Текст книги "Дни испытаний"
Автор книги: Константин Лебедев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)
«Вот с кого надо брать пример в жизни!» – подумал Ветров.
Рита вошла в ложу после первого действия.
– Вы были у Бориса? – спросил Ветров.
– Да. Он передает вам привет.
Равнодушный кивок, которым Ветров ответил на ее слова, слегка обидел Риту. За все это время он не задал ей ни одного вопроса, словно подчеркивая, что нисколько не интересуется ее судьбой. Официальное «вы», установившееся между ними, и молчание Ветрова сердили Риту. Находясь под впечатлением встречи с Борисом, она бросила недовольный взгляд в сторону своего неразговорчивого компаньона и невольно сравнила этих двух непохожих друг на друга людей – ее школьных товарищей.
Сидящий перед ней Ветров показался ей мелким обыденным человеком, живущим маленькими, никому, кроме него, не нужными интересами, думающим о сереньких скучных вещах и неизвестным никому, кроме небольшой кучки своих больных. Даже само сравнение его с Ростовцевым показалось Рите невозможным – до того была различной жизнь, ожидающая каждого из них в будущем и до того непохожим положение, занимаемое ими сейчас. Один – скромно сидящий в темном углу ложи, никем не замечаемый, и другой – окруженный всеобщим вниманием, восторгом, блестящий, красивый.
Она опустила руки на барьер и взглянула в зал. Ветров последовал глазами за ней и заметил, что некоторые из зрителей наблюдают за ложей, в которой находились они. Он подумал, что популярность Ростовцева распространилась на Риту, и сказал ей об этом.
Она неопределенно качнула головой и ничего не ответила. Ветрову показалось, что она даже еще больше подалась вперед, облокотясь на барьер, чтобы ее было лучше видно.
Каждое появление Ростовцева встречалось публикой восторженно. Он все более разыгрывался, и ария перед сценой дуэли была вершиной его вдохновения.
Пока оркестр играл вступление, Ростовцев в шубе и цилиндре сидел на одиноко торчащем пне. В его позе было тяжелое раздумье. Где-то вдали виднелась старая полуразрушенная мельница с запорошенным снегом одиноким колесом. Солнце бросало первые бледные лучи в небо, но само еще не поднялось над горизонтом. Падали редкие снежинки. Слабое голубоватое освещение, погружавшее большую часть сцены в мутный полумрак, навевало, тихую грусть. Но вот Ростовцев сбросил шубу, выпрямился. Сделал несколько неуверенных шагов к рампе, ищущим жестом вытянул вперед руку...
Куда, куда, куда вы удалились,
Весны моей златые дни?..
Его голос задрожал, усилился и потом вновь превратился в полушопот. Мелодия, начавшаяся едва слышно, слегка окрепла и замерла, оставив после себя безнадежную боль. Жалобно, спрашивающе зазвучали после паузы новые слова:
Что день грядущий мне готовит?
Его мой взор напрасно ловит,-
В глубокой тьме таится он...
И, оттеняя тревогу брошенного вопроса, из оркестра вырвался вибрирующий стон виолончели. Он нервно вспыхнул и затих, и потом повторился снова.
Паду ли я, стрелой пронзенный,
Иль мимо пролетит она, –
Все благо: бдения и сна
Приходит час определенный...
Ростовцев безукоризненно передавал теперь тихую грусть предчувствия гибели, которая надвигается, подступает все ближе и ближе. Ровные приятные звуки его голоса нежно царили в зале, забирались в самые отдаленные уголки его, несмотря на то, что пел он без всякого напряжения. Они проникали в души, тревожа самые сокровенные струны, и возбуждали захватывающее ощущение внутренней боли. А волнообразные, с паузами, вступления оркестра словно подчеркивали то, что хотел Он выразить. Ростовцев с какой-то особой педантичностью продолжал рисовать ужас небытия и, наконец, особенно громко произнес:
Забудет мир меня...
И затем, на мгновенье затихнув, как бы отыскивая что-то отрадное, дорогое, прошептал сначала едва слышно, а потом усиливая и спрашивая с душевным трепетом;
Но ты?
Ты, Ольга? –
Скажи, придешь ли, дева красоты,
Слезу пролить над ранней урной?
Зал вздохнул... Ветров, почувствовавший, что его горло спазматически сжимается, сам того не замечая, грустно вздохнул тоже. Повернувшись, украдкой взглянул на Риту. На ее щеке заметил узенькую дорожку от катящейся вниз светлой капельки. Глаза ее неестественно блестели. Внезапно она спрятала лицо, и плечи ее задрожали.
Ветров ей не мешал.
Донеслись последние слова арии:
Куда, куда, куда вы удалились,
Весны моей, златые дни моей весны?..
И опять вспыхнули овации. На сцену полетело несколько букетов. Рассыпавшись в воздухе, один упал к ногам Ростовцева цветочным дождем.
В антракте Рита снова исчезла. Соскучившись, Ветров вышел в фойе. Заложив руки за спину, он остановился у стены и наблюдал за пестротой нарядов. Постояв так, он решил пройтись по кругу и включился в людской поток. Но ходить одному ему показалось неудобным. Он не знал, куда девать руки и, не умея двигаться медленно, как ему казалось, мешал соседям. Испытывая стеснение, он отошел снова в сторону и вскоре вернулся на свое прежнее место в ложу.
Через некоторое время к нему присоединились Рита и Ростовцев. В зале заметили его появление. В ложу влетел букет, едва не задев Ветрова. Тот отодвинулся вглубь, чтобы не разделять предназначенного не ему внимания и заодно предохранить себя от его неожиданных последствий.
Ростовцев поднялся с места и, улыбаясь, смотрел в зал, изредка кивая головой. Глаза его блестели, на щеках играл румянец.
Он стоял до тех пор, пока не погас свет.
В середине действия Рита предложила пойти домой. Ветрову не хотелось уходить, не дослушав оперы до конца. Но, видя, что и Ростовцев поддержал ее, он, скрепя сердце, согласился.
Из театра они вышли вместе. Было темно и холодно. Порывами дул ветер. Колючий сухой снег переносился с места на место, отшлифовывая и без того скользкие обледеневшие тротуары. Прохожих на улице почти не было. Откуда-то издали доносился голос громкоговорителя, то отчетливый, то заглушаемый порывами ветра.
Тротуары были узки, и идти сразу троим было трудно. Ветров освободил руку, которую придерживала Рита, и, отстав, пошел сзади, следя за разговором и иногда вставляя свои замечания. Борис и Рита плохо его слышали, и он вскоре перестал вмешиваться в их оживленную беседу. Постепенно они забыли о нем и говорили только между собой.
Когда все подошли к перекрестку, где Ветров должен был сворачивать, он остановился. Его увлекшиеся спутники, слегка пригнувшись, шли дальше. Он постоял в раздумье несколько секунд, провожая их глазами и прислушиваясь, но они не замечали его отсутствия. Подождав, когда их фигуры скрылись в темноте, он застегнул наглухо пальто, поднял воротник и, придерживая рукой шляпу, повернул за угол навстречу новому порыву ветра.
3
Через два дня Ростовцев уезжал в свою часть. Провожали Бориса только Рита и его мать – Мария Ивановна.
Поезд отходил ночью.
В помещении вокзала мелькали серые шинели, вещевые мешки, солдатские котелки, то совсем новенькие, начищенные и блестящие, то закопченые и помятые.
Ростовцев, поставив свой чемодан в угол, где было спокойнее, пошел за билетом. Минут через десять он вернулся, застегивая на ходу карманы своей гимнастерки.
– Вот и готово!
– Народу-то, народу-то сколько, – сказала Мария Ивановна, окидывая взглядом помещение.
Поблизости сидел старик, сосредоточенно докуривавший цыгарку. Окурок был настолько мал, что жег пальцы, но старик хладнокровно высасывал все возможное, держа его за самый кончик. Когда курить стало уже совершенно нельзя, он бросил его, деловито растер ногой, и, погладив бороду, согласился за всех с Марией Ивановной:
– Да-а, народу страсть сколько, мамаша. Много народу...
Ростовцев, взяв Риту под руку, обратился к Марии Ивановне:
– Мама, мы погуляем на улице. Ты посидишь? – он произнес это, словно извиняясь за то, что оставляет мать.
– Да идите уж, – согласилась она. – Только ты, Боренька, застегни шинель. Еще простудишься, – добавила она вслед.
Старик, склонный к рассуждениям, произнес, не обращаясь ни к кому:
– Молодежь, вот и гуляют...
– Он на фронт едет, – заступилась за сына мать.
– Это правильно! – удовлетворенно заметил старик. – У меня тоже три сына воюют. А я бригадир в колхозе, – с солидной гордостью добавил он, искоса следя, какое впечатление произведет это на собеседницу.
Ростовцев и Рита вышли на улицу.
На здании тускло поблескивал молочный диск светящихся часов, закрытый сверху козырьком на случай воздушной тревоги. Черные стрелки стояли неподвижно, и потом, вздрагивая, одна из них прыгала на следующее деление. Станционные огни были затемнены. Лишь изредка на линиях, которые находились справа от здания вокзала, через невысокую решетчатую изгородь мелькал огонек фонаря. Огонек то пропадал, то появлялся снова, и казалось, что он сам плывет в темноте. Тишину нарушали гудки паровоза, доносившиеся издали. Иногда отдаленно дребезжала трель кондукторского свистка.
Ростовцев, опершись спиною на небольшое дерево, взял в свои руки холодные пальцы Риты.
– Ну вот и все. Уезжаю...– грустно произнес он.
– Да...– прошептала Рита, глотая слезы.
– Может быть, долго не придется увидеться. Но ты будешь обо мне помнить?
– Да, – еще тише ответила она.
– Ты должна вспоминать меня чаще. Как бы трудно мне ни пришлось, но, если я буду знать, что ты обо мне думаешь, мне будет легче...
Рита прижалась к нему и обвила руками его шею.
– Я не могу так, – вырвалось у ней. – Я не пущу тебя!
Борис перебирал ее мягкие волосы, спускающиеся из-под шляпки, гладил ее плечи и чувствовал, как они вздрагивали у него под рукой.
– Успокойся, – говорил он. – Не надо об этом думать... Все будет хорошо, я вернусь, и мы будем вместе.. Тебе не надо бояться за меня. – Он крепко обнял ее. – Видишь, как сильно я люблю тебя? – спросил он, отыскивая в темноте ее губы.
Рита прижималась к нему все ближе и ближе, словно боясь, что его может кто-то отнять. Она подняла голову и через плечо Бориса увидела молочный диск часов над вокзальным входом. Стрелка их перепрыгнула на следующее деление.
– Борис, – сказала она, – я никак не могу представить, что останусь одна. Смотрю на эти стрелки, и ужас охватывает меня, когда вспоминаю, что с каждой минутой все ближе и ближе подкрадывается начало моего одиночества. Я боюсь, – она перешла на шопот, – я боюсь, что теряю тебя навсегда. Ну, скажи же, что это не так. Скажи, что ты вернешься.
– Ну, конечно, дорогая, – нежно ответил Ростовцев. – Конечно, я вернусь, и мы будем опять вместе...
Она притянула его голову и благодарно поцеловала. Ее губы были мягкими, теплыми, и он почувствовал, как они трепетали. Через минуту она снова заговорила:
– Я не знаю почему, но мне так хорошо сейчас с тобой. Ты кажешься мне таким родным, близким... Как обидно, что ты уезжаешь!..
– Зато, – сказал Ростовцев, – подумай, какая будет у нас встреча. Ты только представь ее себе. Будет столько радости, столько счастья! Но, чтобы встретиться, нужно расстаться...
Издали донесся гудок паровоза. Ростовцев посмотрел на часы: до прихода поезда оставалось десять минут. Он сказал об этом Рите.
– Неужели? – тревожно воскликнула она. – Как быстро летит время. Вот, хотелось сказать тебе так много, а на самом деле ничего и не сказала...
– Все понятно, дорогая, – ответил тепло Ростовцев. – Ты все сказала, а я хорошо тебя понял... А теперь нужно идти.
– Да, – вздохнула Рита, – пойдем.
Марию Ивановну они застали сидящей на чемодане. Она радостно улыбнулась, но, заметив, что они невеселы, опустила глаза.
Носильщик в белом переднике с большим медным номером на груди объявил, что нужно выходить на перрон. Открылись тяжелые резные двери. Старик-сосед невозмутимо дождался, чтобы вышли все, и потом, кряхтя, поднялся. Нехотя, он продел руки сквозь лямки своей котомки и засеменил к дверям через опустевший зал.
– Пойдемте и мы,– сказал Ростовцев, берясь за ручку чемодана.
Поезд был где-то на стрелках. Издали доносился нарастающий шум колес.
Задрожала под ногами земля, и паровоз пронесся мимо, обдав людей струей разрезаемого воздуха. Совсем рядом простучали колеса вагонов, вдавливая в почву шпалы, промелькнули дрожащие слабенькие огоньки кондукторских фонарей, и поезд, скрипя тормозами, тяжело остановился. Лязгнули столкнувшиеся тарелки буферов, и колокол у станционного здания звонко отозвался одним ударом.
Ростовцев нашел свой вагон и вскочил на подножку. Заняв место, он вышел к ожидавшим его Рите и матери.
Суета на перроне понемногу стихала. Наспех давались последние советы, говорились прощальные слова. Кое-кто вытирал изредка предательские слезинки. Кто-то пытался знаками разговаривать через оконное стекло, размахивая руками и нервничая оттого, что его не понимают. Все слова, все действия были торопливы, как бывает всегда, когда нужно за небольшой промежуток времени договориться о многом.
Марии Ивановне давно хотелось расплакаться, но она крепилась, боясь расстроить сына. Сдерживая волнение, она застегивала наглухо его шинель, чтобы он не простудился. Руки ее дрожали. Пуговицы не проходили в тугие новые петли, ремень портупеи мешал, и у ней получалось все очень медленно.
– Ты будешь писать нам, Боренька? – спросила она, чтобы нарушить тяготящее молчание.
– Я надеюсь, что и вы не забудете меня?
– О, да! – нервно ответила Рита, теребя в руках тонкий ремешок своей сумочки.
Ростовцев подумал, что матери будет тяжело одной. Она, было, повеселела, когда он приехал, и сейчас уже привыкла к его присутствию.
«И опять она останется одна»,– мелькнуло в голове. – Ты, Рита, навещай маму, – попросил он вслух.
– Хорошо.
– А ноты мои, – сказал он Марии Ивановне,– ты, мама, убери с этажерки, чтобы зря не пылились. Отнеси в другую комнату. Там, знаешь, есть полка, туда и сложи.
– Сделаю, Боренька, сделаю...– шептала Мария Ивановна.
– Да смотри, храни их.
– Сохраню, милый,– кивнула она головой.
Ростовцев помолчал.
– Ну, вот и наказы все,– сказал он через некоторое время, вздохнув.– Что еще наказать вам и не знаю, пожалуй... Чтобы ждали, – только это разве. А ждать меня вы и так будете...
– Ой, будем ждать, Боренька, – почти всхлипнула Мария Ивановна. – Ой, будем...– На глазах у нее появились слезы.
– Не надо, мама,– тихо сказал Борис.– Этим делу не поможешь. Да и не из-за чего плакать...
Мария Ивановна попыталась что-то ответить, но из горла ее вырвались какие-то нечленораздельные звуки, и она, окончательно потеряв над собой власть, горько расплакалась. Ростовцев, больше всего боявшийся этого, успокаивал ее, прижав к груди седую голову старушки и ободряюще гладя ее плечи.
В воздухе резко прозвенели два удара станционного колокола. Поспешные поцелуи, дружеские рукопожатия, отрывки фраз, последние наказы, – все смешалось, чередуясь одно с другим.
Ростовцеву хотелось еще раз попрощаться с Ритой, но ему неудобно было оставить мать. Он чувствовал, что ей будет больно, если эти последние секунды он посвятит чужой девушке, а не ей. Он боялся задеть материнское чувство, эту бессознательную материнскую ревность.
Пронзительно, с переливами, разлилась трель кондукторского свистка. Мать порывисто обняла его, прижала к себе, поцеловала торопливым старческим поцелуем. Потом почти толкнула к вагону и сказала только одно слово:
– Иди!
И вдруг, спохватившись, удержала за рукав.
– Попрощайся же и с ней...– она указала на Риту.
Ростовцев остановился в нерешительности и протянул Рите руку.
– Прощай, – сказал он.
– До свидания! – ответила она, бросаясь к нему на шею.
Сжимая ее в торопливых объятиях, он, точно сквозь сон, услышал протяжный рев паровозного гудка. Он хотел оторваться, но не нашел силы сделать это. Ему внезапно показалось, что он не может уйти, что чья-то чужая воля удерживает его здесь, не давая разжаться рукам, приковывая к месту. И когда поезд дернулся, лязгнули буферы, она сама оттолкнула его.
– Иди же, иди же, – шептала она быстро-быстро, словно боясь, что вот сейчас потеряет власть над собой и будет уговаривать остаться.
Ростовцев на ходу схватился за поручни и вскочил на подножку. Рита вдруг торопливо расстегнула сумочку и поспешно шагнула за двигающимся вагоном. Догнав Бориса, она торопливо сунула ему в руку какую-то свернутую бумажку.
Он услышал, как она крикнула:
– Это отдашь, когда вернешься. Помни, что ты мне должен!
Медленно уплывал назад перрон. Слабый свет железнодорожного фонаря на мгновение вырвал из темноты группу провожающих.
Ростовцев оглянулся назад в надежде увидеть мать и Риту. Но темнота поглотила их. Люди и перрон слились в единую темную массу, и ничего нельзя было в ней различить.
Простучав на стыках, поезд вынесся за пределы станции, набирая скорость.
Ростовцев еще раз оглянулся в темноту и вошел в вагон. При свете электролампочки он посмотрел на то, что вложила ему в руки Рита. Это были три свернутые десятирублевые бумажки. Он вспомнил обычай давать взаймы отъезжающему деньги и грустно улыбнулся. Она дала их для того, чтобы с ним ничего не случилось, и он обязательно возвратился бы назад. Он долго смотрел на эти деньги, потом снова аккуратно сложил их, спрятал в самый отдаленный кармашек и опять улыбнулся с грустью:
«Придется ли отдать долг?»
Ему показалось, что в этот вечер что-то оборвалось в его жизни, и он почувствовал в груди щемящую пустоту.
Он представил себе, как там, позади, взявшись за руки, медленно идут две женщины. Молчаливо двигаются они по пустынным улицам, поддерживая друг друга и думая о нем каждая по-своему. Идут по тому самому пути, который ему так знаком и по которому так недавно еще шел и он с ними. А он с каждой минутой отодвигается все дальше и дальше.
«Придется ли отдать долг, придется ли вернуться?» – снова спросил он себя, и от этого стало еще грустнее. Он закрыл глаза и откинулся к стенке.
Колеса выстукивали свою монотонную песенку, вагон встряхивало на стыках. Лампочка у потолка мигала от сотрясения. На верхней полке кто-то спал, громко похрапывая. Из соседнего купе долетали голоса играющих в домино и щелкание костяшек. Голову Ростовцева раскачивало в такт сотрясению вагона, и это действовало успокаивающе. Ощущения становились расплывчатыми, неясными. Откуда-то издали выплывал знакомый мотив и, прилаживаясь к мерному постукиванию колес, настойчиво завладевал сознанием:
Куда,
куда, куда вы удалились,
Весны моей златые дни?..
Глава вторая
1
Была весна 1943 года, вторая весна великой битвы, которую вел свободолюбивый народ за свою независимость, за свою жизнь. В конце марта Красная Армия завершила зимнюю кампанию против войск противника. Более четырех месяцев советские войска вели наступление – наступление, грандиознее которого не видел мир.
Отгремели последние залпы у стен Сталинграда, и грозные звуки сражений отодвинулись от берегов Волги на запад. Свободнее вздохнул Ленинград после того, как могучим таранным ударом была прорвана блокада. Долины и горы Северного Кавказа, бескрайные поля Кубани, вспаханные и израненные тяжелыми артиллерийскими снарядами, сделались кладбищами тысячей тысяч немецких солдат. Вся длинная извилистая линия фронта от Балтийского моря и до южных морей России отодвинулась на сотни километров к западу. Немцы оставляли после себя разрушенные города, сожженные деревни, испорченные окопами поля.
После долгих боев на фронтах наступило временное затишье. Сводки Совинформбюро сделались лаконичными. Ежедневно они сообщали одно и то же: «За истекшие сутки на фронтах существенных изменений не произошло». Но за этими краткими сообщениями скрывалась большая подготовительная работа к новым наступательным операциям. Части закреплялись на завоеванных рубежах, вели бои местного значения, разведывали слабые места в обороне противника. Подвозились боеприпасы, снаряжение, уставшие дивизии заменялись свежими. Все делалось планомерно, спокойно, с глубоко продуманным расчетом.
Полк, в который был назначен Ростовцев, стоял на отдыхе. За последние два месяца люди сильно устали, пройдя с упорными боями более двухсот километров на одном из особенно трудных направлений фронта. Возможность отдохнуть была очень кстати. Только Ростовцев, еще ни разу не бывавший в бою, считал, что начинать свою фронтовую жизнь сразу с отдыха как-то не совсем удобно.
С бессознательным уважением посматривал он на тех, кто был уже обстрелян, кто побывал в атаках и мог рассказать не одну историю из своего боевого прошлого. А за то, что это прошлое у многих заслуживало внимания, говорили подчас совсем новенькие ордена, блестевшие на видавших виды гимнастерках.
Ростовцеву дали квартиру в компании с одним из офицеров – младшим лейтенантом Николаем Ковалевым.
Ковалев был человек среднего роста с ничем не выделявшимся лицом и манерами. Он относился к той категории людей, которые, встречаясь на улице, ничем не обращают на себя внимания.
Появление нового жильца на Ковалева не произвело особенно хорошего впечатления, и он, после обычного представления, которое полагается при знакомстве, вновь уселся на свою койку и занялся чисткой пистолета. Осведомившись у Бориса, откуда тот приехал, и, узнав, что он явился из тыла и в боях не был, Ковалев нахмурился и замолчал, очевидно, на что-то обидевшись и предоставив новому постояльцу устраиваться по своему собственному усмотрению.
Ростовцев обосновался довольно быстро. Умывшись, растерев докрасна полотенцем лицо и шею, он уселся на заправленную койку и, расстегнув воротник гимнастерки пошире, спросил Ковалева, пытаясь втянуть его в разговор:
– Ну, как у вас тут?
– Ничего, живем помаленьку,– ответил односложно тот, возясь с пистолетом и не обнаруживая большой склонности к разговорам.
– Небось, скучно? – спросил Борис снова.
– Скучновато...– процедил сквозь зубы Ковалев и щелкнул затвором пистолета так звучно, что Борис вздрогнул.
– Нервничаете? – иронически спросил он, подметив движение Ростовцева, хотя до этого, казалось, совсем не замечал его.– Погодите, не то еще будет! И от чего бы это вам нервным быть? На фронте не были, пороху не нюхали, все время, сдается мне, в тылу пробыли... Трофеи, верно, считали или бумаги сочиняли,– донесения там разные, а нервы порасшатались...
Видя, что собеседник сердится, Ростовцев решил в душе, что у него невозможный характер, и полез в чемодан. Достав банку консервов, полбуханки хлеба, он разложил все это на столе и под конец вытащил закупоренную полбутылку водки.
Ковалев, искоса наблюдавший за его действиями и не показывавший внешне, что они его сколько-нибудь интересуют, слегка оживился. В глазах, обращенных на усердно смазываемый пистолет, блеснул определенный интерес.
Когда же он услышал, как Борис, достав одну кружку, осведомился, нет ли в комнате еще и второй, последние морщины на его лице разгладились. Он с готовностью предложил кружку Ростовцеву и, отложив, наконец, пистолет в сторону, стал открыто наблюдать за дальнейшими приготовлениями.
Ростовцев вышел из комнаты и вернулся вскоре с большим чайником. Осторожно поставил его на стол и затем, откупорив бутылку, наполнил молча одну из кружек водкой. Достав из чемодана еще фляжку, он налил в другую кружку немного какого-то красного сиропа и всыпал сахар. Все это он медленно помешивал ложечкой, не обращая ни малейшего внимания на следящего за его действиями неразговорчивого соседа. Физиономия Ковалева постепенно вновь начала хмуриться и окончательно вытянулась, когда вторая кружка была наполнена не водкой, как первая, а сиропом. Вторично осердившись, Ковалев опять схватил пистолет и, посапывая носом, с остервенением принялся натирать его тряпкой.
Заметив это, Борис лукаво улыбнулся, но вскоре сделался снова серьезным. Перемешав жидкости, он освободил кружки, ополоснул водой из чайника и снова поставил на стол. Ковалев уже не следил за всем, что происходит, и, когда на его плечо легла рука Бориса, невольно поднял нахмуренное лицо, намереваясь, повидимому, надерзить.
– Может быть, со знакомством...– услышал он осторожное предложение.
– Я – что ж... Я – пожалуй.
После второй порции Ковалев нашел, что смесь, приготовленная Ростовцевым, очень вкусна, и выразил сожаление, что бутылка уже опустела.
– Ты, Борис, хороший парень. Я тебя встретил неважно, ну, да ты не сердись. Кто старое помянет... знаешь? А у меня – тоска. Через эту тоску я и младший лейтенант до сих пор. Кто со мной кончал, пишут: кто старшим лейтенантом, кто капитаном, а один майором ходит. А я все младший.
– Так ты не пей,– в тон ему ответил Ростовцев.
Новые друзья закурили.
За окном темнело. В комнате стало мутно от сумерок и табачного дыма. Ростовцев попытался зажечь свет и несколько раз щелкнул выключателем. Ковалев, следя за его попытками, махнул рукой и сказал:
– Брось, все равно не зажжется. На станции топлива нет.
Ростовцев сразу вспомнил, где он находится. Там, откуда он приехал, были и топливо, и свет.
Ковалев поднялся и, пошатываясь, достал из-под кровати хитроумное приспособление, составленное из двух консервных банок и фитиля.
– Лампа «Чудо», – произнес он торжественно, водрузив на стол сооружение. – Да будет свет!
Лампа «Чудо» долго не хотела зажигаться. Пришлось употребить булавку, чтобы расправить фитиль. Только после этого она нерешительно выпустила вверх коптящий язык пламени, подмигнула по-свойски кому-то и, наконец, успокоилась.
– Фронтовое изобретение,– кивнул Ковалев в сторону «Чуда».– Еще в землянке зажигал, когда в обороне сидели.
– И давно ты воюешь? – спросил Ростовцев, понимая, что к Ковалеву надо обращаться на «ты».
– Да уж поболее года,– ответил тот.– За это время всего испробовал. Но самое тяжелое – это отступать! Проходишь, бывало, через деревеньку, свою, русскую деревеньку, и сердце коробом ведет. Люди на тебя смотрят, как на защитника, а ты уходишь. Идешь, и глаза не знаешь куда девать. Так бы вот взял и провалился сквозь землю. Совестно!.. Ну, зато последнее время дали мы немцу! Как нажали, так сотни две километров и гнали, не останавливаясь! Вот это война! Вот это по-моему!
Ковалев заметно воодушевился, вспомнив прошлые дела. Но вдруг он понизил голос до шопота и, нагнувшись, таинственно спросил Ростовцева:
– А слышал, куда нас теперь отправят?
– Нет, а что?
– Говорят, будем воевать на севере, в Карелии. После отдыха перебросят туда. А здесь, дескать, и без нас справятся.
– Откуда ты знаешь?
– Земля слухом полнится,– неопределенно ответил Ковалев и, помолчав, добавил: – Об этом все говорят.
Ростовцев нахмурился. Он подумал, что мало хорошего в том, что секреты так быстро перестают быть секретами, и обратил внимание своего собеседника на это обстоятельство. Тот равнодушно махнул рукой и заявил:
– А чего ж тут удивительного? Писаря-то в штабе ведь ребята свои. Языки им не завяжешь...
– Это и плохо,– возразил Ростовцев.– Вот потому вы и отступали, наверно, что языки кое-кому не прижали.
– Чудной ты человек,– снова махнул рукой Ковалев и замолчал, считая, что бесполезно говорить на тему, которая, по его мнению, не заслуживала внимания.
2
На другой день Ростовцева вызвал к себе начальник штаба полка майор Крестов. Ростовцев слышал от других, что это был требовательный к себе и подчиненным человек. Многим из командиров он не нравился потому, что эта его требовательность порою переходила в грубость. Но другие, напротив, восхищались им как человеком, слова которого никогда не расходились с делом.
– Что ж такого, что кричит иногда? – говорили они.– Зато уж если скажет что-нибудь, то как топором отрубит. Твердый характер! С таким воевать можно!
У двери кабинета начальника штаба никого не было. Ростовцев хотел было постучать, но вдруг услышал, как из комнаты донесся повышенный хриплый голос.
«Ого, – подумал он, – Крестов уже крестит кого-то. Подожду, пожалуй». Он отошел от двери и встал у стены, вслушиваясь в прорывающуюся временами из комнаты речь. Повидимому, тот, к кому она относилась, основательно провинился, и возражений не было слышно. Ростовцеву ожидание показалось томительным, и от неизвестности защемило в груди. Он с опаской подумал, что человек, кричащий за дверью, может накричать ни с того. ни с сего и на него, хотя он и не чувствовал за собой никаких провинностей. Он поспешно осмотрел себя, одернул гимнастерку и попробовал, туго ли затянут ремень Все оказалось в порядке.
Из комнаты вышел старший лейтенант. Он закрыл за собой дверь и, поймав спрашивающий взгляд Ростовцева, отдуваясь, сказал:
– Ох, и дает жизни старик.
– За что это он вас? – пособолезновал Ростовцев.
– Да ведь, по правде говоря,-вздохнул тот, – за дело, за грехи... А вы к нему?
– Да.
– Лучше подождать, а то попадете под горячую руку. – Старший лейтенант сделал какое-то движение, намереваясь показать, что получится, если Ростовцев попадет «под горячую руку», и пошел прочь. Ростовцев постучал и вошел в кабинет.
Он очутился в маленькой комнате с пустыми стенами. Одно окошечко пропускало с улицы скудный свет. В углу стоял письменный стол, за которым сидел майор. Против него стояли два стула. На столе лежали карта и куча бумаг. Возле примостилась пепельница, заваленная доверху окурками.
Ростовцев, вспоминая строевую науку, которой его обучали на курсах, сделал два строевых шага вперед и остановился. От волнения его шаги были скорее похожи на. походку гуся. Сознавая это, он смутился и, приложив руку к козырьку, уже менее уверенно отрапортовал, как положено по уставу.
С первого взгляда майор не показался Ростовцеву страшным. Это был приземистый человек с серыми худыми щеками. Кожа его лица морщинилась, собиралась в складки. Усы, щетинистые, седеющие, закрывали совершенно губы, потому что при разговоре он наклонял голову вниз и смотрел на собеседника исподлобья. Форма на нем сидела безукоризненно. Было заметно, что майор тщательно следил за одеждой. Звездочки на новеньких полевых погонах блестели желтоватым светом. Выслушав рапорт, майор уперся глазами в лицо Ростовцева, затем скользнул взглядом по его фигуре и грубовато бросил:
– Почему одеты не по форме?
«Начинается!»-тоскливо подумал Борис, не понимая толком, в чем дело.
– Почему не одели погоны, я вас спрашиваю?– повторил майор, раздраженный молчанием Ростовцева.
Борис вспомнил, что еще будучи в пути он узнал о введении новых знаков различия. Нашить погоны он так и не собрался и явился по вызову в старой форме с кубиками в петлицах. Он заговорил не совсем уверенно, объясняя, что у него не было времени сделать это. В середине объяснения майор резковато отрезал:
– Чтобы больше со старыми знаками различия я вас не видел! Поняли?
– Понял, товарищ майор!
– Ну и хорошо. – неожиданно смягчился майор. – А теперь здравствуйте и садитесь.
Ростовцев, слегка ошарашенный переходом с гнева на милость, осторожно опустился на стул.
– Скажите, пожалуйста, что вы умеете делать? – спросил майор.
– Я приехал сюда воевать, – ответил Ростовцев, которому вопрос показался неуместным.
