Текст книги "Дом с золотыми ставнями"

Автор книги: Корреа Эстрада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 42 страниц)

И вот на третью или четвертую ночь я проснулась от ворчания старого пса. Идах уже не спал и прислушивался у двери, приоткрыв плотную циновку. Лил дождище с грозой, гремело, шарахало. Вдруг к грохоту грозы добавился треск выстрела, удар, чей-то вопль, удаляющееся шлепанье ног по грязи. У ограды лежал человек, свалившийся внутрь: его задела пуля, но упал он скорее с испуга, и от испуга же орал, потому что Серый, успев вылететь из дома в мгновение ока, придавил его как полагается и рычал прямо в ухо.

Мы втащили бедолагу в дом и по форменной коричневой повязке определили, что он илари из числа дворцовой прислуги.

– Колдуны! – вопил он. – Вы пускали в нас гром и молнию! – и трясся.

– Ну да, – отвечала я, – в этом доме живет человек по имени Шанго, ты знаешь, такое имя дают не всякому. Он оставил немного молний для защиты своего дома – видишь, они понадобились. Кто тебя послал, крыса?

То не подумал запираться. Конечно, это были проделки Шойинки. Ружья были тогда большой диковиной по нашим местам, и, хотя об огнестрельном оружии знали, пользоваться им не умели и считали колдовством белого человека.

– Иди и скажи своему господину: пусть не ищет ссоры с нами. Мы не трогаем никого. Но мы знаем много хитростей белого человека и сумеем за себя постоять против целого города.

Несмотря на ранение в бедро, илари припустил во всю прыть.

Больше к нам в дом не совались. Но до возвращения мужчин я не выпускала дочку из рук, а пистолета из-за пояса.

– Как думаешь, этого хватило, чтобы их припугнуть? – спросил Гром. – Кажется, тебе тут тоже запахло паленым.

Аганве сказал, что раненый илари был убит на другой день – Аганве знал все.

Шойинки сделал вид, что ничего не произошло, и мы не стали поднимать шума. Тем более, что от градоправителя снова поступило предложение проявить патриотизм.

Правда, на этот раз без выворачивания карманов. Факундо обязали следить за здоровьем лошадей городской конницы. Местные коновалы никуда не годились, животные страдали от плохого ухода и неумелого лечения.

Факундо даже приободрился, узнав об этом предложении, – то ли приказании, то ли просьбе. Правда, помочь он хотел скорее лошадям, чем городской коннице, потому что лошадей любил больше, чем город Ибадан.

Он днями пропадал во дворцовых конюшнях, иногда один, а чаще с сыном. Мы не переселялись в город лишь потому, что за нашими лошадьми тоже требовался догляд, но муж частенько оставался ночевать в городе, задержавшись на службе допоздна. У него было право беспрепятственного входа во дворец в любое время.

Бывала там и я. Это случалось, когда Факундо, леча лошадей, должен был прибегнуть к ножу, – вскрывал нарывы, удалял гнойники, выбирал из-под кожи личинок. Нож он всегда перед этим прополаскивал в крепчайшем роме, бочонок с которым берегся пуще глаза. Ко мне слали нарочного, я наливала немного в тыквенную бутыль и сама отвозила ее в конюшни.

– Мы используем огонь в таких случаях, – заметил важно придворный коновал.

– Это и есть огонь, только жидкий, – ответил Гром.

Он отлил чуть-чуть в глиняный черепок и тряхнул над ним зажженной трубкой. Упала горящая крупинка, ром вспыхнул голубым пламенем.

– Это великое снадобье, – заговаривал Гром зубы остолбеневшей публике. – Если его выпить, то сам на какое-то время станешь могуч, как огонь, все беды будут нипочем и любая вода по колено.

Наша репутация как могучих колдунов упрочивалась.

Служба длилась уже довольно долго, когда произошла очередная неприятность.

Я приехала с бутылочкой драгоценного снадобья: овод продырявил шкуру любимого коня боле, белого как облако жеребца. Я держала коня за шею, когда Гром острейшим ножом, проследив под кожей путь зловредного червяка, делал надрез на мокрой от рома шкуре и извлекал личинку. Удивительно, как лошади доверяли Грому: разрез был глубокий, ром щипал открытую рану, края которой сшивали сухожилием, и все-таки животное стояло неподвижно, лишь вздрагивая всем телом. Дело шло к концу, когда нелегкая нанесла самого правителя, – поглядеть, как идет лечение, или еще за чем-нибудь, но Шойинки со свитой явился на конский двор. Мы были заняты делом и заметили хозяина, когда он был в двадцати шагах.

– Женщина! – взвизгнул он. – Что ты делаешь тут, где место мужчинам? Как ты одета, во имя духов наших предков? Разве ты не дочь наших отцов, что натянула на себя мужскую одежду, бесстыжая?

Я была в штанах и рубахе привычного покроя, только сшитых из плотного тяжелого шелка. Я часто появлялась в этом наряде в городе, каждый раз, когда приезжала верхом, потому что в женском саронге, узком и длинном, сесть в седло было невозможно. За пять лет слова никто по этому поводу не сказал, хотя смотрели многие неодобрительно. Но повод для придирки, конечно, имелся хороший.

– Что ты смотришь на меня, бессовестная женщина? Падай на колени! Сейчас мои слуги сдерут с тебя неподобающие одежды. Эй!

Он хлопнул в ладоши, человек пять или шесть бросились ко мне… и попадали на ровную, до каменной твердости утоптанную глину. Мне даже не потребовалось взяться рукой за шнурок Обдулии. Я лишь мысленно обвела шнуром полукруглую площадку, в которой стояли мы и конь. Один из илари, стараясь выслужиться, еще раз попробовал прорваться за это ограждение и еще раз упал, и пополз обратно, не отрывая зада от земли. Остальные отпрянули в испуге. Колдовство очень чтили на моей родине.

Рука Факундо лежала на рукоятке пистолета, но на это никто внимания не обратил.

– Зачем же мне падать на колени, господин мой? – спросила я самым спокойным голосом. – Ведь я делаю дело, которое на пользу городу и тебе. Разве кому-то мешает, что я одета не так, как другие дочери наших отцов? Я все равно остаюсь дочерью нашего города. Я никому не причиняю вреда, зачем меня оскорблять?

Боле испугался. Он посерел так же, как все остальные. Но не хотел терять достоинства:

– Ты великая колдунья, дочь нашего города. Но все – даже великие колдуны – чтят обычаи, установленные предками. Не пренебрегай ими, иначе за это разгневаются на тебя не люди, но боги. Я хотел предотвратить гнев богов, женщина.

– Я уважаю богов, – отвечала я, – потому что я сильна лишь силой Йемоо, живущей во мне, и не делаю ничего, что бы не было ей угодно. Все будет хорошо, если уважать богиню текучих вод, – ведь она наша покровительница.

Боле кивнул, повернулся, двинулся со всей своей перепуганной свитой… и вдруг упал. Кинулись слуги, подняли его, он сделал еще два шага и снова упал.

– Эй, вы, дурачье, – крикнул из-за спин Факундо, – не знаете, что делать?

Несите господина на руках!

На руках боле унесли во внутренние покои. Мы с Громом глянули друг на друга. Он тоже был серый – он уже готов был драться против сотни. Но улыбнулся и погладил меня по щеке.

– Тебе хоть бы что, моя унгана, – промолвил он. – Что будем делать теперь?

– Пока ничего, – отвечала я. – Посмотрим, насколько сильно он испугался.

После этого прошло еще какое-то время довольно спокойно, если не считать кривотолков, сплетен и слухов по всему городу, один другого нелепее, и неожиданного потока клиентуры, желающей воспользоваться услугами колдуньи необычайного могущества, каковой стала почитаться моя скромная особа. Надо знать, что в Африке колдун такая же неотъемлемая примета жизни, как в Европе доктор или стряпчий, и естественно, что как в Лондоне, например, стараются попасть к доктору, ученость которого известна, или к особо ловкому проныре – адвокату, так в Ибадане стремились воспользоваться услугами чародея, сила которого зарекомендовала себя.

Я всем давала от ворот поворот. Я не умела и не хотела ни наводить порчу, ни снимать заклятья. Я лишь хотела, чтобы нашу семью оставили в покое и дали жить как мы жили; и уж было подумала, что нас оставили в покое, но вдруг однажды под вечер раздался стук на галерее нашего илетеми, и, откинув циновку, я увидела Абиодуну, главного жреца Йемоо.

Конечно, такого гостя надо принимать со всем уважением, независимо от того, с чем тот пришел. А пришел он с предложением почетной мировой от боле: нам сообщали, что союз огбони готов принять нас в свой круг и сделает это с радостью.

От нас не требовали даже немедленного ответа, ибо предполагалось, что мы согласимся. Абиодуна до темноты пел о том, что с нашим вступлением в сан огбони усилится мощь и слава города и, конечно, ушел не с пустыми руками.

Едва он ушел, мы кинулись в илетеми Аганве. Меня встревожило, что сан предложили через голову брата – именно он, как глава рода, должен был бы принести нам подобное предложение. Аганве насторожился и тут же, несмотря на поздний час, побежал, чтобы все разнюхать – "ничего, если придется кого-то вытащить из постели младшей жены".

Вернулся поздно. Дело обстояло скверное. Боле решил привлечь нас на свою сторону, потому что в союзе стояла, как бывало часто, склока, часть огбони поддерживала правителя, другая – нет. Шойинки посчитал нас силой и решил нами воспользоваться: возвысить, чтобы потом в благодарность потребовать помощи в расправе с непокорными. Абиодуна не сказал о том, что боле хотел поставить главой рода моего мужа, сместив брата с этой должности, но Аганве все разузнал стороной. Смещенному главе рода грозила смерть или продажа в рабство: алафина Аоле, видно, мало пороли в молодости.

Отказаться от предложения значило – открыть войну. А стать на равную ногу с теми, кто продавал своих, мы не могли. Брат, такой занозистый и спесивый, сидел растерявшийся и поглядывал на нас с испугом и надеждой.

Факундо принес тыквенную бутыль с ромом и налил ему полчашки. Тот хлебнул, поперхнулся, но допил до конца, морщась, как от злого перца.

– Спокойно нам тут уже не жить, – сказал Гром, после того как налил себе добрый глоток. – Не бойся, брат: мы не будем платить злом за добро.

На другой день Абиодуна унес наш отказ.

Война была объявлена, но все делали вид, что ничего не произошло. Где-то на севере, за сотни миль, армия Ойо сражалась с армией хауса. В тылу сводились счеты и набивались амбары. Я тогда не знала, что такова суть всех войн.

Наконец в город приехал посланец алафина, один из ойо меси – семи доверенных советников. Он привез приказ собрать тысячу конных и две тысячи пеших воинов и отправить их в столицу.

Шойинки предложил Факундо ехать с войском.

– Ты будешь следить за лошадьми, а в бою один сможешь заменить многих.

– Здесь остается втрое лошадей, за которыми надо следить, господин, – отвечал Гром. – Вместо себя я выставлю много бездельников, которые умеют махать дубинкой.

Идах и его жены распустили нужный слух по базару, и на следующее утро у ворот агболе стояло несколько десятков кабальных должников – ивофа, которые с радостью шли вместо Грома на войну, если он заплатит за них долги. Он отобрал два десятка самых дюжих, и когда войско пылило через северные ворота, эти молодцы маршировали в самой его гуще.

Ох, и войско! И смех и слезы разбирают, как вспомнишь. Разномастно одетое и вооруженное, за исключением, пожалуй, тяжелой конницы в броне, оно валило нестройной толпой. С ратниками перемешивались жены, слуги, носильщики, – их было больше, чем воинов, потому что в орде этой не имелось ни обоза, ни интендантства, – каждый был сам себе интендант и запасался, чем мог, на полях по дороге.

После проводов войска в городе должно бы стать спокойнее – не тут-то было! Для поднятия боевого духа, что ли, начались шествия огбони в масках. Черт-те что они творили, пользуясь тем, что персона огбони в маске священна, и тем, что под жуткой маской не узнать вовек, кто есть кто. Они могли побить любого безнаказанно, зайти в дом и взять любую понравившуюся вещь, обидеть любую женщину или девушку, и никто не смел вступаться. Кое-кого недосчитались после таких шествий, как однажды недосчитались Идаха, и мы снова уехали в они и перестали в город нос показывать.

Кроме Филомено. Ему на все было наплевать. Верхом на резвом трехлетке, таком же черном и большом, как Дурень, с пистолетом и мачете у пояса, с луком и колчаном за спиной, он ездил, где хотел, и только щурился на наши предупреждения. Ему шел четырнадцатый, и он думал, что может все. Этот возраст у мальчишек очень самонадеян, и мой сын тоже много воображал о себе. Он незадолго до начала войны купил себе другую девчонку, чтоб коптила дичь, – но поселил ее в своей хижине и одевал как куклу. По-прежнему ходил охотиться один или с Идахом (тот тоже переехал в они: стал осторожнее дядя) и отвозил торговкам дичь. Вполне он мог бы обойтись без этого – мы не имели нужды ни в чем. Но сын скучал без охоты и базарной толкотни. Он уже не брал в город Серого – его молочный брат состарился и невзлюбил городскую суету пуще прежнего. Но против прогулок старик не возражал и тем распроклятым утром занял привычное место у левой ноги молочного брата.

Было еще рано, далеко до полудня, я вышла с лукошком в курятник и только принялась собирать яйца, как вдруг мне почудился отдаленный гром. Выглянула: нет, небо ясное, ни облачка, и вдруг слышу еще раз: бум! Как раз с той стороны, куда ушли мои охотники.

Не помню, куда что у меня полетело! Закричала не своим голосом, бросилась в загон, без седла вскочила на первую попавшуюся лошадь и давай ее нахлестывать поводьями. Потом услышала сзади стук копыт и увидела Факундо, который меня догонял. Дальнего выстрела он не услышал и выскочил на мой отчаянный крик.

Мы проскакали, может, мили две или около того. Там озерко было такое, сильно заросшее, круглое – рай для птиц и лягушек, сын к нему часто ходил, и выстрелы слышались именно оттуда. Стали искать по берегам – никого. Может, он в буйвола из пистолета стрелял? А может, леопард? Они с Идахом из какого-то молодечества никогда не пользовались ружьем для охоты, но брали с собой, когда шли на трудную добычу. Последние месяцы, правда, оба не расставались с пистолетами, даже если шли только на уток поохотиться.

От кого сын отбивался или на кого нападал? Мы кричали, обшаривали буш шаг за шагом, и не сразу наткнулись на первый след того, что произошло. Свежий труп человека в коричневой набедренной повязке, а из глаза торчала стрела. Легкая, тонкая птичья стрела с двузубым наконечником, с полным колчаном таких стрел сын ушел на охоту. Потом еще и еще, всего четверо, с копьями и щитами, и все убиты стрелой в глаз. Сто проклятий всем богам, что там могло произойти?

Вылетели в узкую прогалину в кустарнике – и глазам своим не поверили. На поляне лежали восемь человек в костюмах и масках огбони – точнее, то, что осталось от людей и масок. Все были мертвы. Их окружение валялось там же. Двое убиты пистолетными выстрелами почти в упор. Шестеро были погрызены и порублены – такие рубящие раны могло нанести только мачете, а насчет зубов – я не сомневалась, чьи они.

Красные пятна на листьях, примятая жесткая трава. Они лежали в нескольких сотнях шагов от места побоища: кровь запеклась на коже, чешуей склеила мех и волосы.

Оба жестоко изранены и без сознания. Серому досталось больше, и по следам было видно, что Пипо последние шаги тащил молочного брата на спине… пока сам не свалился без чувств. Они едва дышали, а у нас не было даже воды смочить им губы.

С двумя безжизненными телами мы спешили домой. На пороге стоял Идах со своим мушкетом и держал за руку девчонку. Он примчался, услышав крик, – но когда добрался до нашего дома, нас уже след простыл, и никто не сказал, в какую сторону мы умчались. Тогда он разыскал игравшую с нянькой девочку и остался с ней, рассудив, что при всякой оказии не худо кому-то быть рядом с беззащитным трехлетним ребенком.

Он сходу понял, в чем дело, Идах. Сию секунду он выскочил во двор и что-то рявкнул женщинам. Не успели мы опустить раненых на циновки, появились калебасы с водой, чистая холстина для перевязок, заживляющие травы.

На Филомено не было живого места: несколько глубоких ран на плечах – нанесены коротким йорубским мечом, на ребрах – от наконечника копья, на правой руке – там, где меч соскочил с широкой защитной чашки мачете и разрубил предплечье до кости; и на левой – царапины, значит, он потом дрался левой. Более мелким ранам не было числа. Он потерял много крови, и это могло убить.

У Серого было всего две раны – глубокие раны от копья. Он тоже истекал кровью, губы и язык стали бледными.

Мы промыли и перевязали раны. Идах тем временем тихо исчез. Он оседлал коня и проехал до места схватки. Он сделал то, что нам было сделать недосуг – осмотрел все, прочел все следы, подобрал оброненные пистолет и мачете и вернулся.

– Абиодуна. Он там был, шакал, ненасытная пасть. Сколько ему возили добра, – глаза его оставались несытыми. Пусть теперь эти глаза выклюют стервятники.

Славный бой был у нашего малыша… Знаешь, кто там был еще?

Он назвал одно за другим семь имен – все были городские сановники, люди богатые и титулованные, верхушка огбони.

– Все шелудивые собаки подохли. Они не умели даже напасть из засады и выдали себя раньше времени. А потом наши мальчики бились спина к спине, против всех, кто остался. Подлых шакалов было шестеро. У них были щиты, мечи, копья, но им мешали их балахоны и маски, а еще больше собственная их трусость. Если бы они имели смелость снять маски и посмотреть глазами в глаза… – Идах усмехнулся угрюмо и криво. – А теперь зарядите все ружья в доме и ждите. Он убил восьмерых огбони. Думаете, жирная свинья Шойинки спустит это? Бьюсь об заклад на что угодно: мальчика ловили, чтобы добраться до вас. Поэтому в засаде сидели не солдаты, которые побоялись бы с вами связываться, а эти холощеные боровы, которые и меча в руках толком держать не умели. Ждите, что дальше будет!

И неожиданно добавил по-испански:

– Что, негры, покажем зубы?

Оружия было много, боеприпасов тоже, и мы все трое – хорошие стрелки. Но брало сомнение: что мы можем, если против нас пошлют армию?

– Я знаю этих гиен, – говорил Идах, заряжая один за другим все мушкеты. – Их там было не двенадцать, – куда больше! Они его выслеживали, чтобы захватить одного. Те, кто не погиб, сбежали. Кто-то из них был ранен, оставил кровь на кустах и траве. Пока они доберутся до города, пока доложат и вернутся с другими, – мы должны что-то придумать. Потому что если попытаемся удрать – от тряски у мальчика снова откроется кровотечение…

Потянулось бесконечное ожидание.

Наконец на дороге заклубилась пыль.

– Будем драться, – сказал Гром. На него было страшно смотреть. Если бы дело дошло до рукопашной, городское войско показало бы пятки от одного взгляда на лицо. Сын в его жизни значил больше, чем лошади, женщины, деньги – больше, чем сама его жизнь. Это я знала точно. А моей жизнью были они все, собравшиеся в этой убогой комнате за глиняными стенами – двое суровых мужчин, завершающих последние приготовления к бою, мальчик, цветом в одно с грубым холстом, что его прикрывал, малышка по четвертому году – она застыла у ног брата, старый, поседелый пес, которого я кормила своим молоком. Зачем мне, думала я, Сила, ум, образование, изворотливость, зачем я прошла огни и воды, если я не смогу спасти их? Я знала, что мне дано было больше, чем им. Решение оставалось за мной.

У ворот послышались резкие голоса.

Идах поднял ружье и встал у дверей.

Я сказала:

– Драться мы не будем.

И вышла из дверей – так, чтоб меня можно было видеть на галерее из-за стены.

У ворот толпилось человек десять в масках. За ними – целый лес поднятых копий и сомкнутые щиты дворцовой стражи – сотни полторы-две. Мы бы могли разогнать их десятком выстрелов. А потом?

Я спросила:

– Что вам нужно, трусы, прячущие блудливые глаза за священными масками?

– Нам нужен дерзкий мальчишка, осмелившийся поднять руку на священную особу огбони, о, ты, женщина без стыда, которая не может называться дочерью наших отцов!

– Дети ваших отцов – трусы, а я – дочь моего отца, и мой сын – сын своего отца и внук своего деда. Двенадцать шакалов, таких же трусливых, как те, что стоят в масках перед моими воротами, напали исподтишка на того, кого приняли за легкую добычу, не считая тех, которые убежали. Вы пришли за ним? Он истекает кровью от ран, полученных в неравном бою. Вы хотите получить его? Попробуйте, и посмотрим, сколько из двух сотен шакалов останется в живых… если останется хоть один, что сможет рассказать о гибели прочих самому главному из вас, который поганит своей жирной задницей священный табурет правителя города. Ведь он знал, против кого посылал своих стервятников, знал – он что, забыл? У него улетела память? Он потерял последние крохи своего жалкого ума? Когда собака хочет смерти, она начинает есть песок. Уходите отсюда! Уходите и скажите ему: там, в краях за морем, мое имя было Кассандра. Все белые знают, кто носил это имя до меня. С этим именем я одолевала сотни белых и вернулась домой оттуда, откуда не возвращался никто, могучей и богатой. Неужели он думает, вонючка у власти, что ему сойдет с рук подлость? Спроси тех, кого он продал в рабство, и кого я возвратила к их семьям: где те, кто враждовал со мной? Они мертвы. Их давно съели черви или рыбы. Скажите ему: если мой сын умрет, я не буду пачкать рук, убивая нечистое животное. Он сам умрет, потому что черви будут пожирать его живое тело и его ничтожную душу. Его сожранная душа не попадет в мир предков, после того как его кости сгниют: прахом будут лежать в земле разрозненные частицы и невидимо в ярости грызть песок, и никогда не восстанут из праха, и не соединятся в целое. Идите и скажите ему: пусть ест песок и угли, если хочет избежать наказания. Пусть ему в голову не придет тронуть даже последнюю эру моего рода, потому что я – одно целое со своим родом. Идите! У нас в руках молнии белых людей. Я считаю до шестнадцати и спускаю их с привязи, как моих собак.

До пяти я не успела сосчитать, как перед воротами стало пусто:

Я сказала Идаху:

– Переведи в наш дом свою семью.

Он не понял, но исполнил. Только когда принесла из курятника двух черных куриц и посадила в углу, спутав ноги, догадался, в чем дело, сходил в свой они и принес маленький барабан.

Ждали луны.

Сумерки сгущались, когда у ворот послышались голоса. Идах метнулся к двери с ружьем, но тотчас окликнул пришедших дружелюбно. Это оказались мои родители. Они постояли у изголовья внука, положили на перебинтованную грудь амулеты. Высыпали на угли, рдевшие в чашке, какую-то благовонную труху. Потом присели на циновки рядом с нами в ожидании луны. Отец рассказывал городские новости – они были ошеломляющими. Мать качала головой: да, Ибадан гудит, словно осиное гнездо, в которое швырнули камень.

Новость о сражении моего сына с огбони была принесена в город уцелевшими стражниками и распространилась с быстротой молнии. Они в один голос твердили, что дело не обошлось без помощи духов. Потому что могут разве мальчик и собака уложить двенадцать взрослых сильных мужчин, да еще погнаться за остальными?

Шойинки рвал и метал: затея взять Пипо живым не удалась, но ситуация требовала разрешения. Он послал отряд. Войско возвратилось ни с чем и тоже рассказывало по городу такое, что у всех мурашки шли по коже; струхнул и сам боле. Не только от моих угроз, но и оттого, что рушился авторитет его власти. Ему не подчинились!

Если это позволил себе кто-то один, то и остальные могли последовать примеру.

Боле собрал приближенных и заперся с ними: думает, что делать дальше. Аганве остался выведывать новости.

Поднималась луна.

Идах взял барабан и начал выбивать ритм, слышанный им однажды далеко от дома.

Я не знала тонкостей обряда, не имела ритуальных принадлежностей. Но разве это что-то значило? Тем или иным способом, приходилось делать одно: просить о помощи добрые силы и устрашать злые. То, что я делала, делала по вдохновению Йемоо, а может быть, и иных богов, которых не знали по восточную сторону океана – Легбы, покровителя дорог и перекрестков, Элегуа, хранителя судеб… и, конечно, Огуна Феррайля, того, кто не оставляет храбро сражающихся.

Я набрала полную тыквенную бутыль рома и вернулась. Налила полную чашку и разбрызгала ее по комнате; поплыл резкий одуряющий запах патикрусады. Потом налила еще одну чашку и выплеснула на жаровню. Столб синего пламени взвился до самых потолочных перекладин.

Я что-то говорила при этом. Я просила всех мне известных богов, путая три мне известных языка. Я читала "Отче наш" по-английски, отрубая ножом-змеей головы жертвенным курам. Я повторяла непонятные самой магические формулы Ма Обдулии, окропляя кровью тела тех, за кого мы просили небеса. Я твердила по-испански "Верую", проводя над их головами широким мачете, на котором засохла кровь врагов – чтобы отпугнуть всех демонов. Потом я закопала кур глубоко под порогом и утоптала землю. Потом стояла на коленях перед огнем и не помню, что говорила.

Перед глазами плыли круги, плыли и раздвинулись, и между ними, в сияющих облаках, открылась зеленая лунная дорожка. Сильный, мускулистый, широкоплечий мальчик и большой, с обвислым хвостом и острыми ушами пес шли по ней, удаляясь… потом замедлили движение, остановились, и мальчик медленно, неуверенно обернул ко мне лицо в ореоле нестриженых волос, которые словно светились изнутри желто-зеленым светом. Посмотрел мне в глаза и замер. Пес тоже повернул морду и сверкнул на мгновение прозрачными желтыми глазами. Потом словно виновато махнул хвостом, опустил голову и один побрел по лунной дорожке, тяжело переставляя лапы.

Очнулась от жгучего вкуса во рту. Я лежала на циновке, и Факундо вливал мне в рот вторую ложку рома. Еще тлели угли в большей глиняной чаше.

– Он спит, – сказал Факундо. Он очнулся, попросил воды и спит. Ты тоже спи.

Завтра тебе потребуются силы.

Завтра наступило быстро. Едва взошло солнце, у наших ворот уже стоял гонец. Он был один, седой старик без маски и без оружия, с витым жезлом посланца правителя.

– Боле Шойинки сожалеет о происшедшем, – начал он. Он надеется, что юный воин залечит свои раны, и сегодня же пришлет лучших лекарей, что есть в городе. Боле сказал: пусть сын Шанго встанет на ноги и придет в город, когда выздоровеет.

Умерщвление огбони тяжкое преступление против обычаев и подлежит большому суду.

Шанго должен приготовить искупительные дары, чтобы умилостивить духов огбони.

– И много он хочет с нас сорвать? – поинтересовался Гром.

– Я лишь посланец и не могу этого знать, – отвечал старик. – Все решит большой суд – суд ойо меси.

Старик ушел, тяжело шаркая ногами по пыли дороги. Нам давали передышку до того, как выздоровеет сын, а дальше неизвестно.

Знахарей мы отправили обратно. Пипо пришел в себя. Он был страшно слаб от потери крови. Но кости остались целы, глубоких ран не было, и выздоровление становилось делом времени.

И Серый пришел в себя. Его раны тоже не были смертельны, но и он истек кровью.

Серому было тоже тринадцать с половиной, и для собаки это исход лет. Сил сопротивляться не оставалось. Их не хватало даже на то, чтобы шевельнуть хвостом.

Только ткнуться носом в руку, подвигавшую к морде питье, да лизнуть пальцы, да скосить виновато прозрачно-желтые, выцветшие от старости глаза.

К вечеру не стало моего приемного сына. Мы похоронили его близ дома, там, где за несколько месяцев до того схоронили старого вороного. Он прожил свою жизнь достойнее многих людей, и когда его тело опускали в могилу, нашлось, кому о нем плакать.

Пухом земля тебе, сынок.

А другой мой сын выздоравливал, словно молочный брат, уйдя по лунной дороге, оставил ему последним подарком прославленную живучесть своего рода. Дней через двадцать Филомено поправился настолько, что смог сесть на лошадь. Все его тело было покрыто рубцами. Отец шутил:

– Мужчину шрамы украшают! А шрамы, полученные в такой схватке, можно считать наградой.

Коротко стриженые волосы Грома словно припорошило снежком. Сорока трех лет от роду он поседел в считанные часы.

Как только стало ясно, что сын поправляется, стали решать: что делать дальше.

– Убираться отсюда к чертям собачьим, – сказал муж. – Ты знаешь, ради чего я терпел. Но если детям здесь небезопасно – для чего нам тут оставаться?

– Уезжать не миновать, – отвечала я. – Да ведь Идаха сожрут вместе с семейством. Сожрут, Идах?

Идах почесывался:

– Как-нибудь, может, и поперхнутся.

– Прошлый раз не поперхнулись.

– Знаешь что? – встопорщился вдруг дядя. – Вам тут все равно не жить. Но бежать как побитым собакам нам – нам! – хуже смерти. Мы не боялись белых и дрались с ними на их земле. Неужели мы уступим вонючке, который приказал устроить засаду нашему мальчику? Марвеи, дитя мое… – он не договорил и заплакал. Дико и страшно было видеть: за свои, наверно, пятьдесят лет Идах не плакал никогда. Мужчине такого не полагается. Он заплакал от гнева и бессилия.

– Оставь это, – оборвала я его. – Веселее, негры, мы еще покажем зубы!

Над этим я думала все дни, пока Пипо лежал больной. У нас имелись оружие, смекалка и опыт войны – на них я полагалась больше, чем на колдовство. Но с чего начать? Что бы сделать такое, чтобы у жирного борова Шойинки не прошла тошнота до конца жизни?

За этими раздумьями меня застал брат, явившийся к нам в они ночью, один, незаметно – самолично рассказать городские новости.

Еще двоих огбони побили на улице, сорвав маски; главы совета в бешенстве и страхе. Предлагали снова послать против нас отряд, но боле не согласился. Много ждут от суда, на который должны будут явиться и сын, и отец. Предлагали обоих осудить на казнь – принести в жертву в святилище Ифе, но боле слышать не хочет.

Он принял за чистую монету все, что я говорила его войску с галереи. Сейчас спорят о том, что сделать с нами, захватив в месте, где сопротивление бесполезно: продать в рабство фульве или заковать в цепи и отвести в столицу, где нас осудил бы сам алафин. А чтобы справиться с нашим чародейством, понабрали колдунов со всей округи. Тому, кто сумеет навести на нас порчу и обессилить, обещаны два мешка каури – царская награда.

– В самом лучшем случае за святотатство ваша семья должна быть изгнана из города, а имущество отойти в городскую казну.

– Ахай! А если мы не придем на суд?

Брат замялся. Говорил он с неохотой:

– Тогда на весь наш род наложат алу.

Алу – это нечто вроде отлучения. На человека, семью или род не распространяются ни законы, ни обычаи. Их имущество можно безнаказанно грабить, их самих – убивать или продавать в рабство, схватив хоть среди площади. С ними не ведут торговых дел, Даже если кто-то пытается просто заговорить с отверженными – на нарушителя накладывается штраф. Алу означала гибель.

– Надо полагать, Шойинки полагается на нашу преданность роду больше, чем на колдунов?

Брат кивнул.

– Значит, мы из любви к нашему роду должны дать себя связать и продать, он бы на этом нагрел руки?