Текст книги "Самый счастливый день"

Автор книги: Константин Сергиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Он выволок из-за печки массивный квадратный щит и повернул ко мне.

– Вот, – произнёс он с удовлетвореньем, – на дереве.

Без сомнения, на пёстром щите представала центральная часть триптиха «Сады земных наслаждений». Вернее, фантазия на эту тему. Гамма красок от жёлто-розовых до сине-голубых и зелёных была взята в основном верно. Такого сонма обнажённых фигур, как у Босха, Егорыч не осилил, но центральный хоровод вкруг пруда постарался переписать с возможной полнотой. Этому месту было придано особое значенье, краски сгустились. Сам пруд зиял чернотой, его окружали ряды заграждений, увешанные щитами. На самом большом можно было различить череп и скрещённые под ним кости.

– Провал? – спросил я.

Егорыч кивнул головой. Над провалом-прудом парила в безмятежной голубизне вполне узнаваемая часовня. Так в аллегорию, рождённую кистью старого мастера, «почтенного профессора кошмаров», вторгся реальный кошмар сегодняшних дней.

– Ну, поздравляю, – сказал Егорыч.

На нашем столе стояла ещё одна рюмка. Мы тронули её край своими.

– Помнишь нас, Леся? – спросил Егорыч.

– Она любила коньяк, – сказал я не к месту. Чуть помолчав, добавил: – Сады у тебя получились.

– Всех собирался изобразить, – ответил Егорыч, – да сил уже мало, и лиц не помню.

– Хорошие были ребята, – пробормотал я.

Помолчали.

– У меня и подарок есть, – произнёс Егорыч.

Он снова исчез за печкой и вернулся с иконой. На табурет, стоявший перед одинокой рюмкой, он водрузил маленький детский стульчик, а уж на него икону. Я сразу узнал её. Икона из дома Лесты. Купина Неопалимая. Богородица с младенцем смотрела на меня тихим и скорбным взором. Сердце стукнуло, отдалось в висках.

– Откуда? – спросил я сдавленным голосом.

– Сама принесла. Боялась, что в дом заберутся. Иконой дорожила больше всего. Возьми, Николаич. Память будет.

Мы замолчали надолго. Я не мог оторвать глаз. На клеймах сюжеты всё так же неразличимы, но эта лесенка в правой руке… До сих пор, а прошло столько лет, я не удосужился поинтересоваться, что это значит.

Впрочем, если поразмыслить, понятно. По лестнице поднимаются и опускаются вниз. Связующее звено верха и низа. Ада, скажем, и рая. Богоматерь заступница, помощница в бедах, указательница истинного пути. Стало быть, лестница в её руках означает возможность искупления, новой жизни. Без сомнения, это лестница, ведущая вверх. Шанс подняться над суетой земного.

– Лесенка, – бормочу я.

– Да. Лесенька наша, – подхватывает Егорыч. – Чудо ты неземное…

– Лесенька?

Лесенька. Лесенка. Господи, боже мой… Снова молчим. Егорыч покашливает, ёрзает неспокойно.

– Ты это, послушай-ка, Николаич… Я вот что хотел сказать…

Замолкает. Я смотрю вопросительно. Егорыч кашляет снова. Вынимает платок, сморкается.

– Ты это, того… не сердись…

Молчание.

– Да что ты, в конце концов?

– Словом, так, Николаич. Письмо это выслал я.

– Какое письмо?

– В синем конверте. С тем сочинением.

Оторопело смотрю.

– Письмо Лесты? Boт это?

– Оно…

Молчание.

– Ты что говоришь, Егорыч? Как мог ты послать? Ведь это её рука. Она писала!

– Она-то она… Конечно, она. Кто ещё? Только ещё тогда, перед самым садом. Запечатала конверт, надписала. Мне говорит: «Михаил Егорыч, спрячьте этот конверт, но так, чтоб я знала. Я дома его держать не могу». Я в руках повертел, спрашиваю: «Ему?» Она отвечает: «Мы сговорились, если мне будет плохо, пошлю этот конверт. Знак такой, понимаете?» Чего не понять. «Я, Михаил Егорыч, всего боюсь. Вдруг придут, схватят меня, в какую-нибудь увезут больницу. Вы тогда сами пошлите. Николай Николаевич должен значь». Так и ушла, словно чувствовала.

– Что же ты не послал? – спросил я упавшим голосом.

– Зачем тогда посылать? Ты бы уже не помог.

– А сейчас? Спустя столько лет?

– Сам не пойму, Николаич. Говорю тебе, снилась она. Да так явственно, так душевно. Иной раз привидится, спросит: «Как вы, Михаил Егорович, там живёте? Не болит ли у вас чего?» Я ей как то возьми да ответь: «Загнивать, Лесенька, стал. Место наше гнилое. Видно, скоро помру». А она мне в ответ: «А вы, Михаил Егорыч, растеньице поищите такое, – и в точности всё описала, – оно вам поможет». И надо же, через день или два нашёл. Ну, не чудо?

– Ты говорил, что она молчит, когда снится.

– Иной раз молчала. Тогда я плакал. А говорила редко. Да и не то чтобы говорила, внушала скорей. Слова сами по себе в голове затевались. Так было весною, когда послал письмо. Смотрела на меня и вроде бы говорит: «Михаил Егорович, а тот синий конверт вы ещё не послали?» Я испугался и отвечаю, нет, не посылал, мол, конверта, но вот он, лежит в комодике у окна. А она говорит: «А вы и пошлите. Самое время, пора». Проснулся я утром, поехал на станцию да и бросил конверт в почтовый ящик.

– Значит, ты меня разыграл.

– Я уж и сам не знаю.

– Почему не сказал мне об этом сразу?

– Не ждал я тебя, Николаич. Долг перед ней исполнил, а тебя не ждал. Сколько уж лет миновало. Если тогда не приехал, думаю, то уж сейчас совсем не резон. Да и как бы ты ехал сюда? Не пускают. Мёртвая зона у нас.

– На станции с подводой ты оказался случайно?

Егорыч вздохнул.

– Бог его знает. Случайно иль не случайно… С одной стороны, не ждал, с другой стороны – свербило. И наезжал я на станцию чаще, чем надо. Всё ж согласись, Николаич, много у нас происходит необычайного.

– Надо было сразу сказать.

– Да как же я мог, Николаич? Сам растерялся, как тебя увидал.

– Не стал бы я попусту трепать нервы, голову забивать. Эх, Егорыч…

– Я как бы и виноват, Николаич, но как бы и выполнил долг. Сделал, как она повелела.

– Да кто, кто, Егорыч? Это же сны! Какое-то поле, вещества в атмосфере! Они и рождают галлюцинации. Вроде наркотиков, понимаешь? Мне однажды подсунули сигарету с гашишем. Такое привиделось, не описать!

– Я понимаю, – грустно согласился Егорыч.

– Господи, а я как безумный полгода устраиваю командировку, рвусь, как безумный, рыскаю по углам, ищу следы. А всё оказывается очень просто. И почему мне в голову не пришло? Боже, какой идиот!

– Не кори, – возразил Егорыч. – Может, оно и к лучшему.

– Что к лучшему, что? Очередное разочарованье! Я и так живу унылой и серой жизнью. Она составлена из разочарований. Даже они в последние годы исчезли, очаровываться нечем. Или хуже, силы на это иссякли. Ты пойми, письмо ударило меня словно током! Я встрепенулся, подпрыгнул. Я увидел, не всё потеряно. Во мне загорелось, что-то вспыхнуло вновь. Письмо возвестило – я нужен! Я могу исправить! Все эти годы меня не покидало чувство вины. А это страшная тяжесть, поверь мне, Егорыч. Это плита, из-под которой белого света не видишь. Необходимо сдвинуть, свалить с себя эту плиту. Говоря по-житейски, мне нужно было встряхнуться, Егорыч!

– Вот и встряхнулся.

– Встряхнулся! Я только подвинулся к краю пропасти! И пропасть эта зовётся унынье. С чем я вернусь в Москву? С цифрами для учёных? Нужны им эти дурацкие цифры. Они только делают вид, что занимаются этой проблемой. На самом деле ни черта в ней не понимают. Диссертации пишут? Да! Приятель мой уже завершает. Я не цифры приехал сюда писать, не замеры делать. Я хотел разобраться с собственной жизнью, а оказалось, что это шутка. Егорычу приснилось, Егорыч вынул конверт и пошёл на почту. Милый мой, так мы дойдём до того, что будем изучать девицу Ленорман вместо Карла Маркса!

Егорыч всё больше расстраивался и всё больше вздыхал.

– Николаич, послушай…

Я опрокинул рюмку, махнул рукой.

– Нечего слушать. Завтра выводи меня и сажай на поезд.

– Ну, это уж…

Он не договорил. Дверь распахнулась, в избу с грохотом ввалились солдаты. Один направил на нас автомат, другой кинулся ко мне…

Та же комната, где проверяли мои документы в тот первый день. Только теперь горит настольная лампа под глухим колпаком. Поэтому лицо сидящего офицера едва различимо. Видно, что это немолодой человек с залысинами. На нём гимнастёрка и полевые погоны с голубыми кантами. Он что-то пишет. Почему все они пишут? Войдёшь в кабинет, строчат и ещё долго не отрываются от бумаги, кивком указав на стул, а то и вовсе не обращая вниманья. Скрипит перо, толчётся в чернильнице ручка. Наконец поднимает голову и рассматривает меня. Я начинаю первым.

– Капитан Васин, надеюсь?

Он молча глядит.

– Наконец-то. А то всё Васин, Васин. Капитан Васин!

У меня отвратительное настроение. Мне очень плохо. А потому смешны эти пронзительные взоры, намеренное молчанье.

– Имя. Фамилия. Отчество, – чеканит он глухим простуженным голосом.

– Сами знаете. Впрочем, если вам надо… – Я называюсь.

Он пишет.

– Ваши подчинённые грубо меня схватили. Ломали руки.

– А вы что хотели?

– Но я не оказывал сопротивленья.

– Вы с первого дня его оказали. Незаконно проникли в зону.

– Из-за какой-то бумажки я буду возвращаться в Москву, не выполнив заданья?

– Какого заданья?

– Я приехал в научную командировку. Я должен был сделать замеры.

– Ложь. Ваша цель другая.

Что-то знакомое в этих словах.

– Какая же, если не секрет?

– Это мы выясним.

– В командировке сказано ясно. Я привёз документы, не хватило какой-то формы.

– Человек, который приехал в командировку, не лезет через колючую проволоку под автоматы.

– Я и не лез.

– Вот именно. У вас был сообщник.

– Это случайно! Я спросил, как доехать, он и подвёз. Этот человек не виновен ни в чём!

– И вы с ним никогда не встречались?

Я промолчал.

– Лейтенант Кулёк! – позвал офицер.

Дверь отворилась.

– Документы по запросу готовы?

– Так точно, товарищ капитан.

– Несите.

Через минуту на столе капитана лежала папка. Он углубился в чтенье.

– Так. Николай Николаевич… Фамилия?

– Я уже говорил.

– Говорили… Значит, не знаете этого человека?.. Так… Николаевич… Пятьдесят пятый… угу… До взрыва… Так, так… Что же это вы, Николай Николаевич, прикидываетесь простачком? Вы же у нас работали! В пятьдесят пятом. А перед взрывом сбежали в Москву. Так это было?

– Я никуда не бежал. Уехал, и всё.

– Так, так. А уехали почему?

– Были причины.

– Какие?

– Личные. Личные, товарищ капитан.

– Ну, это мы разберёмся… А вернулись тоже по личным?

– Я приехал в командировку.

– По науке?

– Да, по науке.

– Но вы ведь учитель литературы. Какая наука?

– Я давно не учитель. Я журналист. Пишу о научных проблемах. Мне поручили сделать замеры. И как журналист…

– Написать собирались? – перебил он.

– Может, и написать.

– Куда?

– Что значит, куда?

– В какой орган? Вы знаете, что это государственная тайна?

– Я собирался написать для себя.

– Для себя не пишут. И мы ещё выясним, куда вы собирались писать. Тот, кто давал командировку, знал о ваших намерениях?

– Я ехал делать замеры. Остальное никого не касалось.

– Из-за этих замеров вы пошли на риск? Неужели думали, вас не обнаружат?

– Я ни о чём не думал, я работал.

– Так не работают, – сурово сказал капитан. – Ввести меня в заблуждение вам не удаётся. Когда вы узнали о том, что случилось в Бобрах?

– Не помню. Слухи ходили.

– Мы вам напомним. – Он посмотрел в папку. – Вы получили сообщение в январе того же года. Спустя десять дней после катастрофы.

Я опешил.

– Какое сообщение?

– Письмо от сообщника, – он постучал пальцем по папке. – Вы думаете, мы тут в бирюльки играем? После взрыва мы проводили расследование, почта была взята под контроль. Тогда мы не придали значения письму. Теперь, оказывается, всё не так. Последняя информация из Бобров вами получена… – он глянул в папку, – в апреле этого года. А теперь собственной персоной явились. Но ошибочка вышла, документов не добрали. Видно, хозяева ваши недостаточно опытны…

– Что за ерунда! – не сдержался я.

Он вперился взглядом из полутьмы, пристукнул ладонью и громко сказал:

– Взрыв на бобровском химскладе диверсия!

Я похолодел.

– И вы причастны к нему!

Я попытался собраться с мыслями.

– Но если… если причастен… Зачем возвращаться?

– Как зачем? Для изучения последствий. Определения результатов проделанной, так сказать, работы.

В горле перехватило.

– Вы… – выдавил я, – по-моему, вы начитались шпионских романов.

– Начитался. И нагляделся в жизни. Я чекист с долгим стажем. Таких, как вы, через мои руки прошли десятки.

– А вы… – я закашлялся. – Дайте воды. – Он пододвинул графин. – Вы всё-таки Васин? Не Гладышев, случаем?

– Нет, я не Гладышев. Кто это такой?

– Да так… вроде вас… чекист с долгим, точнее сказать, вечным стажем. А в школе вы не преподавали?

– Вопросы задаю я. Мы с первого дня за вами следим. Послали запрос. Вот вы у нас где, – он похлопал по папке.

– Что ещё там?

– Всё, что надо. Запираться бессмысленно. Советую признаться чистосердечно.

– Не в чем мне признаваться.

– Как это не в чем? Нарушили закон. Проникли в сферу государственной тайны. Даже те документы, которые есть, добыты как, неизвестно. Мы это выясним всё.

– Выясняйте.

– Отказываетесь отвечать?

– На что?

– Зачем пробрались в зону?

– Я уже говорил.

– Так… – он уткнулся в папку. – Начнём в таком случае издалека…

– Это допрос?

Он поднял голову.

– А вы не поняли? Да, это допрос. Вы задержаны в зоне. На вас поступили материалы. Я имею все полномочия.

– Это недоразуменье.

– Разберёмся. Кто был вашим сообщником, кроме тех, кто известен?

Он помолчал, полистал бумаги.

– Несовершеннолетняя ученица девятого класса Арсеньева.

На мгновенье померкло в глазах, в голове качнуло.

– Вы не имеете права, – выдавил я.

– Вам плохо?

– Нет…

– Кто кроме Арсеньевой?

– Я не хочу отвечать.

– В Москве будет хуже.

– Мне всё равно.

– Подумайте всё же.

– Вы считаете, что я взорвал химзавод?

– Не завод, а склады. Следствие выяснит. Но лично я полагаю, что без вас тут не обошлось.

– Каким образом?

– Вы знаете, как произошёл взрыв?

– Понятия не имею.

– В Барском саду бывали?

– Это там, на окраине? Ну, раз, другой…

– Часовенку помните?

– Нет, не помню.

– Так вот. Была там часовня. От прежней графской семьи. Под часовней фамильный склеп. В фамильных склепах бывали?

Я пожал плечами.

– Склеп пустой, расхищенный, но солидное помещенье. Знали о нём единицы и те позабыли. Там ещё кладбище было рядом. Так что народ подходить опасался. Вы-то, конечно, слыхали.

– Нет, я не знал.

– Начинают строить подземные склады. Для чего, вам известно. Часовня им не мешает, поскольку всё под землёй. Можно было пустить под слесарню, кладовку, подсобку. Подземные помещенья уже готовы, контейнеры помещены. Часть их как раз под часовней. Конечно, она как бельмо на глазу, но проекту работ не мешает. Однако новый директор принимает решенье ломать. Сносить часовню.

– Там было изображенье Христа, – говорю я.

– Вспомнили, значит. Да, там была икона. Мозаика на стене. Работа ценная, не отрицаю. Но как спасти? Всё впаяно в штукатурку, штукатурка на камне. Целую стену спасать? Не до этого было, готовились к сдаче объекта. И как? Бульдозерами, это понятно. Приступили. Бульдозер долбал, долбал. Развалил часовню, наехал. Смекаете, что было дальше?

– Нет.

– Наехал и провалился в фамильный склеп. Склеп метра три высотой. А под склепом всего только в метре складские уже помещенья. Рухнул бульдозер, пробил потолок и прямо в контейнер всей массой.

– Понятно… – протянул я.

– А знаете, что директор потом показал? Часовню сносить не собирался, но в городе возродились религиозные настроения. Особенно среди молодых. Потворствовали именно вы.

– Я? Что за чушь!

– Это правда. Мы выясняли. На вас докладная была в райотдел. Директор всё знал, поскольку сам перешёл оттуда. За это, кстати, вас и турнули.

– Я сам ушёл.

– После того, как сделали дело. Вы изучили психологию Ерсакова. Употребили все силы на то, чтобы возмутить его атеистический дух. Ваша сообщница приходила к нему и требовала, чтоб не сносили часовню. Он уж и думать забыл, а она к нему с текстом: «Это святое место! Там столько молитв! Преображенье Господне!» Вот он и снёс.

– Бред! – выкрикнул я. – Сущий бред!

– Точный расчёт. Директор не знал ничего про склеп, а вы знали. И заранее раздували религиозную смуту. Докладная о том говорит.

– Но как я мог догадаться, что Ерсакова назначат директором химкомбината?

– Нехитрое дело. В области это решили ещё весной. Вы получили сведения от тех, кто вами руководил.

– Но в Бобры я поехал по распределению.

– Это устроили те же люди.

– Вы сумасшедший…

– Я просто логично мыслю.

– Но если так, то зачем сообщнице, как вы её называли, этой девочке бедной… зачем погибать?

– А кто вам сказал, что она погибла?

Я опешил.

– Как кто? Мне написали.

– Не доказано. Никаких следов.

– Но при таком взрыве!.. Кусочек пальто, говорят, остался…

– Не смешите. Ну ладно, рабочие, которые были на складе. Охрана. Им надлежало там находиться и находились. Погибли при исполнении. А ваша? Что ей там делать? Как попала на склад? Зачем? Не проще ли предположить, что просто скрылась?

– Если бы.

– А вы про пальто. Чушь собачья. Вы исчезли до взрыва, она сразу после. Имитация смерти.

– Плод больного воображенья! Ничего нельзя доказать.

– Вы думаете? – Он откинулся на спинку стула, прищурился. – А последнее сообщенье? То, что вы получили в апреле? Нами снята фотокопия, ознакомиться не хотите? – щелчком пальца он подтолкнул ко мне глянцевый листок. Я глянул в него, хотя не сомневался в том, что увижу. – Почерк идентифицирован. Это почерк вашей сообщницы. Да и подпись сомнения не вызывает. «Ваша Л. А.».

– Господи, – простонал я, – у вас и почерк есть?

– А как же! Ученица ваша была столь наивна, что пыталась слать родителям письма туда.Невозвращенцы, изменники родины. И дочь вовлекли. Впрочем, она приёмная дочь. Родную, может быть, и не стали. Так что видите, как глубоко всё уходит. Признайтесь, на Арсеньеву вы вышли через них?

Я схватился руками за голову. Он усмехнулся.

– Девочку хотя б пожалели. Несовершеннолетняя, не ведала, что творит. Куда вы её подевали? Где прячется в настоящий момент?

– М-мм…

– Письмо отправлено из Бобров, хотя не исключено, что проездом. Что за шифр? Дайте нам ключ. Почему использованы дореволюционные буквы? Что скрывается под термином «неопалимый кустик»? Кто такой «Бог»? Не уверяйте меня, что это просто любовное послание.

– Вы маньяк, – сказал я.

– С Купиной отчасти ясно. Мы не такие тёмные люди. Во всяком случае, поняли, что это имеет связь с семнадцатым сентября. Потому и взяли вас в этот день. Кто ещё должен был появиться?

– Это день моего рожденья.

– Это понятно. Кого ещё ждали? Арсеньеву?

– Да, – сказал я внезапно. – Да!

– Значит, жива?

– А как же! Если письмо?

– Имели контакты?

Я развёл руками.

– Ведь вы следили?

– Мало ли что. Судя по всему, вы опытный человек.

Я засмеялся.

– Скажите, скольким людям вы испортили жизнь? Скольких вы загубили?

– Мы не губим, – сухо ответил он. – Мы спасаем.

– Вы и меня загубить готовы. Это ваша профессия, губить.

– Оставим лирику, – возразил он. – Где Арсеньева?

– Мне и самому интересно.

Он призадумался.

– Вы крепкий орешек.

– Ещё бы! Шпион с таким стажем!

– Скоро вам будет не до шуток, – предупредил он.

– Только одна просьба, уважаемый капитан Васин или Гладышев, не знаю, как вас там. Не впутывайте в это дело школьного сторожа. Он безобидный старик, рисует картинки. Если что, может и вам. Например, «Мишки в лесу». Идёт?

Он подумал, взглянул на часы.

– Вот что. Продолжим завтра. Вечером за вами прибудет наряд из Москвы. До этого вы в моём распоряжении. Имею право допрашивать вас хоть двадцать четыре часа. Но считаю, вам нужно подумать. Время есть до утра… Лейтенант Кулёк!

Лейтенант появился.

– В мытную, под охрану. И глаз не смыкать!

– Слушаюсь, товарищ капитан.

В мокрую осеннюю тьму я вышел в сопровождении двух автоматчиков.

– А я и не думал, что ты такая важная птица, – сказал лейтенант.

Он сумасшедший, думал я, безумец. Странно, что капитан. С такою хваткой давно мог бы выбиться в майоры, полковники даже. А может, и был, но понижен в чине? В недавние те времена, когда и генералов такого пошиба ставили к стенке. Когда это племя безумцев рассеял шквал перемен. Но до конца ли рассеял? У них ещё много власти. Это дьявольская порода с перевёрнутой вверх ногами душой, перевёрнутым умом и даже перевёрнутым зрением. Они перетерпят всё. Они и весь мир желали бы перевернуть, как песочные часы. Только им невдомёк, что мир этот круглый…

Так или иначе, но в скверную историю я попал. Таким людям не объяснишь. «И не вздумайте мне толковать, что это простое любовное послание». Меня засадят. Как пить дать засадят. Хотя бы за то, что провёл две недели в зоне государственного секрета. Чёрт возьми! И приятеля отстранят от работы. Если не хуже. Ведь и он может попасть в сообщники. А Егорыч? Как я не подумал о них? И главное, никакой скорее всего тайны. Слухи о том учёном или об инженере, о прочих таких «чудесах» плод народной фантазии. Мало бывает таких? А вот капитан Васин и весь его механизм – это реальность. Как поставлено дело! Перлюстрация ничего не значащих писем, фотокопии, накапливание фактов годами! Кошмарная деловитость, направленная лишь на одно – перевернуть вверх ногами.Из нормального сотворить ненормальное, из возвышенного низменное, из божественного дьявольское.

Что делать? Я расхаживал по мытной, хранившей свой банный уютный дух. Люди шли сюда очищать утомлённое тело. Мне облили нечистотами душу, и я не знал, какая мытная может помочь.

Оставалось написать всё, как есть. Поверят иди не поверят, теперь не имело значенья. Машина пошла своим ходом, и не мне преграждать ей путь. А может, и повезёт. Найдётся в Москве человек. Человек,а не шестерёнка иль болт. Нажмёт на педаль, на нужный рычаг, и машина даст задний ход.

Да, написать. Мне и бумагу дали. Оставили свет и часового за дверью. Время от времени он обходил мытную и глядел в окошко. Нет, я не собираюсь бежать. И вешаться не собираюсь. Я всё напишу, будь что будет. Главное, выгородить ни в чём не повинных. Но как я утомлён. Почти не осталось сил. Я лёг на топчан и вперился в потолок. Нескончаемый дождь. Ветер за окном нескончаем. Ветер, дождь, жёсткий топчан. Завтра увезут в Москву. Арестантом. Но я помню, я всё это помню. Сентябрь. Неопалимая Купина. Её взгляд, её нежный голос, тонкие руки, обвившие мою шею. Её бег рядом с поездом. И паденье. И взмах руки. И немые слова. Что она мне кричала? Господи, сердце болит. Я прикрыл глаза. В огромном тёмном пространстве, в замкнутом храме воспоминаний замельтешили лица, обрывки речей и мелодий. Моментальные всполохи чувств. Шорохи, шепотки, дуновенья. Неясные знаки, намёки, ускользающие слова. Всё это сливалось и нестройный, хаотичный наплыв былого. Но проступал там и неуловимый сквозной настрой. То ли моленье, то ли призыв, то ли плач. Сознанье влеклось неудержимым потоком. И я не хотел расставаться с ним. Не хотел открывать глаза. Я бы навек остался в этой текучей лаве. В ней было болезненно, но не так сиротливо, как в гуще пресного бытия.

Сквозь полугрезу я слышал, как пискнула дверь. Я приподнял веки. На пороге стояла она.В длинном голубом одеянье с золотистой книгой в руке. На голове рдел красный берет…

– Как я ждал, как я ждал, – прерывистым шёпотом, – слава богу…

Она неслышно прошла в середину комнаты, села на табурет.

– Почему ты так странно одета?

– Я была на сеансе.

– Ах да, я забыл. У Вермеера?

– Я не спрашиваю имён. Многим нужны эти сеансы.

– Жалко, что портрет Иеронима утерян. Так хотел бы на него взглянуть.

– Разве я хуже своих портретов?

Как отлегло от сердца. Я смотрю на неё, я счастлив. Пожалуй, чуточку повзрослела. Но это идёт. Правда, немножко бледна, утомлённый лик.

– Хорошо, что пришла, – бормочу я тихо, – мне больше и ничего не надо. В такой трудный час. И вот ты приходишь. Неважно, что это сон. Для меня давно сны важнее яви. Я, например, до сих пор летаю во сне. В жизни я ползаю, пресмыкаюсь. Ползком, всё ползком. На работу, с работы. В гости и из гостей. Представь, ползком через всю столицу. И груз на плечах. Если бы знала, какой я таскаю груз!

– Я знаю, – произносит она.

– И вдруг во сне я взмываю в небо. Не всегда, правда, в небо. Иной раз чуть-чуть, всего на метр от земли. С тяжким трудом. Но уж если одолею крыши, тут начинается раздолье! Я сбрасываю все тонны жизни! Я пою, кувыркаюсь в небе! И просыпаюсь со счастливым чувством. Такие же сны с тобой. Когда ты приходишь, я несколько дней живу, как вольная птица. А потом снова плита. Этот проклятый груз. Если б ты знала, что было со мной сегодня! Я рвался к тебе, пылал надеждой, хотел всё исправить. Но меня поймали и будут судить.

– Не тревожься, – сказала она.

– Да мне всё равно! Я завтра скажу, что видел тебя во сне. Что счастлив! Они же не могут арестовать мои сон?

– Они ничего не могут. – Она улыбнулась своей тихой нежной улыбкой.

– Ну, кое-что, кое-что. Например, посадить в тюрьму.

– И это им не удастся, – сказала она.

– Представляешь, в какую историю я впутал Егорыча, да и приятеля. Того, что устроил командировку.

– Им ничего не грозит.

– А я всё равно доволен! Пусть сажают в тюрьму, мне теперь всё равно. Какие здесь сны! Целая жизнь!

– Это и есть жизнь.

– Чего только мне не снилось. Ночной пожар, готический особняк, всадники в средневековых одеждах…

– В Хертогенбосхе?

– Какие-то съёмки в Барском саду. Я всюду рвался к тебе, но меня хватали, обвиняли бог знает в чём. И всюду путь преграждал злодей в капитанском чине. То ли Гладышев, то ли Васин, не знаю кто. Он говорит глухим простуженным голосом. Он и здесь меня выследил и поймал. Всегда прячется в тени, лицо разглядеть трудно.

– У таких людей нет лица, – тихо произнесла она. – Они призраки, лица им иметь не нужно.

– А потом приснилось, что я читал небольшую книгу. И в ней рассказ о девушке в красном берете. Какой-то любознательный господин, представь себе, попытался разъяснить для себя этот образ. Помню, писал: «Так кто же она, эта девушка в красном берете? Вечный фантом или вечный сюжет, повторившийся в разных судьбах? Какова её цель в этом мире?» Ха-ха! Какова её цель? Не меньше, не больше! Да неужели мы в силах постичь хотя бы собственную, наверняка уж не такую мудрёную? Я, например, не вполне понимаю даже цель этой поездки. Хотя она, безусловно, преобразит мою жизнь.

– В этом и цель, – сказала она.

– Ты думаешь?.. Впрочем, быть может. Хотя не думаю, что такая цель привлекательна. Что меня ждёт? Допросы, камеры, унижения и снова допросы. Они утверждают, что я преступник.

– Я уж сказала, об этом не беспокойся.

– В конце концов, чем я лучше других? Розенталя того же или Сабурова? Как говорится, не отрекайся. Столько народа пострадало ни за что ни про что. А я хоть во искупленье. Признайся, ведь до самой гибели ты корила меня? Я тебя бросил. И буду теперь наказан. Я виновник, прямой виновник. Ведь ты пошла к часовне в день моих именин. И ты погибла.

– Разве я не жива?

– Это во сне. Но и такой сон подарок. Какие несчастные все эти васины и кульки. Им никогда ничего не снится. Завтра меня повезут в Москву. Такие же будут сидеть в кабинетах. Лишённые снов.

– Не будь слишком строгим.

– Они и меня хотели бы их лишить! Запретить эти встречи. Опустить чёрный занавес над последним, что есть.

Она сидела передо мной, держа на коленях свою золотистую книгу. Всё та же матовая бледность лица. Тонкие серые брови. Всё тот же чуть отрешённый взор. Складки голубой ткани свободно и плавно укладываются но очерку тела, ломаясь лишь на плечах и коленях. И та щемящая беззвучная нота, сокрытая в дорогом образе, когда его преподносит сон. Я спрашиваю:

– Что у тебя за книга?

Она приоткрывает её, пружинисто выбрасывает веер страниц.

– Это чтобы всё помнить.

– И ты… ты не забыла меня?

Тихо, тихо:

– Как же, как я могла забыть тебя, мой дорогой?

Слёзы катятся по моим щекам.

– И прости, прости… Я мучился эти годы…

– Теперь всё будет хорошо.

– Я знаю. Можно тебя обнять?

– Мне пора. Долгая ещё дорога.

– Боже, какой короткий сон…

– Это не сон, – говорит она.

Подходит неслышно. Приникает ко мне, обвивает руками шею. Свежесть холодной щеки. И блаженное чувство покоя, сошедшее вмиг к утомлённой душе, усталому телу…

– Проснитесь, проснитесь!

Меня трясёт за плечо лейтенант Кулёк. Приподнимаюсь с трудом.

– Что, уже?

В маленькое окно бьёт радостный солнечный луч. Полутьма мытной насажена на него, как на вертел. В нём ошалело крутится пыльная мошкара.

– Поезд скоро, – говорит Кулёк.

– На допрос? – Спросонья я мало что понимаю.

– Поезд, поезд, – твердит лейтенант. – Вон ваши вещи.

– Какие вещи? – в недоуменье вопрошаю я.

– Все ваши. Можете проверить.

– А капитан Васин?

Лейтенант Кулёк улыбается.

– Васина нет.

– Он говорил, что допрос.

– Не будет допроса.

– Сразу в Москву?

Я поёживаюсь. В открытую дверь тянет бодрым утренним холодком и ослепленьем неожиданно ясного дня.

– Надо же, солнце, – бормочу я.

– Солнце, – соглашается лейтенант. – Месяц почти не видали.

– Значит, за мной приехали, – говорю я.

– Да нет, – отвечает лейтенант, – вы уж сами.

– Что значит, сам?

– То и значит. Свободны. Поезжайте кушать свои пирожные.

Полная неожиданность. В недоуменье смотрю.

– Я свободен?

– Так точно.

– А Васин?

Лейтенант мнётся.

– Васина отозвали. На вас распоряжение пришло. Оформить и отпустить.

– Ничего не понимаю, – бормочу я.

Лейтенант пожимает плечами.

– А где мои вещи?

– Тут, – лейтенант указывает в угол. – Проверьте. Приборы ваши, замеры. Документы, печати.

Бросаюсь к сумке, судорожно перебираю. Да, всё на месте. Даже икона, поднесённая Егорычем в последний день, сунута ребром между свитером и рубашкой.

Выходим из мытной. Сверху обрушивается ярко-синяя глыба небес, со всех сторон подступает то зелёная, то уже бронзовая листва. Холодно сияют на солнце рельсы. Среди пернатых возбуждённый гвалт.

Я растерян. Неожиданный поворот сбил меня с толку.

– Что всё-таки произошло?

– Распоряжение. – Лейтенант зевает. – Мы люди маленькие, нам приказали.

– А капитан Васин? – настаиваю я.

Лейтенант снова зевает.

– Что вы заладили, Васин, Васин. Увезли, отозвали.

– И я свободен?

– Свободны, свободны.

– А форма тринадцать? – в голосе моём появляется вызов.

Лейтенант отвечает:

– Теперь, как выяснилось, она не нужна.

– Ах, вот как! He нужна! Значит, документы были в порядке?

– Значит, в порядке.

– Так какого же чёрта!..

– А вот чертей не надо, – сказал лейтенант. – Нам приказывают, мы выполняем. Отменили форму. Просто до нас не дошло.

– Но позвольте! – восклицаю я. – Ваш капитан назвал меня диверсантом, шпионом! Целую интригу сплёл!

– Не знаю, не знаю. – Лейтенант посмотрел на часы.

– Как это не знаете? Вы приносили вчера документы. Запросы какие-то, копии, плоды многолетней слежки!

– А я здесь при чём? – огрызнулся он. – Сказали, я и принёс.

– Вы же слышали, что он говорил!

– Ничего я не слышал.

– Нет, мы в этом ещё разберёмся!

– Да бросьте вы, – лейтенант зевнул в который уж раз. – Считайте, что вам повезло. Был Васин и нету.