Текст книги "Дом с золотыми ставнями"

Автор книги: Корреа Эстрада

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 42 страниц)

– Так он и думает. Он говорил: "Каждого человека бережет его чи; но чтобы одна колдунья, пусть самая великая, могла уберечь тысячу человек своего рода – такого не слыхано нигде!" Тут у меня и затренькали колокольчики в голове. Я уж знала: когда долго о чем-то думаешь, решение всегда приходит неожиданно.

– Мы уедем, – сказала я. – Мы, конечно, не будем больше тут жить. Белые люди приезжали дважды и оба раза звали нас к себе. Но ведь, по старинному обычаю, имущество члена рода принадлежит его роду, а не чужому рабу?

Аганве насторожился. Я не могу обидеть брата, сказав, что он был жаден. Он не был ни злым, ни подлым, а хитрость и изворотливость сами по себе еще не пороки, и он знал счет деньгам – то есть тому, что их заменяло в Африке. Я и сама не проста и знала счет деньгам. Мы с ним оба пошли в мать, а та всю жизнь, как курица, гребла под себя и никогда не упускала из рук ни гроша, то есть ни ракушки. Мы считались по африканским меркам богачами неслыханными. А имущественный вопрос – он везде и всегда важен… В общем, брат ответил уклончиво:

– Каждый сам наживает свое добро. Если нет наследников, конечно, все достается роду.

Я не стала ходить вокруг и около:

– Если ты хочешь, чтобы беды миновали род, и роду досталось все наше добро – помоги нам.

Брат подумал, поскреб макушку и спросил:

– Что я должен делать?

Я объяснила. Он за голову взялся:

– Сестра моя, ты потеряла ум! Это немыслимо! Почему бы вам просто не убить его?

Идах хохотал и пританцовывал, забыв степенность, и похлопывал племянника по плечу:

– Это по-нашему! Сынок, знаешь, сколько мы проделали таких штучек? Да с белыми, а не с нашими придурками!

Факундо посмеивался, словно помолодев лет на десять:

– Не беспокойся, брат: все сойдет с рук, если с нами твоя сестра, унгана Кассандра! Только делай, что просят – тебя не о многом просят.

– Ахай! – сказал Аганве. – Будь по-вашему, хотя это значит осыпать себя горящими углями.

Отец вызвался помочь сам.

Все было продумано и рассчитано. Наш дом пропах к этому времени пороховой гарью, а одежда испорчена каплями воска. Проделка требовала хорошей подготовки – мы затеяли выкрасть боле из его дворца. С исчезновением Шойинки исчезнут все возможные напасти для моего рода. Можно было бы, конечно, просто его застрелить.

Но мы намеревались прихватить его с собой к морю, чтобы гордый правитель сполна хлебнул из рабской чаши, которую приготовил для стольких соплеменников.

Мы досконально изучили расположение внутренних покоев дворца и распорядок дня правителя – их хорошо знал Аганве. Дворец представлял собой целую усадьбу, обнесенную глиняной стеной. Внутри неправильного овала – треть мили в длину и четверть мили в ширину – располагалось обширное хозяйство: конюшни, амбары, хранилища, храм, огромный приемный зал. Там имелось два внутренних дворика: один для жен с их прислугой, другой для самого боле и его челяди. А снаружи кольцом вокруг глиняной стены располагались жилища городского войска: в них обитали солдаты с семьями.

Вся трудность состояла именно в том, чтобы проникнуть во дворец и выйти оттуда, не попавшись никому на глаза в таком многолюдстве. Мы были готовы и к драке. Но, конечно, она была нам ни к чему.

Чтобы обойтись без шума, следовало использовать беспроигрышную карту: суеверие моих земляков. Они смертельно боялись умале – злых духов – и приписывали им все, что случалось в их жизни непонятного. А у нас имелось вдоволь всяких непонятных для них штучек.

Облегчало дело то, что во дворце не было собак. Бегало множество шавок, которых не стоило брать в расчет, но настоящих сторожевых собак не водилось, мне кажется, во всей Африке. Имейся у боле десяток-другой догов, неизвестно, чем могло бы кончиться дело, потому что доги злых духов не боятся.

В ту звездную, безлунную ночь население казарм и дворца было разбужено странным громом и грохотом. Все, кто выскочили наружу из домов, с испугом глядели на непонятное, ужасающее до глубины души зрелище: по дворцовой стене, извиваясь, шипя, треща, бежали яркие огни и брызгали разноцветными искрами. Время от времени они взвивались сполохами выше человеческого роста – там, где было насыпано пороху побольше. Мы израсходовали два бочонка на всю пиротехнику. Стена была высотой в три ярда, а местами и выше. Порох на нее насыпали Филомено и Аганве, который крутился под стеной в полном маскараде огбони, чтобы не очень-то любопытствовали страдающие бессонницей. Он с несколькими друзьями при всем параде с вечера прогуливался у кольца казарм – а вообще-то, когда огбони вечером гуляют по улицам, простонародье старается без нужды на них не высовываться. Но, конечно, когда начался фейерверк, не утерпели и повылезли наружу. А потом в небе над дворцом стали грохотом взрываться огненные шары, – привязывали к стрелам картуз из провощенной ткани, начиненный порохом, а снизу болтался короткий фитиль, тоже навощенный и скрученный с порохом внутри. Фитиль поджигался от горящего трута, стрела взмывала вверх – трах-тарарах! Это тоже делали Аганве и Филомено, шмыгая во тьме кромешной среди перепуганной толпы, пуская стрелу откуда-нибудь из закутка. Все так таращились в небо, что не глядели себе за спину – хоть голыми руками бери всю городскую армию.

На небо не таращились только в одном месте – у той части дворцовой стены, что прилегала к покоям правителя. Там бродило привидение – такое симпатичное привидение в белом балахоне, которое до полусмерти испугало бы и многих европейцев. Оно имело огромную круглую голову с глазами, в которых горел адский пламень. Страшилище то появлялось, то пропадало, то сверкало глазами в темноте, то будто закрывало их. Если бы кто-нибудь дал себе труд подойти поближе, под балахоном обнаружили бы вместо дьявола старого кузнеца Огеденгбе. Он, прикрываясь саваном, держал на палке пустой калебас с прорезями и время от времени менял на новый прогоревший фитиль.

Не сказать, чтоб отец не робел, взявшись за такое дело. Но до него, так же как и до брата, дошло, что это всего лишь огонь, – а кузнецы привыкли иметь с ним дело. К тому же кузнецы сами колдуны – кто больше, кто меньше, и им попроще освоиться с нечистой силой. Они быстро переняли все, что требовалось. А уж мы-то, столько лет живя с оружием в руках, умели обращаться с порохом.

Длился весь фейерверк куда меньше, чем я об этом рассказываю. Все прекратилось по странному, резкому крику, похожему на птичий. Это и был птичий крик, только чуирре не водится в Африке. Перестало греметь, сверкать и гореть, пропал страшный призрак, будто не бывало – тишина и темнота безлунной ночи.

Ну, а где в это время были мы и что делали?

Когда началась вся заварушка и отец медленно выплыл из-за кустов со своей тыквой, мы закинули веревку с крюком за стену(она доходила тут до пяти ярдов) и быстренько забрались наверх. От этой стены отходила другая, пониже, разделявшая мужскую и женскую половины внутреннего двора. К ней с обеих сторон примыкали крытые пальмовыми листьями крыши, и одна из них, с левой стороны, была крышей спальни правителя. Туда-то мы и скользнули и притихли там, никем не замеченные, и ждали, пока уляжется суета и все уснут. А когда все утихло, прошмыгнули под шуршащую крышу вниз, на чердак.

Дело в том, что в богатых домах йоруба крыша двойная. Вверху она крыта листьями, или тростником, или маисовой соломой. Нижняя делается из досок и покрывается корой. В таких домах с толстыми глиняными стенами и под двойной крышей прохладно в любую жару. Там всегда шуршат мыши и ласка, которая за ними охотится. Туда не лазят никогда, кроме случаев, когда требуется починка. Там мы и расположились с удобствами, чтобы провести целые сутки, улеглись, стараясь не шуршать, разобрали кору, чтобы лучше слышать и по возможности подглядывать.

Поутру было много разговоров и пересудов о ночном происшествии. Все сходилось на том, что это недобрый знак, но к чему он? Потом боле ушел в тронный зал, и пока в опочивальне было пусто, мы приметили место, где удобнее всего снять две тесаные доски чердачного настила. Потом оставалось только подождать до ночи.

Наша мышка вернулась в норку и сладко спала, уснула за дверями бдительная стража, ушли сморенные духотой опахальщики. Кругом было тихо, и мы действовали тихо – мы это умели, хотя, пожалуй, отяжелели слегка после стольких спокойных лет. Все было беззвучно: сняли две доски, закрепили крюк за стропило, соскользнули по веревке вниз. Зажали спящему рот и кольнули ножом возле уха. Он хрюкнул было перепуганным поросенком и притих. На остальное потребовалось считанные минуты – вставить кляп, связать, вытащить на веревке на чердак, заложить как был настил чердака, вылезти на стену через крышу. Потом подождали, когда внизу мелькнет привидение. Той ночью их целых трое бродило по кустам, – показывались, правда, редко и ненадолго. Страху хватило со вчерашнего дня: никто носа на улицу не высунул. Без помех мы спустились с грузом со стены и шмыгнули в кольцо кустов, отделявших дворец и казармы от городских кварталов. Оттуда я свистнула разочек – сигнал привидениям, что дело сделано и пора исчезать.

Свист потревожил округу, но по сравнению со вчерашним это было ничто; не прошло и часа, как мы лежали в своих постелях, хорошенько припрятав редкостную дичь.

Что поднялось в городе на следующий день – представить невозможно. Идах пошел потолкаться на базар и принес кучу несусветного вздора. Аганве собирал новости в других местах и пришел с больной головой: он присутствовал на совете огбони. Там все были в полной растерянности и все валили на нечистую силу. Поиски организовали, но они свелись к тому, что толпы стражи ходили по улицам – как будто исчезнувший правитель мог валяться на земле, словно забулдыга, осушивший в одиночку бутыль крепкого эму. Сошлись на том, что боле живым был взят на небо, и стали между собой выяснять, кто поедет в столицу, чтобы доложить алафину и его советникам о необходимости нового назначения. Можно представить, что вокруг этого разгорелось, потому что посланец имел все шансы вернуться назад правителем.

Перед лицом открывающихся возможностей о нас просто забыли.

Мы не стали о себе напоминать. Не торопясь, распорядились имуществом.

Галантерейный склад, на который так зарился бывший правитель, перевезли в городской дом. Наше хозяйство в они Факундо оставил моему дяде, так же как все лишнее оружие. На тряпки и бусы Идах не зарился, но наш отъезд его крепко огорчил.

– Послушай, – сказал он мне, – эту жирную свинью можно пустить на корм крокодилам. Тот, придет вместо него, побоится связываться с вами. Почему бы вам не остаться? У нас так хорошо все пошло.

Я только покачала головой. Слишком многое сходилось в одну точку. Огбони все равно не оставили бы нас в покое: не терпели независимых и непокорных. К тому же зависть к чужому богатству грызла их сердца. А самое главное – война с хауса ширилась и катилась, армия алафина терпела одно поражение за другим, и в Бенин и Дагомею тянулись бесконечные вереницы. Эта война не могла закончиться ничем хорошим.

Так и получилось: фульве, нанося удары с юга, присоединились к хауса, теснящим Ойо с севера, и не прошло четырех лет, как столица пала под их соединенным натиском. Алафин бежал и отстроил новый город на восемьдесят миль южнее прежнего, но от империи остались одни обломки. Она рассыпалась на маленькие королевства, на города-государства, воюющие друг с другом из-за захвата рабов. Войнами они опустошали друг друга и самих себя, покуда через двадцать лет англичане не взяли голыми руками то, что было когда-то могучей державой народа йорубов.

Все к этому шло; но, увы, мой народ недальновиден и непредусмотрителен. Алафину Аоле не пошла впрок полученная в юности порка. Когда обычаем становится "продай ближнего своего", нечего удивляться, если судьба настигнет самого продающего братьев и сестер.

Но мои дети плакали, расставаясь с черной землей. И я уезжала с тяжелым сердцем.

Все же это была моя земля, и я любила ее.

Мы собирались в путь из нашего дома в они, разоренного, потерявшего уют, с невыветрившимся запахом пороха. Идах ехал с нами до самого моря, – ему предстояло отогнать назад лошадей. Уезжали налегке – оружие, кошелек с звонкой монетой, мешок с каури, самая необходимая в пути утварь. Только один большой тюк на спокойной кобылке был не в лад с нашим привычным походным снаряжением. Там был упакован бывший городской правитель, а теперь полное ничто – по правде, он и был спесивое ничтожество.

Брат сказал:

– Если не будет получаться жизнь в стране белых людей – знайте, что вы не безродные бродяги. Тутуола всегда стоят за своих и примут с радостью.

С трудом оторвала от бабушки отчаянно ревущую дочку, отерла ее слезы – и помоги нам Легба, хозяин дорог и перекрестков!

Мы направлялись в Лагос.

Гром по дороге сказал:

– Твой брат приглашал от души. Но я не хотел бы этим предложением воспользоваться… даже если окажется, что англичане прикарманили наше добро и знать нас не захотят в своем Лондоне.

– Раньше ты не беспокоился на этот счет.

– Раньше не было нужды, жена! Что качаешь головой?

– Те, кто наверху распоряжается нашими судьбами, ценят жертвы, принесенные от сердца, в знак повиновения, а не как плату за исполнение просьб. Конечно, старый Мэшем плутует понемножку, но сплутовать крупно и подло Санди ему не даст.

– Значит, ты нарочно морочила парню голову, чтобы сделать его сторожем при тех сундуках?

Нет, такой дальновидностью я не обладала. Так получилось, и все!

– Что ж, – философски заметил муж, – значит, это я был такой умный, что отправил тебя к нему. Хотя по отношению к мальчику это свинство – использовать его таким образом. Надеюсь, ему судьба это тоже зачтет.

К побережью доехали без происшествий.

Первым делом пошли в миссию. Там нас встретил свежий, как майская роза, мистер Клаппертон.

– Ах, миссис Кассандра, какое невезение! "Мари-Лус" была в порту буквально вчера. Они направились южнее, в Конго и Анголу, забирать груз у своих торговых агентов. Вряд ли обернутся меньше, чем недели в три-четыре.

Он предложил нам расположиться в бунгало при миссии. Мы с месяц проторчали в Лагосе, – так себе городишко, мне он не понравился. Наш хозяин был сама любезность и с большим вниманием выслушивал истории о наших злоключениях на родине. Все он старался наставить меня на путь истинный, и весь месяц у нас не прекращался богословский диспут. Каждый остался при своем мнении, но это скрашивало скуку ожидания.

Самой большой радостью в Лагосе было то, что нас ожидало письмо от куманька. Жив курилка! Мы раз сорок пробегали строки, написанные его рукой: все у него по-прежнему.

Это казалось чудом, и засветилась даже надежда: а вдруг еще увидимся?

Шойинки я продала, не торгуясь, какому-то португальцу. Думаю, он попал в Бразилию, и думаю, что пришлось ему там не сладко.

Ко времени прихода "Мари-Лус" у нас всех были выправлены бумаги для въезда в Англию. Правительственный резидент был знаком с Мэшемами, и священник замолвил за нас словечко, а довершила дело пригоршня звонкого золота. Когда Клаппертон представил нас капитану Харперу, мы уже числились английскими подданными.

Мистер Джереми Харпер был бравый молодой моряк. Он, кажется, слегка оторопел при виде того, насколько черна его хозяйка, но скоро освоился. Может, потому, что мы были в европейском платье?

Вот и берег, вот и шлюпка, прощай, старина Идах, не плачь! Одинокая фигура на песчаной отмели тает, пропадает из глаз, и вот уже синей полосой остался с правого борта африканский берег.

В Лондон мы прибыли в первых числах сентября 1833 года.

Глава пятнадцатая

Мэшемы оба оказались дома и сломя голову примчались в порт, едва услышав о нас – капитан отправил посыльного, и они явились на пристань в сей же момент в закрытой коляске с кучей пледов. Похвальная предусмотрительность: мой муж и мои дети, никогда не покидавшие тропиков, отчаянно мерзли даже погожими сентябрьскими днями.

Мэшемы перевернули дом вверх тормашками, стараясь устроить нас со всеми возможными удобствами. Но все же там было не слишком уютно. Нас пригласили обедать со всем семейством, и кроме наших приятелей, за столом присутствовали дамы: леди Энн, жена старшего Мэшема, и леди Дороти, мамаша младшего. Обе брезгливо поджимали губы и постарались убраться под благовидным предлогом. Стол не остался без хозяйки лишь потому, что там была третья дама, леди Эмили, та самая, в честь которой был назван хорошо знакомый нам корабль – мать сэра Джонатана, бабушка Санди. Бодрая старушка лет восьмидесяти с любопытством поглядывала на нас поблекшими глазами. При ней состояла красавица Нжеле – Анжела, как ее называли там. Вот кто нам обрадовался! Ей доставалось от чопорных леди, особенно когда дома не было мужчин.

Конечно, за обедом все сгорали от любопытства: как случилось, что мы покинули землю обетованную? Я рассказала все, как было. Мужчины пришли в восторг: "Санди, а ты устоял бы один против дюжины?" – "Не знаю, дядя, я не получил такой закалки", и укатывались со смеху, слушая об участи злополучного боле.

Разговор затянулся до ночи, обсудить надо было не только то, что прошло, но и то, что предстояло.

– Касси, что ты намерена предпринять? Послезавтра понедельник, к твоим услугам твой банкир и твой счет. Знаешь, с этими деньгами такие люди, как мы, могли бы…

Он развивал грандиозные планы о том, как развернуть торговые дела в Африке – "На побережье, где твердо стоит английский флаг, нет такого беспорядка. Надо закладывать плантации какао и кофе, кокосовых пальм, нужно устанавливать за фрукты такую цену, чтобы туземцы сами стали их выращивать, все равно это обойдется недорого, потому что труд там дешев".

Я была намерена начать с другого.

– Завтра поеду к Митчеллам – вести переговоры насчет моего брата.

На другой день с обоими туда отправилась, предупредив запиской с посыльным, как водится у хорошо воспитанных англичан. Вот и дом, так хорошо знакомый. Миссис Александрина спускается по лестнице, – очень постарела за эти годы, а прежде чем она успела до меня дойти, вдруг выскочила откуда-то костлявая высоченная старуха и едва не задушила меня в объятиях. Конечно, миссис Дули – жива, здорова и по-прежнему хозяйкина правая рука… "А хозяин умер в прошлом году, царство ему небесное…" А мой брат не поехал в Африку потому, что наотрез отказалась ехать туда его жена – ямайская мулатка, привезенная после того памятного рейса "Звезды": "Презловреднейшая особа, Касси! И Эдан после этого начал заглядывать в рюмочку, да-да, и сегодня воскресное утро, так он наверняка мается со вчерашнего".

Она тотчас отправила кого-то за моим братом.

Мэшемы беседовали с миссис Митчелл. Она рассказывала едва не со слезами, как покойный наводил справки, где только мог, как, получив письмо с Кубы, она с сыном поехала туда немедленно, и как была потрясена, узнав, что опоздала на считанные дни. Миссис Александрина добралась тогда до Федерико Суареса и узнала причину происшествия.

– Ах, Касси, это ужасно, но я тебя не осуждаю. Всякая мать может защищать свое дитя. Но что же было с тобой дальше, где ты пропадала столько лет?

Я отвечала уклончиво: мол, на этом острове много мест, где можно спрятаться от дурного правосудия. Зачем ей подробности? Тем более подписать все документы на брата и его семью она согласилась сразу за символическую плату. "Мы обязаны тебе сохранением нашего состояния".

Привели брата – опухшего и обрюзгшего с перепоя, его жену – светлокожую и надменную, четверых его детей. Брат был очень похож на отца – не только внешностью, но и тем, что позволил жене взять верх в семье… Иданре обнимал меня со слезами, его супруга Флавия посматривала неприязненно. Хозяйка им объявила, что со следующей недели они свободны и переходят на мое попечение.

На другой день состоялся визит в банк. Причем банковский клерк упорно не хотел меня пускать в хозяйский кабинет даже в сопровождении Мэшемов. Управляющий банком Фрэнк Добсон вызвал клерка в кабинет, потому что Санди на него пожаловался, и заставил просить у меня прощения – "если не хочешь вылететь с работы, Фред". Много что могут деньги! Размер моего счета заслуживал уважения, а компания "Мэшем и Мэшем" была едва ли не самым крупным клиентом крепкого, но не слишком большого банка.

Первоочередные дела были сделаны. Но что дальше? Филомено на третий день в Лондоне умирал с тоски – без простора, леса, лука и стрел, без привычной тяжести мачете у пояса. Факундо хандрил от безделья – это никуда не годилось. И задерживаться в доме Мэшемов на правах гостей не хотелось. Купить или снять дом и жить отдельно я при всех наших деньгах не решалась. В белой стране оставаться без покровительства белых было неразумно.

Эту проблему решил сэр Джонатан, предложив мне со всем семейством занять отдельный флигель в саду его дома в тихом лондонском переулке.

– Там не слишком просторно для двух семей, – сказал он, – зато сами себе хозяева. Вам там не придется видеться с моей супругой и невесткой, а если вы попадете за стол с моими дурами-дочками и их мужьями – господи, боже мой, что будет! Я прошу меня простить, я знаю, что ты умней любой из них. Но это Лондон, и здесь все живут не как хотят, а как полагается.

Я не обижалась – толку что! Лондон нам было не переделать. Мы с азартом взялись за обустройство маленького, необыкновенно уютного двухэтажного флигеля на задворках большого барского дома. Когда есть деньги, это занятие – одно удовольствие.

Потом к нам переехал брат с семьей – все говорят только по-английски! Старшему племяннику было лет пятнадцать, и остальные лесенкой года через два-три. Ну и, конечно, невестка, которую бесило, что распоряжается в доме не она. Флавия слишком гордилась своей светло-желтой кожей – будто это делало ее умнее! Брат, получив от меня внушение, стал добропорядочным трезвенником и получил работу в конюшне Мэшемов, куда мы поставили и своих двух лошадей, купленных вскоре после приезда. Лошади были радостью и отдохновением моего мужа, и нужны-то они были больше для того, чтобы он в нарядной куртке с галунами мог каждый день проминать по улицам роскошного арабского скакуна его любимой вороной масти.

Брат, по-моему, повеселел больше оттого, что я не позволяла Флавии его пилить и поставила на место не по уму заносчивую женщину. Ей пришлось заняться обслуживанием всей большой семьи. У меня нашлись другие дела.

Немедленно по возвращении я стала разыскивать старого друга, которому была обязана столь многим – конечно, речь о миссис Джексон. Она жила с семьей своего сына, небольшого чиновника, и продолжала ходить по урокам, хотя в ее возрасте это было уже не просто. Трудно давался хлеб в этом городе, семья Джексонов жила скромно. Поэтому к шумной радости от встречи "с самой лучшей в жизни ученицей" добавилась тихая радость от предложенного выгодного места. "Если твои дети хотя бы вполовину так умны, как ты…" Старушка растерялась, увидев за большим столом нашего флигеля, кроме двоих детей, огромного дядю… "Позвольте, а это…" – Это мой муж, мэм, и вам придется учить английскому его тоже.

Учеба составила суть нашей лондонской жизни. Я знала, что она дает и чего стоит, и не давала своим поблажки. Каждое утро Филомено запрягал в коляску с откидным верхом маленькую, изящную вороную кобылку и через половину огромного города ехал за старой учительницей. Салли-Энн Джексон была опытным и умелым педагогом, и к концу октября ее ученики могли с горем пополам объясниться в бакалейной лавочке.

А бойчее всех – Мари-Лус, бегавшая за карамельками в кондитерскую Вудли на другой конец квартала.

Обычно за покупками ходила я сама в сопровождении кого-нибудь из племянников. Я попросила учительницу, чтоб она заодно обучила их всех грамоте, – но им это давалось не легче, чем в свое время их отцу, и племянники были рады прогулке и конфетам куда больше, чем возможности учиться.

Смейтесь надо мною, но за учебу села и я! Я одолевала правила обращения с деньгами, коль скоро они появились. Финансы и бухгалтерия давались не с меньшим трудом, чем стрельба из лука, в которой мы упражнялись время от времени у задней стены конюшни. Факундо с лета схватывал то, что терпеливо растолковывал по вечерам Санди. У него была прирожденная торговая хватка – разве иначе он мог бы в двадцать два года вертеть делами большого хозяйства? Гром на двадцать лет раньше меня знал, что такое вексель, кредит и проценты.

Скука и хандра миновали: мы учились с азартом. Но тут начался сырой, дождливый, туманный ноябрь, – проклятие Лондона, и на нас свалилась беда. Факундо стал болеть.

Он никогда не любил сырости и слякоти, мой муж. Он подхватил ревматизм в болотах Сапаты, и лондонский смог дал повод этому ревматизму разыграться вновь. Опухали стопы и колени, кисти рук сводило так, что в них не держались ни перо, ни ложка.

А что хуже всего, начинало колоть сердце.

Приходил доктор – спокойный, неразговорчивый доктор Гисли, прописал припарки, растирания, пилюли какие-то. То ли помогли лекарства, то ли то, что в декабре слякоть кончилась – начались морозы, выпал снег, – Гром поправился и рождество встретил на ногах. Сам правил шестерней на праздничном катании – необъятно громадный в просторной теплой одежде, шумел, свистел, веселился, купал в снегу детей и племянников закопал меня в сугроб под хохот всей улицы.

Передышка длилась долго – помню, как весело мы справляли день рождения, общий для всех, в феврале. Пришли Мэшемы, миссис Джексон, и даже леди Эмили почтила присутствием праздник с барабаном и флейтой. А потом в конце зимы грянули оттепели, и Факундо снова скрутило, да еще как. Он лежал пластом и почти умирал.

Снова приехал доктор, смотрел, хмурился и наконец сказал, отведя меня в сторону:

– Миссис, у вашего мужа железный организм. Он проживет сто лет… если будет жить в тех широтах, к которым приспособлен. Но лондонская сырость подточит его силы очень быстро, и дай бог, чтобы он не подцепил чахотки. Если не хотите остаться вдовой – перемените климат. Следующую зиму он может не пережить.

Какое там следующую! Я молила богов, чтоб только он дотянул до весны. Сэр Джонатан сказал:

– Как только встанет на ноги – с первой же оказией отправляйтесь на Ямайку. У нашей компании там постоянное представительство, контора и склад. Тамошний агент уже попадался на мелких плутнях. Как насчет того, чтобы во главе стал один из совладельцев? Гром, старина, учись, – все равно бездельничаешь в своем кресле!

С кресла у камина Факундо не вставал. Постаревший, отяжелевший, в шерстяных чулках, вязаной фуфайке, овчинном жилете мехом внутрь, он сидел в нем день-деньской, с трудом поднимаясь по неотложной надобности. Он осваивал английский… а между прочим, собеседницей ему служила престарелая леди Эмили, которая днями просиживала с рукодельем в кресле напротив.

– Мне уже слишком много лет, чтобы думать о приличиях. Да и что могут подумать о восьмидесятилетней старухе? Мне у вас нравится, и видит бог, в этом нет ничего плохого. В моей жизни не так много осталось радости, почему же должна отказывать себе в удовольствии поболтать с людьми, которые мне симпатичны?

Так дело тянулось до мая, когда унылая морось сменилась грозами и наступило тепло. Тогда-то здоровье мужа быстро пошло на поправку, но затянувшееся ненастье заставило воспалиться одну из прошлогодних ран сына. Оказалась повреждена и загноилась ключичная кость.

Осматривал рану все тот же молчаливый доктор.

– Сколько лет юному джентльмену? Четырнадцать? М-да! Ростом, конечно, вы удались… раздевайтесь до пояса, юноша.

Сын снял рубаху, и глаза у доктора полезли на лоб.

– Парень, в какую чертову переделку ты попал?

Парень шмыгнул носом и ответил:

– Это была очень хорошая драка, сэр, просто замечательная!

– Я вижу, дружок, – ответил доктор, раскладывая инструменты, – Отделали тебя тоже замечательно.

Предстояло очищать воспалившуюся рану.

– Миссис, налейте вашему мальчику полный стакан виски, – распорядился доктор.

– В два приема, и запивать водой.

– Зачем? – удивился сын.

– Для храбрости, юноша.

– Я и так не трус.

– В этом никто не сомневается, судя по боевым ранам. Пей-ка, давай.

Филомено хлебнул глоток, другой, сморщился и выплеснул остаток прямо на угли камина.

– Лучше терпеть, чем глотать эту дрянь. Начинайте!

И молча сидел все время, пока врач выскребал рану и накладывал шов.

– Сэр, скоро я могу стрелять из лука?

Врач, однако, уложил его в постель. Я провожала доктора до ворот, и он-таки полюбопытствовал: где мальчугана угораздило попасть в такую драку? "Если, конечно, не секрет". Это не был секрет, и я не упустила случая похвастать своим парнем.

– М-да, сказал Гисли, – боевой юноша. – Но из Англии вам все-таки лучше уехать: этот климат не для вас.

Через полтора или два месяца после этого разговора "Смутьян" нес нас к берегам Ямайки.

На "Смутьяне" служил боцман Скелк – вот радости-то было увидеться! Он шумно приветствовал нашу компанию – мой брат с семейством тоже ехал с нами. Отдельную каюту отвели для миссис Джексон. Ее внучки обзавелись уже беличьими шубками и платьями из тафты, но на приданое не хватало. А я боялась, что на Ямайке не смогу найти учителя для моих детей.

С нами же отправился Санди – разобраться с делами, запутанными предыдущим управляющим, помочь нам устроиться на новом месте, а главное – отдохнуть от мамаши и тетки и всей лондонской докуки под благовидным предлогом.

Всю дорогу, как шесть лет назад, Филомено таскался за Санди хвостом. Едва постигнув азы арифметики, он попытался освоить морскую науку, она ему чем-то понравилась.

В Порт-Рояле компания имела на бойкой припортовой улице большой дом со складами и конторой. Там нас и водворили – каменный пол, высокие потолки, уличный шум пробивается сквозь кедровые ставни, тихий патио с садом с внутренней стороны, ветер с моря разгоняет зной.

Мы обосновывались на острове в качестве свободных подданных британской короны с подлинными документами.

В шестидесяти милях к северу – кубинское побережье.

Первая наша покупка, совершенная на второй день по приезде – лодка. Узкая, длинная, остродонная, с косым парусом – из тех, на каких рыбаки пускаются в погоню за крупной добычей и пропадают в море иной раз на неделю.

С тех пор Пипо в доме мы не видели. Он пропадал на воде и часто сманивал с собой Санди. Десять лет разницы в возрасте по-прежнему почти не сказывались.

Мы только и делали, первую неделю, что покупали всякую утварь для обустройства, но одна покупка была уж очень неожиданна… Судите сами.

Прямоугольный, неряшливо крытый навес невольничьего рынка тянул меня как магнитом. Не было дня, чтобы я – обычно взяв с собой миссис Джексон и делая вид, что сопровождаю ее, – не прогуливалась по каменным плитам того места, где нас с братом однажды продали. В то время на Ямайке из рук в руки переходило ежегодно больше ста тысяч человеческих душ, и я без особой надежды оглядывала шеренги: не мелькнет ли знакомое лицо?