Текст книги "Дни испытаний"
Автор книги: Константин Лебедев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)
Приподнявшись, он попытался ползти. Осторожно перенес вперед руки, подтянул тело, сморщился от нестерпимой сверлящей боли в ноге. Ползти было очень трудно, почти невозможно, но он все-таки полз, закусив до крови губы, чтобы не застонать.
С трудом он различил фигуры, бегущие со стороны траншеи.
– Наши, наши идут! – донеслось до него откуда-то издали. – Товарищ лейтенант, наши! Подмога!..
Снова теряя сознание, он различил среди опускавшегося тумана знакомое лицо. Ему показалось, что это Антонов. Он тут же понял, что ошибся, вспомнив ясно смерть сержанта и Тимошихина. Выстрелы, которые он слышал, сделались сильнее и чаще.
– Что с вами? – спросил его знакомый голос.
Собрав до конца остатки сил и сконцентрировав внимание на одной мысли, он ответил:
– Ничего... Немного ранили... А наши?..
– Наши атакуют. Финнов отбросили и зажали.
– И вы... вы... – он хрипло зашептал, злясь на то., что не в состоянии говорить громко: – Вы тоже... должны преследовать...
Туман, давящий своей невесомой тяжестью, завладел им, заслоняя все происходящее вокруг. Ему стало душно, и мир снова провалился куда-то.
Спустя некоторое время, в комнату, куда перенесли Ростовцева, зашел начальник штаба, прибывший лично на выручку гарнизона базы. Он на носках подошел к раненому и, следя, как Фаина Парамоновна перевязывает его, спросил:
– Ну, как он?
– Не знаю... Плохо. Рана серьезная.
Фаина, оторвавшись на мгновенье от своего занятия, подняла беспокойные глаза на Крестова и, словно стесняясь, осторожно спросила:
– А здешний фельдшер? Его нашли?..
– Ему не нужна ваша помощь. Убит.
Фаина как-то очень быстро замигала глазами и отвернулась. Бинт выскользнул из ее рук, но она тотчас же подняла его. Пальцы ее вновь быстро забегали, может быть, даже несколько быстрее, чем это было нужно.
Майор стоял еще несколько минут, молча наблюдая за ее работой. Потом сказал находящемуся здесь же связисту:
– Восстановите связь с дивизией. Повреждение где-нибудь близко, у железнодорожного полотна. Необходимо срочно вызвать санитарный самолет... Если раненый придет в сознание, и мне можно будет его видеть, позовите меня.
Он резко повернулся, чтобы выйти, и у самых дверей произнес в усы тихо, так, что его никто не услышал:
– Не уберег все-таки! Эх, старый...
Часть вторая
Глава первая
1
Комната была освещена только наполовину. Мягкий свет из-под абажура настольной лампы падал на поверхность стола, освещая тонкие гибкие руки Ветрова и половину его лица, склонившегося над страницами книги. В эту ночь он дежурил.
Лежащие рядом ручные часы наполняли тишину комнаты монотонным тиканьем. Ветров взглянул на циферблат. Стрелки показывали половину первого.
«Уже поздно», – подумал он и решил проверить больных перед тем, как лечь спать.
В коридоре у своего стола сидела сестра. Она, склонившись, что-то быстро писала. Сестра недавно появилась в госпитале, и Ветров еще не успел с ней познакомиться как следует. Услышав мягкие, заглушаемые ковром шаги, она обернулась и встала с места.
– Не беспокойтесь, сидите, – сказал Ветров, припоминая ее имя, и, когда вспомнил, добавил: – Сидите, Тамара.
В госпитале как-то было заведено звать сестер только по имени. Это было не по уставу, но на такое нарушение правил никто не обращал внимания. Неважно, мало или много лет было сестре, – все равно, обращаясь к ней, называли только имя. Так было удобнее, да и соответствовало это больше тому назначению, которое определяло слово «сестра».
Ветров, если бы его спросили за минуту до этого, как выглядит новая сестра, затруднился бы ответить на такой вопрос. Он мог бы сказать только, что исполняет свои обязанности она хорошо и что дежурить с ней гораздо удобнее, чем с ее преемницей Катей. Но сейчас он впервые оценил ее лицо. В ярком электрическом освещении оно показалось ему удивительно правильным и красивым. Особенно привлекали большие лучистые глаза, выделяющиеся своим блеском. Темные длинные ресницы придавали им еще большую выразительность. Прическа ее была скромной и аккуратной. Собранные назад темные волосы были тщательно прибраны косынкой.
– Вы что-то пишете? – сказал Ветров, останавливаясь и нагибаясь над столом. – Верно, письмо?
– Да, доктор, – ответила она, осторожным, но настойчивым движением отодвигая в сторону исписанный листок.
– Другу?
– Да, доктор.
Не зная, как продолжать разговор, Ветров постоял с минуту и потом спросил:
– Ну, а в палатах как дела?
– Все в порядке... Золотов просил вас зайти к нему, как освободитесь. Остальные спят.
Ветров прошел в палату к желавшему его видеть больному.
– Что нового скажете? – обратился он к нему. – Зачем звали?
– Извините, доктор, – ответил Золотов, лежавший теперь уже на обычной кровати, – просто побеседовать с вами захотел. Соскучился...
– Что-то быстро очень. Утром, по-моему, виделись, – улыбнулся Ветров.
В синем свете лицо больного казалось бледным. Но уже по его выражению можно было определить, что он хорошо себя чувствует, и дело идет на поправку. За последние дни он отлично кушал и был значительно веселее и разговорчивее.
– Я вот хотел опять спросить, – заговорил он после паузы, – долго ли мне еще валяться? Очень уж надоело хворать, да и время для этого неподходящее. На фронте чересчур что-то спокойно: наверно, готовят немцы какую-нибудь пакость.
– Кто знает, – возразил Ветров, – может быть и немцам что-нибудь готовят, это вероятнее... А лежать вам недолго. Скоро ходить будете, денька через три-четыре насильно вас заставлю. Вот тогда, если откажетесь, будем крепко ругаться.
– Не откажусь...
– Посмотрим! Я к вам специально сестру приставлю... Вот Тамару. Она строгая, по-моему.
– Какая же она строгая, она добрая, – заговорил вдруг с неожиданной энергией Золотов, и Ветров понял, что больной ей симпатизирует. – Она очень хорошая. Удивительная девушка!.. Знаете, когда ее просишь повязку поправить или подушку подвинуть поудобнее и чувствуешь, как она это ловко делает, сразу вдвое здоровее становишься. Будто свойство какое-то в руках заложено... Вон тот новенький, – Золотов показал рукой на койку с поступившим на днях больным, – все стонал сначала. А она подошла, поговорила о чем-то шопотом, поправила, что нужно, и успокоился он. Заснул даже. Что говорить, замечательная девушка! А лицо какое! Посмотришь и подумаешь сначала, что неженка. А ведь ничего подобного! За все берется, ничем не брезгует и все умеет...
– Что-то слишком вы ее хвалите, – улыбнулся Ветров, который с удовольствием слушал расточаемые Тамаре похвалы. – Уж не влюбились ли? Смотрите, узнаю адрес той, которая вам письма пишет, да наябедничаю, и будет вам на орехи!
– Да нет же, доктор, – смутился Золотов, – не так вы меня поняли. Ну, как не хвалить, когда она заслуживает? Да и не я один. Спросите всех – то же самое скажут. Раз хороший человек, так это же сразу видно.
– Ладно, ладно, верю. Но давайте-ка на боковую. Разговоры – вещь неплохая, а спать все же нужно. Важно соблюдать режим. Через три дня, когда вы сделаете первую экскурсию до моего кабинета, я вас угощу особенными папиросами. Но это через три дня, а сейчас – тсс... – он приложил палец к губам и вышел, пожелав Золотову спокойной ночи.
Проходя мимо сидящей за своим столом сестры, он спросил ее:
– Знаете, зачем меня звал Золотов?
– Нет, доктор.
– Вас хвалил. Понравились вы ему.
– Я очень рада... – она опустила ресницы и слегка улыбнулась уголками тонких губ.
Этот простой ответ удовлетворил Ветрова. Он невольно сравнил ее с жеманной Катей, которая, услышав подобный отзыв, реагировала бы, вероятно, несколько иначе.
«А ведь, действительно, она славная, – подумал он, проходя в свой кабинет и садясь опять за книгу: – Как это я сразу не заметил?»
Ему не хотелось спать, и он вновь погрузился в чтение. Но на этот раз громоздкие латинские наименования перестали удерживаться в голове, и впервые ему показалась скучной его научная книжка.
– Действительно, она славная и, пожалуй, красивая, – произнес он вслух. Оттого, что эта мысль пришла к нему дважды подряд, он вдруг рассердился и придвинул книгу ближе, стараясь сосредоточиться. И словно кто-то другой опять подсказал ему новую фразу: – «Она пишет письмо другу. Пишет другу...»
– Нет, повидимому, я сегодня устал, – сказал он самому себе.
Он придвинул часы. Следя за движением секундной стрелки, привычно отыскал пульс и, считая его, думал о чем-то другом. Пульс был нормальным. Разобрав стоявшую в углу постель, он залез под одеяло, не выключая света. Тепло постели приятно убаюкивало. Он потянулся как человек, уставший за день и получивший, наконец, заслуженный отдых, и закрыл глаза.
Разбудил его настойчивый стук в дверь.
– Пожалуйста, – разрешил он, не вставая с кровати. – В чем дело? – спросил он вошедшую сестру.
– Поступила новая партия раненых. Сейчас идет выгрузка. Я хотела вас предупредить.
– Хорошо, спасибо. Истории болезни направляемых в наше отделение принесите мне. А потом и больных посмотрим...
От сна глаза слипались, и в них было ощущение песка. Чтобы размяться, он несколько раз присел. Запыхавшись, он почувствовал себя опять свежим и бодрым. Он уже привык приводить себя в нормальное состояние подобным способом всякий раз, когда обстоятельства требовали перерыва в отдыхе. Это случалось почти каждое дежурство. Умение быстро переключаться от отдыха к работе было необходимо. Но это не обременяло его, потому что каждый раз, когда он просыпался таким образом, его заполняло предвкушение интересного дела, своеобразный азарт борьбы, ожидание необычного.
Подойдя к столику сестры, он спросил:
– Принесли документацию?
– Да, доктор. Вот... – она протянула ему пачку бумаг.
– Сколько человек поступило?
– К нам десять.
– Есть температурящие?
– Двое. У одного 39,6. Я снова поставила термометр.
– Хорошо. – Ветров быстро просматривал истории болезни и откладывал их в сторону. На последней он задержался и произнес: – Открытый перелом бедра... Гм... С разможжением мягких тканей... Гм... Странно, для чего его эвакуировали? Это же нетранспортабельный больной! – он покачал головой и вновь погрузился в чтение: – Да тут еще один диагноз: «осколочное ранение мягких тканей шеи...» Здорово его, беднягу, угостило. Интересно, кто это?.. Звание – лейтенант, должность... – он читал историю болезни с конца и добрался до фамилии в последнюю очередь.
– Это тот самый, у которого высокая температура, – пояснила сестра.
Не отвечая, Ветров прочитал фамилию больного и удивленно поднял брови. Он опустил листок на стол, но потом вновь поднес его к глазам. Его лицо настолько выражало недоумение, что сестра тревожно спросила:
– Что такое? Какая-нибудь ошибка?
Ветров, словно не расслышав, смотрел куда-то в сторону. Потом, нервно куснув губу, проговорил:
– Какая чепуха получается... Где он?
– Кто? – не поняла Тамара.
– Да этот больной... Ростовцев, Борис Николаевич, лейтенант? Где он?
– Положен в маленькой палате. Я ему поставила термометр. Еще рано...
– Все равно. Пойдемте к нему сейчас же! Пойдемте... Хотя, подождите. Надо придти в себя. Это так неожиданно, так странно... Не удивляйтесь, пожалуйста, я все объясню потом...
Тамара, озадаченная поведением доктора, не мешала. Она стояла поодаль, ожидая его распоряжений. Чтобы помочь ему успокоиться, она осторожно произнесла:
– Вы, вероятно, знаете этого больного?..
– Еще бы! Еще бы мне не знать Бориса! – возбужденно воскликнул Ветров. – Вы и не предполагаете... С этим человеком мы вместе кончали школу. Мы жили с ним в одном городе. И мне его не знать!.. Ах, чорт! Мало ли госпиталей в России, так надо же, чтобы он попал именно в наш! Судьба какая-то... И так ему не повезло. Судя по тому, что написано здесь, – он снова взял со стола историю болезни, – положение серьезно. Вы видели его? Как он?
– Молчит... Мне не сказал ни слова.
– Это на него непохоже... Однако, пойдемте... – качая головой, он двинулся по коридору вслед за сестрой. – «Может быть, это не он? – пришла успокоительная мысль. – Разве мало Ростовцевых на свете... Но там сказано: «лейтенант», «Борис Николаевич»... И год рождения... Нет, он! Конечно, больше некому быть... А Рита? Какой будет удар для нее. И бывают же такие совпадения...»
В палате стояли две койки. Одна была свободной, на другой лежал человек, до плеч покрытый серым одеялом.
Ростовцев сильно изменился. Лицо его похудело, нос заострился, глаза ввалились. Шея до подбородка была забинтована толстым слоем белой марли. От этого он не мог поворачивать голову и лежал неподвижно, следя за вошедшими одними глазами. Несмотря на перемену, Ветров сразу узнал его по рассыпавшимся на подушке светлым волосам.
Крупными шагами подошел он к койке и протянул руку:
– Здравствуй, Борис! Узнаешь?
Раненый долго и пристально смотрел на посетителя лихорадочно блестящими глазами. В них не было ничего – ни удивления от неожиданной встречи, ни радости. Они блестели невыразительно, и Ветров подумал, что это – от повышенной температуры.
– Узнаешь? – повторил он, наклоняясь.
– Узнаю... Здравствуй... – прошептал Ростовцев одними губами. – Мне трудно говорить... Шея...
Ветров слегка приподнял одеяло и сам пожал его руку. Он почувствовал, каким слабым и неуверенным было ответное пожатие. Сестра, подойдя сбоку, вынула термометр.
– Тридцать девять и семь, – шепнула она. – На одну десятую больше.
– Что ж, возьмем тебя в перевязочную, – произнес Ветров, обращаясь к Борису. – Там и посмотрим, что делать дальше.
Ростовцев, удерживая его, сделал слабое движение одними пальцами.
– Погоди, – зашептал он, морщась от боли. – Резать будешь?
– Не бойся, только посмотрим. Может быть, у тебя гной скопился. Его нужно убрать и тогда станет легче и пропадет температура.
– Резать... не дам. Не дам... Меня уже хотели резать... Не дал. И тебе не дам... Пусть лучше... так. Мне без ноги... не жить.
– Ну, не волнуйся и молчи. Говорить тебе вредно. Отрезать ногу тебе никто не собирается. Я же сказал, что только посмотрим и удалим гной, от которого у тебя температура. Я удивляюсь даже, почему тебя в таком состоянии везли. Лежать тебе нужно. Это просто ошибка врачей, которые тебя смотрели.
– Я сам настоял, – ответил Ростовцев, все так же морщась. – Они хотели меня резать, оставить без ноги. Я сам не дал... И тебе... не дам.
Заметив, с каким трудом Борис говорит, Ветров вышел, чтобы не утомлять его. Он видел, что ранение Ростовцева серьезно. Не решаясь осматривать его самостоятельно, он вызвал в отделение Михайлова, чтобы вместе с более опытным врачом сделать заключение о том, как поступать дальше. Если бы речь шла о ком-нибудь постороннем, он не стал бы беспокоить старшего хирурга. Но с Ростовцевым он не мог поступить иначе. Слишком сложны были взаимоотношения между ними, чтобы Ветров решился взять в свои руки на свой страх и риск его судьбу.
Михайлов пришел через час. Он был явно не в духе оттого, что его подняли ночью. Об этом говорило его кислое измятое лицо с красными, не совсем проснувшимися глазами.
– Ну, что тут у вас произошло? – спросил он, по обыкновению сильно картавя.
Поздоровавшись, Ветров пояснил, что прибыл серьезный больной, и он счел необходимым консультировать его с ведущим хирургом.
– Дайте историю болезни.
Ветров предупредительно исполнил его требование. Михайлов пробежал глазами исписанный листок.
– А вы сами смотрели больного? – спросил он, хмурясь.
– Я полагал, Лев Аркадьевич, что нет смысла тревожить больного дважды и поэтому решил вызвать вас тотчас же. Я ограничился лишь беседой. Выяснилось, что на этапах эвакуации ему была предложена ампутация бедра, но он от нее отказался.
– Тут и выяснять нечего, это указано в истории болезни, – Михайлов иронически взглянул снизу вверх на стоявшего перед ним Ветрова.
– Простите, этого я не заметил, – смутился тот.
Михайлов протянул ему только что отложенный лист и подчеркнул ногтем соответствующее место. От ногтя на бумаге остался длинный небрежный росчерк. Чьей-то рукой здесь было написано, что от предложенной операции больной отказывается и, согласно своей настойчивой просьбе, эвакуируется в тыл. Под этим стояла подпись Ростовцева. Ветрову ничего не оставалось, как промолчать.
– Давайте больного на стол, – сказал Михайлов, надевая халат.
Перевязочная была залита ярким светом. Стеклянные столики с инструментарием блестели особой больничной чистотой. Их выкрашенные белилами ножки легко касались пола. В глубине комнаты двигалась белая фигура сестры, бесшумно переходившая от столика к столику.
– Начнем с шеи, – сказал Михайлов, приподнимая пинцетом марлю. Он бегло осмотрел широкую, с разошедшимися краями, рану, тянущуюся от правого угла челюсти наискось книзу. – Это неопасно. Через месяц останется шрам и больше ничего. Положите пока мазь Вишневского, – сказал он. сестре. – Теперь показывайте ногу... Между прочим, вам повезло, голубчик, – обратился он к Ростовцеву. – Задень вас осколок сантиметра на два поглубже, и вам пришлось бы распрощаться с белым светом. Вы счастливый.
– Возможно, – улыбнулся одними глазами раненый.
Сестра осторожно разбинтовала ногу, лежавшую в шине. Толстый слой ваты насквозь был пропитан желтовато-коричневыми выделениями. Повязка пристала к ране, и когда врач попытался ее отделить, Ростовцев скрипнул зубами.
– Отмочить! – скомандовал хирург.
От повязки исходил неприятный запах. Слабый раствор марганцовки сначала стекал поверх, затем начал впитываться.
Через некоторое время повязка была снята. Михайлов бегло взглянул на открывшуюся раневую поверхность. Рана начиналась выше колена и доходила до середины бедра. На неповрежденной коже слегка выступало какое-то пятно неопределенного оттенка. Оно было похоже на синяк, рассасывающийся после ушиба. Михайлов сдвинул у переносицы брови и, сделав в сторону пятна порывистое движение пинцетом, спросил Ветрова:
– Видите?
– Да.
– Придется все-таки делать ампутацию.
Ветров ничего не сказал.
«Неужели гангрена?» – подумал он про себя и испугался.
Ростовцев, напряженно следивший за выражением лиц осматривавших его врачей и ловивший каждое их слово, на секунду закрыл глаза и прошептал:
– Не дам...
– Что не дадите? – резко повернулся в его сторону Михайлов.
– Не дам ногу резать... Лучше...
– Вам что, жизнь надоела, голубчик? – грубовато бросил хирург. – Хотите на тот свет отправиться?
– Пусть. Теперь... все равно...
– Не дурите! Вы – человек военный. Я и этот доктор – ваши начальники. Вы обязаны нам безоговорочно подчиняться. Мы желаем вам добра и спорить с нами бессмысленно! – Считая, что разговор окончен, он повернулся и перед тем, как выйти, бросил в сторону сестры: – Готовьтесь к ампутации!..
– Послушай, Юрий! – обратился раненый к оставшемуся Ветрову. – Ты же понимаешь... Этого нельзя!.. Понимаешь?.. Это... это... – он не докончил и закашлялся, морщась от нестерпимой боли. Успокоившись, он с каким-то отчаянием смотрел ему в глаза, надеясь отыскать в них что-нибудь спасительное.
Ветров попытался его успокоить. Он сказал, что волноваться рано, что это только предварительный осмотр и что, безусловно, будет сделано все, чтобы сохранить ногу. Но, говоря, он чувствовал себя неуверенно, и Ростовцев уловил в его голосе этот оттенок. Внезапно он упрямо сжал губы и отвернулся, молча думая о чем-то своем. Ветрову показалось, что он не верит ни единому его слову. Оборвав следующую фразу, он махнул рукой и вышел вслед за Михайловым. В ординаторской он застал его натягивающим шинель. Небрежно брошенный халат лежал рядом на стуле.
– Лев Аркадьевич, – обратился он, подходя к нему, – мне хотелось бы поговорить с вами. Вы не очень торопитесь?
Михайлов, застегиваясь, повернулся и недовольно сказал:
– Я хочу спать. Поговорим утром...
– Но это срочный разговор. Он касается больного, которого мы только что осматривали. Я хочу выяснить, как поступать с ним дальше.
Михайлов сердито сдвинул брови:
– Я не люблю повторяться, – произнес он. – Я уже сказал. Делайте ампутацию. О чем беседовать, если это единственное, что может его спасти. Доказать ему это я предоставляю вам. Если выживет – сам потом спасибо скажет... Всего хорошего... – он сделал шаг к двери.
Ветров почтительно, но твердо загородил ему дорогу.
– Простите, Лев Аркадьевич, но так ли необходима эта мера?
– Если бы этот вопрос задала мне невеста этого... как его... Ростовцева, то я бы стал ей объяснять. Но вы же – врач и человек, кажется, неглупый. Вы сами должны видеть.
– В том-то и дело, что я не вижу, – осторожно возразил Ветров. – Не вижу необходимости спешить.
Густые брови Михайлова сошлись у переносицы.
– Кажется, мне не удастся сегодня уйти до утра. Ну, хорошо, сядем... – расстегивая пуговицы шинели, он подошел к стулу, на котором лежал халат, отшвырнул его на кровать и размашисто уселся. – Что вы от меня хотите?
– Я ничего не хочу от вас, Лев Аркадьевич, – сказал Ветров, отходя от двери. – Я хочу взвесить и обсудить положение вместе с вами, как со старшим товарищем и руководителем. Вы подозреваете у больного...
– Газовую гангрену, – докончил Михайлов за него, картавя сильнее обычного. Раздражаясь, он переставал следить за своим произношением, и звук «р» у него не получался совершенно. – Да, я предполагаю у больного начало газовой гангрены и поэтому единственным выходом считаю ампутацию. Девяносто шансов из ста за то, что он умрет, если ее не сделать!
– Но остаются еще десять, – возразил Ветров, почему-то радуясь. – Почему бы не бороться за них?
– Потому, что завтра их станет меньше! Через сутки положение может измениться настолько, что даже и ампутация будет бесполезной.
– То, что будет через сутки, предполагать трудно!
– Когда вы проработаете пятнадцать лет и увидите столько случаев, сколько видел я, то и вы станете предполагать так же. А сейчас вы слишком молоды...
Начиная нервничать, Ветров сдержался. Меньше всего ему хотелось переносить спор на личную почву.
– Лев Аркадьевич, – сказал он, – я очень уважаю вас и ценю вашу опытность. Однако, мне кажется, что в данном случае можно использовать менее радикальные средства. Показания для ампутации при газовой гангрене, если даже мы и имеем дело с ней в данном случае, не являются абсолютными. Больной молод, организм его крепок, состояние, по-моему, не настолько безнадежное.
– А температуру в сорок градусов вы забыли? А смертность в шестьдесят процентов для вас не показатель? Загляните лучше в учебник!
– Простите, Лев Аркадьевич... Во-первых, температура только тридцать девять и семь, во-вторых, она могла повыситься от транспортировки больного, и, наконец, в-третьих, я знаю учебник. Такую высокую смертность дают тяжелые формы. В более легких – предсказание более благоприятно. Кроме того, ранение больного только подозрительно на газовую инфекцию! Нельзя сейчас же сказать точно, что мы именно с ней имеем дело. Нельзя делать заключение на основании одних только пятен при отсутствии иных, более кардинальных симптомов...
– Завтра они появятся! – бросил Михайлов.
– Но сегодня их нет! – возразил Ветров.
– Когда они будут, станет поздно!
– Но когда их нет, делать ампутацию – значит перестраховывать себя!
Лицо Михайлова побагровело. Выпуклые глаза со злостью уперлись в собеседника. Он едва сдерживал гнев.
– Хорошо. Итак, я – перестраховщик! – произнес он ледяным голосом. – Хорошо. Что же предлагаете вы?
– Я предлагаю то же, что рекомендуется в подобных случаях по учебникам: обработку раны, широкое раскрытие, иммобилизацию; переливание одногруппной крови, внутривенное введение больших доз противогангренозной сыворотки; максимальный покой, наблюдение и создание наилучших моральных условий больному. И только, если это не поможет, и борьба за ваши же десять шансов будет бесполезной – ампутацию. Но это в самом последнем случае...
Чтобы не выдать волнения, Ветров крепко вцепился в спинку стула. Пальцы впивались в дерево, и это удерживало его от резкостей, которые захотелось бросить хирургу, не желавшему считаться ни с чем в своей погоне за процентами.
Ветров чувствовал, что вопрос об ампутации для его начальника сделался принципиальным. Но чем больше он разбирал положение больного, тем сильнее убеждался в своей правоте. По крайней мере, немедленное вмешательство было сейчас преждевременным, и это ему становилось все яснее.
– Лев Аркадьевич, – произнес он, понижая голос, – вы не должны на меня сердиться. Человек, который сейчас лежит в перевязочной и ждет решения своей участи, мне не чужой. По некоторым причинам, которых я не могу пока вам сказать, я обязан сделать для него и его близких все возможное, чтобы он остался полноценным для дальнейшей жизни. Он молод, до войны перед ним раскрывались широкие перспективы. Он отказался от всего и пошел на фронт добровольно. Его не пускали, но он добился своего и пошел, чтобы защищать нас с вами, свою родину, свой народ, свое искусство. В ту минуту он не задумывался о своей жизни. И если с ним случилось несчастье, мы с вами должны сделать все от нас зависящее. Отрезать ногу, спасти ему жизнь, этого для него мало. Этого мало и для родины... Вы бывали перед войной в московских театрах?
Михайлов, удивленный неожиданным вопросом, взглянул на собеседника исподлобья:
– Бывал. Но при чем тут...
– Вы, может быть, слышали там о новом теноре Ростовцеве? – прервал его Ветров.
– Подождите... Да, помню... Кажется, что-то говорили... Да, да, конечно... Что ж, это его родственник?
– Это он сам!
– Ага... – протянул Михайлов. – Вот в чем дело!.. Понимаю... Теперь понимаю, отчего вы так стараетесь. Вам хочется, чтобы потом, указывая на него пальцами, все говорили: «Смотрите, смотрите, его спас молодой неизвестный доселе хирург такой-то». Вы хотите, чтобы частичка его славы осветила и вас... Романтика, несовместимая с вашей специальностью! Глупое тщеславие! В погоне за славой вы погубите его!
– Вы меня не так поняли... – попытался возразить Ветров.
– Знаю, знаю... Если бы на его месте был кто-нибудь другой, менее известный, вы рассуждали бы иначе.
– Поверьте, что я поступил бы точно так же! – горячо воскликнул Ветров. – Я считаю себя прежде всего врачом...
Михайлов, не слушая, поднялся.
– Ну, довольно разговоров, – холодно сказал он. – Я не желаю, чтобы ваши предприятия повышали процент смертности во вверенном мне госпитале. За смертность отвечаю я... Я вас выслушал, как товарищ, а теперь, как ваш начальник, приказываю немедленно ампутировать бедро больному Ростовцеву. Голос его от этого не пострадает. После он сможет петь, сколько будет угодно, хоть по радио. А в перерывах пусть рассказывает, что вы его благодетель... Лучше остаться без ноги, чем отправиться на тот свет. Завтра утром доложите об исполнении приказания. Спокойной ночи!..
Ветрова взорвало.
– Подождите, – глухо сказал он, – ваше приказание я выполнять отказываюсь! Слышите? Отказываюсь!
– Что?
– Я отказываюсь выполнять преступные приказания! – почти крикнул Ветров, выведенный из себя.
– Я вас арестую, – запальчиво произнес майор, вскидывая голову.
– Вы не имеете на это права, – ответил Ветров. – Я отношусь к вольнонаемному составу пока...
Он видел, что теперь на первый план встало упорство. Сознание того, что принцип заслонил перед его начальником все остальное, бесило его неимоверно.
– Можете покинуть дежурство, – продолжал Михайлов. – Вы свободны. Я сам сделаю все, что нужно. Я кое-что понимаю в своей области. Не вам меня учить. Мои заслуги отмечены...
– Вы не сделаете ампутации, – тихо возразил Ветров.
– Почему?
– Пока я здесь, я не позволю этого!
– Хорошо, я прикажу силой убрать вас отсюда.
– Тогда завтра же я пишу рапорт по команде о преступности ваших действий. Именно о преступности! – Ветров употребил последний козырь из имеющихся в его распоряжении. Удар попал в цель. Майор струсил. Он понял, что зашел слишком далеко, но отступать было поздно. Он некоторое время молчал, не зная, что предпринять. Ветров, постепенно остывая, наблюдал за ним. Он понимал, что его начальник не решится идти на осложнения. Если бы Ветров действительно выполнил свою угрозу, началась бы переписка, разговоры, чего доброго приехала бы комиссия, и кто знает, как бы она посмотрела на это дело. Конечно, Михайлов был очень неплохим хирургом, но у кого не бывает ошибок? Сейчас для него было бы лучше всего махнуть на все это рукой и устраниться, предоставив Ветрову делать, что ему вздумается. Так и случилось.
– Хорошо, чорт с вами, – грубо сказал он, снова застегивая шинель на все пуговицы. – Делайте, что хотите. Я ухожу. Но помните, что если раненый погибнет, вы мне за него ответите! – он так хлопнул дверью, что задребезжали наверху стекла, а лампа на столе мигнула, словно испугавшись.
Ветров не знал, радоваться или нет неожиданному обороту дела. Он понимал, что им было поставлено на карту многое. Если оправдается мрачное предсказание Михайлова и его девяносто шансов восторжествуют, то ведущий хирург припомнит ему все события сегодняшней ночи. И припомнит он их далеко не с легким сердцем! Тогда у Ветрова не будет никаких оправданий. Да и что значат оправдания? Кому они будут нужны? И меньше всего они будут необходимы ему самому.
Человеческий организм – не машина, где известна работа каждой шестеренки. И что, если врач проглядит какую-нибудь мелочь, недооценит какой-либо симптом, не обратит внимания на какую-либо едва заметную черточку в картине развивающейся болезни! Что, если он опоздает вмешаться в тот момент, когда еще можно предотвратить надвигающуюся опасность, – повременит и вспомнит об этом, когда будет поздно? А как важно бывает иногда не опоздать, но и как опасно бывает погорячиться! Здесь нет критериев, которые бы абсолютно точно позволили разгадать этот момент, и нужна необыкновенная наблюдательность, какое-то особое чутье, чтобы его определить. И, кроме того, нужна решительность и смелость. Решительность для того, чтобы подавить в себе признаки неуверенности, сомнения в своей правоте, здравой оценке происходящего, и смелость для того, чтобы в случае ошибки не бояться осуждения других, и больше всего – не бояться своей совести, упреки которой тяжелее всего, потому что они постоянны и беспощадны.
Долго стоял в раздумье Ветров, зачарованно следя за маленькими стрелками часов, тикающих на столе монотонно и безразлично. Кто знал, сколько он пережил за эти несколько минут, взяв в свои руки, руки еще неопытные и не всегда уверенные, судьбу человека, его жизнь и благополучие!
«Что, если я ошибся?» – мелькнула в голове назойливая мысль, но он отогнал ее от себя, сердясь на то, что она появилась.
«Должен не ошибиться. Должен... Должен во что бы то ни стало!» – подумал он и прошел в перевязочную, где все еще лежал Ростовцев, Сестра при его появлении спрашивающе взглянула на него, словно стараясь отгадать, чем кончился разговор с майором Михайловым. Она слышала, как стукнула за майором дверь, и как прогремели по коридору его торопливые шаги. В этом спрашивающем взгляде Ветров вдруг обрел уверенность. Он увидел, что его ждут, что на него надеются и что, значит, на него рассчитывают. И почему бы, раз другие смотрят на него так, почему бы и ему не быть уверенным в своих силах? Ведь он тоже кое-что знает и кое-что умеет.
