Текст книги "Самый счастливый день"

Автор книги: Константин Сергиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Я продолжаю кашлять.

– Что с тобой? – Она обернулась. – Похлопать тебя по спине?

Я вынимаю платок, сморкаюсь.

– Однако, Арсеньева, странно… – слова выходят из меня деревянные, неживые. Но главное, чтобы их слышали те. – Вы всех учителей называете на «ты»?

– Почему всех? – говорит она удивлённо. – Только тебя. Но ведь ты не просто учитель. Ты это ты. И мы с тобой связаны одним мигомвечности. Разве ты позабыл?

Господи, что она мелет! Одна надежда, что половину тене расслышат, а половину сочтут за бред сумасшедшей.

– Да! – говорю я громко. – Недаром мы беспокоимся о вашей судьбе.

– Да перестань ты, – говорит она, – там никого нет.

Говорит достаточно громко. Меня буквально бросает в жар. Она всё погубит. И всех. То есть себя и меня.

– Нельзя ли ещё чаю? – Всем видом я призываю, чтобы она опомнилась, замолчала.

– Неужели ты всю жизнь будешь трусить? Даже если б все они стояли тут рядом, неужели нельзя сделать шаг? Пойми, мы предназначены друг для друга. А они… пусть они разбираются между собой.

Она наливает мне чай.

– Кажется, у вас жар, – говорю я, – надо смерить температуру.

– Нет у меня никакого жара, – отвечает она, – и на улице никого нет. Не бойся.

Я резко встаю и шагаю к двери. Уже открываю, бросаю:

– Туалет в саду?

– Да, за беседкой.

Я вырываюсь в холодную темноту и замираю, прислушиваясь чутко. Тишина. Затем я медленно иду к беседке, останавливаясь время от времени. Беседка пуста. Я всматриваюсь в кусты. На белом их чёрное плетение выделяется чётко. Обхожу дом, всматриваюсь в светлую полену снега. Она чиста, никаких следов. Холодно. Но я успеваю обойти весь сад. Снег девственно чист, кусты и деревья немы. Вдали только лает собака. Осталось сбегать к калитке. От неё к дому только мои следы. Я возвращаюсь.

– Там в самом деле нет никого. Зачем ты меня разыграла? А, впрочем, кто знает. Может, кто и проник. В конце концов, я не следопыт. Снега не так много, есть голая земля.

– Нет, нет, – говорит она, – никто не подслушивал. Я знаю.

Я раздражаюсь.

– Всё это знаю, знаю! Почему я должен верить? И что за дурацкий розыгрыш, если так?

– Я тебя испытала.

– Ах, вот как! – восклицаю я. – Нашла подопытного кролика! Учителя литературы! Браво, прекрасно! А с прежним ты тоже экспериментировала? Бедняга бежал без оглядки.

– Перестань, – говорит она, – там было другое.

– И снова я должен верить?

– Да. Ты должен мне верить.

– Однако у тебя самомненье, – бормочу я.

Молчанье.

– В конце концов не забывай о цели моего визита. Это официальный визит. Тебя видели в церкви. Как думаешь, кто?

– Мало ли… – отвечает она.

– Узнали, во-всяком случае. Не помог платок. Эх, если бы знать! Тогда было бы проще действовать. Во всяком случае, есть варианты.

Я начал развивать план, который пришёл в голову только что, в доме.

– Я в самом деле видел бабку Матрёну и даже собирался провожать её в церковь. Такая ситуация могла возникнуть и у тебя. Придумаем бабку, придумаем ситуацию. Они поверят!

– Делай, что хочешь, – сказала она равнодушно.

– Но надо согласовать! Мы должны говорить одно!

– Я вообще не буду с ними разговаривать.

– Тебя исключат из комсомола.

– Откуда? – спросила она.

– Но ты комсомолка!

– А…

– Или нет? Я запутался, чёрт возьми. Ты вступала? Маслов говорит, что ты комсомолка.

– Не помню.

– Послушай, в конце концов так нельзя. Ты можешь морочить голову мне, но не им! Тебя могут исключить даже из школы!

– Мне всё равно.

– Но мне не всё равно! – Я вспыхнул.

– Какое это имеет значенье? – Она чуть зевнула. – Меня много раз исключали. Из школ, гимназий, сколариумов… и прочих там заведений…

– Прекрати! – я стукнул ладонью но столу. – Сколько можно шутить! Не для себя стараюсь, в конце концов. Пойми же, дело серьёзно! Не забывай, зачем я пришёл. Меня послали!Я должен им дать ответ, объяснить!

– Это так важно? – спросила она.

Я только развёл руками.

– Хорошо, хорошо, – согласилась она, – что я должна говорить?

Я начал повторять. Она рассеянно кивала головой.

– Ты поняла? – спрашивал я. – Запомнила? Как зовут эту бабку?

– Матрёна…

– Она пришла и просила проводить её в церковь. Где живёт, не знаешь. А то пустятся разыскивать эту бабку.

– Я поняла.

– Ну вот и отлично. Я постараюсь умять это дело. Они безумно боятся какого-то Ерсакова.

– Они всех боятся. И ты.

– О господи, снова. Давай оставим эти дебаты. Нам нужно быть осторожными. Я уверен, всё забудется скоро. Мы найдём способ встречаться с тобой. Кажется, Вера Петровна собирается снова в Москву. По крайней мере у неё безопасно.

Я врал. Хозяйка квартиры никуда не собиралась. Но в этот обман я поверил и сам. Он грел мою душу. С детских лет я имел привычку рисовать несбыточные картины. Они тоже были родом самообмана. Но от них становилось теплее.

Дальше происходит такое.

Поэт объявил, что будет читать свою новую рукопись. Нет, не стихи, которые будто бы сжёг. Ничего он не жёг, конечно, и втайне пописывал. Об этом я знал от Веры Петровны. Но Поэт заявил, что согласно выраженью какого-то классика переходит с «петита на корпус», с мелкого шрифта на крупный, а иными словами, с поэзии на прозу.

– Помилуй, Светик, чем же поэзия мельче прозы? – возражала Вера Петровна, – как раз, по-моему, наоборот. Поэзия берёт явленье крупнее.

– Но непонятней! – сказал Поэт. – В стихах намёки и символы, а проза вещает открыто и прямо. Стихи понятны задним числом, а проза сегодняшним. Сейчас нужна проза! Проза крупнее!

– Ну, это спорно, – сказала Вера Петровна. – Впрочем, я рада, что ты пробуешь другой жанр.

Поэт прочитал эссе с весомым названьем «Об устройстве мира». Не больше не меньше. Слушателей было пять человек: хозяйка квартиры, непризнанный местный художник, какой-то газетчик и… неведомыми путями попавший сюда учитель астрономии Розанов.

Поэт читал около часа. Суть эссе заключалась в том, что современная научная картина мира неверна. Точнее, её не существует. Знаменитые учёные никогда не пытались нарисовать эту картину, они разрабатывали отдельные аспекты. Более того, для осознания картины в целом они опирались на религиозное мировоззрение, как, скажем, Ньютон или Эйнштейн. Так называемую «научную картину мира» составляли вовсе не учёные, а идеологи-атеисты. Они выдёргивали из теорий то, что им надо, а остальное предпочитали не замечать. Поэт обрушился на Дарвина, называя его труды учебником для простаков и невеж. Пощипал он и бородатого основоположника, обвиняя его в том, что тот застрял на производстве, совершенно игнорируя глубинную природу человека.

Газетчик откровенно позёвывал, художник ёрзал на стуле, а Розанов угрюмо смотрел в пол.

Закончив, Поэт вытер со лба пот, взмахнул рукой и выкрикнул пронзительным голосом:

– Обсуждений не надо!

– Ну почему же, – робко возразил художник.

– Не надо, не надо! – крикнул Поэт.

Вера Петровна подала чай и неизменный коньяк. Газетчик рассказал острый анекдот. Художник, распалившись, выговорил газетчику за то, что тот не написал о какой-то выставке. Газетчик обиделся. Вера Петровна их примирила. Поэт смотрел на всех снисходительно.

Для меня же главное заключалось вот в чём. Молчавший весь вечер Розанов бросил, одеваясь:

– Проводите меня, Николай Николаевич. Надо потолковать.

Мы вышли на улицу. Розанов шёл сутулясь, засунув руки в карманы мешковатого старою пальто.

– Что там с Арсеньевой? – спросил он неожиданно глухим своим голосом.

– И вы в курсе?

– Я в первую очередь.

– Простите, не понял.

– Дело в том, Николай Николаевич, что донос на Арсеньеву написала моя жена…

Всё оказалось просто. Гадко и смешно одновременно. Учитель астрономии Розанов был верующим. Не открыто, тайно, конечно. Иначе его бы тотчас выдворили из школы. Его маленькая скандальная жена, напротив, не верила в Бога. Не верила она даже тому, что муж её истинно веровал. Как? Закончить университет и верить? То, что муж вечерами читает Библию, она считала причудой. То, что он ходит в церковь, сначала казалось ей дикостью, а потом обманом. Не ходит он ни в какую церковь! Прикрывается божьим храмом. Жена была чрезвычайно ревнивой. Муж бегает на свиданья! Его надо выследить. И она выследила.

– Николай Николаевич, – говорил Розанов, – я знаю, что вам можно доверять. Мне стыдно и больно за свою жену. И мне её жалко. Она несчастное создание. Церковь у нас одна, Скорбященская. Ходил я туда нечасто. Бабушку Арсеньевой несколько раз видал. А потом видел и внучку. Она, конечно, узнала меня, но нигде ни словом не обмолвилась. В тот злополучный вечер мы очутились на службе вместе. И больше того, рядом. Случайно, конечно. Мы переглянулись, улыбнулись друг другу. Какая чистая, высокая душа! И как на грех, в храм заявилась жена. Увидела нас. Вот, мол, из-за кого сюда ходит! Она же Арсеньеву знает. В школе не раз бывала. Арсеньева как-то приносила домой мне книги из библиотеки. Словом, знает. И вот ведь какая низость… Я как услышал, сразу понял: её это рук дело. Некому больше. Загнал её в угол, она и призналась. Какая низость, господи боже мой! И глупость! В конце концов Арсеньева и обо мне могла рассказать. С точки зрения жены, конечно. Тогда было бы очень плохо.

– Может, этого и добивалась? – спросил я.

– Нет, что вы! Несчастное, неумное создание! Она лишь хотела расправиться с мнимой соперницей. Рассчитывая, что Арсеньеву исключат.

– История не из весёлых, – проговорил я.

– Но это не всё, Николай Николаевич, – Розанов замедлил шаг, – есть и ещё загвоздка.

Я насторожился.

– Как жена попала в Скорбященский? Соседа уговорила. У того машина. Вот он и свозил. А на обратном пути…

Я похолодел. Тотчас перед глазами возник притормозивший автомобиль, силуэт шофёра, чей-то ещё. И мы, шагающие под звёздным небом рука в руке. Да неужель в той машине сидела ревнивая жена учителя астрономии? Неужели и меня узнала?

В ответ на этот немой вопрос Розанов согласно кивнул головой.

– У неё феноменальная память. Она видела вас всего один раз в сентябре.

Всё пропало, мелькнуло у меня в голове.

– Вашего имени в анонимке нет, – сказал Розанов, – и всё же я счёл нужным предупредить.

– Может появиться новая анонимка?

– Истеричная особа, – сказал Розанов, – я замучен её бессмысленной ревностью. Лучше вам подготовиться как-то. В конце концов вы могли встретить Арсеньеву на дороге случайно.

– Так оно и было, – сказал я, – часто гуляю…

– Конечно, конечно, – согласился Розанов. – Ну вот…

– Что ж, благодарю за предупреждение, – сказал я, – за доверие также.

– Несчастное, несчастное созданье, – пробормотал Розанов. – А девочка эта… поверьте, чудо… вы берегите её…

Но как я могу уберечь? Где взять силы? Пошлёт крикливая глупая женщина новую анонимку, и беречь придётся меня. С горя я целый вечер провёл в «метро» с Котиком.

– Не кисни, старый, – увещевал он, – мы же не взяли классного. Почему ты должен расхлёбывать? Почему должен бросаться грудью на амбразуру? Да пусть хоть все они бегают в церковь. Нам-то что? Помню, одну монашенку видел. Чиста, молода, бела. А глазки, глазки, мой друг, так и шныряют, так и ищут. Всю жизнь я мечтал иметь дело с монашкой. И эта, как её… Арсеньева. Знатная фамилия, между прочим. Э, вижу, вижу, старик… – Котик основательно принял портвейна. – Увлечён? Этой пигалицей? Бог ты мой. Ну, я шучу, шучу. Хотя в прошлом году тут была десятиклассница, пальчики оближешь. А формы! Но я ни-ни. На работе. А говорят, старик, что ты с этой Арсеньевой…

– Что говорят? – спросил я резко.

– Ходил будто к ней.

– Завуч послал.

– А, старая лиса! Чинуша, бюрократ, подлиза. Терпеть не могу. Какой он Наполеон? Он даже не Барклай-де-Толли! Опасайся его. С-с-котина. В прошлом году отпуск мне сократил.

– Не метит ли он на место директора?

– Метит! Как не метит! Поликапыч дурак, растяпа, съест его наш Рагулькин. – Котик хлебнул из стакана. – Ну и что Арсеньева, что у неё?

– Ничего особенного.

– Ну, ну, – Котик подмигнул. – Учти, если что, я на твоей стороне.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты мне нравишься. – Котик напыжился. – Ты единственный тут живой человек…

Все ждали от меня отчёта о визите к Арсеньевой. Необычайно ласковый Наполеон взял в коридоре под руку.

– Ну, как наши дела, Николай Николаевич?

– Неплохо.

– Навестили?

– Да, навестил.

– Каково впечатленье? Но это разговор отдельный. Зайдите на днях.

Меня спасло то, что Рагулькина вызвали на совещание в область и он отсутствовал до конца недели. Зато не дремал комсорг Толя Маслов. Подходить с прямыми вопросами он не решался, но, видя, что я не собираюсь «координировать», с каждым днём становился мрачнее. Вероятно, Камсков был прав, этот человек хотел главенствовать в каждом деле. Быть сторонним наблюдателем он не умел.

Для переговоров Маслов выслал «делегацию» в составе Гончаровой и Феодориди. Мне подготовили сюрприз.

– Николай Николаевич, – сказала Гончарова, – сегодня у нас после уроков классный час. Мы просим вас поприсутствовать.

– Но я ведь не классный руководитель, – ответил я, сразу сообразив, в чём дело.

– Да, но Конышев плохо себя чувствует.

– Он даже на уроках засыпает, – прибавила Феодориди.

– Вы хотите, чтобы я провёл классный час?

– Нет, будет Конышев…

– Но он засыпает! – ещё раз весело повторила Стана, излучая тепло своих ореховых глазок.

– Вы знаете, что директор выступил против назначения меня классным?

– Знаем, знаем!

– Что же он скажет? Я и так получаю выговоры. За то, что имею любимчиков, читаю стихи вне программы.

– Но мы вас просим, Николай Николаевич! Всё равно после комиссии вас назначат классным!

– Какая же тема собрания?

– Да как всегда, разное. За Конышевым жена всё равно придёт.

Я понимал, конечно, к чему сведётся «разное». Подозревал также, что Конышева вовсе не будет. Так и случилось.

Собрание начала староста, тихая Оля Круглова. Она говорила что-то еле слышное об успеваемости, о поведении и прилежании, а в конце, чуть повысив голос, сообщила, что в школе начииает работать новый радиоузел.

– Марши будем слушать? – спросил Камсков, как-то небрежно развалившись на парте. В этот день он держал себя вызывающе.

– Надо радиогазету, – возразила Оля, – от каждого класса материал.

– Ну и пошли отчёт об успеваемости, – предложил Камсков.

– Это неинтересно.

– А что интересного в нашей жизни?

– Ну почему же? – вмешался Маслов, – интересного много. Вот Коврайский пишет стихи. Можно их прочитать.

– Я не имею права, – внезапно ответил Коврайский.

– Это почему же?

– Я послал стихи в солидный журнал. И пока их не напечатают, я не имею права.

– Убил! – смеясь, воскликнула Гончарова. – А их напечатают?

– Несомненно, – важно ответил Коврайский.

– В какой журнал? – живо спросила Феодорпдп.

– В столичный.

– Нет, ну в какой? – допытывалась та.

– Друзья, – вступил я, – радиогазета – дело хорошее. Разнообразных форм очень много. Достаточно послушать наши программы. Дело сейчас не в том, чтобы обсуждать материалы, а в том, чтобы участвовать в редакционной коллегии. Нужно предложить кого-то из класса.

– Маслов уже вошёл, – сказала Круглова.

Везде поспел, мелькнуло у меня в голове.

– Да, – сказал Маслов, – я заместитель редактора. Готовится первый номер. К приезду комиссии он должен выйти в эфир.

– Почему непременно к приезду комиссии? – спросил я.

– Такая поставлена задача, – ответил Маслов.

– Ребята, надо работать без оглядки на всякие комиссии, – сказал я.

– Как же, как же! – бросил Камсков.

Маслов сделал вид, что не слышал.

– Первый номер будет ударным, – сказал он, – мы должны дать от класса хороший материал. Всем нужно подумать!

Я скользнул взглядом по этим «всем». Проханов на задней парте, почти не скрывая, играл в карты с Курановым. Струк мастерил из спичек огненную шутиху. Орлов спал, положив голову на руки, торчали его вызывающе-красные уши. Сестрички Орловские, толкаясь лицами, судорожно переписывали из какой-то тетради. Толстушка Иванова, сестра солдатика-конвоира, подрёмывала с тихой улыбкой на добродушном лице. Коврайский глядел в потолок. Фридман читала. Валет и Петренко обсуждали своё. Кто же реально присутствовал на классном часе, кто говорил и спорил? Всё те же Гончарова с Феодориди, Маслов, Камсков, ну и Круглова в какой-то мере. При этом невидимые, по ощутимые нити стягивались туда, где в отрешённой позе, погрузившись в свой мир, сидела она.

– Какие есть предложения? – спросил Маслов.

Класс молчал. «Шесть пик», – отчётливо донеслось с задней парты. Кто-то кашлянул, кто-то сморкнулся.

– Николай Николаевич, может, у вас? – спросил Маслов.

– Но я же не ученик, Толя. Свой материал я пошлю в «Учительскую газету».

– Но вы могли бы нам подсказать.

– Нужно подумать.

Гончарова внезапно встала и сказала холодным тоном:

– Можно на тему антирелигиозной пропаганды.

– От нашего класса? – ядовито спросил Камсков.

– А почему бы и нет? – Гончарова села. – Если есть факты.

Воцарилось неловкое молчанье. Пришлось брать бразды правления в свои руки.

– Антирелигиозная тема обширна, сложна, порой запутанна, – сказал я, – стоит ли утяжелять первый номер радиогазеты? Он должен быть бойким, живым.

– Но и серьёзным, – заявил Маслов.

– Я понимаю, о чём идёт речь, – сказал я и в упор посмотрел на Маслова. – Мы этот вопрос обсуждали и пришли к выводу, что спешить не стоит. Тем более что далеко не всё ясно.

– Но классу хотелось бы знать, – настаивал Маслов.

– Не только классу, – резко ответил я, – и не ему в первую очередь. Ты, Маслов, прекрасно знаешь, кто первым поставил вопрос. Первым он и должен получить ответ.

– Да, но… – Маслов смешался.

– А мы не имеем права? – спросила Гончарова.

– Права на что?

– Знать, почему наша одноклассница ходит в церковь?

– А кто же, Наташа, лишает вас этого права? – ответил я. – Поинтересуйтесь. Возможно, получите ответ.

– Да и какое твоё дело? – взорвался Камсков. – Ходит не ходит! Кто ходит? Я, например, хожу! Этим летом в Москве на каникулах я был в двух церквах! Тебе интересно узнать, зачем?

– Неинтересно, Камсков! – лицо Гончаровой вспыхнуло. – Одно дело в Москве, другое здесь. Почему ты её защищаешь?

– Кого? – Камсков приподнялся над партой. – Имён тут не называли!

– Я знаю, почему ты её защищаешь! Все знают!

– Точно так же все знают, почему ты на неё нападаешь! – Камсков грохнул крышкой и сел на место.

Гончарова поджала губы. Лицо её стало злым и некрасивым.

– Хорошенький классный час, – сказал я, – успокойтесь, ребята…

Только потом мне открылся тайный смысл выпада Камскова. С момента появления Арсеньевой в классе, ещё в прошлом году… именно Маслов обратил на неё своё покровительственное внимание. Он привык нравится и не привык, чтоб его отвергали. Тут не удалось дотянуть даже до роли «отверженного». Маслов был попросту не замечен. Упрямый вожак, победитель по сути натуры, снести этого он не смог. Арсеньева стала мишенью его неприязни, хотя секрет неприязни был ясен многим, в том числе Гончаровой. Самолюбивая девочка, в свою очередь, не могла понять, почему Маслов предпочёл ей Арсеньеву. Несправедливость! И эту «несправедливость» она компенсировала, нет, не враждебностью к Маслову, чего следовало ожидать, а тем же неприятием Лесты.

Классный час закончился на скандальной ноте, но это и спасло Лесту от прямых наскоков. Всё было, разумеется, впереди. Наговорив общих мест, пытаясь шутить, я распустил ребят по домам и строгим голосом вновь попросил «остаться Арсеньеву». Двойная цель. С одной стороны – поддержать иллюзию, что ведётся некое закрытое «расследование», с другой – предупредить Лесту о новой опасности. И то и другое было достигнуто. Одно с помощью громких слов, второе посредством записки. Записка гласила:

«Нас видели вместе, когда мы возвращались из церкви. Помнишь машину? В ней сидела жена Р. Про меня пока не знают, но могут узнать. На всякий случай: я встретил тебя на дороге. Гулял. Проводил до дома. Остальное беру на себя. Встречаться сейчас опасно. Звони мне по телефону к Сабуровым. Лучше днём после уроков. Хозяйка преподаёт во вторую смену. Не нервничай. Всё обойдётся».

Поздно вечером я вышел пройтись. Природа снова размякла, на чёрных тротуарах выступил мокрый блеск.

Трепет уцелевших листьев перестал быть картонным. Звёзды проявились в черноте, овеянной невидимой влагой ветров.

Над Барским садом стояло жёлтое зарево, светили прожекторы. Там ухало и ворчало. До зимних холодов спешили возвести постройку. Работали по ночам. Я медленно побрёл к Святой. Постоял вдали от её ограды, различая за деревьями слабый свет окон.

Я дошёл до конца Святой, к оврагу, и побрёл вдоль него. За кустами горел костёр, я подошёл поближе. Вокруг молчаливо сидели люди в ватниках, пальто и шинелях. Курили. По кругу ходил стакан. Я не сразу понял, что это подростки. Один повернулся, спросил ломким голосом:

– Мужик, чего надо?

– Ничего, – ответил я, собираясь уйти.

– Вали отседа.

Я повернулся.

– Постой, – сказал голос погуще. – Мужик, подь сюда.

Я подошёл.

– Садись. Водки хочешь?

– Нет, ребятки, не пью.

– Ты кто такой? – Освещённые полыханием костра, на меня смотрели угрюмые лица. Кто в шапке, кто в кепке, а тот с открытой лохматой головой.

– Ты кто?

– Человек, – ответил я, – человек, ребятки.

– А мы тебе не человеки?

– И вы человеки, само собой.

– Чего тут ходишь?

– Гуляю.

Молчание. Голос:

– Тушкан, вломить, что ль, ему?

– Погодь… Слышь, мужик, деньги есть?

– Какие же деньги? Вышел гулять…

– В такое время надо брать деньги с собой. Скажи спасибо, что на Лису не нарвался. Он бы тебя пришил. А мы только деньги возьмём.

– А если их нет?

– Мужик, не дури. Денег нет, по хлебалу получишь. Или снимай пальто.

– Я в куртке.

– Ну, куртку. Выпей водки, погрейся. Домой добежишь, не замёрзнешь. Скажи спасибо, что на Лису не попал.

– Это который Лиса? Лисагор?

– Лисагор.

– Так вы его ребятишки?

– Не, не его. Мы другие.

– Может, Прохи?

– Откуда знаешь?

– Да как не знать. С Прохой я очень знаком.

– Проху знаешь?

– Ещё как!

– Ну?

– Даже знаю, что он сейчас дома, урок учит. Завтра обещал его спросить.

– Чего спросить, где спросить? Кончай мочалу на нос мотать!

– Дело, ребятки, в том, что я учитель вашего Прохи. Каждый день встречаемся в школе.

Молчанье.

– Не врёшь?

– Можешь проверить.

– Как зовут?

– Николай Николаевич.

Молчание. Голос с другой стороны костра:

– Правильно баит. Коляныч.

Костёр потрескивает, стреляет искрами. Тепло и сыро.

– Водки хочешь?

– Я говорил, не пью. Да и вам рановато.

– Разберёмся. Ладно, ступай, учитель. Прохи сегодня нет. Я за него, Тушкан. Если пристанет кто, говори, Тушкан с Прохой вломят. Эй, Синюха, проводи учителя до Святой. А то Лисагор тут бродит. Не слыхал, что у нас война?

– Слышал, конечно.

– Ничего, скоро конец. В балке за лесом отрыли мы пулемёт. Починим, поставим всех лисагоров к стенке, и будет парад на площади.

– Не лучше ли помириться?

– С кем, с Лисагором? А ты знаешь, что он Синюху пописал? Покажи, Синюха. И мою сестру обидел. Спасибо, отец с рейса шёл. Так он чуть отца не зарезал. Нет, не знаю, как Проха, а я с Лисагором до смерти. Я его сам расстреляю! Только вот пулемёт починить.

– Сколько тебе лет? – спросил я.

– Воспитывать хочешь? Вырос давно.

– Пятнадцать, – подсказал кто-то.

– А Лисагору?

– Хрен его знает. Кажись, постарше меня. Но это не отменяет. Я один на один руками его удушу. Только он со своими ходит. Тут пулемёта надо…

На другой день, стесняясь, глядя в сторону, ко мне приблизился Проханов.

– Николай Николаич, эта… чего хотел сказать… если что надо…

– Что надо, Проханов?

– Ну эта… кого замочить…

– Отдубасить?

– Ну да вломить по-хорошему… Если надо…

– Боюсь, не понадобится, Проханов. За предложенье спасибо. «Замочить» не метод для воспитанья.

– А то шепните. Может, обидит кто…

Он смотрел в сторону, и я не мог понять, то ли он пытается сгладить вчерашний эпизод, то ли на самом деле из чувства симпатии предлагает свои посильные услуги.

Разговор с заведующим учебной частью состоялся в понедельник. Наполеон выглядел чрезвычайно оживлённым. Он снова расхаживал по кабинету и снова оглядывал новый костюм, нет ли соринок?

– Был в области. Мы тут сидим, ничего не знаем, учим помаленьку, грешные. А ведь большие грядут перемены! Да, Николай Николаевич, масштабные перемены! Многие головы полетят! – Он удовлетворённо потёр руки. – В будующем году… – он так и сказал, даже принажал на «ю», – в будующем году исторический съезд… Вы партийный? Ах, да. Надо вступать. Кому, как не вам, молодым, непокорным! А то, знаете, мы, старики, засиделись. Много, много нам нового сообщили. Страна накануне событий, тут ухо надо держать востро! Кстати, и о нашем вопросе сказали…

Он налил из графина стакан кипячёной воды и с удовольствием выпил.

– Кстати, о нашем вопросе… Умный был лектор, человек высокий. Он предупреждал. Ой, как умно! Он говорил, наш народ выработал в себе привычку иметь кумира. Тридцать лет, сами знаете, имели. И вот, если лишимся… Вы понимаете?

– Пока нет.

– Народ может лишиться кумира. Что тогда? Смекаете?

– Да как-то не очень, – ответил я.

– Бог ты мой! – воскликнул Наполеон. Он застыл передо мной, выпятив живот и глядя со снисходительной улыбкой. Чего, мол, тут непонятного. – Вот вы, например, плакали?

Всем видом я изобразил непонимание. Наполеон понизил голос:

– Плакали во время похорон? Два года назад? В марте месяце?

– Не помню, – ответил я.

– А весь народ плакал! – Наполеон воздел палец. – Народ лишился кумира. Но продолжает чтить его память. Спрашивается, теперь? Если лишить и памяти. Что будет делать народ? Ну, ну, смекайте…

– Как-то не задумывался, – пробормотал я.

– Искать нового кумира! – воскликнул Наполеон. – Такая мысль. Не моя, конечно. И я не во всём согласен. Но существует опасность. И кто же будет этот новый кумир, спрашиваем мы себя. А, батенька? Думайте, думайте. Вы же молодой, горячий, бескомпромиссный!

– Не могу и представить, – сказал я.

– А представить нетрудно. – Наполеон наклонился ко мне и прошипел раздельно: – Религиозный дурман!

Совершив торжественное дефиле по паркету, Наполеон продолжал:

– Религиозный дурман! Новый кумир для массы… Я не во всём тут согласен, но есть моменты. И они прямо касаются нас. Вы знаете, какой жуткий случай поведали на совещании? В ефремовской школе целый класс состоял из баптистов! Даже учитель баптист! Они на уроках совершали своё мракобесие! Вот до чего доводит потеря идеалов. А ведь были, были у нас идеалы! И было их воплощенье! Я лично не сторонник и не во всём согласен, но стране нужен порядок. А порядок был! Что же теперь? Разброд, шатание, школьники ходят в церковь! Нет, мы не можем этого допустить!

С громким бульканьем он выпил ещё один стакан.

– Вот вы, Николай Николаевич, положа руку на сердце, скажите, хотели бы, чтобы ваш класс состоял из одних баптистов?

Я только пожал плечами.

– А к этому может прийти. Ну, или там просто верующие. Сначала один ученик, потом другой, остальных вовлекают. И вот вам вместо гимна «Боже, царя храни»! Прямо перед лицом комиссии! Хорошенькая картина, а?

– Просто жуткая, – согласился я.

– А вы не шутите, тут не до шуток.

– Я не шучу.

– Как там у вас, кстати, с этой… Арсеньевой? Провели работу?

– Да, я был у неё.

– Каковы результаты? Она на самом деле посещает церковь?

Спокойно, спокойно, сказал я себе. Мгновенье помолчав, собравшись, я глубоко вздохнул и начал:

– Всё это преувеличение, Иван Иванович. Ложные слухи. Арсеньева действительно была в церкви, но один только раз. Дело тут вот в чём. Бабушка её была верующей. Иногда ходила в церковь со своей знакомой, тоже старушкой из какой-то окрестной деревеньки. Так вот однажды эта старушка забрела к Арсеньевой, попила чайку, а потом отправилась в церковь. Арсеньева решила её проводить. Старушка маленькая, немощная. Они всё о бабушке говорили, вспоминали её. Так и дошли до церкви. А потом Арсеньева ушла. Вот и вся история…

Наполеон молча расхаживал по кабинету. Наконец он сказал:

– А почему вы считаете, что это правда? Может, Арсеньева вас обманула?

Сейчас мне придётся сказать, самое главное. Я вновь призвал на помощь всё хладнокровие.

– Иван Иванович, у меня есть некоторые основания считать, что это правда. Дело в том, что я сам оказался невольным свидетелем…

Наполеон остановился.

– Свидетелем чего?

– Я расскажу по порядку. Кажется, это было четвёртого ноября, в воскресенье. Днём я готовился к уроку, а вечером пошёл гулять. Пошёл первый снег. Для меня это всегда событие. Я люблю бродить по первому снегу. В городе его сразу затопчут, а за окраиной он всегда чист. И я пошёл по дороге. Я не знал, куда она ведёт, но снег на ней был очень чистый. Я медленно шёл, часто останавливался. Закидывал голову, чтобы на лицо падали снежинки. Вы же знаете это ощущенье, когда на лицо падает первый снег?

– Хм… – сказал Наполеон.

– И вот, когда в очередной раз я так остановился, меня обогнали две женщины. Одна маленькая, старушка, другая молодая, высокая. Они медленно шли, но я стоял, и они обогнали меня. Я и дальше брёл с той же скоростью. Стоял подолгу, слушал падение снега, оглядывал поля. А потом, может быть, через час или полтора, навстречу мне показалась фигура. И когда мы почти разминулись, я узнал в ней Арсеньеву. Конечно, встретив ученицу в пустынном месте, далеко за городом, я не мог просто разойтись. Я пошёл с ней обратно и спросил, разумеется, как она здесь оказалась. Она объяснила, что к ней приходила давняя знакомая бабушки, завтра годовщина её смерти. Они пили чай, вспоминали. Знакомая засиделась, и Арсеньева решила её проводить.

– Куда? – резко спросил Наполеон.

– Я так понял, старушка жила в деревне.

– А если они вместе ходили в церковь?

– Если бы они вместе ходили, то вместе бы и вернулись. Но я свидетель, что Арсеньева возвращалась одна.

– Арсеньеву видели в церкви! Она вам сказала, что была там со своей старушкой?

– Нет. Но если, положим, и зашла погреться, что же тут криминального? Я понял, что старушка жила в деревне.

– Как зовут?

– Кажется, бабка Матрёна.

– Странно всё это, Николай Николаевич…

– Что же, Иван Иванович, странного?

– Почему вы раньше не доложили?

– О чём?

– О том, что встречаете по ночам ученицу. Каких-то тёмных старушек. Может, они в секте одной?

– Не считал нужным докладывать, Иван Иванович. Ибо не видел в этом ничего особенного. И ни в какой секте Арсеньева не состоит. Я уже говорил, что сектанты не ходят в церкви. Они, да будет вам известно, отлучены.

– Мне известно, – зловеще произнёс Наполеон, – мне многое известно. Но об этом потом…

– Я свободен?

– Да. Но у меня к вам просьба поприсутствовать на комитете. Арсеньева ведь комсомолка? И вы комсомолец. Нет, я ни в коем случае не равняю вас с комсомолом школьным. Вы, конечно, более высший, – он так и сказал «более высший», – руководящий, так сказать, комсомол. Вот и поприсутствуйте на комитете. Там будет вопрос об Арсеньевой.