Текст книги "Дни испытаний"

Автор книги: Константин Лебедев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

– Какая негодница!– вырвалось у Тамары, когда за ним закрылась дверь.

– Кто? – не понял Борис.

– Да Катя.

– Отчего же это?

– Она, оказывается, прекрасно знала, что к ней явится дядя Гриша. А я на радостях, что освобожден мой город, пообещала ей поцеловать первого, кто к нам сегодня придет.

– И первым оказался я? – спросил Борис, и ему стало досадно.

– Да. Но обычно у нас никого не бывает.

– А если бы первым оказался дядя Гриша? Вы бы и его поцеловали?

– Вероятно.

– Так... – Он нахмурился и умолк.

– Вы обиделись? – спросила Тамара, беря его за руку.

– Нет, отчего же, – деланно усмехнулся он. – Меня давно не целовали девушки, и мне должно это быть приятным. Хоть поцелуй и не совсем обычный, сделанный, так сказать, на пари, но все же он остается поцелуем. Благодарю вас.

– Вы опять шутите.

– Разве шучу я? – едко сказал Борис. – По-моему, как раз наоборот. Вы шутите, а я очень серьезен. Только для чего вы шутите?.. Между прочим, вы можете продолжать вашу шутку. Дядя Гриша, верно, еще не ушел далеко. Догоните, но не забудьте захватить табуретку. Иначе вам не достать до его губ.

– Вы злой, – прошептала Тамара. В больших темных глазах ее стояли слезы. – Конечно, это ребячество, это недопустимо с моей стороны. Но... но... – не зная, что сказать, она отвернулась: – Как хотите...

Он уже жалел, что наговорил ей резкостей. Ему захотелось как-нибудь исправить сказанное, но он не знал, с чего начать. Он подумал, что, может быть, лучше встать и уйти. Он уже готов был сделать так, но почему-то все сидел и сидел, ожидая, когда она успокоится.

Тамара молча вернулась на свое место и села, сжимая в руке белый, обшитый кружевами платочек.

– Не будем говорить на эту тему, – попросила она. – Как обстоят дела с вашей комиссией? Кажется, она была назначена на сегодня?

– Да.

– И что же?

– Негоден к службе с исключением с учета. Переосвидетельствование через двенадцать месяцев. Вот бумажка...– Он протянул решение комиссии. – Завтра, вероятно, будут готовы остальные документы, а через день или два нужно будет ехать.

– Куда? – спросила Тамара, развертывая сложенную бумагу.

– Куда? Мало ли, куда. Россия велика, можно ехать куда угодно. А окончательно не решил еще. Вероятно, пока поеду к матери. А там... там видно будет. Мать обрадуется. Хоть и подштопанный сын, хоть и не совсем целый, а все-таки ее, кровный... Да, вот и все, – продолжал он после паузы. – Подлечили меня, научили ходить заново, правда, с палочкой, и надо ехать. А куда ехать и как жить, это нужно придумывать самому. Снова придумывать...

Борис заметил, что Тамара нервничает. Чтение, в которое она погрузилась, было лишь предлогом скрыть волнение. Она прочитала решение комиссии несколько раз и возвратила лист.

– Вы недовольны? – спросила она, протягивая бумагу.

– Еще бы я был доволен! Но я знал, что так будет. Ветров предупредил меня раньше. Если бы подождать, пока он уедет, и проходить комиссию без него, то, по-моему, решение было бы лучшее. Я бы уговорил их как-нибудь. Они меня щупали, вертели, приседать заставляли. Потом смотрели рентгенопленку. Ветров, правда, молчал, но мне кажется, это – его рук дело. Там старичок был хороший, Воронов, если не ошибаюсь, из терапевтического отделения. Пока я стоял за перегородкой, мне было слышно, как он сказал: «Может быть, сделаем человеку хорошее дело? Дадим только ограничение второй степени?» Хирурги же напустились на него: «Как, – говорят, – это можно! Его из части сейчас же пришлют обратно». Ну и решили: «Не годен». Вот и пришел я к вам, вроде как бы попрощаться. А вы встретили меня вот этой... шуткой. – Тамара умоляюще взглянула на него, словно прося остановиться. – Нет, нет, – возразил он – это не должно остаться невысказанным. Я обиделся и в свою очередь оскорбил вас. А ведь вы не догадываетесь, почему я обиделся... Погодите, не прерывайте меня... Конечно, не догадываетесь. И я сам даже только сейчас понял, отчего. Знаете, мне кажется, что я... – он запнулся, – что я... Ну, в общем, это до смешного просто. Кажется, вы нравитесь мне, Тамара.

Щеки Тамары покрылись румянцем.

– Вы не получили еще письма от вашего друга? – спросила она неожиданно, оставляя без ответа его последнюю фразу.– От того, которому вы послали свои ноты?

– Нет, не получил, – Борис быстро взглянул на нее. – Но вы не ответили мне.

– Что я должна ответить вам?

– Что?.. Ну, хотя бы скажите, очень ли неприятно вам было мое... признание?

На лице Тамары появилась теплая улыбка с так хорошо знакомым Борису оттенком извинения. Темные брови чуть-чуть приподнялись, и она внятно произнесла:

– Есть вещи, Борис Николаевич, о которых не говорят, но догадываются. Но как бы то ни было, вы знаете, что я не могу сейчас относиться к вам иначе, как к хорошему доброму другу. Относитесь же и вы ко мне так. Пусть останется между нами все попрежнему. Это будет лучше всего.

Ее спокойный голос действовал как-то отрезвляюще. Борис невольно улыбнулся с грустью ей в ответ и сказал:

– Что ж, вероятно, вы правы. Действительно, так будет лучше. И все-таки мне не хочется расставаться с вами. Мне будет недоставать вас. Я буду хандрить. Ваше присутствие как-то скрашивало мои неудачи, и после отъезда мне будет казаться, что я одинок.

– А Ветров тоже уезжает скоро? – спросила Тамара, чтобы перевести разговор на другую тему.

– Да. Я завидую ему: он едет на фронт доделывать начатое. И я верю: у него все будет удачно. Он не такой человек, чтобы останавливаться на полдороге. И он молодец! Кажется, что он незаметен, а между тем он упрямо и настойчиво проводит в жизнь свою идею. Он не любит много говорить, но сделает много.

Тамара о чем-то напряженно думала.

– Знаете, – внезапно сказала она, – давайте устроим завтра прощальный вечер в честь отъезжающих. И, кроме того, отпразднуем нашу победу и взятие Орла. На дежурстве меня заменят. Вы свободны и пригласите Ветрова. Соберемся вчетвером и простимся. Мы так привыкли друг к другу, что просто расставаться, по-моему, нехорошо. Согласны?

2

На маленьком столике, примостившемся в углу, лениво крутился диск патефона. На черной пластинке лежала блестящая дорожка от яркого света электрической лампочки. Мембрана размеренно колебалась.

Комната после того, как были вынесены кровати и все лишние предметы, казалась расширившейся. Посередине скромно стоял стол с чистенькими приборами и стаканчиками, добытыми из кухни через посредство того же дяди Гриши. Около стола расположились четыре стула. Еще несколько стульев стояли по бокам у стен.

Тамара, уставшая от приготовлений, села у столика с патефоном и подняла мембрану. Сразу стало тихо.

– Вот и готово, – сказала она Кате, которая старалась покрасивее расположить на скатерти вилки и ножи. – А гости наши запаздывают...

– Сейчас придут, – успокоила ее Катя. – Впрочем, я могу сама сходить за ними.

– Сходи, – согласилась Тамара.

Оставшись в комнате, она осмотрелась, желая проверить, не было ли что-нибудь забыто или недоделано. Убедившись, что все в порядке, она села на прежнее место и задумалась.

Она боялась сознаться себе, что ей нравится Ростовцев, и что она жалеет о его отъезде больше, чем полагается при расставании с обычными друзьями. Еще вчера, после его ухода, она поймала себя на том, что когда ей пришлось поцеловать его, она сделала это совсем не против воли. Нет, ей было даже приятно подойти к нему и осторожно прикоснуться руками к его широким плечам. Ей было приятно почувствовать его рядом и заглянуть в его глаза. Но тем не менее она не могла сейчас решить, любит ли его и не является ли ее отношение к нему простым сочувствием человеку, потерявшему так много и бьющемуся за то, чтобы сохранить твердость духа, несмотря на постигшее его несчастье. Она видела, что сделалась необходимой Борису, и что ее отсутствие он будет переживать особенно тяжело, если попытка писать музыку не увенчается успехом. Это будет новым ударом для него, если он потеряет ее поддержку. Она не думала о себе и не старалась копаться в своих переживаниях. Прежде всего она хотела поступать так, чтобы не принести огорчений другим. И она боялась обидеть Ростовцева, на долю которого и без того уже выпало много испытаний. Но пойти за ним, чтобы облегчить его участь, она не решалась, ибо считала это нечестным по отношению к тому другому, которого любила раньше, и который при жизни любил ее. В этом было какое-то противоречие, и решить его она была не в состоянии.

Временами она склонялась к мысли, что должна помочь выдержать Ростовцеву те трудности, которые перед ним встанут. Помочь даже в том случае, если это будет идти вразрез с ее собственными интересами.

«А, может быть, мне самой хочется ответить ему положительно? – спросила она себя. – Может быть, все мои рассуждения направлены к тому, чтобы только найти оправдание перед своей совестью, чтобы сгладить на будущее ее упреки?.. – задала она неожиданный вопрос, одновременно удивляясь этой новой для нее мысли. – Как было бы хорошо, если бы рядом была мама. Она бы помогла мне, она всегда помогала... Как бы хотелось с кем-нибудь поделиться!»

Тамара вспомнила мать, и ей опять стало грустно. Чтобы отвлечься, она наугад выбрала пластинку и завела патефон. Звуки фокстрота, который ей попался, были сейчас очень некстати. Она остановила диск и услышала в коридоре шум.

«Кажется, идут»,– подумала она и поднялась навстречу.

– А мы вчетвером, – весело сообщила вбежавшая Катя. – Еще доктора Воронова с собой привели. Уж как он упирался, если бы ты видела!..

Без долгих церемоний гости начали рассаживаться. Стол был рассчитан на четверых, и кому-то приходилось садиться на угол. Иван Иванович высказал желание выбрать себе это неудобное положение, мотивируя его тем, что он оказался «сверхпрограммным гостем», но все дружно запротестовали.

– Садитесь сюда, – настойчиво сказал Ветров, уступая ему место. – Вы самый почетный гость...

Он усадил Ивана Ивановича, а сам поместился на углу между ним и Катей.

– Смотрите, – пошутил Воронов, улыбаясь своей добродушной улыбкой, – как я слышал, вы обрекаете себя на «семь лет без взаимности». Мне-то не страшно, а вам...

– Ничего, я не суеверен, – возразил Ветров. – И к тому же мне не привыкать...

Для первой рюмки потребовался тост.

– Я предлагаю, – сказала Тамара, – произносить тосты по очереди. Вас, как самого старшего, просим начать, – обратилась она к Ивану Ивановичу.

Все горячо ее поддержали, и Иван Иванович, поднявшись, сказал:

– Я, конечно, могу начать, но перед этим хочу внести дополнение: каждый из нас коротко и ясно должен сформулировать то, что он считает в жизни самым основным, самым существенным. Согласны? – Все согласились, и он продолжал: – Я не предложу ничего особенного, но зато, вероятно, выражу желание всех присутствующих. Выпьем за победу, которая приближается, и за здоровье людей, которые ее куют. За фронтовиков!.. – Он выпил и обратился к Ветрову: – Ваша очередь.

Ветров возразил с места:

– Мне кажется, неудобно пить подряд. Нужна передышка.

– Нет, нет, – заметил Ростовцев, – пулемет тем и хорош, что стреляет очередями.

Ветров поднялся.

– Если это мнение всех присутствующих, я подчиняюсь... За науку! За кропотливый, настойчивый и важный труд! – коротко воскликнул он. – Прошу продолжать...– обратился он к Кате, втыкая вилку в ломтик колбасы.

Рюмки снова наполнились. Катя покраснела от волнения.

– Я, право, не знаю... Я не буду...– попробовала она отказаться. На нее обрушилось шутливое негодование. Она покосилась на Ветрова, невозмутимо пережевывавшего колбасу, и, вздохнув, встала. Покраснев еще больше, она помолчала и вдруг, собравшись с духом, выпалила: – За любовь!

– ...К ближнему и ненависть к мухам, – серьезно дополнил Ростовцев.

Все дружно засмеялись. Даже Ветров, возившийся с колбасой, потерял свою сосредоточенность и фыркнул. Катя обиженно на него посмотрела. Ростовцев, почувствовавший, что нужно как-то сгладить свое замечание, сказал:

– Наливайте, моя очередь... – Он налил всем собственноручно и продолжал: – Я поддерживаю тост Кати, но без своего дополнения... Вы недовольны? – спросил он, услышав, что его упрекают в повторении. – Тогда я расширю тост. За любовь! За музыку! За искусство!

Несколько примиренная его речью, Катя отказывалась пить. Ее уговаривали, но она не соглашалась. На помощь пришел Ветров.

– Вы, кажется, собираетесь быть врачом? – спросил он.

– Да, после войны.

– Тогда вам надо учиться пить.

– Разве это обязательно?

– Обязательно! – подтвердили в один голос Иван Иванович и Ветров.

Катя снова вздохнула, поднесла ко рту рюмку с видом обреченного и сделала глоток. Поперхнувшись, она замахала руками и расчихалась.

– Не будет из вас врача, – с притворным сожалением констатировал Ветров.

Когда очередь дошла до Тамары, она встала и, спокойно смотря на Ростовцева, с ударением произнесла:

– За дружбу! За хорошую обоюдную дружбу!

Он понял, что это было сказано для него, и потупился. Потом поднял голову и кивнул в знак согласия.

– Хорошо. За дружбу!.. – произнес он и с каким-то ожесточением опрокинул в рот вино.

Постепенно все слегка захмелели, стали разговорчивее и веселее.

Ростовцев первым встал из-за стола. Он подошел к патефону и завел вальс.

– Танцуйте,– сказал он.– Юрий Петрович, Тамара, прошу!

– А ты? – спросил Ветров, поднимаясь.

– Ты же сам запретил мне двигаться. Я буду заведывать музыкой.

Ветров пригласил Тамару вальсировать. От вина у него немного кружилась голова, и он танцевал не совсем уверенно. Тамара с трудом приспосабливалась к его движениям. Ее разгоряченное лицо было совсем рядом, и Ветров невольно любовался ее темными волосами и матовой белизной ее кожи.

«А ведь она красивая», – снова, как тогда в коридоре у ее стола, подумал он и вслух сказал: – Вы очень хорошо танцуете. Я для вас – неподходящий партнер.

– О, нет, – ответила она, глубоко дыша, – у нас не получается потому, что я много выпила.

Тамара улыбнулась, и ему показалось, что в глазах ее появилось что-то особенное. Его вдруг неудержимо потянуло к ней, красивой и гибкой. Он неожиданно привлек ее к себе, но она тотчас же отстранила его.

– Простите, я устала, – сказала она мягко, словно не желая его обижать.

Ветров подошел к Ивану Ивановичу, одиноко сидевшему у отодвинутого в угол стола.

– Скучаете?

– Не так, чтобы очень, но немножко, – ответил Воронов. – Я же говорил, что мне, старику, не место среди вас, молодежи. А вы, дорогуша, тоже что-то невеселы... Все не дождетесь, когда на фронт отпустят?

Ветров помолчал.

– Откровенно говоря, да, Иван Иванович, – сказал он после паузы. – Ведь подумайте: больше месяца все это тянется. Много времени пропадает зря. – Он снова помолчал. – К тому же здесь, чего доброго, еще влюбишься в кого-нибудь, – добавил он, – и тогда – все пропало.

– В кого же? – спросил Иван Иванович.

– Мало ли в кого, – ответил Ветров уклончиво, следя за Ростовцевым и Тамарой, которые о чем-то беседовали друг с другом... – Смотрите, у них, кажется, дело идет на лад, – кивнул он в их сторону. – Я уже давно заметил, что между ними что-то происходит...

– Не слишком ли вы наблюдательны? – упрекнул его Воронов.

– Я? Возможно... Извините, меня, кажется, зовут,– сказал он, увидев, что Ростовцев манит его зачем-то к себе.– В чем дело, Борис? – спросил он, подходя к нему.

– На одну минутку...– Ростовцев взял его за рукав и отвел в сторону. – Мне хочется выпить с тобой, Юрий. Один на один.

– Прости, но я не могу.

– Почему?

– Я уже довольно выпил.

– Погоди... – Ростовцев отошел куда-то и вскоре вернулся с двумя рюмками и нераскупоренной бутылкой. Не обращая внимания на возражения, он откупорил бутылку так, что пробка выстрелила в воздух, и налил рюмки. – Возьми, – сказал он, протягивая одну ему и оставляя другую себе, – возьми и слушай. Это не простое вино, это вино особенное. Оно куплено на деньги Риты. Ты помнишь такую девушку?

– Ну и что же?

– Ничего. Я знаю, что ты ее помнишь. И я знал также, что ты когда-то мне завидовал... Ведь завидовал, сознайся?

Ветров задумчиво рассматривал отражение света от боков хрустальной ножки рюмки. Она была тонкая, тонкая, и лучи, отбрасываемые ею, приобретали сине-фиолетовое сияние. Он ответил не сразу. Качнув отрицательно головой, он произнес:

– Нет, ты ошибаешься. Тогда я тебе не завидовал. Если говорить о зависти, то она, может быть, появилась... сейчас. – Ветров, быстро вскинув глаза, взглянул прямо в лицо Борису. – Именно сейчас... – Он сделал особенное ударение на последнем слове и докончил, слабо махнув рукой: – Но и то потому только, что я немножко пьян. Немножко...

– Все равно, – сказал Ростовцев, не поняв намека,– все равно, мы выпьем эти рюмки. Выпьем только по одной и больше не будем. А это, – он так тряхнул бутылкой, что ее содержимое взметнулось вверх, – это я вынесу на улицу и разобью своею тростью. Разобью вдребезги, чтобы и осколков не осталось. Нехорошо напиваться за чужой счет! Ну, давай же чокнемся.

– За что?

– За что? – переспросил Ростовцев. – За твой тост и за успех твоего дела. У тебя все-таки чертовски хорошая специальность, и сам ты хороший человек. Ты спас меня однажды, и я так хочу, чтобы все, что ты задумал, осуществилось. Чтобы хоть ты победил судьбу, если она меня опрокинет. Поверь, от души хочу, чтобы из тебя вышел настоящий большой человек... Вот мы вместе учились, а ведь до сих пор друзьями не сделались. Но давай условимся: после войны мы должны обязательно встретиться. Обязательно! Дай обещание, что ты ко мне приедешь. И тогда я рекомендую тебя в партию, как мы условились.

– Хорошо, хорошо, – ответил смущенно Ветров, несколько обескураженный его горячей речью, – приеду, коли выживу.

Они выпили.

– Слушай, выйдем на улицу, – предложил Ростовцев. – Там, наверно, очень хорошо. И пригласим с нами кого-нибудь... Тамара, Катя, пойдемте с нами! – позвал он девушек. – И вы, доктор.

Катя с радостью согласилась, а Тамара, которая видела, что Воронову не хочется уходить, наотрез отказалась:

– Идите, а мы с доктором послушаем музыку.

Ветров и Катя вышли. Борис, захватив с собой трость и бутылку, последовал за ними.

– Мы скоро вернемся, – сказал он, с сожалением посмотрев на Тамару.

3

– Ну, чего вы не пошли, дорогуша, – мягко сказал Иван Иванович Тамаре, когда они остались вдвоем.– Шли бы за ними, а я бы и один посидел. Стоит ли из вежливости жертвовать своим удовольствием?

Тамаре сделалось очень грустно. В том, как он назвал ее, ей почудилось что-то родное, близкое. Она не знала, что обращение это у Воронова было обычным.

«Какой он хороший, – подумала она, – и, наверно, добрый».

Она взглянула на него с признательностью. Иван Иванович встретил ее взгляд своей улыбкой, так шедшей к его лицу с морщинистыми щеками и седой бородкой. Потом снял очки в металлической оправе и долго старательно протирал их большим платком. Тамаре показалась, что делал он это для того, чтобы оттянуть время. Она обратила внимание на его одежду. Старенькая, но чистенькая гимнастерка без знаков различия была подпоясана узким солдатским ремнем. Воротничок, подшитый несколько выше, чем требовалось, окружал его шею свободно и местами загибался внутрь. Гимнастерка была ему велика и поэтому слегка морщилась и лежала складками.

Иван Иванович спрятал платок и снова надел очки, старательно заправив за уши тонкие проволочки.

– Так... – проговорил он. – Ну, что же, патефон хотя бы завести? А то вы совсем соскучитесь... Скверная штука старость, дорогуша. А никуда от нее не убежишь. Бойтесь ее, старайтесь, чтобы как можно на большее хватило бы вашей энергии!.. – Он помолчал. – А почему я говорю так, спросите вы. Вот почему, дорогуша. Жалко мне доктора вашего. То-есть это неверно, что жалко. Просто полюбил его и не хочется с ним расставаться. Вот прожил я почти свой век, а ни семьи, ни детей не нажил. Ну и привязался к нему, словно к родному. Да и человек он стоящий. Знаете, с искоркой. Но искорку эту не сразу видно. Она скрывается в нем и нужно копнуться поглубже, разобраться, тогда только и увидишь ее...

Тамара прислушивалась к его словам, и они все более и более располагали ее к нему. Внезапно ей захотелось рассказать ему о своих сомнениях и попросить у него совета. Она подумала, что он, проживший жизнь и видевший много на своем веку, сможет помочь ей. Решившись, она подошла и села рядом.

– Иван Иванович, – спросила она, – можно рассказать вам одну небольшую историю? Хотя это даже и не история, а просто пример или... или скорее случай. И мне хотелось бы знать ваше мнение.

– Я слушаю вас, дорогуша.

– Видите ли, Иван Иванович, – начала не совсем уверенно Тамара, – вы только не удивляйтесь и не думайте, что я бы смогла обратиться к любому. Нет, вы хоть и не знаете меня, но мне кажется, что вы... что вы очень добрый.

Воронов улыбнулся.

– Поэтому мне и захотелось говорить с вами, – продолжала она. – Речь идет об одном человеке. Этот человек был увлечен своей работой. Но внезапно он потерял физическую возможность заниматься ей. Понимаете? Совсем потерял, потому что... ну, потому что его ранило. Он, конечно, сильно страдал от этого. И он встретился с девушкой, которая его понимала. В дружбе с ней он находил силы, чтобы бороться, чтобы не быть в жизни простым балластом. Он решил заниматься другой работой, не менее важной, чем прежняя, но более трудной, потому что для нее необходимы особые данные, а быть может и талант. Я не знаю, есть ли у него эти данные, но он и сам еще вряд ли знает это. Он только пробует силы на этом новом для него поприще. И вот этот человек намекает девушке, с которой он дружит, на то, что он ее... что она ему нравится.

Иван Иванович, внимательно ее слушавший, задумался.

– Насколько я понимаю, – произнес он мягко, – эта девушка вы?

Тамара поколебалась, но все-таки кивнула головой:

– Да, я. А тот человек...

– Этот друг и пациент нашего доктора, – докончил за нее Воронов.

– Да, – вновь кивнула она. – Вы понимаете, это очень важно, о чем я спрашиваю. Это важно прежде всего для него. Но имею ли я право сказать ему «да», и не будет ли он же потом упрекать меня за это?

– По-моему, – все также мягко заговорил Иван Иванович, – вы не упоминаете о самом главном.

– О чем же?

– О том, как вы к нему относитесь. Именно вы.

– Я? – Тамара кусала губы. – Я? Право, не знаю, Иван Иванович. Иногда я думаю, что он тоже нравится мне, но иногда я... я пугаюсь этой мысли. Вы не осуждаете, что я так откровенна с вами? – спросила она внезапно. – Вам должно показаться это странным. Но право же, все это очень важно, и я не могу решать одна.

Воронов улыбнулся.

– Ничего, дорогуша. Почему-то мне всегда поверяют тайны. Но, успокойтесь, я умею хранить их... – Он опять задумался. – Знаете, – сказал он, – мне все-таки кажется, что и вы к нему расположены больше, чем к другу. Откровенно говоря, мне бы больше хотелось, чтобы ваше расположение распространилось на кого-то другого, но это... это так, к слову,– он вздохнул. – Это просто стариковская причуда, не обращайте на нее внимания. Я тоже болею за своих друзей... Итак, вы спрашиваете, что вам делать? Уже одно то, что вы так волнуетесь и столько думаете о Ростовцеве, говорит о чем-то вполне определенном. Мне нелегко вам советовать, ибо это очень щекотливое дело, но, по-моему, дорогуша, ответьте ему «да», и вы не ошибетесь. Излишнее мудрствование иногда ничего, кроме вреда, не приносит.

– Благодарю вас, – сказала Тамара, сжимая пальцы так, что они хрустнули. – Но мне еще придется многое обдумать. Надеюсь, вы не передадите этот разговор никому?

– Никому, дорогуша, никому решительно.

– Даже Ветрову?

– Даже ему, – ответил Воронов и повторил с грустью: – Даже ему.

Тамара отошла и завела патефон.

– Вы не возражаете? – спросила она, приподнимая на время мембрану.

– Нет, нисколько. Я люблю музыку, дорогуша, только извините, не джазовую... Нет ли там что-нибудь из русских песен? Поищите, будьте добры.

Тамара, перебирая пластинки, нашла «Утес Стеньки Разина».

Воронов задумчиво слушал песню, покачивая в такт головой. На его старом, морщинистом лице появилось довольное выражение.

– Да, именно: «диким мохом одет». Хорошо. Сразу как-то за сердце берет. «И стоит сотни лет» и будет еще стоять долго, потому что он – частичка нашей русской земли, – проговорил он с гордостью.

Вскоре возвратились гулявшие. Они вошли, смеясь и шумно разговаривая. Катя по обыкновению подбежала к Тамаре и сообщила, как тепло в парке, и как хорошо они провели время.

– Жалко, что ты не пошла, – докончила она и, повернувшись к патефону, бесцеремонно сменила пластинку, поставив танго. – Я хочу танцевать с вами, – заявила она Ветрову, игриво поводя глазками. Он не отказался, и они плавно двинулись по комнате.

Иван Иванович просидел еще около часа, наблюдая за танцующими. Наконец, он поднялся, чтобы идти домой. Заметив это, Ветров присоединился к нему. Катя начала возражать, но они настояли на своем.

Иван Иванович вышел первым. Следовавший за ним Ветров, дойдя до порога, нерешительно остановился. Повернувшись, он подошел к Тамаре.

– Прощайте, Тамара, – сказал он, протягивая руку, несмотря на то, что перед уходом простился со всеми. – Прощайте и извините меня.

– За что?

– Вы знаете...

Тамара слегка покраснела и, чтобы скрыть смущение, быстро спросила:

– А вы, кажется, тоже от нас уезжаете? Больные будут очень жалеть.

– Больные?

– Да.

– А здоровые?

– Здоровые... тоже будут жалеть, но...

– Но?.. – выжидающе спросил Ветров.

– Но больные будут жалеть больше.

– Вероятно... – произнес он, смотря себе под ноги.– Однако на мое место едет заместитель.

– И скоро?

– Что – скоро?

– Скоро уезжаете, хотела я спросить.

Ветров пожал плечами.

– Как сдам дела. Надо думать, на этой неделе! – докончил он с ударением. – Итак, всего хорошего!..

Крепко, по-мужски, пожав руку, которую она не отнимала во все время их короткой беседы, он повернулся и вышел вслед за Вороновым.

4

Как ни странно, но об отъезде Ветрова Катя узнала самой последней. И случилось это совершенно неожиданно. Когда она, пришедшая после вечера к выводу, что Ветров совсем уж не такой сердитый и строгий, как ей все время казалось, явилась в госпиталь на очередное дежурство и принесла ему на подпись рецепты, он улыбнулся и отодвинул ее тетрадку в сторону.

– Неужели опять ошибка? – испугалась она, думая, что снова напутала, переписывая рецепты. С латынью Катя имела частые недоразумения и всегда огорчалась, когда Ветров, качая головой, вставлял в ее писания пропущенные буквы или исправлял дозировки. Сегодня она все трижды проверила сама, и жест его тем более был досаден.

– Нет, Катя, – успокоил ее Ветров, – на этот раз вы превзошли сами себя. Все правильно.

Катя облегченно вздохнула.

– Тогда подпишите.

– Не имею права, Катюша.

– Как не имеете права? – изумилась она.

– Очень просто. С сегодняшнего дня я уже у вас не работаю. Разве вы ничего не знаете?

Ветров, улыбаясь, рассказал ей о том, что переводится. Она выслушала его с упавшим сердцем, а когда узнала, что он уезжает в этот же день, загрустила еще сильнее.

– Как же так, – растерянно замигав, сказала она, – как же так?.. Я буду занята сегодня на дежурстве...

– И хорошо, – ответил Ветров, – дежурьте себе на здоровье.

– Но должна же я вас проводить на станцию?

– Это зачем же?

Для Кати было совершенно ясно, почему она должна была его провожать. Но ей было совершенно ясно также, что Ветров этого не понимает. Объяснять ему истину она не решилась и, слукавив, привела себе в оправдание одно из самых веских доказательств, которыми располагала.

– Мы же с вами вместе работали!

– Если все, с кем я работал, – возразил Ветров, – пойдут меня провожать, то получится целая процессия. Нет, Катя, вам придется остаться...

Несмотря на то, что сказал он это довольно строгим тоном, Катя решила его не послушаться. Раньше она никогда бы себе не позволила этого, но сейчас она посчитала себя вправе преподнести ему небольшой сюрприз. Выбрав свободную минуту, она покинула госпиталь и, как была, в халате и косынке, пробежала через парк до общежития. Она очень обрадовалась, застав Тамару в комнате.

– У меня к тебе просьба, – возбужденно сообщила Катя, хватая ее за руки. – Очень большая просьба. Ты сможешь за меня подежурить?

– Смогу, – согласилась Тамара, – но когда?

– Сегодня вечером.

– Вечером?

– Ну да, вечером!

– Вечером не смогу.

– Почему?

– Буду занята.

– Занята? – разочарованно переспросила Катя. – Чем?

– Поеду на вокзал.

Страшное подозрение заставило Катю насторожиться. Но еще не веря в окончательное вероломство подруги, она задала ей каверзный вопрос:

– Кого-нибудь встречать?

– Нет.

– Тогда зачем же?

– Чтобы проводить одного человека.

Катя побледнела.

– Одного человека? – переспросила она с глубокой укоризной в голосе. – И тебе не совестно? А еще подруга! Теперь я все поняла! Недаром тебе тогда так хотелось его поцеловать... А я-то тебе поверила!..

Оскорбленная до глубины души, она замолчала и нахмурилась. Потом, вспомнив, что ее могут хватиться в госпитале, она повернулась и, оставив Тамару в недоумении, вышла, сильно хлопнув дверью. Когда она возвратилась к своему столу, к ней подошел Ростовцев.

– Я уезжаю, Катя, – сказал он. – Мне бы нужно взять из кладовки обмундирование.

Только теперь Катя вспомнила, что Ростовцев, действительно, сегодня выписывается из госпиталя. И внезапно ей стало ясно, кого Тамара собиралась провожать. Это открытие сразу рассеяло ее подозрения.

Борису не было надобности спешить. Документы были у него на руках, поезд отходил вечером. Не зная, куда девать оставшееся время, он прошелся по коридору и отворил дверь в палату.

Белье на его кровати было уже сменено, и она стояла заново заправленная, готовая к приему следующего больного. Он не решился садиться на нее, чтобы не измять свежей простыни. Подойдя к тумбочке, он отворил дверцу и, взяв свои вещи, сделал небольшой сверточек. Особенно тщательно он упаковывал патефонную пластинку – подарок воспитанников музыкальной школы.

После обеда он спустился вниз. Вещи его, принесенные из кладовки, были здесь же. Из прежнего обмундирования оказались целыми лишь широкий офицерский ремень и погоны. Остальное было либо пробито осколками, либо перепачкано кровью, либо разрезано ножницами. Одевшись во все новое, он туго затянул ремень и заметил погоны, лежавшие на стуле. Он долго смотрел на их потускневшие звездочки, потом, вздохнув, взял в руки, спрятал в карман брюк и подумал:

«Если не пригодятся – пускай останутся на память».

Когда он совсем собрался, к нему подбежала Катя.

– Вы еще не ушли – вот хорошо! – сказала она и протянула ему конверт. – Только что принесли почту. Оказалось, что и для вас есть.