом, красном, коричневом. Я с трудом держалась прямо в продолжение разговора и в конце его просто потеряла сознание.

Очнулась в комнате, пропахшей насквозь камфарой. На высоком табурете сидит молоденькая мулатка и обмахивает меня большим веером. А в кресле у изголовья полулежит небритый, в домашнем наряде дон Федерико.

– Хвала всевышнему, ты очнулась! – вздохнул он. – О, мадонна, как ты напугала нас всех! И я хорош, пытался с тобою говорить о всяких глупостях… нет-нет, лежи. Ты, наверно, ужасно голодна? Сейчас тебя покормят. Евлалия! Ты где?

Подожди, я сейчас приду.

И, едва он вышел, девчонка-опахальщица заговорщическим шепотом сообщила, что "вот так и сидит со вчерашнего дня, а давеча, как ты упала, как шальной, сам поехал за доктором.

А потом сел тут и с места не тронулся, и не прикорнул даже ни вот столечко".

Я зарубила это на носу, хотя и не подала вида; по правде, была еще слаба.

Подкрепившись, я продремала весь этот день и проспала всю следующую ночь, и на следующее утро проснулась вполне бодрой.

Разбудил меня запах нагретой ткани и шуршание у изголовья. Открыв глаза, уперлась взглядом в каскады цветного переливающегося шифона: на бледно-розовом фоне алые, синие, лиловые цветы. Это было платье на подставке. С другой стороны, на такой же подставке, растопырились накрахмаленные батистовые нижние юбки и остальное белье. В качестве знатока я могла определить, во сколько предположительно обошлось все это великолепие; но более всего меня изумило явление двух пожилых белых женщин в одинаковых простых, опрятных платьях, занятых подготовкой роскошного туалета. Вот одна из них, заметив, что я на нее смотрю, склонилась в реверансе:

– С вашего позволения, мадам, не угодно ли уже встать?

Я протерла глаза: нет, не сплю.

– Скажите, у меня что, не прошла лихорадка? Или господь бог поменял местами черных и белых?

– Нет, мадам, – отвечала, чопорно поджав губы, одна из старушек, – здесь вместо господа бога дон Федерико Суарес. Он приказал служить вам со всем возможным почтением.

– Ну нет, – отвечала я, – это же поношение белой расы, нарушение всех основ.

Я попрошу сеньора, чтобы больше он вас такому унижению не подвергал.

Старушки растерянно переглянулись, и одна из них снова отвечала, но уже без всякой чопорности, в том духе, что уж лучше прислуживать обходительной и вежливой, пусть и темнокожей даме, чем терять возможность заработать по два песо в день… Снова я подивилась щедрости сеньора, ибо каждая из старушек получала в день втрое больше, чем батрак во время сафры или портовый грузчик. Недурная плата за поношение расы.

Мне приготовили ванну, вымыли, расчесали и уложили волосы, одели во все с иголочки, подали завтрак, повели осматривать дом. Я нелепо чувствовала себя, когда старушки забегали вперед открывать двери и называли "Мадам", но скоро перестала обращать на них внимание.

Просторный двухэтажный особняк дон Федерико строил, не считаясь с затратами, широко и удобно. К зданию с круговыми галереями по обоим этажам примыкали нарядные, тоже двухэтажные постройки. В них на первом этаже размещались всякие хозяйственные службы, а наверху были белошвейные мастерские и жилища невольниц, в них работавших, как на подбор, молодых, красивых и веселых. Судя по этому, а также еще по некоторым намекам, я заключила (это не составило труда), что под видом мастерских дон Федерико содержал под боком нечто вроде восточного гарема.

Была, однако, в доме и библиотека – на испанском и английским, а также немецком, французском, итальянским. Раньше у меня никогда не находилось времени для чтения, но тут от безделья взяла томик Вальтера Скотта, залезла с ногами на турецкий диван и даже на какой-то миг почувствовала себя барыней.

Впрочем, я не столько читала, сколько думала о своей замысловатом положении. Что ответить бравому лейтенанту, когда он вернется со службы?

Пусть меня простят все гордые недотроги из романов, но я решила уступить.

Благородные дамы из книжек никогда не были рабынями и не знали, что это значит.

Стоило подумать, что я могу никогда не увидеть Факундо и маленького Энрике, как у меня в голове мутилось, и все остальное по сравнению с этим казалось и не важным, и не страшным.

А лейтенант? Он вел себя как сильный человек. У меня были основания полагать, что он держит свое слово. Но при всем этом он оставался небескорыстным и порочным, сластолюбивым до гурманства, а я, хотя бы формально, его собственностью. Стоило ли дразнить гусей? С этим человеком следовало быть осторожным.

Много лет спустя, нажив от дона Федерико немалые неприятности, я спрашивала себя: может, и уступала зря? Залезать в его постель мне не хотелось ни тогда, ни после, как бы ни поворачивались обстоятельства и какой бы ни заходил разговор. И пришла к выводу, что не зря. Справиться с ним я тогда не могла и получила бы неприятности куда раньше и куда сильнее. Он всегда был из тех, кого сопротивление раззадоривает.

Ну, значит – в бой!

Сеньор Суарес приехал поздно, сердитый и – судя по голосу, каким распекал прислугу в воротах – усталым. Я показалась в окне – во всеоружии. В середине дня принесли новое платье, и старушки меня переодели в нечто бледно-голубое, ниспадавшее складками и открывающее шею, плечи и руки. Оно напоминало одеяния гречанок из учебника по древней истории. Повязку, знак колдовского отличия, я сняла. Шестнадцать кос были уложены в корону и украшены цветами. Ах, что говорить: мне шел девятнадцатый год, и стоит ли добавлять что-то к этому?

Дон Федерико на мое приветствие поднял глаза – и обомлел. Он не смог ничего ответить. Он шел по лестнице, не чуя под собой ног. Могу поручиться, что он очнулся только в ванной, после того как лакей вылил ему на голову ведро холодной воды.

Евлалия пришла звать меня к ужину. В этот раз она была подчеркнуто любезна и ступала осторожно, как по льду. Мой незамысловатый фокус всегда производил впечатление. Сейчас гипнотизеры в цирке показывают еще и не такое (попади я на работу в цирк, пошла бы, наверно, далеко), но тогда… Это было так давно!

Ничего не скажешь, обставлено все было красиво. Уголок на галерее, затянутый со всех сторон вьюнком, и сквозь зеленую решетку где-то виднеются звезды. Два трехсвечника освещают стол, на нем – огромный букет, хрусталь и серебро. Рядом два стула. Один свободен, а около второго, замерев, стоял мужчина в широкой белой рубашке, с растрепавшимися глянцево-черными волосами, в волнении приглаживая жесткие черные усы.

Я подошла и сделала реверанс. Он поцеловал мне руку, отодвинул стул, усадил – точь-в-точь как галантные джентльмены с настоящими леди, и я старалась вести себя как леди, тем более что одежда соответствовала. Что касается манер, смею вас заверить, что хорошая горничная в манерах стоит многих леди.

Дон Федерико налил в тонкие бокалы вино.

– До дна за здоровье моей королевы! – сказал он.

Пили до дна, но легкое вино не мутило голову. Начался разговор, – тонкая, дипломатичная игра, мы оба словно опасались один другого и прощупывали, изучали взглядами и словами, которые поначалу мало что значили.

– Как здоровье королевы Кассандры?

– Благодарю, прекрасно; я окружена такой заботой и роскошью, что порой забываю, кто я есть.

– Ты настоящая королева, и я хотел оказать тебе прием, достойный королевы.