Текст книги "Дни испытаний"
Автор книги: Константин Лебедев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)
«Боже мой, ведь это же кишки! – мелькнуло в ее голове, и она покачнулась. – Настоящие человеческие кишки!»
Она уже раскаивалась в том, что вызвалась наблюдать операцию. Она поняла, что не выдержит до конца, но уйти сразу ей не пришло в голову. То хладнокровие, с которым Ветров и Анна Ивановна обращались с живыми человеческими внутренностями, теперь уже пугало ее, и вид их вызывал страх и отвращение. Она еще пыталась бороться с собой и сдерживалась.
Ветров нагнулся к ране, и его голова скрыла от Риты неприятную картину. Это помогло ей несколько успокоиться. Анна Ивановна вытирала кровь марлевыми шариками и бросала их в сторону. Вероятно, она сделала не так, как хотел Ветров, и он сказал ей несколько слов сквозь зубы. Рита поняла, что он сердится. На месте Анны Ивановны она бы обиделась на его замечание, потому что оно было резким. Но Анна Ивановна молчала и, не возражая, стала лишь быстрее работать. По нахмуренному лицу Ветрова Рита догадалась, что у него что-то не ладится. Больной, лежавший до этого молча, застонал.
– Больно... больно, доктор... О-ой, больно...
– Потерпите... одну минутку... Сейчас кончаю... – Ветров, занятый своим делом, цедил слова скупо. – Не двигайтесь! – возвысил он вдруг голос, когда больной попытался пошевелить руками. – Я вам говорю: лежать спокойно! Вы не маленький. Надо терпеть!..
«Какой он жестокий, – подумала Рита. – Неужели же он не видит, что человеку больно?»
Она снова взглянула на Ветрова.
В это мгновение из раны бросилась вверх тонкая красная струйка. Кровь забрызгала его щеку и хлестнула на белое полотно халата, оставив на нем яркие пятна.
– Ах, чорт!—Вырвалось у него. – Пеан, скорее... Я же русским языком говорю: пеан!.. – он бросил злой взгляд в сторону сестры, подавшей ему по ошибке не тот инструмент.
Опять в глубине раны что-то щелкнуло, и Анна Ивановна облегченно вздохнула.
– А у вас кровь на щеке, – сказала она.
– Пусть. Умываться будем потом. – Ветров на секунду оторвался, чтобы передохнуть, и покачал головой.
Вспомнив о Рите, он повернулся в ее сторону. Необычайная бледность поразила его. Рита сдерживалась из последних сил и была близка к обмороку.
– Идите отсюда! – властно приказал он ей. – Слышите? Идите домой сейчас же!
Его голос несколько отрезвил Риту. Она повернулась и, покачиваясь, пошла к выходу, плохо соображая, что с ней творится. Перед ней, как в тумане, стояло его лицо с застывшими капельками крови на щеке и та красная струйка, которая так ее испугала. Только когда она шла по коридору, она поняла, что ее выгнали. Именно выгнали, потому что она едва не потеряла сознание. Это смутило ее, и она почувствовала себя виноватой. Ей стало неприятно оттого, что это видела и Анна Ивановна, и сестра, которая подавала инструменты, и еще кто-то, бывший в операционной. Она обиделась сначала на себя, а потом на Ветрова, который обошелся с ней так грубо. И от этого почувствовала себя оскорбленной. Ей захотелось пожаловаться кому-нибудь близкому, захотелось, чтобы кто-то разделил с ней ее настроение и успокоил. Первой мыслью было пойти к Борису, но, уже взявшись за ручку двери, она раздумала.
«Разве он поймет?» – мелькнула мысль. От этого у нее появилось раздражение к Борису. Она скоро забыла про него и прошла в ординаторскую. Усевшись в кожаное кресло, на котором перед операцией отдыхал Ветров, она вновь задумалась о случившемся:
«Если раньше он не замечал меня, то теперь, после того, как увидел мою слабость, он будет просто презирать меня. И для чего мне понадобилось проситься на эту операцию?.. Загорелось, словно глупой девчонке!..»
Она не знала, сколько времени прошло с тех пор, как покинула операционную. Не отдавая себе отчета в том, зачем сидит и не уходит, она ждала возвращения Ветрова и в то же время боялась с ним встретиться.
Он пришел нескоро. Войдя, он тяжело опустился на стул, как человек, смертельно уставший от непосильной работы.
– Кончили? – спросила его Рита, стараясь определить, осуждает ли он ее или нет.
– Да.
– Все сошло удачно?
– Кажется, да.
Рита помолчала.
– Скажите, вы не сердитесь на меня? – спросила она, стараясь не смотреть на него.
Ветров сидел, опершись локтями на стол и закрыв лицо руками. Опустив их, он устало взглянул на Риту:
– За что?
– За то, что я так глупо себя вела. Я чуть не потеряла сознание...
– Ах, вы об этом... Нет, не сержусь. С непривычки это бывает. Вы же никогда не видели операций, в том все и дело... – Он достал папиросу, закурил и с удовольствием глубоко затянулся. – А вы не обиделись?
– За что? – спросила в свою очередь Рита.
– На мой окрик.
– Нет, – солгала Рита. Его вопрос внезапно ее обрадовал, потому что он звучал, как извинение. – Нет, нисколько.
– Когда оперируешь, всегда нервничаешь. Говорят, что даже люди, оперировавшие всю жизнь, и те нервничают перед операцией. – Ветров снова затянулся. – Хорошо, что я еще сдерживаюсь и не ругаюсь. А иногда, признаться, ругнуться хочется. Но самое большое, что я себе разрешаю, это чертыхнуться. И то в самом крайнем случае, когда никак молчать нельзя.
– А сегодня такой случай был? – спросила Рита, вспомнив струйку крови.
– Сегодня был, – согласился Ветров.
Он бросил в пепельницу недокуренную папиросу и сидел, снова закрыв лицо руками и отдыхая.
Его черные волосы растрепались и лежали неровно. Рита смотрела на них, и вдруг где-то далеко, далеко в ее сознании родилось желание подойти к нему так, чтобы он не заметил, и разгладить эти непокорные жесткие волосы.
Глава третья
1
Два дня Рита не показывалась в госпитале. Почему-то ей не хотелось встречаться с Борисом, и она под различными предлогами откладывала свой очередной визит к нему. Она предполагала, что ее отсутствие не будет беспокоить его, и ограничилась коротенькой запиской, где предупреждала, что ей нездоровится. Но она не была больна: ей нужно было время, чтобы на свободе подумать о своих отношениях с Борисом.
Рита чувствовала, что в эти отношения вкрадывалось нечто новое. Она не могла еще понять, что именно, но это новое было очень похоже на отчуждение. Она помнила, что еще в первый момент встречи с Борисом, он показался ей не таким, как прежде. Его неподвижная поза, повязка, скрывавшая его шею, тихий шопот, которым он с ней беседовал – все это делало его в глазах Риты жалким. Да, и тогда она пожалела его. Пожалела, как, вероятно, пожалела бы всякого, кто оказался на его месте.
Первое время к жалости, которая появилась у Риты, примешивалось чувство раздражения на то, что его ничем не выделяют из остальной массы раненых. Потом она постепенно привыкла к этому и украдкой стала наблюдать за ним, невольно сравнивая его с другими. Ничего подобного она не делала раньше. Она как-то слепо считала его лучше других, и результаты сравнений теперь поразили ее. Она увидела, что он был таким же человеком, как и многие, со слабостями, с недостатками и с достоинствами. Правда, последних он имел несколько больше, чем первых, но это не меняло дела, потому что большинство ее знакомых отличались подобными же качествами. Были они и у Ветрова, за которым она в последнее время много наблюдала.
Однажды, возвращаясь к себе, Рита прошла мимо своей двери и нерешительно постучала в комнату доктора Воронова. Она предполагала извиниться, если ей откроет Иван Иванович, и сказать, что у ней есть дело к его товарищу. Ей пришлось повторить стук, чтобы дождаться разрешения войти. Голос Ветрова приглушенно донесся до нее, и, услышав его, она заколебалась: входить ли?
Помедлив, она вошла.
Ветров был один. Он лежал на кровати, смяв одеяло и заложив руки за голову. В комнате было темно. Распахнутое настежь окно выхватывало четырехугольник вечернего неба с красноватым после захода солнца горизонтом. Кровать стояла в дальнем углу, и Рита не сразу рассмотрела Ветрова.
– Здравствуйте, – сказала она, когда он поднялся навстречу, загораживая своей фигурой часть окна.
– Добрый вечер... – Ветров включил свет и, пожав ей руку, пригласил садиться. – Иван Иванович сегодня дежурит, – продолжал он. – А я остался за хозяина... Лежу вот и думаю...
– О чем? – поинтересовалась Рита.
– О вещах, для вас непривлекательных...
– И все-таки, о чем же?
– Во-первых, о собаках... – медленно ответил Ветров.
– О каких собаках? – удивилась Рита.
– О самых обыкновенных... О тех, на которых я собираюсь экспериментировать. Видите ли, у меня есть кое-какие соображения относительно сосудистого шва. Я хочу проверить их на практике...
– Скажите, – не дала ему начать новую фразу Рита, – вы всегда только об этом думаете?.. – Она запнулась и, взглянув в упор на него, вдруг спросила:
– А обо мне вы не думаете?
– О вас?
– Да, обо мне?
– Откровенно говоря, нет.
Рита помедлила и потом сказала:
– А я о вас думаю. Это, вероятно, плохо?
Порывистым движением Рита поднялась и подошла к окну.
– Мне хочется посоветоваться с вами, – продолжала она торопливо. – Я решила... мне кажется, что я не люблю Бориса и не буду его женой... Видите, я с вами откровенна. Мне было очень трудно решиться. Я и сейчас еще не уверена, что сказала именно то, что чувствую. Но, вероятно, все-таки я не люблю его... Посоветуйте, что мне делать.
– Мне трудно что-нибудь вам советовать, – произнес Ветров, озадаченный ее словами. – Вероятно, вы ошибаетесь и спешите с выводами.
Рита опустила глаза.
– Не знаю. Может быть... Но все получилось как-то очень странно... После школы мы вместе поехали в Москву. Он поступил в консерваторию. Я подала документы в университет, но не прошла по конкурсу. Пришлось вернуться домой. Чтобы не терять год, пошла в педагогический. А потом он приезжал, предлагал перейти в Москву. Может быть, я сделала ошибку, что не послушалась: было жалко институт – привыкла. И вот теперь работаю в той самой школе, где когда-то все мы сидели за партами...
Ветров молчал, хмурясь и не понимая, для чего она говорит все это.
Рита задумчиво перебирала руками занавеску. Оставив ее, она сказала:
– Помните, Юрий, наш выпускной вечер? Мы с вами точно так же вот стояли у окна, и оба волновались. Я прекрасно понимала, что происходило тогда с вами. Вы были робким и нерешительным и боялись даже взглянуть на меня прямо. Помните те взгляды, которыми мы обменивались, сидя на уроках? Вы всегда опускали глаза первым... Где это время, Юрий? Неужели оно прошло?.. Как жалко его, как жалко!..
На небе зажигались первые звезды. Они еще были бледными, едва различимыми. Слабый ветер шевелил верхушки деревьев. Они шелестели тихо и сонно. Тонкий аромат духов, исходивший от Риты, пьянил Ветрова, и он, взволнованный ее словами и воспоминаниями, которые они принесли, дышал глубоко, всей грудью в ожидании чего-то необычного и большого. Он боялся пошевельнуться, чтобы не спугнуть это.
– Вы хотели сказать мне в тот вечер, – продолжала Рита, – что я вам нравлюсь. То-есть, ты хотел сказать, что я тебе нравлюсь. Да, да, я видела это по твоим глазам, по твоему волнению. Но ты боялся тогда произнести это, потому что был маленьким стеснительным мальчиком... Ты вырос теперь. Ты стал сильным. Почему же ты до сих пор боишься сказать мне то, о чем собирался говорить еще тогда?.. Почему?..
Он не сразу понял то, о чем она ему говорила. Только когда ее рука коснулась его, и она приблизилась к нему, он догадался, что это было тем, о чем он мечтал в юности. Тем далеким, которое раньше в мыслях он называл счастьем. Но было ли это действительно счастьем?..
Преодолевая себя, он снял ее руку и отвернулся.
– Вы опоздали... – глухо произнес он и не узнал своего голоса. – Вы опоздали ровно на шесть лет! И вы напрасно обо всем этом вспомнили. Вы были для меня образом. Понимаете?.. Нетелесным, чистым образом, который я хранил в своей памяти. Он не был похож на вас, ои имел с вами внешнее сходство. А сейчас вы осквернили, испачкали его... Зачем?.. Вспомните Бориса и не будьте неблагодарной к нему. Он не заслужил этого... Сядьте, – Ветров придвинул стул, а сам отошел в сторону.
Рита подняла на него большие блестящие глаза.
– Это – все, что вы можете сказать?
– Чего ж еще? Я могу только попросить вас не посвящать Бориса в нашу беседу...
– И теперь – все?
– Да, теперь – все!
Рита поднялась. Придерживаясь за спинку стула, она произнесла с обидой:
– Вы заявили однажды, что платите людям тем же, с чем они приходят к вам. Я вижу, что вы говорили неправду... Как хотите. Я скоро уеду. Мы расстанемся навсегда. Я не буду плакать. Я была глупа сегодня, но я переживу этот вечер...
– Это будет нетрудно, Рита, – прервал ее Ветров.
– Для вас? – спросила она.
– И для меня, и для вас,– ответил с расстановкой, выдерживая ее пристальный взгляд. – Спокойной ночи!
Когда она ушла, он долго еще ходил по комнате, временами останавливаясь у окна и смотря в темное пространство. Ему вспомнилось почему-то, что закат был сегодня красным, и он подумал, что завтра, вероятно, будет дождь. Словно в ответ на его мысль в комнату бросился свежий порыв воздуха. Ветер схватил занавеску, и она, трепыхаясь, как пойманная птица, забилась в его объятиях. Ветров наблюдал за ней и потом сказал тихо, как бы отвечая самому себе:
– Ну да. Это будет нетрудно и для нее... – он помолчал и закончил уверенно: – и для меня!..
2
Рита вышла, стараясь ступать твердо. Но когда за ней закрылась дверь, и Ветров не мог ее видеть, она вдруг почувствовала изнеможение. Оно было настолько сильным, что Рита остановилась. Она испытывала смятение и неуверенность от своего, сделанного не совсем обдуманно, поступка. Но отступать было поздно.
Она отправилась в госпиталь. Дневальный, сидевший в вестибюле, пропустил ее. Рита поднялась наверх и вошла в ординаторскую. Анна Ивановна, дежурившая в эту смену, удивилась ее позднему приходу. Рита во избежание расспросов предупредила:
– Мне нужно посетить Ростовцева. Доктор Ветров об этом знает. Могу я взять этот халат?
– Возьмите.
Рита надела халат.
Борис еще не спал. Приход Риты в такое позднее время встревожил его:
– Что-нибудь случилось?
Рита, взглянув на него, внезапно испугалась того, что она собиралась ему сказать сейчас. За минуту до этого она не подозревала, что ей понадобится столько сил, чтобы осуществить свое намерение.
«А он еще ничего не знает, – подумала она, и ей стало жалко его. – Нет, надо скорее кончать, потому что это тяжело».
Стараясь не смотреть на него, она ответила:
– Ничего не случилось, Борис. Я только пришла проститься.
– Проститься?
– Я уезжаю, – продолжала она тем же тоном, но волнение, охватившее ее, помешало ей закончить. Она замолчала и опустилась на стул, чтобы собраться с силами.– Я уезжаю, вероятно, завтра. Мой отпуск истек.
– Почему же так внезапно?
– Я не сказала еще тебе всего, – она оставила его вопрос без внимания. – Я уезжаю совсем... Навсегда. Я больше не вернусь к тебе... – Она заторопилась, чтобы не дать ему перебить себя: – Конечно, я могла уехать, не приходя к тебе. Так было бы легче нам обоим. Но я считала, что это будет нечестно. И я решила все сказать тебе сама. Не осуждай меня. Я очень много думала и решила, что иначе поступить не могу. Зачем обманывать себя? Нужно трезво взглянуть в лицо правде.
Для Ростовцева ее слова были настолько неожиданными, что он с трудом понимал ее.
– Погоди! – воскликнул он, проводя рукой по лицу.– Что случилось?.. Что ты говоришь?.. Какая правда?..
– Неужели ты не понимаешь? – сказала она с легкой досадой. – Неужели ты не видишь, что мы стали друг для друга не тем, что прежде?.. Значит, я увидела это первой!
– Ты хочешь сказать, что намерена покинуть меня совсем?
– Да.
– Но... но ведь ты меня любишь?
Рита молча покачала головой.
– Как? – вырвалось у Бориса. – Хотя о чем я спрашиваю!.. Но... но, может быть, ты шутишь?
– Нет, – она снова покачала головой. – Нет, это не шутка. Это вполне серьезно...– Она проговорила это и сразу успокоилась от сознания, что самое тяжелое и неприятное уже высказано. И она теперь взглянула на Бориса с каким-то любопытством, желая определить, как он реагирует на ее слова.
– Как это нехорошо! – сказал он и замолчал, пытаясь собраться с мыслями. Он закрыл глаза и тяжело вздохнул. Он не желал ни спрашивать ее, ни требовать от нее объяснений. Ему захотелось только, чтобы она ушла. Ушла и оставила его одного.
Но Рита не уходила. Ей показалось, что он осуждает ее, и она произнесла:
– Не сердись на меня, Борис. Я старалась бороться с собой. Но что я могла поделать? Не думай, что мне легко.
Борис не менял положения. Он почти не слышал ее.
«Для чего она оправдывается? – спрашивал он себя. – Разве не все ясно?» Не открывая глаз, он прошептал вслух: – Хорошо... Но теперь уйди. Иди, я все понял.
Он слышал, как она отодвинула стул и поднялась. Ему до боли захотелось взглянуть на нее, взглянуть в последний раз, чтобы запомнить навсегда ее лицо, но он сдержался. Он слышал, как прозвучали ее неуверенные шаги. Один... второй... третий... Вот она, вероятно, подошла к двери, вот остановилась почему-то. У него мелькнула слабая надежда, что она сейчас вернется и все останется попрежнему.
Вернется, положит руку на его лоб и тихо скажет, что пошутила, что все это неправда и что она останется с ним и никуда не уходит. Он на мгновение обрадовался и даже хотел сказать, что так шутить нельзя, что это жестоко– шутить такими вещами. Но необычайная тишина вернула его к действительности, и он понял, что этого случиться не может.
Скрипнула отворяемая дверь. До него долетел ее голос:
– Прощай, Борис!
Он не ответил. И когда шаги ее постепенно стихли, он вдруг испугался.
«Ушла».
Ему показалось, что в комнате стало нестерпимо душно. Он провел рукой по шее и нащупал марлю. Плохо понимая, что делает, он сорвал ее и бросил куда-то в сторону. Ладонью он растирал горло, не ощущая боли и тревожа еще не закрывшуюся рану. Опомнившись, он почувствовал, что рука стала липкой, и, взглянув на нее, увидел, что это от крови.
– Для чего это я? – спросил он себя с недоумением.
Ему сделалось стыдно оттого, что он не сдержался и потерял власть над собой. Нащупав на стене кнопку, он позвонил.
– Я нечаянно снял повязку, – сказал он вошедшей Кате. – Извините меня, но ее придется, вероятно, восстановить.
Катя всплеснула руками и выбежала. Через минуту она вернулась с марлей и клеолом.
– И отчего это вы такой неловкий,– рассуждала она, перевязывая его снова. – Как это вы?
Он не ответил на вопрос и только сказал:
– Я прошу вас, Катя, не говорить об этом доктору.
В этой просьбе Катя увидела нечто таинственное. Это заинтересовало ее.
– Вы боитесь? – спросила она.
– Вы слишком любопытны...
Катя кончила перевязывать его, но не уходила.
– Любопытство, – философствовала она, – осуждать нельзя. Когда я училась в школе, нам говорили, что врач должен быть любопытным.
– Но вы же пока только сестра, – ответил Борис. Ему хотелось, чтобы она ушла, и в то же время он боялся остаться один. Он чувствовал, что не заснет сегодня.
– Я обязательно буду врачом, – ответила гордо Катя.– После войны я пойду учиться дальше. Мне все говорили, что я способная...
В коридоре зазвонил звонок.
– Меня зовут, извините...– Катя еще раз улыбнулась и выбежала из палаты.
Утром у Бориса неожиданно повысилась температура.
3
Рита уехала с первым поездом, не прощаясь с Ветровым. Она оставила ему ключ от двери и коротенькую записку.
Ветров прочитал ее, повертел в руках и, подумав, разорвал на мелкие кусочки. Обращаясь к Ивану Ивановичу, с которым они сидели вместе в его комнате, он сказал:
– Ну, вот и все, коллега. Я могу теперь переселиться восвояси. Моя квартирантка уехала, жилплощадь освободилась.
– И вы снова переходите на общественное питание?– улыбнулся Воронов. – Как говорится: «От кухни нездоровой к общественной столовой...»
– Вероятно...
– Недолго же продолжалось ваше счастье.
– Да, – задумчиво произнес Ветров, – вы правы... Очень недолго. Впрочем, мое счастье впереди. Работа! Большая интересная работа – вот в чем мое счастье!.. Кстати, я на днях вычитал в журнале, что один из наших советских физиологов занимается пересадкой сердец холоднокровных животных. Кое-какие результаты он уже получил. Что вы на это скажете?
– Скажу, что интересно.
– А я думал, вы назовете его романтиком.
Воронов смущенно улыбнулся.
– Вы, дорогуша, оказывается, злопамятны,– сказал он. – Нехорошо... Вместо того, чтобы обижать старика, зажгите-ка свет. И, если хотите, давайте-ка сыграем партийку в шахматы. Вам ведь сегодня не надо дежурить?
– Да, сегодня очередь Анны Ивановны. В прошлый раз за Михайлова дежурил я, а сегодня – она. Лев Аркадьевич что-то долго хворает.
– Что с ним?
– Грипп, говорят. Будто бы лежит и никуда не выходит. А без него трудновато... – Ветров поднялся и включил свет. Наблюдая, как Иван Иванович расставляет шахматы, он улыбнулся: – А ведь я опять обыграю вас, Иван Иванович.
– Посмотрим, посмотрим...
Они замолчали, сосредоточенно вглядываясь в квадратики поля. Иван Иванович играл хуже Ветрова, и, чтобы не проиграть, подолгу думал над каждым ходом. Когда партия была в самом разгаре, в дверь резко постучали. Не дожидаясь разрешения, в комнату вбежала Тамара. Она была в халате и тяжело дышала от быстрой ходьбы.
– Доктор, – обратилась она к Ветрову, – вас срочно требуют в госпиталь!
Иван Иванович, недовольно покосившись сначала на нее, потом на Ветрова, нахмурился:
– Ну, уж... И часу без доктора пробыть не можете. Все у вас срочно.
– Нет, я пойду, – сказал Ветров, поднимаясь. – Извините. Доиграем после.
Он вышел вместе с Тамарой. По дороге она коротко рассказала, в чем дело. Ростовцеву внезапно стало плохо. Еще днем он дышал с некоторым трудом, а сейчас начал совсем задыхаться.
Услышав ее рассказ, он ускорил шаги. Он почти вбежал в ординаторскую, схватил халат и, на ходу просовывая руки в рукава, быстро прошел в палату, где его ждали.
– Ему хуже с каждой секундой,– прошептала Анна Ивановна. – Я не знаю, что делать.
Ветров с первого взгляда понял все.
«Отек голосовых связок! – врезалась в его мозг страшная мысль. – Надо резать горло. Сейчас же!»
Ростовцев делал чудовищные усилия, чтобы протолкнуть в свои легкие воздух. От чрезмерного напряжения лицо его багровело, а глаза с расширенными от ужаса зрачками готовы были вылезти из орбит. Он широко раскрывал рот, стараясь захватить как можно больше спасительного воздуха, судорожно хватался за спинку кровати руками, на которых, вздулись вены. Его тело напрягалось, и на шее при каждом вдохе веревками надувались мышцы. Он боролся за каждую каплю воздуха, боролся за жизнь, но эта борьба становилась бесполезной. Тонкая свистящая струйка, еще проникавшая в его легкие, была слишком незначительна, чтобы поддержать его силы, чтобы не дать погибнуть.
Ветров понял, что нужно было действовать максимально быстро. Сейчас дорога была каждая секунда.
– Скальпель и иод! – почти крикнул он, обращаясь к Тамаре. – И как можно скорее! – он хотел еще добавить, чтобы она захватила марлевые салфетки, но Тамары уже не было в комнате.
– Для трахеотомии? – спросила Анна Ивановна.
– Да.
– Вы хотите делать ее здесь? И без анестезии?
Ветров внезапно рассердился.
– А где же еще? Пока его несут в операционную, он окончательно задохнется. Разве вы не видите? Лучше подержите голову и руки, чтобы он не мешал мне... Да скорее же! – он испытывал раздражение оттого, что Анна Ивановна растерялась.
Откупорив принесенный Тамарой пузырек с иодной настойкой, он вылил половину содержимого на руки. Капли иода попали на простыню, и на ее белизне остались коричневые пятна.
– Подвиньтесь... Вот так,– сказал он Анне Ивановне и нагнулся над Борисом, нащупывая на шее выступающий хрящ. Раньше ему никогда не приходилось делать этой операции, хотя она и не считается сложной. И он волновался тем более, что делает ее в таких необычных условиях.
Острое лезвие раздвоило кожу. В месте разреза сразу скопилась кровь.
– Держите крепче, – процедил сквозь зубы Ветров, чувствуя, как напрягается под его локтем тело Ростовцева. Он нащупал хрящевые кольца трахеи, приложил к ним скальпель и надавил. Хрустнули рассеченные хрящи. Ростовцев закашлялся. Из образовавшегося разреза в лицо Ветрова вылетели брызги крови, и в горле Бориса что-то заклокотало. Но грудь его вздохнула свободно и жадно. Он делал максимально частые и глубокие движения, словно не веря тому, что может вдохнуть настоящий чистый воздух, которого было так много вокруг и который еще минуту назад был ему недоступен.
– Принесите канюлю и расширитель... Марлю тоже... – Ветров говорил уже спокойно, удерживая открытой рану.– Надо остановить кровь.
Тамара принесла требуемое. Он ввел в трахею блестящую трубочку. Когда все было сделано, он вышел, чтобы умыться. Нагибаясь над раковиной, он почувствовал, что у него дрожат колени. Ноги как-то сами собой подгибались, и, чтобы не упасть, он был вынужден прислониться к стене. Теперь, когда все было кончено, он ощутил сильную слабость. Закрыв кран, он взял полотенце и опустился на стул.
__ Ну, как? – спросил он вошедшую Анну Ивановну.
– Теперь все в порядке, – ответила она. – Но скажите, отчего это все получилось? Еще вчера он чувствовал себя замечательно... Это же отек связок?
Ветров утвердительно кивнул головой.
– Но отчего же? Рана уже гранулировала.
Ветров бросил полотенце на спинку стула.
– Если бы я знал отчего! – ответил он устало.– Для меня эта история была, пожалуй, еще большей неожиданностью, чем для вас. Вероятно, попала инфекция. Но вот как она попала? Когда попала, почему попала, и кто в этом виноват?.. Теперь ясно, отчего утром скакнула вверх температура! А мне-то показалось, что у него опять с ногой неладно... Если бы все предполагать, можно бы заранее интубировать, и разреза, вероятно, не понадобилось бы.
Ветров поднялся.
– Ну, я пошел, – сказал он. – Счастливо оставаться. Только за Ростовцевым понаблюдайте. Назначьте стрептоцид.
– Обязательно... Спасибо вам.
Первые капли дождя упали на его лицо, когда он шел по дорожке парка. Крупные и тяжелые, они приятно охлаждали кожу. Небо закрыли тучи, и было так темно, что ему приходилось пробираться почти наощупь. В то время, как он перешагнул порог комнаты, где его поджидал сидящий за шахматной доской Воронов, дождь забарабанил по крыше с внезапной силой.
– Как раз успели, – сказал Иван Иванович,– а то бы вас промочило. – Ну-ка, присаживайтесь, я, кажется, нашел вариант, в котором вам не поздоровится... – он хитро взглянул на Ветрова и вдруг воскликнул: – Ба, да вы чем-то расстроены. Что там случилось?
– Ничего особенного, Иван Иванович.
Ветров повернулся к окну. Дождь расходился все сильнее и сильнее. Брызги влетали на подоконник. Занавеска, промокшая и отяжелевшая, висела неподвижно.
– Ничего особенного, – повторил он.
– Тогда садитесь! Доиграем партию...
Ветров повернулся с неожиданной резкостью.
– К чорту партию! – возбужденно воскликнул он.– Какие могут быть шахматы, когда... когда... Нет, вы не знаете, что я сейчас сделал вот этими самыми руками!..
– Конечно, не знаю, дорогуша. Потому и спрашиваю.
– У Ростовцева начался отек голосовых связок. Когда я пришел, он задыхался. Его могла спасти лишь трахеотомия, немедленная, срочная. Я сделал ее. Я разрезал ему горло и спас ему жизнь!..
– И правильно поступили, дорогуша, – вставил Воронов. – Зачем же волноваться? А я уж, было, подумал, что вы «вот этими самыми руками» кого-нибудь ограбили, а теперь мучаетесь угрызениями совести... Так садитесь, ваш ход...
– Я спас ему жизнь, – продолжал Ветров, не обращая внимания на его слова, – но я отнял у него самое большое, самое ценное. Я погубил его голос!.. Голос! Вы понимаете, что он уже не сможет теперь петь? А вы говорите – шахматы... Я не думал о голосе, разрезая его горло. Предо мной в ту минуту было одно – его жизнь! А потом, когда я шел сюда, возникла эта мысль. Она не уйдет от меня долго, может быть, всю жизнь... Но что можно было сделать еще?.. Что?
Иван Иванович слушал его, поглаживая бородку и хмурясь.
– Вероятно, ничего, – ответил он. – Но не волнуйтесь. Что ушло, того не воротишь. Как бы вы ни расстраивались, все останется попрежнему. Надо беречь нервы. Каждое несчастье проходит, и каждая рана заживает. Впереди будут еще разочарования, и если каждое из них вы будете принимать так, близко к сердцу, это помешает вам правильно жить.
– Но поймите же, что Ростовцев, узнав о потере голоса, пустит себе пулю в лоб! И я буду виноват в этом. Для него не существует жизни вне искусства!
Иван Иванович взглянул Ветрову в лицо:
– Неверно, дорогуша! Неверно, и почти смешно! Любое несчастье преодолимо. Нет таких положений, из которых нельзя найти выход. И если ваш друг человек стоющий, то он найдет этот выход. А пуля в лоб – это слишком примитивно. Если он поступит таким образом, то, простите меня, но жалеть его будет не за что. Да, да, не за что, ибо это будет означать, что он малодушный слабый человек, и что он струсил... Да, кроме того, еще неизвестно, отразится ли ваша операция на его голосе. Может быть и не отразится.
– Нет, Иван Иванович, – возразил Ветров уже более спокойно, – на это надежда слабая.
– Кто знает, – пожал плечами Воронов. – Бывает всякое.
Они замолчали. Дождь порывами бросался в окно и откуда-то из темноты летели мельчайшие брызги, похожие на водяную пыль. Он уже не барабанил, а шумел ровно, и этот монотонный шум заполнял комнату. Ветров поднялся, чтобы закрыть окно.
– Не надо, – остановил его Воронов, – пусть так. Я люблю такую погоду.
– Да вы же простудитесь...
– Ничего,– успокоил он Ветрова и задумчиво продолжал:– Знаете, в ней есть что-то такое особенное. И потом приятно сознание, что вот идет дождь, погода беснуется, а нас с вами ей не достать...
Ветров подошел к столу и сел.
– Иван Иванович, скажите, было ли у вас в жизни какое-нибудь большое желание, большое дело, которому бы вы были преданы беспредельно, до страсти. Чтобы это дело являлось основой всей вашей жизни?
– У меня? – переспросил Воронов задумчиво.– Не знаю... Это вы трудный вопрос задали. В молодости, верно, было... В молодости оно у каждого бывает, а сейчас... право, затрудняюсь вам сказать. Года уж стали другие... А относительно Ростовцева – не беспокойтесь. Ничего с ним не случится, с вашим другом. Люди нашего времени сделаны не из глины... Да вы посмотрите на наших раненых: у них же стальной характер. Ведь ни один из них не захныкает. Их без наркоза оперировать можно, и они не скажут, что больно! Только разве зубы стиснут крепче. И они не испугаются никаких трудностей в жизни. И Ростовцев ваш не должен испугаться.
Ветров, слушая, взял с доски короля и машинально крутил фигурку в руках. После некоторого молчания он произнес:
