Текст книги "Дом с золотыми ставнями"

Автор книги: Корреа Эстрада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 42 страниц)

Глава третья

Сначала приехал дон Фернандо – неизвестно почему явился за два дня до прибытия жены и тетушки. Просто поздно вечером – Давид уже выпустил собак – прискакал верхом, весь запыленный, на взмыленной лошади, которую велел лакею отвести на конюшню, и, не поужинав, лег спать. Среди челяди поднялся переполох. На другое утро раньше обычного поднялись все слуги – мыть, тереть, скрести.

Этот день прошел у сеньора Лопеса в хлопотах по имению. Хозяин принимал доклады после месяца с лишним отсутствия. Часа два разговаривал с Давидом, вызвал во флигель, где находилась контора имения, всех старшин – Обдулию, Мартина, Саломе, бывшую без хозяйки за экономку и за ключницу, и, конечно, конюшего.

Факундо получил то самое указание, которого ждал: отправляться в холмы. Из конторы он сразу зашел на кухню, где прислуга уже суетилась с обедом.

– Завтра утром, – ответил он мне на безмолвный вопрос. – Не горюй! Еще увидимся сегодня.

Мы увиделись вечером и не смыкали глаз всю ночь. А едва посерело небо на востоке, Факундо оседлал своего вороного, перекинул за плечо котомку. Держа коня в поводу, проводил, насколько было возможно, поближе к дому. Сел в седло, провел ладонью мне по щеке и сказал:

– Держись! Бог не выдаст, свинья не съест. Я вернусь скоро.

Повернул коня и поехал неспешной рысью, взбивая копытами остывшую пыль дороги.

Я, повздыхав, отправилась прямиком на кухню: день предстоял хлопотный. А оттуда во всеоружии тряпок, щеток и ведер пошла на свое постоянное место – веранду второго этажа.

Настроение было – можно вообразить! От недосыпа все плыло и рябило в глазах.

Встряхнешь головой – столы и кресла вернутся на свои места, остановишься на минуту – снова запляшут. Голова вроде бы ясная, но мысли в ней какие-то чудные, то ли грустно, то ли весело – экая беда! И с досады я запела то, что пел, бывало, поваренок Майк, когда оттаскают за рыжие вихры за какую-нибудь штуку.

Так весело,

Отчаянно,

Шел к виселице он,

В последний час

В последний пляс

Пустился Макферсон .

Уж очень было под настроение.

Пела вполголоса, хоть до хозяйских спален на другом конце веранды было далеко. С песенки этой и началось… хотя молчи я, как рыба, началось бы с чего-нибудь другого. Дело в том, что дону Фернандо в то утро отчего-то не спалось. В халате и турецких туфлях он вышел на веранду из своей комнаты; тут-то он и услышал песенку и решил посмотреть, кто в его доме поет по-английски.

Он меня решительно не узнал.

– Эй, кто ты есть?

Я от неожиданности уронила тряпку.

– Как, сеньор? Вы сами купили меня, не прошло и двух месяцев!

Отвечаю, а у самой при виде пустоватых зеленых глаз и помятого лица уже что-то стукнуло в голове: вот оно, семечко с червоточинкой!

– М-да, забыл, как тебя? Сандра? Похоже, жизнь в моем доме пошла тебе на пользу.

– Благодарение богу и вам, не могу пожаловаться.

А он подошел поближе, ощупывает глазами все изгибы и повороты фигуры (я уже не была худой, как палка), и чуть ли не обнюхивает меня, едва не утыкаясь носом в шею… потому что меньше меня ростом.

Хозяин перешел на английский, стал задавать вопросы. Откуда я так хорошо знаю язык? Жила в Англии у одного купца, сэр. Попала сюда? Меня проиграли в карты, сэр. Во сколько оценили? Не думаю, чтобы дорого, сэр, я лежала в горячке. Тот кто меня выиграл? Не помню, сэр, я у него не задержалась. Семнадцатый год. Да, крещена. Грамота? К чему она горничной? Обижают ли? Ах, нет, сэр, что вы?!

Отвечало по вдохновению – где сказать правду, где соврать. Сеньор снова перешел на испанский – в английском не был особенно силен.

– Что за песенку ты пела, красотка? Где ты ей научилась?

– В доме прежних хозяев, сеньор, был у меня дружок – рыжий поваренок. Он ее часто пел, он меня и выучил.

– Твоим дружком был поваренок? Ну-ну! Я нахожу, что это было несправедливо. Для поваренка ты слишком хороша. Тебе подошел бы в дружки если не сам хозяин, то хозяйский сынок. Слово кабальеро, милочка, что эту ошибку я исправлю… немедленно!

Обнял за талию – руки белые, холеные, с длинными розовыми ногтями – и повел, подталкивая перед собой, в свою комнату. А там стоял широчайший турецкий диван.

Вот тут как раз бы впору было его загипнотизировать. Не думайте, что я не пробовала. Смотрела на него и думала: "Я дура, я уродина, отстань от меня!" Не действовало на кабальеро. Делать пассы и считать до трех? Не была я уверена, что получится. А значит, наверняка не получилось бы. А если бы получилось, додумала я уже после, то как бы не вышло хуже. Ну упал бы он и заснул бы. А потом? Если б совсем не очнулся после этого, и жалко его не стало бы; а он, как я поняла у профессоров, спустя некоторое время сам пришел бы в себя. И тогда – держись, негритянка! Если, конечно, пока хозяин без сознания, не схватить юбки в руки и удрать.

Но куда мне было удирать? И где, в какой стороне искать тогда мне Факундо? Во враждебной стране, с горем пополам понимая язык, не зная ни природы, ни местности?

И попасть к столбу для экзекуций тоже не особенно улыбалось. А что такое бывало, меня уже просветили; и как это бывало, рассказали и показали. В лакейских и людских всегда знаешь всю подноготную. И я знала, что двое-трое из девчонок носили шрамы на спине за несговорчивость, и нешуточные. Точно, не уважали в здешних местах Руссо. А я люто пожалела, что до отплытия из Лондона занялась хозяйскими сборами и не выбрала время сходить хоть пару раз к профессору Саммеру.

Не судите строго, если я не стала сопротивляться.

Конечно, я могла его придушить голыми руками. Может быть, и стоило бы это сделать. Но вспомнила Грома, Обдулию с ее предсказаниями – и решила терпеть.

Сеньор сказал, приводя в порядок одежду:

– Милочка, я думаю, ты будешь умницей и не станешь болтать о том, что очень мне понравилась.

Какое там! Бдительная Саломе все заметила сразу. Я не стала ни отпираться, ни отнекиваться в ответ на ее вопросы. Спросила только, что делать. Нянюшка огорченно махнула рукой:

– Не ты первая, не ты последняя! Он, каналья, обалдуй, ни во что не ставит голубушку, свою жену. Она завтра должна приехать! Ладно, я ничего не скажу, – но этот секрет в доме не продержится трех дней, а дальше выкручивайся как знаешь.

Пока хозяин обедал, улучила момент сбегать на маслобойку к Обдулии за советом.

Старуха покачала головой:

– Мы с тобой про это знали… Я мало чем могу помочь. Лысый знает средство, которым сбивают охотку, только скоро его не приготовишь, нужно время… а потом еще надо суметь подсыпать его. Сеньора приезжает завтра? Ну, так ей доложат сразу. Саломе смолчит, но одного Натана хватит на все про все!

– Ой, что сделает сеньора?

– Трудно сказать! Она не злая, но развлечения мужа давно ей стоят поперек горла.

Лет десять назад был большой скандал в поместье, когда сеньор спутался с одной мулаткой. После этого дед сеньоры прислал сюда тетку – следить за порядком; а красотку куда-то спровадили.

У меня от страха похолодели пальцы.

– И меня тоже могут?

Обдулия пожала плечами.

– Кто знает? Ее мужа это не образумило. Он задирает юбки у любой рабыни помоложе, но что-то я не слыхала, чтобы собирались продавать Ирму, или Немесию, или Паскуалину, или еще кого-нибудь. Конечно, им попадало под горячую руку, но, скорее, хозяйка поняла, что ничем не поможешь, и решила смотреть на все сквозь пальцы. А не то пришлось бы оставить в поместье одних старух. Будь, детка, умница и не бойся. Все это пройдет.

А едва вернулась в каморку – тут как тут Маноло:

– Где тебя носит? Сеньор велел прийти.

Проводил меня наверх и стал сторожить у спальни.

У сеньора было настроение поговорить.

– Сандра, значит, ты ходила к этому верзиле Факундо?

Запираться смысла не имело.

– Да, сеньор.

– А кто тебе позволил?

– Мне никто не запрещал, сеньор.

– Нехорошо, детка, нехорошо… ведь все твои дружки в Англии были белые – ведь так?

– Сеньор, там-то единственный черный был мой родной брат! Там поваренок был со мной одного поля ягода. А тут другие места и порядки. Кого ж мне выбирать, как не черного парня, тем более одного со мной племени?

– Ах ты моя разумница! – дон Фернандо расхохотался. – Ты рассудила правильно, но сейчас ты обо всем забудь, и о конюшем тоже. Слышишь? Я сам тобой заинтересовался.

А потом то же самое, что утром, и от усталости – ночь-то прошла без сна! – я едва не задремала на диване. Сеньор принял это на свой счет, подумав, что это он меня так уморил, и отправил отдыхать до вечера. Хоть за это ему спасибо.

На другой день приехали хозяйка со вдовушкой. Но у дона Фернандо прыти не убавилось, всякий раз, проходя мимо, норовил ущипнуть или притиснуть. В большом доме имелось много укромных уголков, и Маноло, подлая душа, всегда стоял на страже, охраняя господские забавы.

Шила в мешке не утаить, Саломе была права. Правда, секрета хватило не на три дня, а чуть-чуть подольше, но – от Маноло о хозяйской симпатии узнал Натан, от Натана – Давид, а от кого-то из этих двоих – вдовушка. А пока то да се, дела шли своим чередом.

Как раз в эти дни хозяйка затеяла обновить гардероб прислуги. Перетрясла кладовые, достала штуки холста, коленкора, вызвала из Карденаса бойкого квартерона-закройщика, усадила всех за работу. Настроение было грустное до невозможного. Хозяин не давал покоя, а сеньора заставила распарывать свои старые платья, чтобы пустить их потом на отделку наших – на рюши и оборки. Не знаю работы тяжелей и утомительней: к концу дня рябит в глазах, спина и плечи ноют нестерпимо, и все, чего хочется вечером – камнем упасть и уснуть.

И вот однажды – прошло с неделю после возвращения дам – от вот такого каменного сна меня поднял то ли шорох, то ли царапанье у двери, выходящей на галерейку. В первый миг я подумала, что скребется собака, но во второй уже стояла, непослушными пальцами пытаясь открыть вертушку. За дюймовыми досками одуряюще пахло кожей, конским потом, табачным дымом, головешечной гарью костра и разгоряченным телом. Этот аромат окутал, как облаком, от этих запахов хотелось летать, и точно, я взлетела вверх на знакомых могучих руках.

– Ты знаешь…

– Знаю, молчи, – ладонью он закрыл мне губы, а громовой голос был так приглушен, что едва различался в тишине. – Я заходил к Обдулии, она рассказала все.

– И что?

– Что-нибудь подобное непременно должно было случиться. Ты так хороша! Я знаю, что по своей воле ты бы этого не сделала, правда?

– Да, тысячу раз и больше.

– Тогда остальное не имеет значения… Но то, что я не в силах тебя защитить, разрывает мне душу. Может быть, я его убью? Я говорю ерунду? А что же мне делать?

– Терпеть, если хочешь оставить всех в дураках. Поверь, так будет в конце концов.

Он был нежен до робости в ту ночь, мой мужчина. Он чувствовал себя виноватым без вины. Но после его ухода я почувствовала, что жизнь, в какую-то неделю посеревшая и полинявшая, словно кусок дрянного ситца, вновь обретает цвет, запах и вкус. Гром ушел, когда луна еще не вскатывалась вверх из ночной ложбины, он не мог задержаться. А я осталась, набравшись сил бороться дальше.

Есть на свете один закон, который я поняла в ту ночь. Если ты кого-то любишь и отдаешь ему свою силу, ее у тебя только прибывает. Так происходило с нами. Но если кто-то, не имея своей силы, как упырь, пьет чужую, то он попадает в зависимость от чужой силы и крови. Вот тогда-то мне и пришло в голову, что не только хозяин имеет власть надо мной, но какую-то власть я над ним имею тоже.

Только я еще не знала, как ею пользоваться.

Тем временем события развивались стремительно. Сеньору захотелось, чтобы я училась грамоте, и он немедля препоручил меня Давиду. Это не входило в обязанности майораля, тем не менее он взялся за лишнюю работу безо всякого проявления неудовольствия.

Этот тучнеющий, с тяжелыми глазами человек был замкнут и слишком застенчив для своих пятидесяти лет. Формально свободный, он оставался предан семейству, чью фамилию носил, и был по-своему привязан к непутевому хозяину, который приходился ему племянником. Давид Лопес, как всякий майораль, не расставался с плеткой и пистолетом, и был жесток ровно настолько, насколько требовала должность. Он без особой нужды не произносил больше трех фраз подряд, но со мною разговорился, удивленный тем, насколько быстро я осваиваю азбучные премудрости. Похоже, на это обратила внимание и вдовушка – хотя я могу уверить, что интерес мулата ко мне был не того свойства; но каждый судит по себе.

Испанский алфавит я одолела в неделю. Мне бы хватило двух часов; но поскольку я сказалась неграмотной, пришлось тянуть время.

К этому же времени были закончены новые платья для прислуги. Горничные оказались разодеты в пух и прах, коленкор платьев скрывался под нашитыми шелковыми оборками. Донья Белен оглядывала все это великолепие с веранды (мы чем-то были заняты в патио) и вдруг спросила, обращаясь то ли к себе, то ли к неизменно присутствующей за ее спиной тетушке:

– Интересно, с кем из них развлекается сейчас мой каналья муженек?

Тут-то сеньора Умилиада не упустила случая. Не знаю, что она наговорила сеньоре, но вскоре Саломе прибежала на кухню с круглыми глазами и сказала, что хозяйка требует меня к себе.

Я встала и пошла немедля, хотя поняла, в чем дело. К такому повороту событий я уже была готова.

Не успела я войти в дверь комнаты хозяйки, как она влепила мне две увесистые пощечины:

– Да как ты смела, подлая?

Я в это время оглядывалась по сторонам. Вдовушки не было.

– Сеньора, как я могла отказать: я ведь раба сеньора.

А она, глядя снизу вверх, продолжала отхаживать меня по щекам и браниться, и я при этом стояла не моргая, и, честно скажу, мне даже было жаль ее, потому что она пускала руки в ход от бессилия.

– Выпороть тебя прикажу! Посадить на хлеб и воду! Котлы скрести отправлю на кухню!

Много было крика… потом голос сеньоры сорвался и вдруг в плач, и с рыданиями, от которых тряслись плечи, донья Белен опустилась там же, где стояла, прямо на цветные мозаики пола.

Что с ней было делать? Подняла и отвела, да нет – отнесла на диван. Дала платок, нюхательную соль, вытираю слезы, натираю ароматической салфеткой виски и бормочу сама под нос что-то невразумительное – лишь бы успокоилась. Гляжу – и правда, притихла, подняла глаза, рот раскрыла и слушает меня… А до меня только дошло, что я такое хозяйке мелю.

– В мыслях не держала, – охмурять хозяина, огорчать хозяйку, нужны мне были приключения на собственную спину, как же, мне моего черного парня хватало и ничего больше нужно не было – так нет! Он господин, куда мне деваться – устроит такую жизнь, что тошно станет, а теперь вот вы плачете… Ну не плачьте, а то я сама зареву… Наклоните голову, потру за ушами… сто лет бы мне его не нюхать, вашего муженька, чирей ему в зад… он меня у моего милого увел, вот что, вам, может, он хорош, а по мне, так он моему не годится в подметки, с какой стороны не взять… давайте шею и плечи разомну…

Замолчала и жду: отошлет меня пороть или нет. Но она рассмеялась каким-то деревянным смехом:

– Значит, твой лучше моего?

– Для кого что, сеньора: для белой дамы – белый кабальеро, а для черной девчонки нет лучше черного парня.

– Это правда, – согласилась она как-то вяло и вдруг неожиданно с интересом вскинулась на меня:

– Постой-постой, а кто он, твой негр?

– Конюших Факундо, сеньора.

– О! Губа у него не дура.

– Думаю, у меня тоже, – отвечаю я не без гордости.

– И как у вас идут дела?

– Были – лучше не надо, пока не приехал сеньор.

– Правда, – она словно погасла опять, но потом продолжала задумчиво: – Послушай-ка, та крещена, и Факундо тоже, может быть, я вас поженю?

– Это было бы хорошо, сеньора, но одно – что я была крещена в англиканскую церковь…

– Это ерунда, отец Эладио тебя в два счета перекрестит в католичество.

– А другое, если позволите сказать…

– Говори уж!

– Вашему мужу на это будет наплевать. Вы видите, как он поступает с вами – собственной супругой; разве будет он считаться с тем, что какие-то чернокожие обвенчаны!

И – жду, что будет.

Сеньора посмотрела на меня бешеными глазами, потом схватила со стола флакон с солью да как запустила им в стену! Потом туда же – цветочным вазоном, только осколки брызнули. Она бы, может, много чего перекидала; только я на такие дела была опытна еще с капризницей Эвелин, оставив церемонии, схватила ее за руки и усадила на диван. Сопротивляться она не могла, зато как начала ругаться! Я и от кучера такого не слышала. Лишь перебрав все мыслимые и немыслимые проклятия, успокоилась немного и заговорила ровным, усталым голосом:

– Я тут тоже раба. Все мы, белые женщины, рабыни здесь. Рабыни мужей, порядков, обычаев, законов. Меня в пятнадцать лет отдали за выгодного жениха – спросил меня кто-нибудь? Муж не пропускает ни одной юбки, ни одного борделя – что я с ним сделаю? Ничего. Сиди взаперти, в этих стенах, и без его позволения – никуда.

Муж развлекается, ему можно, а жена? Никак нельзя, не положено. Если бы я позволила себе хотя бы десятую, двадцатую долю того, что позволяет себе мой муж, меня смешали бы с грязью. Ты хоть понимаешь, чернушка, о чем я говорю?

– Я понимаю больше, чем вы думаете, сеньора.

– Да… И к тому же у нас нет детей. Это значит, что развода он сможет добиться, когда захочет. А ты… Что ты? Не одна, так другая. Правда, кажется, ты его зацепила крепко – из-за тебя одел всю дворню, учить тебя затеял… Что мне с тобой делать? Иди к себе, ничего тебе больше не будет. Не с тебя тут началось и закончится не тобой.

И я, конечно же, пятками назад и на кухню. Там уже шепчутся, и Ирма спрашивает:

– Что это у тебя щеки опухли?

Я ей отвечаю:

– Если бы ты оказалась сейчас на моем месте, у тебя бы и спина тоже опухла.

Саломе тоже стала расспрашивать: что и как, а я лишь рукой махнула. На сей раз, отделалась легко, а что-то еще будет?

И точно: когда хозяин вечером вернулся из Карденаса, у них поднялся скандал до небес, с шумом, грохотом и битьем тарелок. Из того, что мы разобрали, стало ясно:

"обалдуй" стоит на своем и уступать не собирается. Мало того: в тот же день подарил мне золотые серьги вместо медных, сам вставил их в уши и велел не снимать – и устроил так, чтобы жена это видела. Я смотрела, как она кусает губы, и думала: тут и до беды недалеко. Добрая-то она добрая, ангел, как говорит Саломе; но если в раж войдет, успеет голову снести, прежде чем опомнится.

Когда пришла вечером ее раздевать, смотрю – сидит туча тучей. Ах ты, беда моя…

Глядит на меня – на месте ли серьги. Но я, когда шла к ней наверх, сняла их и спрятала в карман. Она, конечно, это заметила.

– Если сеньор увидит, – говорит мне, – будет тебе.

– А если бы не сняла, – отвечаю ей, – от вас бы попало.

– За это не бойся, бить тебя я не велю. Разве только сгоряча, как сегодня. Но от нескольких пощечин еще никто не умирал.

И то правда. Я боялась не пощечин и даже не порки.

– Сеньора, правда, что вы предлагали мужу меня продать?

Она в ответ промолчала и лишь посмотрела куда-то в потолок.

– Сеньора, он вас очень обидел. Я понимаю, что вам надо от меня избавиться. Но если вы меня продадите… Если вы продадите меня, мне вовек не видать моего Грома.

Она помолчала еще и ответила:

– Успокойся. Сеньор, похоже, скорее продаст меня, чем тебя. А Факундо… хорошо, что напомнила: хоть чем-нибудь насолю моему законному негодяю.

Гром оказался легок на помине: в ту же ночь постучал в дощатую дверь. Молча курил свою трубку, сидя на лежаке, молча выслушивал все новости.

– Не опасно ли тебе искать расположения хозяйки? Ведь она должна тебя ненавидеть. К тому же сеньор имеет здесь куда больше власти и силы.

– Если мне держаться за расположение сеньора, дружок, о тебе придется думать забыть. А хозяйке нужно то же самое, что и мне – чтобы она осталась с мужем, а я с тобой. Она не отправила меня к столбу сразу – значит, может что-то понять.

А дон Фернандо, боюсь, из тех, кто ничего понимать не хочет.

– Потому ты и корчила дурочку с сеньорой? "Чирей ему в зад"?

– Это получилось не нарочно… Хотя, по правде, мне ее жаль. Сам Элегуа не скажет, что из этого выйдет.

На другой день хозяйка поехала в Карденас, захватив меня с собой. Прямиком коляска направилась к церкви, хотя был будний день. Падре был "премного рад видеть". "Крестить? Никаких затруднений, дочь моя!" Крестной матерью была сама донья Белен. Я повторно проходила знакомую процедуру со смиренным видом и без особой радости, не очень-то веря в ее пользу.

Но сеньора, видно, рассуждала иначе, была нервна и весела, верно, чувствовала себя заговорщицей. Дома носилась со мной как с писаной торбой. Затеяла еще раз перетряхнуть свой гардероб – "хочу одеть тебя по-своему", конечно, мужу назло.

Куда там: что ни заставит меня натянуть – все трещит по швам, все на пядь коротко. Только и подошло, что сборчатые панталоны, голубые, шелковые, и еще кое-какая мелочь самого широкого кроя. Потом вытащила ворох бус, серег, булавок, охорашивает меня, а у самой такая улыбка… Чем-то это напоминало первые дни у Эвелин Митчелл, только тут уж не та была забава.

– Что из этого всего у нас выйдет? – спрашиваю ее.

– Хуже не будет, – отвечает она.

– Это вам; а мне?

– Не бойся, не дам в обиду.

Да, думаю, если сможешь. А она между делом подсказывает, что нужно отвечать, если сеньор будет задавать вопросы, и в каждом слове сидит здоровенная шпилька.

Злее змеи обиженная жена! Попала я меж двух огней, не об этот, так об тот обжигаться придется. Так и сказала донье Белен:

– Все это для меня кончится поркой. Но оно так окончится для меня в любом случае. Сделаю так, как вы скажете: авось что-то сумеем вдвоем.

Битый час вертелась я в комнате сеньоры перед большим трюмо (а тетке она не велела заходить: хороший знак!). Зато как я вышла оттуда на кухню, там у всех глаза полезли на лоб. Кто поймет: вчера хозяйка мне рожу бьет, а сегодня увозит с собой на полдня, а потом запирается со мной в спальне и выпускает оттуда эдакую райскую птицу с павлиньим хвостом. Сеньора купила мне в Карденасе туфли на каблуках – самые высокие, какие нашла, так что я на них покачивалась, словно колокольня при сильном ветре. Новая юбка с шелковыми оборками, белая шелковая блуза с широченными рукавами, – на сеньоре она ниспадала складками, но на мне сидела, как обычная сорочка. Бархатный лиловый корсаж чуть не лопается на груди, хотя шнуровка на спине распущена полностью. В ушах позванивают золотые сережки от хозяина, и на шее – золотая крестильная ладанка с Мадонной на золотой цепочке рядом с бусами Ма Обдулии. И, конечно, пунцовая повязка на голове.

Эдаким-то фрегатом я вплываю с подносом в гостиную на первом этаже подавать кофе, с видом таким победоносным, словно я сама королева. Сеньора прячет глаза за веером, тетушка столбенеет, а у дона Фернандо открывается рот и глаза выпучиваются, как у рака.

– Сандра, – спросил он, – это кто тебя так вырядил?

– Сеньора, дай ей бог всего хорошего, – отвечаю я самым елейным голоском и вижу, что хозяин сбит с толку. – Ваша супруга, добрая душа, – она мне теперь крестная матушка, она и подарков мне надарила.

Бомба заложена, фитиль подожжен – вот что было, когда я ушла. Саломе уже стояла за портьерой – глаза у старухи сдавали, но слух оставался кошачий. Ну, а я прошмыгнула к ней и пристроилась сзади прямо с подносом в руках.

Первой взорвалась тетушка. Она кричала, что я колдунья, язычница, в бога верить не могу и крестилась из чистой корысти. Хозяйка на это сладким голосом отвечает, что, мол, негры – те же дети, благодать крещения их очищает и так далее; а такая умная, способная девушка не должна закоренеть в своем неверии.

– Мой супруг оценил по достоинству ее способности и велел учить грамоте. Знание без веры – коварная вещь, тетушка. Мы с Фернандо возьмем ее под свою опеку.

Видно было, что просилось на язык у тетушки, но старая чертовка умела к случаю промолчать. Однако сеньор встал из-за стола рывком и направился к выходу. Мы с Саломе улизнули к лестнице. Она меня спросила:

– Так вы сговорились его позлить?

Не успела досказать – он сам сзади, цап меня за локоть и поволок за собой.

Втолкнул в свой кабинет и спрашивает слово в слово то же самое:

– Вы что, сговорились меня позлить?

Я в ответ смеюсь так, что серьги дребезжат:

– Что вы, сеньор! Кто со мной сговариваться будет? Как сеньора приказала, так я и делаю.

– Ясно, плутовка, – говорит он, – но надо сказать, что ты просто чудо и тебе к лицу необыкновенно все, что бы ни надела…

Лезет заворачивать мне юбки – а там панталоны его жены.

Он отскочил с позеленевшими глазами и так выругался!

– Да, сеньор, – отвечаю я, – кто ж я еще есть?

– Я не про тебя, я про свою жену. Надо же додуматься, – нарядить негритянку в панталоны!

– А что? Все хозяйки дарят горничным старье.

– А то, что ты с обновками от нее заработаешь хорошую трепку от меня.

Я бросаю все смешки, упираю руки в бока и отвечаю нагло, что мне один черт, что мне хозяйка вчера уже устроила лупку и что от кого-нибудь все равно получать, и хорошо, если не от двоих сразу, а то и от троих.

– А при чем тут старая лоханка?

– А при хлысте; я его уже пробовала и не скажу, что сладко.

Выругался еще раз сквозь зубы: бордель, бабья команда, – и мне:

– Вот что: если она тебя спросит, скажи, спать с тобой я не перестану, потому что ты красавица, умница и ведьма, а она постылая жена. Если она устроит что-нибудь в следующий раз – я скажу ей об этом сам. Я с тобой буду спать, я тебя и буду драть… если, конечно, замечу что-нибудь. А обноски, детка, сними сейчас же и больше не одевай. Раз уж дело дошло до скандала – я одену тебя, как куколку, и плевать мне на все. Я тут хозяин!

С тем и ушел: панталоны эти испортили ему аппетит не хуже того порошка, что обещал приготовить Мухаммед со дня на день.

На другой день Давид с утра ездил в Карденас и вернулся оттуда с объемистым тюком. Он позвал меня со двора и вручил этот тюк, ничего не объяснив. Я же ничего не заподозрила и, водрузив груз на голову, понесла в дом, полагая, что это какие-то вещи по хозяйству.

Вошла и поняла, что не вовремя: хозяйская чета пребывала в гостиной в неурочный час. Обычно супруги виделись лишь за столом, намеренно или ненамеренно избегая друг друга. Сейчас они сидели в креслах один напротив другого, – сеньора, – выпрямившись с видом воительницы, и сеньор с сердито встопорщенными усами. Что угодно могу прозакладывать, что говорили они обо мне; но отступать было поздно.

– А, милочка, что это такое у тебя? – медово спросила донья Белен. – Ах, как ты все это несешь и даже не придерживаешь руками! Наверное, тяжело?

– Прошу прощения, сеньора, – отвечала я, – сеньор майораль дал мне мешок и не сказал, что в нем. Это, наверно, вам.

Дон Фернандо недовольно морщился и покусывал усы. Я вскрыла тюк и высыпала содержимое прямо на диван. Оттуда хлынули отрезы тканей, свертки кружев, ленты, шали, – все ярких, броских расцветок; цветастый ситец, полосатый и клетчатый фуляр, красная шуршащая тафта; низки бисера, гребни, пуговицы, тесьма – похоже, Давид скупил в Карденасе целую галантерейную лавку. В самом низу лежало тончайшее льняное полотно, из которого шили нижнее белье. Я так и ахнула при виде всего этого великолепия. В чем, в чем, а в тряпках я знала толк.

Сеньора из-за моей спины, наклонившись, поворошила эту пестроту, вытянула двумя пальцами какую-то ажурную накидку:

– Сандра, тебе приходилось раньше носить валансьенские кружева?

– Ах, сеньора, моя прежняя хозяйка, миссис Александрина, одевала меня очень нарядно. Были у меня кружевные воротнички и наколки, были платья самого тонкого крепа – все сплыло!

– Ну так теперь ты снова можешь одеться с шиком. Это все для тебя. Не делай, пожалуйста, испуганное лицо, все очень просто. Моему мужу противно ложиться с женщиной, на которой он видел белье своей жены, вот он и решил приодеть тебя получше. Право, я его понимаю.

– Белен! Как ты можешь говорить такие вещи! Это неприлично, в конце концов!

– Вот как? Ты считаешь, что сказать – это неприличнее, чем сделать? Помня наш предыдущий разговор, я не поверю, если ты скажешь, что все это купил для меня, и уж тем более ничего не возьму. И, пожалуйста, никаких разговоров о приличиях.

Пусть девочка потешится. Сандра, ты, кажется, недурно умеешь обращаться с иголкой? Я не стану сильно загружать тебя работой, и, думаю, с твоим вкусом и знанием дела ты сумеешь одеться как королева.

Шутить, похоже, никто не думал. Дон Фернандо нервно посвистывал, донья Белен разворачивала и сворачивала веер. Они ждали, что я скажу.

– Простите, сеньоры, мне это не нужно. Не хватало вам из-за меня, дуры, ссориться.

– Не-ет, детка, – потянула хозяйка, – ты отнюдь не дура, иначе бы мой кабальеро… Хм! Возьми, и пусть это вознаградит тебя хотя бы отчасти за то, к чему он тебя принуждает, когда ловит где-нибудь в уголочке. Бедняжка, тебе, наверно, хочется помыться всякие раз, когда ты возвращаешься к себе в каморку.

Лицо дона Фернандо пошло пятнами. Донья Белен продолжала язвить:

– Вся прислуга только и делает, что перемывает ваши косточки… Так что теперь все прежние пассии полопаются от зависти.

– Замолчи, или я тебя убью, – прорычал сеньор.

Но его жена сделала вид, что не заметила, и обращалась по-прежнему ко мне:

– Бери, Сандра, это твое. Если хозяин решил вознаградить служанку за усердие – что ж поднимать скандал?

– Скорей собирая тряпки и вон отсюда! – звенящим от бешенства голосом сказал дон Фернандо. Бысто-быстро я засунула все обратно в мешок, схватила его в охапку и пулей вылетела из гостиной. К себе, конечно, не пошла. Быстренько сунула злополучную ношу в какой-то шкаф и вернулась за укромную портьеру.

– Дура безмозглая! Что ты позволяешь себе?

– Я позволяю себе сказать ничуть не больше того, что ты, сеньор умник, позволяешь себе сделать.

– Ты выставила меня дураком!

– А кем выставил ты меня?

– Я мужчина!

– Но я порядочная женщина и терпела до тех пор, пока твоя мужская наглость не перешла все границы. Я не спрашиваю, что ты делаешь во время всех своих отлучек – ради бога! Но под боком у меня, в самом доме – это уже чересчур.

– В этом доме я определяю, что чересчур, а что нет, – заявил сеньор самоуверенно.

– Да, а также на всем острове и во всем мире. Конечно, я понимаю: нет ангелов на земле и все грешны. Но разве кто-нибудь ведет себя по отношению к супруге так нагло и бессовестно, как ты?

– Ты мне просто надоела, – сказал дон Фернандо с деланным безразличием.

– Тогда скажи это во всеуслышание. Почему ты этого не делаешь? Хорошо, молчи, скажу я сама. Если муж злоупотребляет своей властью, женщине приходится искать других защитников. Ты молчишь и делаешь гадости исподтишка, потому что знаешь: моя семья не оставит меня без помощи.