Текст книги "Самый счастливый день"

Автор книги: Константин Сергиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

– Егорыч, Егорыч… – сначала тихо, потом погромче. Нет, не могу удержаться, надо ему рассказать.

– Егорыч!

– А? Чего тебе, спи…

– Егорыч, ты такую книгу нашёл! Я такое прочёл!

– Спи, тебе говорят.

– Боже мой, что я узнал, Егорыч!

– Ничего ты не узнал.

– Такое прочёл!

– Ничего не прочёл.

– Эх, Егорыч, Егорыч!

– Ты будешь спать?

– Ладно, утром тебе расскажу. Только бы вот отвару.

– В кружке он у тебя.

– Нет, всё выпил.

– А ты посмотри. Полная кружка.

Тянусь рукой, и вправду, кружка налита доверху. Отвар ещё тёплый.

– Чудеса, – бормочу и глотаю напиток. Я пью, как алчущий влаги в пустыне. Какое блаженство! Я выпиваю до дна и откидываюсь на подушку. Сон приходит ко мне мгновенно…

……………………………………

Просыпаюсь поздно. Егорыч шаркает в сенях, что-то таскает, гремит. Первая мысль о книжке. Тяну руку к стопке. Где она, в плотном матерчатом переплёте? Сверху была. Сверху нет. Перебираю книги. Где же она?

– Егорыч, Егорыч!

Суёт голову в дверь.

– Ты книжку взял?

– Какую? Нет, Николаич, не брал ничего.

– Как же? Такая тоненькая, в переплёте.

– Говорю, ничего не трогал.

Я поднимаюсь с постели, шарю вокруг, хожу по комнате, заглядываю под стол.

– Что потерял?

– Да книжку же, книгу! Из-за которой тебя разбудил.

– Ты меня не будил.

– Я разбудил тебя ночью и хотел рассказать.

– Не будил ты меня, Николаич. Спал как убитый. После отвара знаешь как спят!

Я начинаю описывать книгу, снова заглядываю во все углы. Егорыч качает головой.

– Не было такой, Николаич. Все их знаю в лицо. Все пересмотрел, иные перечитал.

– И ночью тебя не будил?

– Не будил.

– Отвара не подливал?

– Окстись, Николаич. Ты всё перед сном выпил да и заснул почти сразу. Я лампу тебе потушил…

Я вышел на крыльцо и уставился в синюшную нездоровую даль. Там проступали невнятные белёсые волокна. Дождик всё крапал. Так. Значит, вновь наваждение, сон. Но уж какой-то совсем необычный. Читать во сне книгу, помнить её наутро чуть ли не слово в слово… Сон или ниспослание? Боже мой, родная, далёкая, ушедшая навсегда. Пусть во сне, пусть обманом. Но приходи ко мне всё же. Так трудно, так трудно жить без тебя…

Она обвила мою шею руками, прижалась.

– Почему так долго?

– Боялся. Я всё за тебя боюсь. Мы прячемся в темноте, как воры. Но пойдём, пойдём. Кажется, никого уж не встретим. В школе вечер гремит, все танцуют.

– Кто дежурит?

– Розалия и Давыдов.

– Какой-то он скользкий, этот Давыдов. Так посматривает на меня. Мне кажется, он подозревает.

– Что ты! У него другие интересы. И вообще он не так уж плох. С чувством юмора.

В подъезд по одному. Сначала я, потом она. Оглядываясь. Прислушиваясь к каждому звуку. Свет не зажигаю. Дверь оставляю открытой. Она проскальзывает. Вновь прижимается тонким телом. От щеки веет прохладой.

– Я сегодня доверчивая.

– Какая?

– Я тебе очень верю.

– Вот так раз. А в другие дни?

– Не всегда. Иногда хочется спрятаться. Иногда боюсь.

– Меня? Но почему?

– Не понимаю сама.

Она вновь забирается в кресло с ногами. Я укрываю сё одеялом. В окно свет фонаря, на стенах неясные блики.

– Ты знаешь, что Барский сад огородили?

– Да…

– Как сказал охранник, попел Барский сад.

Она молчала.

– Значит, сегодня я тебя не пугаю?

– Чудные люди, – пробормотала она, – неужели не знают, что его нельзя трогать.

– Да, я уже слышал легенды. Кто-то исчез, сорвалась какая-то стройка. Ты веришь?

– Я просто знаю. Там строить нельзя.

– Но ведь строят.

– Всё равно ничего не получится.

– Разверзнется, что ли, земля? – Я засмеялся.

– Не шути, – сказала она очень строго.

– Обидно, конечно. – заметил я, чуть помолчав. – Негде будет гулять. Наверное, этот сад красив в пору снегопадов…

И ещё после молчанья:

– Ко мне Камсков подходил. Он полагает, тебе нужно перейти в другую школу.

– А, знаю… – она махнула рукой.

– Он с тобой говорил?

– Нет, но догадаться нетрудно. Он очень хороший и всё заботится обо мне. Например, боится, что меня вызовут на комсомольское собранье.

– Ты комсомолка?

– Не помню…

– Как можно не помнить такие вещи? Есть у тебя билет? Да и взносы. Ты платишь взносы?

– Не знаю. Кажется, нет.

– Немудрёно, что тебя собираются вызвать.

– Мне всё равно.

– Но им это вовсе не безразлично! Ты ставишь себя в особое положенье. Это задевает других!

– Кого?

– Да кого угодно. Хоть Маслова, хоть Гончарову.

– А какая им разница? – спросила она с детским своим удивленьем.

Я начал проповедовать известные вещи. Что человек не должен выделяться, по крайней мере в житейских мелочах. Он должен относиться к другим с уваженьем. Если все стоят в очереди, то и ты должен встать в очередь. Если все платят взносы, то почему бы и тебе не заплатить, тем более это копейки…

Она слушала рассеянно, даже зевнула.

– Ты не согласна? – спросил я с некоторым раздражением. – Ты хочешь быть не такой, как все?

– Но я и есть не такая, – ответила она как бы нехотя… – И ты не такой…

– Я такой, такой! Я всегда платил взносы!

– И мы с тобой не такие, – продолжала она, – мы прячемся. А если не будем прятаться, знаешь сам… Мы не такие, как все…

Молчанье. Я подошёл к окну, потрогал пальцами холодное безразличное стекло.

– Ты права. Отношений наших никому не понять. И я не знаю, что будет дальше. Может быть, мне уехать?

– Ты хочешь уехать? – спросила она с испугом.

– Нет, нет, конечно. Но я ощущаю, что вокруг нас смыкается кольцо. Где нам по крайней мере встречаться? Город так мал, зима на носу. Видеть тебя в классе среди остальных становится всё тяжелей. Тем более что Камсков прав. Ты не умеешь наладить ни с кем отношений. Назревает разрыв. Я слышу словечки в твой адрес. Как мне это терпеть? Переход в другую школу тоже не спасенье. А самое удивительное, я до сих пор не могу понять, что между нами происходит…

Мотается, мотается фонарь на пустынной улице.

– Ты не можешь понять? – еле слышный вопрос.

– Не то чтобы понять, скорей осознать. Ситуация ставит в тупик. Ты моя ученица, тебе шестнадцать. Я учитель, мне двадцать три…

– Мне скоро семнадцать, – поспешно произносит она.

– Через год!

Бедная моя девочка. Она сжалась в кресле. Затравленно глядит на меня. Я сел к её ногам, положил на колени голову. Она отодвинулась.

– Леста, – бормочу я, – небесное имя…

– Ты… ты боишься… – шепчет она.

– Да, я боюсь. Но боюсь за тебя.

– А я не боюсь.

– Ты просто не понимаешь!

– Я понимаю, я всё понимаю. Давай убежим.

– О, господи, я это читал. Но куда, куда?

Молчание.

– А ты прав, – говорит она.

Молчание.

– Ты не знаешь, как относиться ко мне.

Я возражаю:

– Но ведь и ты, и ты ничего не знаешь. Неясные фантазии, проблески смутных видении. Слова и письма, которым я до сих пор не могу найти объяснения. Ты уверена, что твоё отношенье ко мне не прихоть, не наважденье?

Я начинаю распаляться.

– До сих пор о тебе почти ничего не знаю. Ты словно метеорит, павший с неба. Даже вопросы о бабушке или маме пока без ответа. Ты думаешь, неинтересно? Мне безразлична твоя судьба? Почему мы ходим вокруг да около? Почему не доверишься мне? Какие ассоциации в твоей голове? Пусть натура твоя необычна. Пусть склад ума непростой. Но кому-то, кому-то ты должна рассказать? Мне твердят, ты не от мира сего. Хоть и так. Но я уже в твоём мире! Пора открыться! Я словно впотьмах, я на ощупь иду. Но нельзя же всегда на ощупь!

Я хожу по комнате и машу рукой. Мой голос всё громче.

– Необыкновенные отношенья требуют необыкновенного доверия. Я дальше так не могу! Я слишком многим рискую! В конце концов, я простой человек, что бы ты там ни твердила! Я не могу, чтобы поезд сошёл под откос потому, что стрелка полунамёками перевела его на тупиковый путь. Извини, эта метафора. Может, гипербола. Но суть верна. И повторю, я слишком многим рискую. В том числе и твоей судьбой!

Замечаю внезапно, что в кресле её уже нет. Завернувшись в плед, она стоит в углу комнаты у стеллажей. Окаменевшая, неподвижная.

– Что, что? – растерянно спрашиваю я.

Из угла тихий, но ледяной голос:

– Я поняла вас, сударь. Я знала, что вы не способны, но продолжала надеяться. Вы боитесь даже первого снега. Вы трус.

– Что ты мелешь? – бормочу я.

– Не смейте! – она возвышает голос. – Не смейте так со мной говорить! Я жалею, что в прошлый раз не приказала выбросить вас вон!

Я подвигаюсь к ней незаметно, тихонько, всматриваюсь в лицо. Оно белое. Вместо глаз тёмные впадины. Я пугаюсь.

– Леста, послушай…

– Не смейте ко мне подходить, – цедит она. – Вон. Вон из моего дома…

Она пошатывается, приваливается к стеллажам. Я бросаюсь, вовремя подхватываю её. Она тяжелеет в моих руках, опускается на ковёр.

– Леста, что с тобой, Леста…

На щеках моих слёзы. Я шепчу и целую её холодное, родное лицо. Бормочу и целую.

– Прости, прости меня, девочка дорогая…

Она открывает глаза.

– Где я…

– Мы с тобой, с тобой… – я снова покрываю её лицо поцелуями. – С тобой, с тобой. Будь, что будет…

После осенних каникул всё началось. Первые вести донёс неунывающий Котик.

– Старик, когда же мы двинем на пиво? А, ты занят мировыми проблемами. К тому же в твой класс проникла бацилла.

– Какая, к чёрту, бацилла и в какой мой класс?

– Само собой разумеется, класс девятый, первейший, любимый.

– Какая бацилла?

– А, так. Говорят, ученица твоя ходит в церковь.

Я похолодел.

– Так ты идёшь пить пиво?

Пришлось тащиться в «метро», хотелось услышать всё.

– Религиозная бацилла! – вещал Котик за кружкой пива. – Не обращай внимания, ты здесь ни при чём.

– Какая ученица?

– Ну та, ненормальная. Арсеньева, что ль? Кстати девочка неплоха.

– Зачем ей церковь?

– Бог её знает. Ха-ха! Видишь я сказал, Бог. Все мы немного религиозны.

Я попытался разведать, что грозит ученице за посещение храма.

– Откуда я знаю? Эй, Зоечка, пива! Да ничего не грозит. Это первый случай. Она комсомолка? Ну, вызовут, поговорят. Может, выговор влепят. Ты, я смотрю, напрягся. Но мы ведь не взяли классного? Копышев пусть разбирает. Верочка возвернулась? Я, брат, не теряю надежды…

Он лопотал, а я напряжённо думал. Чувство тревоги всё больше овладевало мной.

Затем меня вызвал Наполеон. Кабинета у завуча не было, мы говорили в директорском, хозяин болел. Наполеон имел торжественный вид. В тот день он поразил школу новым ядовито-синим костюмом с широченными брюками и мощными отворотами пиджака. Ещё бы красные галупы, мелькнуло у меня в голове. Генерал Бонапарт.

Со стула вскочила вечно восторженная Розалия Марковна. Я сразу понял, что её присутствие в кабинете не случайно.

– Проходите, Николай Николаевич, присаживайтесь. – Наполеон расхаживал но кабинету, выпятив живот и заложив руки за спину. Иногда он невзначай оглядывал свой новый костюм и убирал с рукавов соринки.

– Как обстановка в классе, Николай Николаевич?

– Николай Николаевича все так любят! – заверещала Розалия Марковна. – Ребята довольны!

– Это хорошо, хорошо, – произнёс Наполеон.

– Учимся, всё нормально, – ответил я.

– Какую проходим тему?

– Сейчас у нас Чернышевский, «Что делать?».

– Помню, помню, – Наполеон удовлетворённо погладил себя по животу. – Сны Веры Павловны, Рахметов. Я сам хотел спать на гвоздях… Ну и как, понимают ребята?

– Понимают.

– Тютчева, говорят, читаете?

– Тютчев не основной, но хороший поэт, – вставила Розалия Марковна.

– Мы не против поэтов, – сказал Наполеон, – если это не мешает программе… Николай Николаевич, мы тут хотели посоветоваться с вами…

Я напряжённо слушал.

– Как у вас эта ученица, э… – он обернулся к Розалии Марковне.

– Арсеньева, – подсказала та.

Будь славен, Котик. Ты меня предупредил. В ином случае я мог растеряться.

– Арсеньева? – я принял безмятежный вид. – Учится. В общем неплохо.

– Какие отметки?

– «Хорошо» в основном.

– А поведение?

– Тихая девочка. Незаметная.

– М-да. – Наполеон вновь принялся расхаживать по кабинету, – А вы знаете, что она ходит в церковь?

– В церковь? – безмятежность сменилась недоумением.

– Да, именно в церковь.

– Но где же тут церковь? Разве в городе есть?

– В деревне. Пять километров.

– Я и не знал. Зачем она ходит в церковь?

Наполеон высокомерно пожал плечами.

– В церковь ходят с разными целями. Я сам ходил.

– Ну, вы-то понятно. Вы изучали!

– Да нет, просто так. Интересно было.

Завуч нахмурил брови.

– Вы полагаете, можно тащиться за пять километров по грязной дороге потому лишь, что интересно?

– И в темноте! – воскликнула Розалия.

– Арсеньева верующая? – спросил я осторожно.

– Вот мы и хотели посоветоваться. – Завуч сунул ладонь в карман нового пиджака. – Вы ничего не замечали?

– В каком смысле?

– Из её интересов. Ну, может на уроке читала…

– Библию? – поинтересовался я.

– Необязательно Библию. Бывают книжечки. Картинки. Календари разные, инвалиды в поездах продают.

– Не замечал, – сказал я.

– В доме у неё, между прочим, висит икона.

– В доме я не бывал.

– Другие бывали. Вы, Николай Николаевич, педагог молодой, любопытный, могли бы проявить интерес к ученикам. Тем более что некоторые уже удостоились вашего внимания.

– Я знаю, Камсков.

– Но остальные в тени. Арсеньева, например, болела. Её посещали. Мы, кстати, выражали на педсовете мнение, что должен кто-то из педагогов… И кажется, выдвигали вас… А? Розалия Марковна?

– Мнение педсовета мне незнакомо, – ответил я. – С ребятами говорил. Интересовался здоровьем Арсеньевой. Но они сказали, что ходить к ней не стоит. Девочка замкнутая, с неровным характером. Со странностями вообще.

– Это мы знаем, – сказал Наполеон.

– Николай Николаевич, – вступила Розалия, – с Арсеньевой мы ещё в прошлом году намучились. Меня вовсе не удивило, что она замечена в церкви. Пусть странности, пусть характер. Но нам-то не легче!

– Вы знаете, скоро комиссия, – сказал Наполеон. – Не хватает ещё, чтобы нас обвинили в потакании мракобесью!

– Станет ли комиссия интересоваться какой-то Арсеньевой? – спросил я.

– Кто знает, – сказал Наполеон. – Короче говоря, Николай Николаевич, надо провести работу. Мы остановили выбор на вас. В прошлом году сами пробовали. И на педсовете, и так. Она повернулась и ушла.

– Хотели исключить! – воскликнула Розалия.

– Но родители далеко, ученица на нашей ответственности, – недовольно сказал Наполеон.

– Так, может, перевести её в другую школу? – нашёлся я.

– Исключено! – отрезал Наполеон. – Районный отдел не позволит, и школа не возьмёт. Какие мотивы? Воспитывали, воспитывали, а теперь избавляемся? Нет, будем воспитывать до конца.

– Но что я могу сделать?

– Почему выбрали вас? – сказал Наполеон. – У вас с ними общий язык.

– Ученики довольны! – пела своё Розалия.

– Вот вы используйте общий язык. Поговорите, узнайте, зачем ходит в церковь. Кто её подбивал. Может, она в секту попала. Помните, Розалия Марковна, в прошлом году сектантов судили?

– Сектанты в церковь не ходят, – сказал я уныло.

– Или другие мотивы. Не хватало нам мракобесия! Может, она молится каждый день! Комсомолка! Розалия Марковна, она комсомолка?

– Кажется, да.

– Вот! – вскричал завуч. – Это усугубляет! Поймаете, до чего мы дошли! Комсомолки посещают церковь! Да нас всех поувольняют за это! Короче, Николай Николаевич, нужно помочь коллективу.

– Чем? – спросил я.

– Я уже говорил. Надо выведать у Арсеньевой подноготную. Что это за безобразие, икона в доме?

– Покойной бабушки, – сообщила Розалия.

– Тем более! Она ведь не бабка? Икону снять. А вдруг комиссия захочет зайти? Вы знаете, что комиссии посещают семьи учеников?

– Господи! – Розалия всплеснула руками.

– Идите, Николай Николаевич, и подумайте. Надо спасать честь коллектива. Пока не поздно.

Я сделал шаг к двери. Остановился.

– Скажите, Иван Иванович, а откуда это известно?

– Что именно?

– Что Арсеньева ходит в церковь?

Наполеон поджал губы.

– Вы нам не верите?

– Просто неплохо бы знать, раз мне поручили.

– А вы, я вижу, принципиальный, – сказал Наполеон, помолчав. – Это хорошо. Но не в тех случаях, когда не доверяют старшим товарищам. Скажу вам только одно, нам известно! Вы не верите и сейчас?

Я вышел из кабинета с чувством омерзенья в душе.

Вернулась из Москвы Вера Петровна. Дела её мужа будто бы шли к успешному завершению. Осталось что-то кому-то подписать, что-то куда-то направить. Во всяком случае, обещали, что профессор Сабуров скоро вернётся к прежней работе. Вера Петровна выглядела усталой.

– Ну что тут новенького, Коля? – спросила она.

– Я как раз вам хотел задать этот вопрос. Всё-таки из столицы.

– Мне вглядываться было особенно некогда, целые дни хлопотала. Но атмосфера, конечно, не та, что три года назад. Все здороваются. Даже те, кого помню едва. Но поверьте, Коля, это приятно с одной стороны, с другой противно.

Я рассказал про встречу Поэта с маститым знакомцем.

– Вот, вот. Самое удивительное, что они совершенно искренни. И тогда, когда гонят, и тогда, когда возносят хвалу… Между прочим, столкнулась на улице с вашим предшественником, учителем Гладышевым. Незаметный какой-то. Едва поздоровался.

– Про него тут разные слухи ходят, – заметил я.

Вера Петровна кивнула.

– Не удивлюсь, если выяснится, что он был осведомителем. Повадки какие-то странные, въедливый глаз.

– Но ведь говорили, что он неплохо преподавал.

– Ну и что? Многие люди такого толка далеко не бездарны. А некоторые талантливы. Жизнь для них театр. Они могут играть разные роли, от дерзких авантюристов до провокаторов самого крупного масштаба.

– Вы думаете, Гладышев из таких?

– Бог его знает. Но я уже говорила, тёмная лошадка.

Пришёл Поэт, и я деликатно оставил его с хозяйкой, так как понял, что у них есть свои разговоры.

В классе уже знали. Маслов ходил со значительным видом, Гончарова скорей с возбуждённым, Камсков выглядел озадаченным и углублённым в себя.

А что же она? Она, казалось, не замечала, хотя мне было понятно, что тоже знает. И это выразилось по крайней мере в том, что, не сговариваясь, мы тотчас увели в подполье даже ту незримую связь, которая существовала меж нами. Мы разъединились, облегчая каждому собственную задачу, предоставляя, как говорят, простор для манёвра. А то, что предстоит схватка, понимали и я, и она.

Маслов попросил со мной встречи.

– Николай Николаевич, – сказал он, – мы, то есть комитет комсомола, знаем, что у вас поручение от дирекции. И мы, то есть комсомольцы, хотели бы скоординировать наши действия.

– Как ты важно говоришь. Толя, – заметил я.

– Вопрос требует, – сказал он, слегка насупившись.

– Ты, конечно, имеешь в виду историю с Арсеньевой? О какой координации речь?

– Мы ведь тоже заинтересованы, она наша соученица, – значительно произнёс Маслов.

– А раньше вы знали, что Арсеньева ходит в церковь? – спросил я.

– Я лично нет, – ответил он.

– А если бы да?

– Не понял, – сказал он.

– Если бы ты знал, что Арсеньева ходит в церковь, именно ты один, то как бы поступил?

Маслов нахмурился.

– Что гадать, Николай Николаевич. Факт есть факт. Про это узнали директор и комитет комсомола. Теперь мы должны принять меры.

– Какие же меры?

– Вот здесь мы и должны скоординировать. Вы по своей линии, мы по своей.

– У меня нет никакой линии, Толя, – сказал я. – Дирекция обеспокоена грядущим наездом комиссии. Мне, честно говоря, не совсем понятно, зачем комиссии какая-то ученица. Или тут кроется что-то ещё? Я говорю с тобой доверительно, Толя. В Москве у нас не считалось предосудительным наведываться в церковь. Я, например, сам ходил. На Пасху. Прекрасно поют. Да и вообще это культура, иконопись, зодчество.

– Это я понимаю, – согласился Маслов. – Но Арсеньева вряд ли…

– Откуда ты знаешь? Ты с ней говорил?

– Она не станет разговаривать на такие темы. С ней вообще говорить очень трудно.

– Проработать на собрании легче?

– Но Николай Николаевич! – воскликнул он. – Арсеньева – комсомолка! Что будет, если все комсомольцы станут ходить в церковь?

– Так уж и все.

– Конечно, мы обязаны её обсудить. Поэтому я к вам и подошёл. Ведь вы должны побеседовать с ней. Она вам расскажет. Тогда у нас будет материал. А так у нас нет материала. И нет вообще уверенности, что она придёт.

– Ах, вот что… – я с интересом смотрел на него. – Ученики хотят получить информацию от учителя?

– Но Николай Николаевич, – осторожно начал Маслов, – вы, конечно, учитель, мы уважаем… Но ведь вы ещё в комсомоле? Мы с вами в одной организации, хоть вы и старше…

– Да – сказал я, – в одной, но мненья у нас разные. Я никогда не был сторонником проработок. Тебе, кстати, должно быть известно, что сейчас это не очень модно.

– Вот мы и не хотим, – сказал он. – В конце концов, Николай Николаевич, у нашего класса школьное знамя. Мы не хотим его отдавать.

– Тогда лучше не раздувать дело, – заметил я.

– Согласен, согласен, – быстро проговорил он. – Мы бы и не стали. Но директор-то знает.

– А у директора переходящее знамя района. Ему тоже невыгодно раздувать.

– Эх, Николай Николаевич, – вздохнул Маслов, – он бы, наверное, не стал… – Маслов замолк.

– Кто-то другой?

Маслов молчал. Рагулькин, мелькнуло у меня в голове. Рагулькин метит на место директора…

– Кому-то выгодно это раздуть? – настойчиво спрашивал я.

Маслов опять вздохнул.

– Ладно, Толя, – сказал я. – С Арсеньевой поговорю. Может, дело выеденного яйца не стоит. Кто и когда её видел в церкви?

Маслов пожал плечами.

– Анонимка?

– Может быть, – пробормотал он.

– А если навет?

– Вряд ли. – Он посмотрел вбок и поморщился.

Весьма и весьма осведомлён этот девятиклассник, размышлял впоследствии я. Комсомольский вождь. Похоже, он доверенное лицо. Но чьё? Того же Рагулькина?

Следующим был Камсков. Я начал с того, чем кончил в прошлой беседе.

– Серёжа, меня не в последнюю очередь интересует, откуда известно, что Арсеньева ходит в церковь?

– Не знаю, – ответил он.

– Но тебе-то было известно?

– Да. Она ещё с бабушкой в прошлом году… – он осёкся и быстро взглянул на меня.

– Не волнуйся, Серёжа. Я, как и ты, хочу ей помочь.

Он сжался тоскливо.

– Говорил вам, Николай Николаевич. Они её заклюют. Им только дай…

– Но Маслов утверждал, что не хочет публичных разборов. Ему дороже переходящее знамя.

– Дороже всего ему собственная карьера.

– Какая карьера в девятом классе!

– Вы не знаете? Он уже делегат районного съезда. Через год будет делегатом областного и так далее.

– К Арсеньевой он вроде бы не питает зла.

– Хм… не питает… Главное для него – выдвинуться на этом деле.

– В каком смысле?

– В любом. Как повернётся. Если выгоднее обвинять, выдвинется как главный обвинитель. Если защищать, будет главный защитник.

– Человек без принципов?

– Его принцип – добиться успеха, занять положение. А потом он будет творить добро. Так говорит. Ты, мол, Камсков, не понимаешь. Надо любой ценой занимать посты. Только там мы сможем делать доброе дело. А тут, внизу, мы бесправные мошки.

– Знакомая философия. Но, может быть, ты слишком строг? Он ещё молод, не сформировался. Я видел, как люди меняются даже в зрелом возрасте.

– До зрелого возраста он натворит, – произнёс Камсков.

– Как думаешь, зачем Леста ходила в церковь? – спросил я.

– Да боже мой! – воскликнул он. – Неужель не понятно? С бабушкой там была. Бабушку очень любила. Просто вспомнить, поплакать…

– Но кто же, кто же её там видел?

– Разве имеет значенье? Злых языков много. Главное, замять это дело.

– Серёжа, я сделаю всё, что могу.

Прозвенел звонок, захлопали парты. Я закрыл журнал и произнёс будничным голосом:

– Арсеньева, задержитесь на минуту.

Всех тотчас вымело из класса. Последним вышел Маслов. Он серьёзно, понимающе посмотрел на меня и плотно затворил дверь.

– Присаживайтесь, – сказал я, придвигая второй стул. – Как ваше здоровье?

– Неплохо, – ответила она, глядя в сторону. Лицо бледное, под глазами тени. Бедная моя девочка!

– Вас навещают из класса?

– Да. – Тихо и безразлично.

– Говорят, вы живёте одна?

– Да.

– Вы знаете, у нас, учителей, есть обычай приходить к ученикам в гости. Интересно видеть ученика не только в классе, но и дома. Как он живёт, как занимается… Вас навещал кто-нибудь из учителей?

– Нет.

– А вот мне захотелось… Может быть, вы не против? – Я придвинул ей заранее приготовленную записку: «Соглашайся. Так нужно».

– Я не против, – сказала она.

Я вздохнул облегчённо.

– Это ведь не нарушит ваши планы?

– Нет.

– Я мог бы сегодня после шести.

– Хорошо.

– А где вы живёте?

Она назвала адрес.

– Ну что же, до встречи. Надеюсь, я быстро найду ваш дом.

Перемена кончилась, все хлынули в класс, и Маслов снова посмотрел на меня со значеньем.

Погода в эти дни установилась. Лёгкий малоснежный морозец. Ледок. Схваченная предзимним оцепенением земля. На верёвке болтаются трескучие простыни. Тут же сидит угрюмая чёрная птица. Где-то я видел её. Именно эту. Она косит на меня круглым глазом. Она тоже знает меня. В конце концов не так уж всё просто в этом мире. Может быть, чёрная птица понимает больше в его устройстве, чем я. Может быть, она просто знает.Как Леста. Та ведь тоже взяла привычку отвечать на мои вопросы: «Я просто знаю». Боже мой, да откуда они знают всё? Девочка в красном берете и птица. Эй ты! Грач или ворон? Издали я не вижу. Ну-ка, расскажи мне, что знаешь. Чем кончится эта история? Для чего она завязалась? А вспомнил, вспомнил тебя, чёрная птица! Ты всегда сидишь на ветке большого тополя и смотришь в окно девятого класса. Да, да, я вспомнил. Может быть, ты наблюдатель? «Доверенное лицо»? Тех, кто затеял?А может быть, все они, невидимые взору, устроились, как в театре, и ожидают конца спектакля? Нет, право, я ощущаю чьё-то присутствие. Но чьё? Темнеет…

И вот я вновь в её доме. То есть впервые.Я говорю:

– Ты знаешь, что происходит?

Она прикладывает палец к губам.

– Что, что? – говорю я.

Она показывает взглядом в окно.

– Ты думаешь… – Я замолкаю. Впрочем, как знать. Может, она права. Это как раз тот случай, когда стены могут иметь уши. Что ж, если дело зашло так далеко, мы можем продолжить спектакль, начатый в классе.

– У вас симпатичный, уютный дом, – говорю я громко. – Печь с изразцами. Вы сами топите? Впрочем, лишний вопрос.

Кто может подслушивать, интересно? Какой-нибудь Валет или Петренко, сменные адъютанты? А может быть, сам? Несолидно. Или кто-нибудь из девчонок? Класс, без сомнения, взбудоражен известием, что я направился на Святую. А вдруг они все окружили дом и прилипли к окнам в нетерпении услышать или даже увидеть что-то из ряда вон?

– Вам нравится Чернышевский? – спрашиваю я.

– Не очень, – отвечает она.

– А кто-нибудь из его героев?

– Никто.

– Какой же писатель вам нравится?

Да, всё по-прежнему. Канапе, кушетка, два кресла. Письменный стол, зелёная лампа, подсвечник с оплывшей свечой. Икона в углу. Купина Неопалимая.

– Так какой же писатель вам нравится?

– Не знаю.

– Но ведь должен же кто-то…

– Я мало читала.

– Но, может быть, вас больше интересует история, физика, химия, наконец?

– По химии у меня двойки.

– Прискорбно, прискорбно, – говорю и кошусь на окна. Чёрт возьми, не задёргивать же занавески. А так всё видно. Хоть от самой беседки.

– Это что там в углу, икона?

– Да, икона, – отвечает она.

– Хм… вероятно, она принадлежала вашей бабушке?

Короткий кивок согласья.

– А родители ваши где?

– Далеко, в отъезде.

– И вызвать-то в школу некого, – пробую я пошутить.

Молчанье.

– Видите ли, Арсеньева… Вас ведь Леста зовут?

– Да, Леста.

– Какое интересное, звучное ими. Я не встречал. С чем оно связано?

– Так назвали.

– Интересно, весьма интересно. Так вот я хочу сказать, что в школе мы беспокоимся… Всё-таки жить одной несладко.

– Ничего. Я могу.

– Нет, всё же, всё же… – говорю я.

– Чаю хотите? – спрашивает она.

– Ну, можно и чаю.

В печке трещат дрова. Она ставит чайник на плитку.

– Ваша бабушка была верующая?

– Да, – отвечает она.

– Наверное, в церковь ходила?

Снова согласье.

– Неужели в городе есть церковь? – спрашиваю я с деланным удивленьем.

– Не в городе. Пять километров отсюда.

– Вы знаете, Леста, в детстве я каждое лето жил в деревне, у бабушки. Она тоже была верующая. И помню, ходил с ней в церковь. Там было торжественно. Сумрак, горенье свечей, сверканье окладов, взоры с икон. Я атеист, разумеется, как и вы, – подмигиваю, улыбаюсь, – но ведь интересно!

– Да, интересно, – соглашается она.

– Вы бывали? Так же, вероятно, как я? – повышаю голос. – Бабушка за руку водила. Старые люди любят ходить в церковь с детьми.

Она молчит.

– Так что тут нет ничего особенного… А это что, икона?

– Вы уже спрашивали.

– Ах, да. Я плохо разбираюсь в древнерусском искусстве. Это старая?

– Да, старая.

– У моей бабушки тоже была икона.

Вот заладил, пронеслось в голове. Как там они, за окном? Всё ли слышат? Надо повернуть дело так, чтобы всё выглядело совершенно невинно. Была в церкви после смерти бабушки. Ну и что? Совершенно случайно. Может, может… Неожиданно осеняет:

– Наверное, у вашей бабушки были знакомые прихожанки. Вместе ходили в церковь. У моей, например, было несколько. Некоторые до сих пор живы. Вот бабка Матрёна. Я даже её навещал. Она до сих пор ходит в церковь. Я её провожал…

Всем видом подсказываю ей продолжение. Ну, ну, подхватывай на лету счастливую мысль! Но она молчит. Недогадливая.

– И вот я довёл Матрёну до церкви, бабушку свою вспомнил…

Ну, ну, говори: «Я тоже, я тоже…» Молчит.

– Бабушка ваша когда умерла?

Она встаёт и подходит к окну. Представляю, как все сыпанули оттуда. Или прижались по стенкам. Хорошо бы, чтоб кто-нибудь споткнулся и с треском повалился в кусты.

Внезапно она говорит. Не поворачиваясь. Прямо в окно:

– Ты хотел бы взлететь?

Я делаю вид, что не слышу. Громко прихлёбываю чай. Господи, ещё не хватало, чтоб на неё нашло. В самый неподходящий момент. Но, кажется, именно это случилось.

– А вот я бы хотела. Ещё интересно перемещаться в другое время. Ты бывал в средневековом замке? Не замке-музее, а в те,настоящие времена? Там холодно, между прочим, хоть и горят большие камины. Там даже летом нужно ходить в шерстяном свитере. У тебя есть шерстяной свитер? А берет я никогда не снимала. Между прочим, если бы мне позволили не снимать его в классе, я бы не получала двойки по химии…

Угу, угу. Ёрзаю на своём месте. Впрочем, там знают, что она «не от мира сего». Сейчас лучше всего молчать. Вроде бы удивлён. Учитель удивлён неожиданными речами ученицы и внимательно слушает. Он осторожен и деликатен. Он хочет разобраться.

– Они не знают, что Барский сад не простое место и трогать его нельзя. Я пойду и скажу. Может быть, кто-то поймёт…

Хоть бы повернулась ко мне, я бы остановил её знаком. Но она упорно смотрит в окно. В чёрную глубину, запечатанную крестообразной рамой. Покашливаю, позваниваю ложечкой о края стакана, но она стоит. Что предпринять?

– Ты хочешь в вечность? – спрашивает она.

Час от часу не легче.

– Она существует, и можно там побывать. Конечно, не каждому, но ведь мы не такие, как все.

Я поперхнулся и громко закашлял. Она не обратила никакого внимания.

– Надо ведь сделать попытку, – говорит она.