Текст книги "Дни испытаний"
Автор книги: Константин Лебедев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)
Ростовцев, покрытый простыней, встретил его молча. Только когда Ветров подошел вплотную к столу, он спросил одними губами:
– Ну, как?.. Резать? Или... спасешь?
– Спасу, – ответил тот тихо. Он хотел добавить «постараюсь», но, задержавшись, сказал вместо этого твердо, как отрубил: – Обязательно!
Ростовцева перевезли в гнойную операционную. Вспыхнула над столом зеркальная лампа. Ветров начал мыться. Когда на него надевали стерильный халат, Ростовцев тревожно спросил:
– Что ты собираешься... делать?
– Обрабатывать рану.
– Будет больно?
– Нет, ты ничего не услышишь. Ты будешь спать.
От этих слов Ростовцев насторожился.
– Не надо, – сказал он. – Я вытерплю и так.
Ветров понял, что его пациент боится обмана, и пояснил:
– Без наркоза нельзя. Будет очень больно, потому что в некоторых местах мне придется резать, чтобы удалить нежизнеспособные ткани. Ты не вытерпишь.
– Усыплять себя я не дам, – упрямо прошептал Ростовцев.
– Но я же пообещал тебе, что нога твоя останется целой?
Ростовцев молчал. Ветров внимательно взглянул ему в лицо:
– Ты веришь мне? – спросил он.
– Хочу... Но...
– Ты должен мне верить! Я взялся за то, чтобы ты остался цел и невредим. Ты не знаешь, чего мне стоило это. И ты не имеешь права подозревать меня в обмане.
К больному склонилась сестра, она положила теплую руку на его лоб.
– Не бойтесь, не надо. Все будет хорошо, – сказала она полушепотом.
Простые слева ее и это движение, доверчивое и ласковое, подействовали на Ростовцева, он колебался некоторое время, а потом произнес:
– Ладно, давай наркоз. Только знай: если проснусь... без ноги, жить все равно не буду!
Марлевая маска легла на его лицо. В горло проник сладковатый противный запах эфира. Ему захотелось сорвать маску, но кто-то издали властно требовал, чтобы он считал.
– Раз, два... три... четыре, – начал он, задыхаясь, – восемь... десять... – Он чувствовал, что сбивается, но голос требовал считать, не останавливаясь. Он выговаривал одно за другим числа, путался, и вдруг ему показалась, что все уходит куда-то далеко, далеко, а на душе делается хорошо и спокойно...
Через час Ветров вышел из операционной. Отдохнув у себя в комнате, он осмотрел больных, поступивших в отделение в одной партии с Ростовцевым. Когда он окончил осмотр, за окном забрезжил рассвет. Хотелось спать, но до конца дежурства осталось немного, и он решил не ложиться. Лицо его несколько осунулось и пожелтело от бессонницы.
Присев у стола, он вынул чистый листок бумаги и сверху написал адрес Риты Хрусталевой. Подумав, что писать дальше, он обмакнул перо в чернильницу и снова вывел:
«Борис тяжело ранен. Лежит в нашем госпитале. Считаю, что Ваше присутствие необходимо. Выезжайте немедленно».
Он вызвал сестру:
– Тамара, по окончании дежурства дойдите до почты и пошлите эту телеграмму. – Он протянул ей листок и добавил: – Пошлите срочной. Вот деньги. Вас это не затруднит?
– Нет, нисколько.
Сдав дежурство Анне Ивановне, Ветров освободился. Он покинул госпиталь и очутился на свежем воздухе. Начиналось чистое весеннее утро. Лучи солнца, проникая сквозь ветви деревьев, проходили где-то в вышине, не касаясь земли, они освещали верхние этажи госпиталя, поблескивая его стеклами. Утреннее небо, безоблачное и бесконечное, поражало своей глубиной. В нем была какая-то особенная весенняя свежесть.
В парке не было никого. Ветров шагал по дорожке, усыпанной прошлогодним, слежавшимся песком. Впереди было воскресенье – целый день, которым можно располагать, как вздумается. Подойдя к общежитию, Ветров устало остановился у входа, повернувшись в сторону госпиталя. Серое здание так не соответствовало той свежести, которой был напоен воздух, и казалось неуместным и скучным. Сидеть в душной комнате Ветрову не хотелось. Его потянуло в город с его утренней тишиной. Он распахнул пальто и пошел через парк обратно к выходу. Двигался он неспеша, заложив руки. за спину и раскачиваясь в такт собственным шагам.
Улица просыпалась. Все чаще попадались отдельные прохожие. Солнце, поднявшись над крышами, нерешительно бросило на мостовую свои первые теплые лучи. Они начинали греть по-настоящему, и Ветров почувствовал, как нагревалось его пальто. По легкой усталости, которая постепенно вкрадывалась в его тело, он решил, что пора возвращаться. Обратно он выбрал другой путь, чтобы не повторялось то, что он уже видел и что было хорошо знакомо.
Едва скинув пальто и наспех повесив его на вешалку, он подошел к этажерке с книгами и достал учебник. Усевшись у окна так, чтобы солнце освещало его, он торопливо перелистал страницы и отыскал главу о газовой гангрене. Он перечитал ее несколько раз, надеясь найти что-нибудь новое, ускользнувшее от внимания прежде. Но все было так, как он представлял себе и до этого. Он отложил книгу и перебрал в памяти все мелочи, которые уловил в состоянии Ростовцева, придираясь к самому себе и стараясь нарочно доказать себе свою неправоту.
В тех случаях, когда он не был уверен в правильности своих заключений или когда обстоятельства заставляли его сомневаться, он намеренно старался сам опровергнуть то, что отстаивал. Он придирчиво находил различные факты, говорящие не в его пользу, тщательно взвешивал их, и только после анализа отбрасывал, убедившись окончательно в том, что они не противоречат первоначальному суждению.
Он долго думал, невидяще смотря в парк через оконное стекло. Наконец, проведя рукой по волосам, встал и произнес вслух:
– Нет, все-таки прав я, а не он. И я докажу это!
Ему стало как-то сразу легче. Поднявшись, он включил чайник. Потом опять подошел к окну. Солнце светило ярко, и он вдруг подумал, что пришло время выставить раму и впустить весну в комнату. Он взял нож и начал отковыривать замазку.
– Лето почуяли, дорогуша? – услышал он за спиной мягкий голос Воронова, незаметно вошедшего в комнату.
– Да, Иван Иванович, – ответил Ветров, на минуту отрываясь от своего занятия и здороваясь. – Хочу проветриться немного. Только что с дежурства пришел и показалось душно... Очень уж погода хороша...
Воронов сел у стола. После продолжительной паузы он сказал:
– А ведь вы не в своей тарелке, юноша. Вижу, что сегодня у вас что-то случилось...
– Отчего вы так думаете, Иван Иванович? – спросил Ветров, продолжая отковыривать замазку.
– Догадываюсь по некоторым признакам.
– Каким же?
– Во-первых, вы сами сказали, что пришли с дежурства. Во-вторых, вы пришли домой не сразу, а где-то пропадали. Полчаса назад ваша комната была на замке. В-третьих, по вашему лицу заметно, что вы устали. Оно желтое, измятое. И, несмотря на это, вы не ложитесь спать. И, наконец, самая главная улика – учебник на столе. Причем он открыт на определенном месте. Голову на отсечение даю, что у вас какие-то неприятности!
– Вы Шерлок Холмс, Иван Иванович, – улыбнулся Ветров. – Действительно, у меня есть что вам рассказать... Будьте добры, выключите чайник... Кстати, вы пили чай?
– Да, недавно.
– Думаю, от одного стаканчика не откажетесь?
– Вы угадали, дорогуша.
– Тогда подождите минуточку. Я закончу свое дело, раз взялся, – и мы по-летнему попьем чайку у открытого окошка вприкуску с моими новостями. – Он заторопился.
В комнату хлынула волна свежего воздуха.
– Смотрите, как хорошо, – сказал Ветров. – Зеленеет первая травка, пробуждаются деревья, оживает природа. Сегодня после дежурства я бродил по городу. Мне показалось, что я окунулся в какой-то новый мир. Я только сегодня почувствовал, что пришла весна.
– Она давно пришла, дорогуша. Она скоро кончится.
– Знаю... Но почувствовал ее я лишь утром. – Он быстро собрал на стол, уселся против Воронова и сказал: – Знаете, Иван Иванович, с вашей легкой руки я сделался любителем чая. Это первое, чему я от вас научился.
– Наука несложная, – усмехнулся старик и вспомнил: – Вы что-то обещали мне рассказать? Я слушаю...
Ветров начал издалека. Он вспомнил школьный выпускной вечер, шахматную партию, окончившуюся для него так неудачно, встречу с Борисом и Ритой, и, наконец, дошел до разговора с ведущим хирургом. Этот разговор он передал очень подробно. Воронов, слушая, спокойно помешивал ложечкой в стакане, ожидая, когда чай остынет. По его выражению было трудно судить о том, как он относится к повествованию. После того, как Ветров умолк, он не спеша отхлебнул из стакана и сказал:
– Видите, я угадал: с вами произошли интересные события. Вы все же погорячились. Так нельзя. Михайлов – опытный врач. С его мнением нужно считаться. Может быть, вы незаслуженно его обидели.
– Но я чувствую, что прав, – возразил Ветров. – Михайлов тоже человек. Он тоже может ошибаться, как и все другие. Тем более, что погоня за процентами заслонила от него все остальное.
Иван Иванович, подумав, налил чай на блюдечко.
– Мне, конечно, трудно судить сейчас, кто из вас прав, а кто нет, – сказал он. – Я не специалист в вашей области и, кроме того, я даже не видел больного. Но дело не в этом. Я боюсь, что вы не были достаточно объективны в ваших рассуждениях. Насколько я понял, Ростовцев не только артист, но еще и друг той девушки, которую вы любили когда-то, а возможно, любите и сейчас... – Ветров хотел возразить ему, но он жестом остановил его и продолжал: – Даже если бы это было так, вы все равно будете доказывать противоположное. Вы, дорогуша, человек гордый и самолюбивый. В сочетании с хорошей головой это неплохие качества. Но они же заставят вас скрыть истину. Может быть, вы сами себе доказали, что не любите эту девушку. Но любовь, к тому же еще первая, никогда не проходит бесследно, особенно, если она осталась без ответа. Вам предпочли другого, и судьба этого другого теперь в ваших руках. И вы постараетесь сделать для него все, что в ваших силах. В этом будет ваш ответ девушке, которая вас не оценила. В том, что вы не питаете особо дружеских чувств к Ростовцеву, я почти не сомневаюсь, как и в том, что он не слишком расположен к вам. И все-таки вам страстно хочется сохранить ему прежнее положение в жизни, положение блестящее и несравнимое с вашим. И вот здесь назревает противоречие, потому что вам необходимо взглянуть на больного не пристрастно, а глазами врача, хладнокровно и обстоятельно. Чудес на свете не бывает, и нужно очень трезво взвесить все доводы за и против ампутации, чтобы промедлением не сделать ему хуже. Сделали вы это или нет? Вернее, сумели это сделать или не сумели?
– Думаю, что сумел! – уверенно ответил Ветров. – Время покажет, насколько это удалось мне. И если я ошибся...
– Да, что если ошиблись?
– Тогда плохо... Очень плохо!
– Тогда, дорогой мой, вся ваша будущность, грубо выражаясь, может полететь к чорту! Среди моих коллег я знаю таких, которые не стали хорошими хирургами только потому, что, взявшись за нож впервые, потерпели неудачу и не смогли после этого побороть свою неуверенность, свой страх перед тем, что она будет повторяться. Оперируя только грыжи, аппендициты и нарывы и пасуя перед более сложными и трудными случаями, они остались мелкими врачами, маленькими ремесленниками в своей профессии. Мне не хотелось бы, чтобы так же случилось с вами.
– Почему вы так говорите? – спросил Ветров. – Вы не уверены в моей правоте?
– Совсем нет. Я только хочу предупредить вас на будущее. Мало ли что бывает в жизни... А сейчас обстоятельства складываются так, что это может отразиться на всей вашей дальнейшей деятельности. И если вам придется проиграть эту игру...
– Я выиграю ее! Тем более, что ее необходимо выиграть! – Ветров задумался, глядя куда-то в сторону, и потом продолжал, наклонив голову набок: – И все-таки вы ошибаетесь, предполагая, что Рита теперь мне не безразлична. Я много рассуждал об этом сам и пришел к выводу, что...
– Простите, дорогуша, – перебил его Воронов, – а вы, гуляя по городу утром, не послали, случайно, телеграмму о том, чтобы она выезжала?
– Нет.
– Гм... – произнес неопределенно Иван Иванович.
– Я послал ее раньше с сестрой...
– Ну вот видите, – улыбнулся старик, поглаживая бородку и лукаво следя за собеседником, – факты говорят против вас.
Ветров почувствовал, что краснеет. Ощущая, как горит его лицо и видя, что это для Ивана Ивановича не осталось незаметным, он смутился. От этого он покраснел еще сильнее. Сердясь на самого себя, он склонился над стаканом.
– Я послал ее, исходя из соображений, что присутствие этой девушки благотворно подействует на больного, – сказал он, чувствуя, что Иван Иванович ему не верит. – И напрасно вы улыбаетесь; это так и есть на самом деле. С тех пор, как я видел ее в последний раз, она перестала мне нравиться... Нет, я, пожалуй, люблю вас несравненно больше, чем ее, если уж на то пошло.
– Вот мы и объяснились, – засмеялся Иван Иванович. – Хорошо, дорогуша, я тоже люблю вас как сына. Ну-ка, налейте мне по этому поводу еще стаканчик, да покрепче, позабористей, – он протянул свой стакан Ветрову. – Спасибо. Я еще у вас сахарку стяну...
– Пожалуйста... – Ветров пододвинул к нему сахарницу, а сам встал и подошел к окну. – Вам не холодно?
– Немного. Старая кровь греет плохо.
– Тогда я закрою, – он перегнулся вперед и потянул ручку к себе. Окно с шумом захлопнулось. Ветров сел на подоконник и задумался.
– О чем вы размечтались? – спросил Воронов, размешивая ложечкой сахар.
Ветров ответил не сразу.
– Знаете, Иван Иванович, – произнес он после некоторого молчания, – я часто думаю о том, что наша медицина далека еще от совершенства. Мы можем сделать многое. Мы можем вырезать желудок, чтобы избавить человека от страданий, можем отрезать конечность, можем, наконец, иногда сшить нервы, но самого главного мы сделать не в состоянии. Вернуть больному потерянный орган – это уже не в наших силах. Вот за что нужно биться, вот что мы должны искать! Но я верю: такое время наступит, и оно не за горами! Вот тогда врач будет всесилен, и человек станет настоящим господином жизни.
Воронов улыбнулся и отодвинул стакан в сторону.
– Вам надо отдохнуть, – сказал он, – вы устали. Я, пожалуй, пойду к себе...
– Подождите, Иван Иванович. Вы думаете, что я говорю об этом потому, что от усталости у меня помутилось в голове?
– Не совсем от этого... Но все же утомление действует, и вы начинаете мыслить слегка романтично.
– За эти сутки меня называют романтиком второй раз. Сначала Михайлов бросил мне такой упрек, а теперь вы. Но я вполне серьезно думаю об этом, и вы напрасно улыбаетесь... – Ветров соскочил с подоконника и заходил по комнате, задевая по пути стулья. – Не так давно человека, который бы сказал, что можно разговаривать, находясь в Америке, с Москвой, объявили бы по меньшей мере сумасшедшим. Было время, когда никто бы не поверил, что можно летать по воздуху быстрее даже, чем летают птицы. Двести лет тому назад едва ли бы кто-нибудь согласился разрешить себе перелить без опасности для жизни чужую кровь... А теперь мы свободно переговариваемся с одного полюса земли с другим полюсом, можем передавать по радио даже изображения, летаем по воздуху, оставляя позади все скорости, с которыми двигаются птицы. И, наконец, любой участковый врач делает переливание крови, не считая эту операцию чем-то сногсшибательным. А операции на глазах? А восстановительная хирургия? Да мало ли что считалось раньше абсолютно невозможным, а в настоящее время это невозможное стало настолько обычным, что никто и не думает удивляться, слыша и видя это ежедневно! А заместительная терапия, посредством которой можно так перевернуть жизненные процессы организма, что он становится способным нормально жить и функционировать? А нейрохирургия? А пластическая хирургия? Нет, в наш век прогресса, век, который пересматривает все старое и идет все вперед и вперед, нет ничего невозможного. И я надеюсь, что доживу до времени, когда можно будет заменить один орган другим и вместо протеза дать больному настоящую конечность, которая будет функционировать ничуть не хуже прежней! Конечно, для этого придется разработать ряд новых методик, но, в конце концов, постепенно мы придем к этому. И кто знает, может быть, частичка и моего труда и моих знаний будет вложена в это дело. Во всяком случае, оно стоит того, чтобы им заняться!
Ветров говорил взволнованно. С его лица исчезли признаки усталости, а глаза горели азартным блеском увлекшегося человека. Волосы, черные, как смоль, рассыпались и лежали на лбу в беспорядке. Заострившиеся черты лица выступали отчетливее, и, несмотря на неправильность, оно было теперь почти красивым от внезапного вдохновения. Воронов, захваченный его порывом, любовался им с какой-то гордостью. Он чувствовал, что у этого человека, так беспорядочно жестикулировавшего перед ним, есть цель, есть дело, которому он готов посвятить себя целиком, без оговорок, и которое стало для него не увлечением, а настоящей, большой страстью. И эта страсть, энергия и молодость сочетались в одно могучее целое, способное преодолеть любые препятствия и трудности.
– Я беру обратно свои слова, дорогуша, – сказал он после того, когда Ветров кончил и снова уселся на подоконник. – Я никогда больше не буду называть вас романтиком. Я верю, что то, о чем вы мечтаете, должно осуществиться, ибо недаром говорится, что находит тот, кто ищет. Но для того, чтобы что-то найти, нужно многому учиться, нужно много работать и нужно... отдыхать! Иначе ваша работа не будет плодотворной. Ложитесь-ка, дорогой мой, и сосните... – Он подошел к Ветрову, взял его за плечо и насильно усадил на кровать.
– Все равно не заснуть мне сейчас, – возразил Ветров. – И, кроме того, нужно еще дойти до госпиталя. Узнать, как дела с температурой у Ростовцева.
– Там есть Анна Ивановна, – ответил ему Воронов, – она известит вас, если будет что-нибудь срочное. А я дойду до нее и спрошу. Если не вернусь, значит все обстоит хорошо. Спокойной «ночи»! – он похлопал его по плечу и вышел, старательно прикрыв за собой дверь.
Ветров посидел немного, потом разделся и залез под одеяло.
Солнечный луч, пробравшийся через окошко, падал рядом на пол, медленно продвигаясь к кровати. Он прошел одну половицу, миновал другую, забрался по свисавшему одеялу на кровать и, наконец, упал на грудь спящего, освещая ровные ее движения.
2
Ростовцев очнулся в палате. В голове шумело, как с тяжелого похмелья, в ушах стоял непривычный звон. Серый потолок раскачивался над ним, то приближаясь, то уходя вдаль. В теле была непонятная слабость, как после тяжелой, утомительной работы.
Он лежал долго, приходя понемногу в себя, с трудом соображая, что с ним произошло, и теряясь в догадках, сколько сейчас времени. По тому, как светился потолок, он догадался, что наступает утро. В памяти образовался провал, начинавшийся с тех пор, как его заставили считать. Он вспомнил, что ему делали какую-то операцию, которая, вероятно, давно уже окончилась. Ему мучительно захотелось узнать, цела ли его нога и не обманул ли его Ветров. Он попытался пошевелить пальцами, и ему вдруг показалось, что они отсутствуют. Холодный пот выступил на его лбу. Он боялся повторить свою попытку, чтобы не разочароваться окончательно. Вместо больной ноги была какая-то тяжесть. Он вспомнил, что люди еще долгое время после ампутации сохраняют ощущение целости ног. Он слышал даже, что иногда может показаться, что чешутся пальцы, что подошвы покалывает, хотя ни тех, ни других уже нет.
От этих мыслей ему стало страшно. Первым его желанием было подняться и взглянуть на то место, где лежат его ноги. Но он медлил, боясь увидеть там пустоту. Он говорил себе, что сейчас все узнает, но нарочно оттягивал этот момент, потому что лучше было надеяться, чем потерять надежду совсем.
Он вспомнил девушку в белом халате с косынкой на голове, склонившуюся над ним и сказавшую, что все будет хорошо и что бояться не нужно. Он доверился ее словам, ее голосу, потому что казалось невозможным, что она может говорить неправду. Он не особенно доверял Ветрову. Но девушке он поверил. И что, если она все же обманула его? Обманула, может быть, для того, чтобы спасти жизнь? Ведь каждый больной, которому предлагают ампутацию, не соглашается на нее тотчас же. А для того, чтобы склонить на операцию, его уговаривают, и эта девушка, вероятно, также уговаривала кого-нибудь.
Чтобы отвлечься, Ростовцев вспомнил бой, в котором его ранило. Вспомнил, что подмога, за которой пошел Ковалев, всё-таки пришла. Значит, Ковалев честно исполнил свой долг.
«Где-то он?» – подумал Ростовцев с необыкновенной теплотой. Он не знал, каким образом Ковалеву удалось восстановить оборванную связь, потому что был слаб, когда очнулся в домике и увидел бинтовавшую его сестру. Он не спрашивал ее ни о чем, а ему ни о чем не рассказывали, вероятно, чтобы не беспокоить. Он плохо помнил, что было дальше. Носилки, самолет, белые халаты, наклонившиеся к нему, чьи-то руки, бережно его ощупывающие, слова утешения – все это слилось вместе, перемешалось, и над всем этим проходило одно – требование резать ногу. Он не соглашался и, сжимая губы, слушал, что ему говорили, наполовину не понимая доносившиеся до него слова и отвечая одним отрицательным покачиванием головы.
Он шел на все. Он не дорожил своей жизнью, раз это было нужно, но он никогда не задумывался о том, что ему придется сделаться инвалидом. Он мечтал пережить войну и снова отдаться любимому делу. Но потерять ногу, стать калекой и не иметь возможности заниматься тем, в чем он видел свое призвание, – это было слишком неожиданным и потому страшным. Ни за что на свете он не решился бы на это. Либо остаться полноценным человеком и выздороветь, либо уйти из жизни – так он поставил перед собой этот вопрос. И он бился за свое решение, относясь с подозрительностью ко всему, в чем его убеждали люди в белых халатах. Он выделял их в особую категорию, полагая, что для них главное – спасти больному жизнь. Для этого они идут на самые крайние средства, не думая о том, хорошо или плохо будет в дальнейшем тому, над которым они проделывают свои удивительные операции. Но просто жить ему было мало. Ему хотелось жить настоящей полной жизнью, насыщенной радостью и удовлетворением труда. Для этого он пошел на фронт и для этого упорно отказывался от предлагаемой ампутации. Где-то далеко в сознании гнездилась надежда на то, что они ошибаются, предлагая ему операцию. И, может быть, эта надежда, еще не осознанная вполне, была причиной его упорства...
Госпиталь просыпался. Из коридора через закрытую дверь донесся звук торопливых шагов, смягчаемых ковром. Кто-то прошел мимо. Время тянулось медленно, словно бесконечная нить, наматываемая на невидимую катушку.
Ростовцеву снова захотелось приподняться и взглянуть на свои ноги. Целы ли они? Он убеждал себя, что будет больно, если он сделает малейшее движение и все еще оставался лежать. Скося глаза, он попытался увидеть ноги, не изменяя положения тела. Голова лежала низко, и это не удалось.
Упершись руками в матрац, он, чтобы не остановиться на полпути, рванул тело вверх. От боли потемнело в глазах, но, падая на подушку, он все же успел заметить, что нога, покрытая одеялом, была на своем месте.
«Не обманули!» – мелькнула в голове мысль, доставившая радость. Он закрыл глаза и с благодарностью подумал о девушке в белой косынке.
Скрипнула дверь, и женский голос спросил:
– Как вы себя чувствуете?
Ростовцев скосил глаза, чтобы увидеть вошедшую. Ему захотелось, чтобы это была та девушка, которая беседовала с ним в перевязочной. Но когда говорившая приблизилась, он с разочарованием заметил, что это была не она.
– Ничего, спасибо!, – прошептал он и спросил: – А температуру мерить будете?
– Вам уже смерили, пока вы спали.
– Я не слышал... – Он замолчал, не зная, о чем спросить еще.
– Вы кто? – задал он неожиданный вопрос: – Врач или сестра?
– Меня зовут Катя, – ответила с готовностью девушка. – Я сестра. Доктор сказал, что вам говорить вредно, и вы должны молчать. Вам нужно слушаться доктора. Он очень строгий и сердится, если его не слушаются... А вы с какого фронта? – полюбопытствовала она, забывая о только что переданном предупреждении доктора.
– С Карельского...
– И долго там были?
– Не очень...
– И вам не было страшно?
– Нет...
– Вы молодец. Вы обязательно поправитесь. Доктор сказал, что вы артист?
– Да...
– И пели в опере?
– Пел...
– Вы споете нам когда-нибудь?
– Боюсь, что нет.
– Почему?
– Потому что болен! – с раздражением ответил Ростовцев.
– А когда поправитесь? – донимала Катя, не замечая его недовольства.
– Тогда спою.
– Вот хорошо! Я буду очень рада. Мы все будем вас слушать. В каких операх вы пели? – продолжала она допрос.
– В разных.
– А какой у вас голос?
– Тенор.
– А в «Травиате» вы пели?
– Нет...
– А в «Онегине?»
– Пел...
– А как вас зовут?
– Послушайте, а кроме вас здесь есть кто-нибудь?– сдерживая негодование, спросил выведенный из себя Ростовцев.– Другие сестры?
– Есть... – сказала Катя и, помедлив, продолжала спрашивать:
–А откуда...
– Вы не сможете позвать их?.. Ну, хотя бы ту, что была ночью?
– Тамару?
– Я не знаю, как ее зовут. Она меня принимала, когда я к вам поступил. Такая темненькая, с большими глазами...
– Так это Тамара...– догадалась Катя.– Она ушла... А откуда...
– Мне доктор сказал, что говорить вредно, – перебил ее Ростовцев. – Он строгий и сердится, если его не слушаются.
Катя, несколько обескураженная его ответом, замолчала, недоумевающе вглядываясь в больного. Оценив справедливость его замечания, она подумала немного и снова спросила:
– Вы устали?
– Да.
– Очень?
– Да.
– Может быть, мне уйти?
– Обязательно,
– Тогда я ухожу. Я вернусь, когда вы отдохнете, – обрадовала она и упорхнула.
Ростовцев облегченно вздохнул, но оказалось, что это было преждевременно. Катя снова приоткрыла дверь и сообщила:
– Сейчас принесут завтрак. Вам хочется кушать?
Ростовцев, намеревавшийся ответить отрицательно, вовремя спохватился и прошептал, чтобы хоть как-нибудь избавиться от ее любопытства:
– Да, да, очень хочется, ужасно хочется... Но доктор сказал, что мне говорить вредно...– Он не докончил, услышав, как дверь, наконец, захлопнулась.
От принесенного завтрака Ростовцев отказался. Постепенно остывая, завтрак стоял на тумбочке не тронутым до тех пор, пока его не взяли обратно.
В этот день Ростовцев мог думать, о чем ему заблагорассудится, и мысли вереницей приходили в голову одна за другой. В конце концов ему стало скучно. Он был почти рад, когда перед обедом снова пришла Катя, принесшая лекарство. Однако, избегая ее бесконечных вопросов, он старался молчать и наблюдал одними глазами за «е действиями.
Лекарство он выпил с готовностью. Оно оказалось очень противным, но он не удивился, считая это в порядке вещей. В его представлении все лекарства имели самый гадкий вкус, и он про себя отождествлял эти два понятия.
Катя бесшумно исчезла, но через минуту вновь появилась с термометром.
– Это зачем? – спросил Ростовцев.
– Доктор велел мерить вам температуру три раза в день, – ответила она, без особых церемоний засовывая ему под рубашку термометр.– Обычно мы измеряем температуру только утром и вечером, – продолжала она,– но для вас сделано исключение. Доктор очень беспокоится за вашу ногу.
Ростовцев насторожился.
– Что же, если температура будет высокой, ногу отрежут? – спросил он.
– Я, право, не смогу вам этого сказать. А разве вы боитесь?
– А разве вы бы не боялись? – ответил он раздраженно.
– Девушке не идет быть безногой, – простосердечно заявила Катя и, решив, что этот аргумент не совсем убедителен, добавила для успокоения: – А для мужчины это даже красиво. Даже как-то интересно. Все будут знать, что вы смелый и храбрый и были на войне.
– Я желаю вам хромого мужа, – едко ответил Ростовцев, начиная опять злиться.
Катя, наслаждавшаяся собственным красноречием, пропустила его реплику мимо ушей и продолжала успокаивать дальше, как могла:
– Вы не бойтесь. Это совсем не страшно и очень просто. Я видела много раз. Говорят, что некоторые от крови в обморок падают. Вы не верьте. Наш доктор оперирует очень хорошо. Будет совсем не больно, и вы даже не заметите, потому что будете спать...– Катя вдруг спохватилась, поднесла палец к губам и, хотя Ростовцев не собирался ей возражать, предупредила: – Тсс... Вам нельзя много разговаривать. Вам вредно, и доктор...
– Доктор сердится, если его не слушаются. Он строгий, – докончил за нее Ростовцев.
– Да, да. Откуда вы знаете? – удивилась Катя.
– Слышал... Все доктора такие... А какая у меня была температура утром?
Катя потянулась к листочку, висевшему у изголовья, но вдруг, словно осененная неожиданно пришедшей мыслью, сказала:
– Нет, нет, этого вам знать нельзя.
– Почему ж?
– Это должно быть для вас секретом.
– Почему?
– У нас, медиков, существует правило: больной никогда не должен знать правды о состоянии своего здоровья, если оно тяжелое. Это будет его беспокоить, и он будет хуже поправляться.
– Вы, вероятно, недавно окончили школу и не успели забыть, чему вас учили? – высказал догадку Ростовцев..
– Вы правы. Я училась только на «хорошо». Все говорили, что у меня превосходная память.
– Это сразу заметно.
Катя расцвела и скромно потупила глазки.
– Однако, давайте термометр, – сказала она.
– Рано, – возразил Ростовцев. – Вы сходите, куда вам нужно, а я полежу еще.
Когда Катя вышла, он вынул термометр и поднес к глазам. Блестящий столбик ртути долго не давался взгляду, то пропадая, то появляясь вновь. Наконец, он поймал его. Ртуть стояла у цифры 39. Ростовцев осторожно постукал ногтем по резервуару. Столбик ртути отодвинулся вниз. Он постукал еще, снова взглянул на термометр и, удовлетворившись, поставил на прежнее место.
После обеда в палату пришел Ветров. Он не мог усидеть дома и решил навестить Бориса, беспокоясь за его состояние. Увидев на столике нетронутый обед, он поморщился. Едва поздоровавшись, он взял руку Бориса и, сосчитав пульс, удивленно поднял брови.
– Что за чепуха? – сказал он, пожимая плечами. – Кто мерил температуру?
– Катя...– с некоторой растерянностью ответил Ростовцев.
Ветров, не говоря ни слова, достал из кармана свой термометр и грубовато засунул его Борису подмышку.
– Быть этого не может, чтобы было тридцать семь... По пульсу вижу, что больше. Проверим...– добавил он и уселся на свободную кровать. Ростовцев безропотно подчинился и, чувствуя себя как напроказивший школьник, не смел поднять глаз. Пять минут прошло в молчании.
Наконец, Ветров все так же грубовато извлек термометр.
– Конечно, я так и знал. Тридцать восемь и восемь. Стукал?
Борис покраснел.
– Молодец! Всегда так делай! – Ветров сердито наморщил лоб. – Ты что, маленький? Дите неразумное? Или шутки со мной разыгрывать вздумал? Имей в виду, что себе только хуже сделаешь! – Он помолчал и, не слыша возражений, жестко докончил: – Если ты сам себе не враг, то лучше будет от подобных штучек отказаться. Иначе пеняй на себя!.. А обед этот придется все-таки съесть. Сейчас придет няня и тебя покормит... Пока!
