Текст книги "Дни испытаний"
Автор книги: Константин Лебедев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)
Он круто повернулся и вышел. Сидящей за столом Кате он сказал:
– От больного в третьей палате при измерении температуры не отходить! Поняли?
– Да, – робея, ответила Катя.
– Обед им должен быть съеден. Последите.
– Хорошо...– ответила она и протянула ему телеграмму: – Прислали только что на ваше имя... Срочная.
Ветров разорвал скрепки и прочитал написанное. В телеграмме было:
«Еду первым поездом. Очень беспокоюсь. Примите меры. Рита».
Когда Катя появилась снова у постели Ростовцева, он вздохнул и сокрушенно заявил:
– А доктор ваш, Катя, действительно, сердитый. Вы правы были...
– Я же говорила...– произнесла Катя, усаживаясь рядом и беря в руки тарелку с супом. – Я вас покормлю сама, без няни.
Она поднесла ложку к его лицу, подставляя руку, чтобы не запачкать одеяло. Ростовцев вздохнул еще раз и без возражений открыл рот.
3
Тамара никогда не считала себя сколько-нибудь выдающейся девушкой. Еще будучи в институте и присматриваясь к подругам, она как-то не занималась сравнением себя с ними. Она была дружна со многими и на многих из подруг ей хотелось походить. Но были среди них и такие, которые ей не нравились. Она не осуждала последних, но и не выражала своих восторгов первым, относясь одинаково сердечно и к тем, и к другим.
Она во-время сдавала экзамены, получая хорошие оценки, выполняла поручаемую ей общественную работу аккуратно и в срок, но это не мешало ей присутствовать на институтских вечерах и танцевать здесь ничуть не меньше и не хуже других девушек. Ее также никто не выделял, но многие из сверстниц искали ее дружбы. Она не отказывала никому и с одинаковым вниманием выслушивала несложные тайны девических сердец, то печальные, то радостные, то удивительные, то смешные. Соответственно их характеру ей приходилось либо утешать, либо радоваться, либо советовать, и все это она делала одинаково искренне.
Она не была особенно словоохотливой, если говорила о себе самой, и не искала себе слушателей. Она не старалась быть обязательно первой, и когда на институтском собрании после выступления секретаря комсомольской организации с призывом пойти в армию зал зашумел и многие бросились к столу, чтобы записаться добровольцами на фронт, она, сидевшая в задних рядах, тоже встала и пошла вперед.
У стола создалась очередь, и где-то в середине между других темнела и ее шубка с глухим каракулевым воротником. Тамара стояла молча, спрятав руки в такую же каракулевую муфту, потому что в зале было холодно, и прислушивалась к тому, о чем говорили вокруг. Очередь двигалась медленно, и вместе с очередью подвигалась к столу и Тамара. Подойдя, она тихо назвала свою фамилию, проследила, чтобы ее правильно записали, и пошла домой.
Через день в теплой ватной телогрейке с небольшим рюкзаком за плечами, вместе с другими, она проходила по родным московским улицам, таким близким и знакомым. Было немного грустно покидать их и не знать, что ожидает тебя впереди. Она расставалась со своей Москвой, как со старым давнишним другом, и ей было жалко ее улиц, ее зданий, ее асфальтированных мостовых, ее метро и даже убежищ, в которых приходилось последнее время отсиживаться во время бомбежек. И вместе с тем было как-то особенно хорошо от сознания, что она поступает именно так, а не иначе
Когда узнали, что она – медик и училась на третьем курсе, ей предложили место в санитарном поезде. Тамара ответила, что пойдет туда, куда необходимо, и вскоре, расставшись с товарищами и подругами, уехала в свой первый рейс. Она увидела много людей – людей, страдающих от ранений и мечтающих поскорее выздороветь, чтобы снова встать в строй, продолжать войну и победить. Она увидела много разрушенных городов и станций, передвигаясь с поездом по необъятным просторам России.
Она слышала много рассказов о боевых делах, рассказов суровых и правдивых, повествуемых простым солдатским языком и поэтому запоминающихся. Новая обстановка, новые люди требовали понять их, приспособиться к ним, и она старалась это сделать как можно лучше, полнее. И когда ее благодарили за заботу, за внимание, она была довольна и радовалась тому, что ее старания не остались незамеченными: значит, она поступала так, как нужно.
Потом ее перевели в госпиталь. В общежитии она поселилась в одной комнате с Катей. Любопытная и чрезмерно словоохотливая Катя сначала доставляла ей много неприятных минут своими бесконечными разговорами, но потом они подружились. Тамара скоро освоилась со своими новыми обязанностями в госпитале и исполняла их очень неплохо. Она всем умела угодить, все успеть, понять недосказанное, кончить недоделанное, и все были ею довольны. Она тоже была довольна сознанием того, что делает полезное необходимое дело.
В понедельник Тамара вышла на дежурство с утра. Она проверила палаты, обошла больных, вручила одному из них книгу, которую тот просил, другому сказала, что письмо его послано, с третьим просто ласково поговорила, четвертому поправила постель. Все это она повторяла каждый раз, начиная дежурство. К ее стройной фигуре, движениям и обычным простым словам, звучавшим всегда по-новому, все привыкли. И может быть поэтому сейчас никто не заметил тонкий прозрачный ободок синевы, гнездившийся в складках ее век, и неестественный блеск лучистых глаз, в это утро не улыбавшихся, когда улыбались ее губы. Ее встречали с радостью, и каждому хотелось, чтобы именно у его кровати она задержалась и что-нибудь сделала.
В палате Золотова новый больной ее попросил:
– Сестрица, мне бы письмишко написать... Не могу сам-то я.
– Хорошо, – согласилась она, – я скоро освобожусь, и мы напишем вместе. Вы только хорошенько подумайте, о чем писать будем...– Тамара постаралась улыбнуться, прибрала его столик и прошла через коридор в палату Ростовцева.
– Доброе утро, – поздоровалась она, подходя к температурному листку. – Как жалко, что к вам не заглядывает солнце. В других палатах от него весело... А вы все такой же скучный.
– У меня нет причин веселиться.
– Но и грустить пока нет оснований, – возразила Тамара.
Борис промолчал. Он безучастно смотрел в потолок, слыша, как за его головой трется о железную спинку кровати температурная доска, на которой сестра что-то записывает. Ему было немного досадно оттого, что она разговаривает с ним, не бросая своего дела, словно затем только, чтобы не показаться невежливой. Кончив писать, она подошла к его столику.
– Почему вы не спросите меня, как я себя чувствую? – не выдержал, наконец, Борис. – Ведь это у медиков полагается. Особенно, когда больше говорить не о чем.
– Вам следует меньше разговаривать.
– Потому что доктор сердится, а он строгий, – добавил Ростовцев фразу, так ему надоевшую. – Это я уже слышал.
– Нет, не поэтому, – серьезно сказала Тамара, словно не замечая его раздражения. – Потому что вам нужно сохранить голос. Это не каждому необходимо, но для Ростовцева это обязательно!
– Вы знаете меня? – удивился Борис.
– Да. Я слышала вас в Москве. Но это неважно – где. Я узнала вас, еще когда принимала и мерила вам температуру. И я знаю, что теперь вам лучше и потому не задавала вам стандартных вопросов.
В ее тоне была усталость, и голос звучал как-то неуверенно. Ростовцев почувствовал это и внимательно посмотрел в ее лицо. Тамара спокойно выдержала его взгляд, потом опустила глаза и тихо сказала:
– Разрешите, я поправлю подушку. Вам неудобно...– Она осторожно приподняла его голову и другой рукой взбила подушку, делая это как можно осторожнее. – Вот так...
Ее прикосновение было легким и по-матерински заботливым. Ростовцеву стало приятно и невольно захотелось, чтобы она дольше делала это, чтобы он дольше мог чувствовать теплоту ее тонких рук и ее близость. Когда она выпрямилась, он спросил:
– Кажется, вас зовут Тамарой?
– Да.
– Хорошее имя. Оно подходит вам...
– Не знаю.
– Я хочу просить вас выполнить одно поручение. Оно не очень вас затруднит, и мне кажется, что именно вы сумеете это сделать.
Тамара выжидающе молчала, и он продолжал:
– Вместе со мной в подразделении служил один юноша. Я не берусь рассказывать о его качествах. Кажется, он не был глупым, скорее он был даже талантлив. Но он очень боялся за свою жизнь, и в минуту опасности не думал ни о ком, кроме себя. Я пытался влиять на него, но, очевидно, воспитатель получился из меня неважный. Однажды он попросил меня переслать его бумаги, если погибнет, его матери. Сейчас они у меня. Я даже не знаю, куда их должен отправить, потому что взял их, когда был ранен сам. Но адрес написан на конверте. Мне хочется, чтобы вы, Тамара, исполнили то, о чем он просил меня. Возьмите все, что от него осталось, и перешлите той неизвестной женщине, для которой он дорог... Пусть она не узнает, что сын ее оказался недостойным материнской любви. Для матери это будет большое горе. Не нужно бередить ее рану... Напишите ей от себя письмо, сочините что-нибудь хорошее о его смерти, скажите, что он погиб героически, не мучился и перед смертью вспоминал ее. Такие детали родителям бывают дороги. Неважно, что это – неправда и на самом деле все получилось иначе...
– Как же было на самом деле? – взволнованно спросила Тамара.
– Не все ли равно теперь? – Борис нахмурился. – Для матери правда будет значительно тяжелее...– Он помолчал и, глядя в сторону, произнес: – На самом деле он струсил и чуть не подвел остальных. Я... я сам расстрелял его.
– Вы?
– Да, я...
Он отвернулся и закрыл глаза, словно припоминая что-то. Тамара смотрела на его плотно сжатые губы со смешанным чувством удивления и боли. Лицо ее медленно бледнело.
– Где же конверт? – спросила она тихо.
– В тумбочке. Достаньте, пожалуйста, сами...
Тамара выдвинула ящик, вынула сверток и, шурша бумагой, развернула его.
– Вот это, – сказал Ростовцев, заметив, как вздрагивают ее руки. – Вот это белое...
Она поднесла конверт к глазам и побледнела сильнее.
– Что с вами? – спросил Ростовцев.– Вы испугались крови? Не бойтесь, это моя кровь. Я нечаянно перепачкал ею бумагу.
– Да, да... Я испугалась... крови. Это сейчас пройдет...– Она говорила с трудом, прижав конверт к груди и покачиваясь. – Кружится голова... Простите...– Ее веки были опущены, и Ростовцеву было видно, как дрожат ее длинные черные ресницы. – Я пойду...
Тамара вышла за дверь и остановилась у стены. В коридоре никого не было, и ее никто не видел. Она долго стояла так, приходя в себя и сжимая в руках небольшой белый сверточек. Потом положила его в карман халата и, тяжело ступая, пошла к своему столу. Не доходя до него, она повернулась и отворила одну из дверей, ведущую в палату.
– Я освободилась, – глухо сказала она больному, который просил ее помочь написать письмо, и присела возле его кровати. – Я освободилась, и мы можем теперь писать...– Она взяла, уже приготовленный карандаш и написала число. – Диктуйте, я готова...
Больной подумал, откашлялся и сказал шопотом:
– Вы, сестрица, только никому ни слова... Пусть все будет между нами... Ну, пишите: «Дорогая Женя!..» – Он подумал еще, и, решив, что продиктовал не совсем верно, поправился: – Погодите. Вы уже написали?.. Зачеркните и начните лучше так: «Милая Женя! Пишу тебе из...»– он взглянул на Тамару и вдруг испугался: – Что с вами? Сестричка?..
Тамара, уронив голову на руки, плакала. Мелко вздрагивали ее плечи, сотрясаемые рыданиями, которых она не смогла сдержать. Тяжесть, накопившаяся в ее душе, вдруг прорвалась слезами. Кто-то утешал ее, кто-то вывел ее из палаты, – она ничего не помнила. Кажется, она кому-то только сказала сквозь слезы:
– Он тоже был... Женя...
Ее никто не понял, потому что больше она не добавила ничего. Ее освободили от дежурства. Она сопротивлялась, говорила, что все сейчас пройдет, что она снова сможет работать, но ее не послушали и отправили домой.
Вызванная вместо нее Катя была уже осведомлена обо всем лучше, чем кто-либо. И, вероятно, поэтому она не суетилась, как обычно, а ходила медленно, с достоинством и, если появлялась у постели Ростовцева, то смотрела на него с явным осуждением. Ей ужасно хотелось что-то сказать ему, но она сдерживалась.
– Что случилось, Катя? – спросил, наконец, Ростовцев, заметив ее изменившееся настроение. – Вы, кажется, рассердились на меня?
Катя обидчиво повела плечами.
– Как вам не совестно? – заговорила она, по обыкновению торопясь. – Надо же понимать человека. У ней же горе. Ей же извещение прислали: Женю убили. Надо же понимать человека.
– Какого Женю? – насторожился Ростовцев.
– Понятно, какого. Который письма ей писал. У ней на столике и фото стоит. Она же всю ночь проплакала, а сегодня на работу вышла. Я хотела за нее отдежурить, а она не согласилась. Сказала, что сама пойдет. Она же гордая. Надо же понимать человека, – повторила Катя фразу, которая не давала ей покоя.
– Фамилия... Как его фамилия? – чуть не крикнул Ростовцев.
– Ну, Маслов. Женя Маслов, танкист. Разве вы не знали? Надо же осторожно. А вы все как сговорились: один о Жене, другой о Жене. И как вы не понимаете? У ней же горе...
Катя, чуть не плача, махнула рукой и вышла...
Глава вторая
1
Ветров внимательно следил за состоянием Ростовцева. Сразу после операции температура у Бориса несколько понизилась и на таком уровне держалась около двух дней. Однако до нормы она не опускалась, и это слегка озадачивало Ветрова.
Ведущий хирург после памятного ночного разговора, делая обход отделения, намеренно пропускал палату Ростовцева. С Ветровым он говорить избегал, а при встрече сухо здоровался и проходил мимо. На те вопросы, которые тот задавал и которые возникали по службе, он отвечал коротко и односложно, давая понять, что первым на примирение идти не намерен. Если же ему самому приходилось о чем-либо спрашивать Ветрова, то он предпочитал делать это через сестер. Но ни разу он ничего не спросил о Ростовцеве и вел себя так, как будто бы этого больного совсем не существует в отделении.
Ветрову очень хотелось проконсультировать Ростовцева с кем-либо из старших коллег. Он чувствовал, что к Михайлову обращаться с этим теперь было бесполезно и даже, при данных обстоятельствах, несколько неудобно. Приглашать же кого-нибудь со стороны было еще более неудобным, и, поразмыслив некоторое время, Ветров решил, что ему не оставалось ничего другого, как положиться на свой страх и риск и ограничиться чтением как можно большего количества литературы. Он так и делал.
Во время обхода он очень детально расспрашивал Ростовцева о его самочувствии, стараясь не пропустить ни одного, даже самого незначительного, признака гангрены. Однако при всем своем старании он не находил ничего подобного. Пятно, на которое указывал ему Михайлов при первом осмотре, оставалось на месте, не уменьшаясь и не увеличиваясь в размере. Внешне расширенная и раскрытая рана выглядела очень неплохо, и поэтому несколько повышенная температура озадачивала Ветрова. Он был почти уверен, что имеет дело с развивающимся гнойным затеком, но внешних признаков этого пока не находил. Общее самочувствие Ростовцева не внушало теперь особых опасений, и Ветров мог, поэтому, ограничиться пока наблюдением. Он многое передумал за те дни, которые прошли с момента поступления Бориса в госпиталь.
Неожиданная болезнь Тамары ускользнула от его внимания. Тамара мало изменилась за эти сутки. Только на лице ее, словно уставшем, глаза блестели сильнее, чем раньше, и к раненым она стала относиться с еще большим вниманием.
Вечером Ветров вызвал ее в кабинет, чтобы изменить назначения. Она выслушала его, записала все в тетрадь и после некоторого молчания сказала:
– Простите, доктор, но вам надо побриться.
Удивленный ее неожиданным замечанием, он хотел рассердиться вначале, но, взглянув ей в лицо и встретив открытую теплую улыбку, сам устало улыбнулся и провел ладонью по своей щеке.
– Пожалуй, вы правы, – сказал он, ощущая под рукой колючую щетину. – Я, действительно, опоздал несколько с этим делом.
– Вы мало отдыхаете, – произнесла Тамара, – и перестали следить за собой. Так не годится. Уж если вы хотите делать много, то надо успевать все.
– Вы опять правы, – шутливо ответил он, откидываясь на спинку стула и любуясь ее серьезностью. – Но я, кажется, успеваю пока все. Однако стоя разговаривать неудобно. Вы, может быть, сядете?
Тамара, поблагодарив, села. Впереди предстояла длинная ночь дежурства, и Ветрову захотелось отвлечься на время от своих мыслей.
– Давайте поговорим с вами о чем-нибудь, – сказал он. – Только не о рецептах – мне не хочется сейчас о них думать. О чем-нибудь другом, лирическом... Помните, вы писали недавно письмо... другу? Это хорошо, получать теплые письма. И ваш друг, наверно, очень его ждет... Я угадал?
– Нет.
– Почему?
– Я порвала это письмо.
– Порвали?.. Оно было нехорошим?
– Нет, оно стало ненужным...– Тамара тяжело вздохнула, помедлила и со спокойной грустью добавила: —.Да, ненужным...
Она смотрела куда-то мимо Ветрова. Он понял, что выбранная им тема была как нельзя менее удачна, но было поздно. Он хотел успокоить ее и сказал:
– Не расстраивайтесь, пожалуйста. И извините меня. Я не знал. Но известие, полученное вами, может быть ошибочным. Это случается часто. Надо надеяться.
– Да, конечно...– тихо ответила она. – Но я должна идти, мне нужно раздать лекарства.
«А она гордая», – подумал Ветров, смотря ей вслед. Невольно он проникся уважением к ней. Он понял, что это внешнее спокойствие стоило ей большого напряжения.
По палатам разнесли ужин. На короткое время отделение ожило. Послышались голоса, шум собираемых тарелок, шарканье ног. Но вскоре все опять стихло.
– Можно к вам?– спросила Тамара, приоткрыв дверь в кабинет Ветрова.
– Да.
– Я не одна. Я привела кавалера, – пошутила она, пропуская вперед Золотова, опиравшегося на палочку и морщившегося при каждом шаге. – Мы сегодня совершаем первый рейс от палаты до вашей комнаты. И мы, хотя и морщимся, но передвигаемся сами. Полюбуйтесь-ка на нас... Разве мы не молодцы?
Золотов, сильно хромая, двинулся вперед. Занося для следующего шага больную ногу, он на мгновенье застывал, словно не решаясь его сделать. И только после этого, закусив губу, быстро переносил тело вперед, чтобы встать на здоровую ногу.
– Знаете, доктор, – сказал он, останавливаясь, – все-таки адская боль в ноге. Мне кажется, что ходить еще рано... Ужасно больно вот в этом месте.
– А вы потерпите, – ответил Ветров.
– Я и так терплю, но все равно больно. По-моему, нужно лежать.
– А, по-моему, нужно ходить! Обязательно ходить, чтобы разработать ногу! Вы будете ходить каждый день, несмотря на то, что вам трудно. Постепенно будет легче, и нога все больше будет распрямляться.
– Я понимаю, – неуверенно произнес больной, – но все-таки вы бы уж разрешили полежать еще недельку, а там будет видно...
Золотов просительно взглянул на Ветрова, но тот строго ответил:
– На вас, дорогой мой, очень трудно угодить. То вам лежать не хотелось, а теперь, когда лежать стало вредно, вы просите меня как раз об этом. Что вы за чудак?
– Да ведь больно, доктор!..
– Ну, хватит, Золотов, – прервал его Ветров. – Вместо разговоров давайте-ка вашу руку и будем ходить вместе... Ну-ну, смелее... Вот так...– он взял его под руку и, подбадривая, провел несколько раз по комнате.– Смотрите, получается совсем неплохо.
Золотов, попрежнему морщась и опираясь на палку, следовал за ним.
– Все-таки чертовски больно, – сказал он опять, когда Ветров, наконец, оставил его в покое.
– Ничего. Все идет очень хорошо. Сегодня вы должны торжествовать, потому что начали учиться ходить второй раз в жизни. По этому случаю я угощаю вас папиросой...
Ветров пошарил в столе и, не показывая пачки, вынул из нее три папиросы. Одну он подал Золотову, вторую протянул Тамаре, а третью взял себе. Тамара отказалась, и он закурил вместе с Золотовым.
– Ну, как, нравится?
– Да, – ответил Золотое.
– Папиросы, пожалуй, не хуже ваших? Как вы считаете?
– Даже лучше.
– А это вы узнаете? – Ветров вынул из стола только что распечатанную пачку ,и протянул больному.
– Неужели моя? – удивился тот.
– Ваша. Специально хранил для этого торжественного момента... Верно, оттого, что папиросы пролежали у меня, они сделались лучше? – Он засмеялся и добродушно посмотрел на Золотова. – Видите, чудак вы этакий. Я же думаю о вас, а вы мне не верите...
– Да я верю, доктор, – смутился Золотов.
– Ну, тогда, то и спорить не о чем. Ежедневно по десять минут будете ходить, чтобы не развилась контрактура. Придется потерпеть. До выздоровления теперь недалеко. Скоро поедете месяца на полтора в отпуск.
– Это хорошо, – обрадовался сначала Золотов. Но, подумав немного, он нахмурился и спросил: – А без отпуска никак не обойдется?
– Разве вы не хотите побывать доме?
– Откровенно говоря, хочу. Но боюсь, что не время сейчас для этого. Фронт ждет, воевать надо. Надо еще много пройти и расплатиться с теми, кто меня искалечил и чуть не сделал инвалидом. Отдыхать некогда!
– А ваша девушка? – спросила Тамара. – Разве она не ждет вас?
– Она ждала меня до сих пор, подождет и еще. Кончится война, и тогда мы встретимся.
– Ну, хорошо,– сказал Ветров, – об отпуске мы еще подумаем. А сейчас пора отдыхать. На сегодня с вас довольно. Будьте и дальше молодцом.
– Постараюсь, доктор. Спокойной ночи... Спасибо за папироску,– добавил Золотов, поворачиваясь к выходу.
Ветров попрощался с ним и улыбнулся. Здесь дело шло на лад, и он был доволен. Ему хотелось теперь, чтобы также все сложилось и у Ростовцева, который все еще продолжал температурить и за которого он сильно беспокоился. Отыскав его историю болезни, он снова углубился в нее.
«Почему же держится температура? – напряженно спрашивал он себя, стараясь найти этому объяснение. – Надо будет завтра взять его на перевязку и посмотреть, в чем тут дело. Дальше тянуть нельзя...» – Подумав так, он несколько успокоился. Ему захотелось взглянуть на Ростовцева, и он прошел в его палату.
Борис не спал. По его просьбе синюю лампочку заменили обычной, и в палате было светло. На груди его лежала сложенная газета. Устремив взгляд вверх, он о чем-то думал и едва ответил на приветствие. Ветрову показалось, что Ростовцев чем-то озабочен.
– Как дела, Борис? – спросил он, усаживаясь рядом.
– Ничего...
– Термометр больше не подстукивал? – в голосе Ветрова прозвучала ирония. Его собеседник ничего не ответил, и он после небольшого молчания продолжал: – У меня сюрприз тебе припасен. Сказать?
– Скажи...
– На днях сюда Рита приедет... Радуйся!
Ростовцев встрепенулся. Лицо его оживилось. Он хотел повернуть голову, но сильная боль помешала ему. На мгновение он сжал губы и потом сказал:
– Я ничего не писал ей. Откуда она узнала?
– Она получила мою телеграмму. Я послал ее в тот же вечер, как ты сюда прибыл. Позавчера я получил ответ.
– Ты переписывался с ней?
– Нет, это – первое, что я ей написал, – ответил Ветров.
– Спасибо, – поблагодарил Борис.
– Ты доволен?..
– Очень... Хотя бы уже оттого, что одна из твоих сестер настолько мне надоела, что я, вероятно, как только смогу двигаться, обязательно запущу в нее туфлей. Своей глупостью она способна довести человека до сумасшедшего дома...
– Про кого это ты говоришь? – осведомился Ветров. – Уж не про Тамару ли?
– Про бесподобную Катю... Знаешь, она недавно меня агитировала попросить тебя отхватить мне ногу по пояс. Говорит, что мужчинам это очень идет. По ее мнению, это очень романтично. Все, говорит, знать будут, по крайней мере, что я на войне был... Сорока какая-то! Хоть бы Рита скорее приехала... Вот дура!..
– Кто – Рита? – удивился Ветров.
– Да Катя, чорт бы ее побрал!
С тех пор, как Ростовцев прибыл в госпиталь, они впервые имели время беседовать друг с другом. Борис рассказывал Ветрову о своих приключениях, о людях, с которыми ему пришлось встречаться в армии и которые ему успели понравиться. Рассказал он ему о Тимошихине, о майоре Крестове.
Когда речь зашла о Ковалеве, шопот Ростовцева сделался прерывистым. Он рассказывал о нем, волнуясь и часто останавливаясь, чтобы перевести дух. Дойдя до того места, как Ковалев покидал базу, чтобы восстановить оборванную линию, он замолчал и положил руку на газету.
– Ну, а дальше что? – спросил Ветров.
– О дальнейшем я сам узнал только сегодня из этой газеты. Там сказано, что он подорвал себя, попав в тяжелое положение и не желая сдаваться живым. Его исковерканное тело нашли неподалеку от места взрыва. Один из нападавших на него финнов был еще жив, когда его подобрали. Он и рассказал, как было дело... Почитай сам.
Ветров взял газету и долго ее читал. Ростовцев задумчиво следил за ним и потом тихо прошептал:
– Указом Правительства младшему лейтенанту Ковалеву посмертно присвоено высокое звание Героя Советского Союза. Он не дошел до Берлина, но имя его теперь бессмертно. За него до Берлина дойдут другие...– Помолчав, он все так же тихо, словно про себя, произнес: – Так воевать умеют только советские люди. Только нашему народу свойственны это необозримое величие души, эта беззаветная храбрость, эта безграничная любовь к Родине!
Они беседовали еще некоторое время, избегая имени Риты. Каждый почему-то стеснялся вспоминать о ней в присутствии другого.
Утром вновь заступила на дежурство Катя. Увидев ее, Ростовцев вспомнил, что отозвался о ней плохо в присутствии Ветрова, и подумал, что из-за этого ей могло попасть от «строгого доктора». Чтобы загладить свою вину, он постарался первым заговорить с ней. Катя не отвечала, хотя на ее лице не было и тени обиды. Ростовцев вновь обратился к ней, но опять не дождался ответа. Она лишь лукаво улыбнулась, на мгновение оторвавшись от температурного листка, в котором делала пометку.
– Что с вами, Катя? – спросил ее Ростовцев, озадаченный ее поведением. – Не болят ли у вас уши?
Катя не удостоила его ответом.
– Или у вас во рту находится какой-нибудь предмет?
Катя сохранила молчание.
– Может быть, у вас зубная боль? Или вы на меня обижены? – теряясь в догадках, строил различные предположения Борис. – У вас плохое настроение?..
Катя, наконец, сжалилась.
– Доктор запретил мне говорить с вами, – сказала она. – Мне кажется, он опасается, что вы в меня влюбитесь.– Она сделала ему глазки и продолжала игриво: – Я, конечно, не смогу ответить вам тем же, и это отразится на вашем здоровье... Наш доктор очень проницателен!
– Вы тоже... – сделал ей комплимент Ростовцев, с трудом удерживаясь от улыбки.
2
– Вас спрашивает какая-то женщина... – доложили Ветрову во время обхода.
– Пусть подождет в ординаторской.
После обхода, забыв об ожидающей его посетительнице, Ветров вошел в ординаторскую. Навстречу ему неожиданно поднялась с кресла Рита Хрусталева. Отложив в сторону раскрытую книгу, она стояла, ожидая его приближения, высокая и изящная. Одетая в темное летнее пальто с прямыми широкими плечами, она показалась Ветрову очень похожей на тех женщин, которых рисуют в модных журналах.
Ветров шагнул к ней и невольно вспомнил, как она поднялась вот так же ему навстречу, когда он увидел ее в театральной ложе.
– Что с Борисом? – торопливо спросила Рита и тревожно взглянула в лицо Ветрову. – Он недавно прислал мне письмо, и вдруг я получила эту вашу ужасную телеграмму.
– Ничего особенного. Нужно только вылечить его, чтобы сделать снова Ростовцевым. Для этого я вас и вызвал. Вы должны согреть его лаской, успокоить, слепить за ним, ухаживать. Вы должны сделаться его матерью, нежной и заботливой. Понимаете? Это ускорит его выздоровление.
– А сейчас... Как он чувствует себя сейчас? Куда он ранен?
– В ногу и шею, – сказал Ветров.
– Как, в шею? – испуганно воскликнула Рита. – А его голос?..
– Ранение в ногу значительно тяжелее, чем в шею. Если не будет воспалительного процесса, то голос ничуть не пострадает. Останется видимый шрам – и только.
Вопросов, которые возникали у Риты, было так много, что она не знала, с чего начать. Заметив, что Ветров куда-то торопится, она сказала:
– Мне неудобно задерживать вас. Может быть, лучше мне поговорить с врачом, который ведет Бориса? Я бы хотела привести себя в порядок после дороги и увидеться с доктором. Надеюсь, он разрешит мне посещать Бориса? Кто его лечит?
– Его веду я, – сухо сказал Ветров.
– Вы? – удивленно спросила Рита.
– Да, я!
– Но вы же... – Она не докончила начатой фразы, почувствовав, что будет невежливым высказывать свое разочарование.
Ветров понял ее.
– Вы хотите сказать, что на меня не надеетесь? – жестко проговорил он. – Не стесняйтесь, доканчивайте. Я не обижусь...
– Нет... Совсем не так... – поторопилась она исправить свою ошибку. Некоторое время она подыскивала наиболее удобное выражение: – Нет, я просто удивилась вашей смелости. Взять его под свою ответственность, это очень решительно и... и любезно с вашей стороны. Я уверена, что Борис в надежных руках...
– Благодарю за комплимент, – сухо возразил Ветров, слегка наклоняясь в ее сторону. – Я сделаю для Бориса все, что в моих силах. Итак, – продолжал он, – после дороги вам необходимо привести себя в порядок? Вот ключ от моей комнаты... – Он протянул ей свой ключ, проводил до дверей и сдал уже дожидающейся няне, считая, что говорить больше не о чем.
В коридоре он встретил Михайлова. Тот, по обыкновению, еле заметно кивнул и хотел пройти мимо. Ветров остановил его.
– Лев Аркадьевич, – сказал он, – на минутку.
Они прошли в ординаторскую.
– Я давно хотел извиниться, – продолжал Ветров. – Извиниться за ту резкость, которую допустил по отношению к вам в нашей памятной ночной беседе. Тогда я плохо владел собой. Вы должны понять меня и простить мою нетактичность. Я очень прошу вас.
Майор неподвижно стоял, слушая слова, обращенные к нему. Чуть заметная довольная улыбка появилась на его губах, но он поспешил скрыть ее. Вероятно, извинение Ветрова было для него неожиданностью, и он не совсем понимал, чем оно было вызвано. Тем не менее, он был удовлетворен. Он деланно засмеялся и ответил:
– Э-э, Юрий Петрович, о чем вы вспомнили. Я ничуть не обижаюсь. Я ведь тоже много резкостей наговорил вам. Мы оба погорячились. Мало ли что бывает. – Он помедлил и, подумав, что Ветров раскаивается в своем решении, как бы между прочим спросил: – А что, с больным плохо?
– Напротив, Лев Аркадьевич, с больным очень хорошо. Он прекрасно себя чувствует, и температура сегодня, наконец, упала до нормы. Вы были правы, говоря, что его десять шансов могут восторжествовать.
Ведущий хирург никогда не говорил так. Но то обстоятельство, что ему приписали эти слова, не вызвало его возражений. Он снова помедлил, решая, серьезно ли это произнесено и нет ли здесь тайной иронии, но, не заметив в открытом выражении лица Ветрова ничего иохожего на усмешку, поспешил обрадоваться.
