Текст книги "Самый счастливый день"

Автор книги: Константин Сергиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Я отделался шуткой, решив про себя, что Молекула «сдвинулся» на своих несчастьях. Второй «звонок» был получен от Веры Петровны:

– Что-то вы, Коля, грустный, лиричный. Неужто влюбились? – Она закурила. – Но в кого? Бедна провинция барышнями. Лилечка Сахарнова не в счёт. Может, томитесь по прежней любви? Такое бывает. Месяц-другой всё спокойно, а потом начинается вал терзаний. Признавайтесь, Ромео, где наследница дома Капулетти?

Однажды я шёл по улице и вдруг поймал себя на том, что вовсе не иду, а стою неподвижно, вперив свой взор в асфальт. Заметил удивлённые взоры прохожих. Феномен этот стал повторяться. Неожиданная мысль, картинка, укол чувства на мгновение превращали текучую жизнь в стоп-кадр. В конце концов это случилось и на уроке. Я застыл на полуфразе. Вместо класса передо мной развернулась немая панорама бального зала с кружащими парами, себя я увидел у дальней колонны в белоснежном мундире с перчатками в руке. Застыл и класс. Потом кто-то хлопнул партой, и, очнувшись, я досказал:

 
……………………………………
……………………………………
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей.
 

Оказывается, остаток урока я посвятил Тютчеву, в программе едва упомянутому, а прервался в самом конце знаменитого стихотворения «О, как убийственно мы любим». Стихи эти поразили девочек, в особенности Круглову и Феодориди. Толя Маслов сказал:

– Слишком мрачно. Сейчас любовь не такая.

– А какая? – спросила Наташа Гончарова. – Комсомольская?

Маслов усмехнулся.

Леста смотрела в парту, лицо её побледнело, рука вцепилась в край. Камсков глядел на неё со страдальческим выраженьем. После уроков он встретил меня у школы.

– Николай Николаевич, мне надо с вами поговорить.

– Слушаю тебя, Серёжа.

Он долго шёл рядом молча.

– Между прочим, – заметил я, – кое-кто в школе недоволен, что мы гуляем по городу вместе.

– Это кто же? – Серёжа вскинул на меня удивлённый взор. – Маслов? Или Гончарова?

Я усмехнулся.

– Выше бери. Тебя уже считают моим любимчиком, фаворитом.

Серёжа махнул рукой.

– Я говорил, болото. Не обращайте внимания, Николай Николаевич. Нас они никогда не поймут. И Тютчева вам припомнят.

– Так о чём ты хотел говорить?

Я чувствовал себя неуютно. Тайный мир, который сам по себе родился между мной и Лестой, учителем и ученицей, был так хрупок, так уязвим, что любое, самое лёгкое прикосновение могло разрушить его в мановение ока. Тем более что Серёжа Камсков был лицом, так сказать, заинтересованным. У него существовал свой не менее хрупкий мир, в котором царила девочка в красном берете.

– Так о чём ты хотел говорить?

– Николай Николаевич, – произнёс он глухо. – У меня есть план. Арсеньеву надо перевести в другую школу.

Я остановился и сделал удивлённый вид.

– Зачем?

– Она здесь погибнет. Николай Николаевич, – он заговорил горячо, – вы сами сказали, что с ней надо бережно. Есть ещё время, а дальше будет поздно. Ей надо уйти из класса. Её не понимают. Учителя придираться стали. Химоза ненавидит просто, ставит двойки, обзывает аристократкой.

– Но разве это укор?

– Укор! Для Химозы укор. Она ненавидит всё, что вышло не из окопов или землянок.

– Аристократы тоже воевали. И даже неплохо.

– Я в переносном смысле. Арсеньевой здесь тяжело. Она на пределе.

– В другой школе будет лучше?

– Пока они разберутся! Ведь здесь она проучилась два года. Ей кончать десятилетку.

– Но неужели всё так драматично?

– Вы просто не до конца знаете, Николай Николаевич. Арсеньеву всё выбивает из колеи. Вот сегодня прочитали Тютчева. Можем поспорить, завтра в школу она не придёт.

– Как так?

– Я видел. Что-то её потрясло. Она опять заболеет. Вы, кстати, здорово выдержали паузу перед концом. Как актёр.

Я пожал плечами, а в голове моей стремительно и сжато неслись тютчевские строки:

 
Судьбы ужасным приговором
Твоя любовь для ней была,
И незаслуженным позором
На жизнь её она легла…
 

– Николай Николаевич, ей надо переводиться…

 
……………………………………
Очарование ушло…
И на земле ей дико стало,
Толпа, нахлынув, в грязь втоптала
То, что в душе её цвело…
 

– Положим, Серёжа, я с тобой соглашусь. Но как же сама Леста? Ты уверен, что и она согласится с тобой?

– Ей всё равно. Она живёт как во сне. Особенно сейчас.

– И как это сделать? Нужно согласие матери, учителей. Должна быть причина, в конце концов. Почему с этой идеей ты обратился ко мне?

Он посмотрел на меня в упор.

– А к кому же ещё?

 
……………………………………
Толпа, нахлынув, в грязь втоптала
То, что в душе её цвело.
 

– Не знаю, не знаю. Я новичок в этой школе. Во всяком случае, не в первой же четверти ей уходить. Надо кончить девятый, а там посмотрим. Может быть, всё утрясётся.

– У меня плохое предчувствие, – мрачно сказал Камсков.

Случился у меня разговор и с двумя подругами, Гончаровой и Феодориди.

В школе бурлил и веселился субботник. На долю 9-го «А» досталась уборка класса, учительской третьего этажа и зоологического кабинета. Девочки, повязавшись платками, споро вытирали пыль, мыли полы. Мальчики носили воду, задирали девчонок и время от времени исчезали в общеизвестных местах, откуда явственно тянуло дымом. Проханов никогда не работал. За него трудилась компания, Струк, Орлов и Куранов. Флегматичный Проха сидел на подоконнике и ковырял то в носу, то в ухе. Кажется, его ничто не интересовало. Однажды лишь вспыхнула искра любопытства, когда я читал иронические строки Тургенева о двадцатилетних российских генералах, убивающих время на европейском курорте. Проханов даже задал вопрос: «В двадцать лет генерал? Враньё». Пришлось объяснять, что продвижение к чинам в старые времена отличалось от нынешнего. С рождения дети сановитых дворян записывались в гвардию, иные годам к шестнадцати достигали штабс-капитана, а то и майора. Бывали и малолетние полковники. Это поразило Проханова совершенно. Я видел, как он тайком листал на уроке библиотечную книгу «Герои Отечественной войны 1812 года». Время от времени Проханов являлся то с подбитым глазом, то с шишкой на лбу. Я знал, что он верховодит группой подростков в барачном квартале. Им противостоит банда какого-то Лисагора. Время от времени возникают драки, доходящие до поножовщины. В этих драках Проха неистов. В школе, однако, тих, незаметен. И будто бы из-за матери, которую бьёт отец и все благие надежды которой связаны только с сыном. Отца Проханов грозится убить. В школе делают вид, что ничего об этом не знают. Приводов в милицию у Проханова пока нет. Но на третий год в девятом его не оставят, уж как-нибудь выпихнут из благополучных стен. Проханов не был учеником, он только числился. Судьба его в этом смысле педсовет не интересовала. «Отпетый» – как-то выразился про него директор.

Его дружки тянулись к этой же тропке. В особенности исполнительный «молотобоец» Куранов и вечно озлобленный Струк. Может быть, только Орлов отличался в сторону сентимента. Он вечно влюблялся. Прошлогодней страстью была Феодориди, и на руке его выше локтя появилось фиолетовое сердце, пронзённое стрелой с именем «Стана». В этом году он влюбился в Круглову и собирался украсить её именем другую руку. Орлову мешали уши. Ко всему можно привыкнуть, но такие уши переводят человека в разряд посмешища, особенно для прекрасного пола. Орлов это знал, и способ его ухаживаний был шутовской. Он задирал, кривлялся, мог толкнуть, ущипнуть до синяков. Девочки не любили Орлова.

Окружение Маслова стояло по развитию выше. Но было что-то тайно несимпатичное в их отношениях. В сущности, Прудков, Валет и Петренко так и оставались тройкой адъютантов, сменявших друг друга на этом посту. Только однажды я видел маленький бунт. Валет и Петренко, чем-то задетые, пару дней сторонились своего генерала. Надо отдать должное Маслову, он быстро уладил конфликт. Я видел сам, как он подошёл к Петренко, взял за плечо и говорил что-то мягко, ласково улыбаясь. Петренко расцвёл. Маленькая уступка со стороны командира – великое дело для рядового.

На субботнике Маслов трудился, как все. Даже вымыл полы в коридоре. Был разговорчив и весел, а мне подмигнул панибратски.

В зоологическом кабинете хозяйничали Гончарова и Феодориди. Я рассматривал скудные муляжи динозавров и пыльные чучела птиц.

– Арсеньевой снова нет, – как бы невзначай произнесла Гончарова.

– Да, да, – рассеянно согласился я. – Опять болеет?

– Мы ещё не были у неё, – ответила Стана.

Я бросил пробный камень:

– Странная всё-таки девочка. Не такая, как все.

Наташа и Стана молчали, продолжая протирать унылого медведя из папье-маше.

– Как она учится по другим предметам?

– По химии двойки, по физике тройки, по математике то и другое, – сказала Наташа.

– Неспособная?

– Ну да! – возразила Стана. – Просто не хочет.

– Лентяйка?

– Да вроде нет…

– Я вижу, не слишком знаете свою подругу.

– Какая подруга! – возразила Наташа. – Попробуй с ней подружи!

– А что такое?

– Нет, правда, Николай Николаевич, – вступила Феодориди. – Леська не подпускает. Сама по себе.

– А пробовали подружиться?

– Конечно!

– Я лично нет, – холодно возразила Наташа. – Я с троечницами не дружу.

– Разве отметка имеет значение?

– Имеет! Если человек способный, почему не хочет, как все? Разве ей трудно выучить несколько формул? Просто высокомерие. Не знаю откуда. Один раз сказала: «Мы с вами разные люди». Интересно, кем она себя считает? Мама за границей? Не доказано.

– Ты как-то зло говоришь.

– Леся может обидеть, – вступилась Стана Феодориди. – Она сама не хочет дружить.

– У неё особая психика, – сказал я миролюбиво, – её нужно понять.

– А кого не нужно? – вспылила Наташа. – Почему вы её защищаете, Николай Николаевич? У Ани Струковой не особая психика? Вся в накале, срывается по мелочам. А у Веры Фридман? У Веры мама только что умерла. Вы обратили на это внимание? С Арсеньевой носятся все, начиная с Камскова…

– И кончая?

– Все! – выпалила Гончарова.

– Да ладно тебе, Наташ, – вмешалась Феодориди. – Николай! Николаевич, в самом деле. У Арсеньевой какое-то особое положение. В школу не ходит, уроков не учит. На комсомольских собраниях её не видали. Вызвали как-то на педсовет, спросили, почему плохо учится. Мамин адрес просили, чтобы написать. Она повернулась и просто ушла. Ни слова! Так и махнули на неё рукой.

– Что же делать? – спросил я. – Судя по всему, Арсеньевой очень трудно. Живёт одна, характер не тот…

– Мы, конечно, поможем, – сказала Гончарова, поджав губы, – но и ей надо подумать…

На том и кончился разговор. Ночью я долго не мог заснуть. Острая жалость терзала душу. Нежное, одинокое, беззащитное существо. Оно не в ладах с этим миром. Необъяснимые фантазии, нелепые выходки, отстраненность. Каким мирам сопричастна её душа? Она и здесь, и там, далеко. Как, должно быть, мучительно её одиночество, как болезненны страсти, сменяющиеся безразличием ко всему. Кто она, кто? Загадка. Я вскакивал, начинал одеваться. Бежать к её дому? Ложился опять. Что делать? Я вовлечён в историю не только странную, но и опасную. Оставить, Лесту теперь не имею права, просто не в силах, по и продолжаться так дальше не может. Нас рано или поздно заметят. Встанут на дыбы. Такое начнётся! У нас в институте преподаватель увлёкся студенткой. Его исключили из партии, выгнали с кафедры. Но то в институте, в столице. Что же станется тут, в захолустной школе? И всё всплывали, всплывали в сознании строки:

 
О, как убийственно мы любим,
Как в буйной слепоте страстей
Мы то вечно вернее губим,
Что сердцу нашему милей…
 

Неужели со мной произошло… Неужели… Нет, нет, это немыслимо, невозможно…

Внезапно похолодало. Тотчас поблёкли краски, последние листья сжались, сжалось всё небо, дымы Потёмкина затвердели, переломились и пали на серый город.

Подняв воротник пальто, я бесцельно бродил по улицам, но на Святую повернуть не решался. Воскресенье, прохожих много, а меня здесь уже знают. Иногда кивают, здороваются. Это родители, приходившие на собрание.

Вера Петровна уехала в Москву с очередными хлопотами о возвращении мужа. Без неё чуть-чуть сиротливо. Закурит, поговорит, пожарит картошку. Мало-помалу приучает меня к коньяку. Я рассказал ей историю с «Кораблём дураков». Она хохотала. Намеренно или нет, но Егорыч всё-таки внёс некое сходство «дураков» с Химозой и Наполеоном. Картина теперь перекочевала в мою комнату, но вешать некуда. Да и не вяжется это произведение со стилем квартиры Сабуровых.

Тоска. Как там она, моя ученица? После вчерашнего разговора её навестят. Я представляю картину. Приходят Наташа и Стана, а там уж Камсков. Серьёзный, хороший мальчик. Что-то чувствует, подозревает. А может быть, видел, но не решается оценить.

В горле першит. Потёмкин чадит во всю силу. Говорят, на месте Барского сада будут строить какой-то склад. Куда тогда деться? Что ни говори, а идея Камскова заслуживает внимания. В другой школе ей было бы лучше. Вернее, нам. Но это, увы, невозможно. И так она привлекает внимание. А тут демонстративный переход. Побег. Зачем? От кого? А может, покинуть школу мне или вовсе уехать… Этот Гладышев не даёт покоя. Ситуация в чём-то схожа. Приходит в школу, работает некое время. Уезжает внезапно. И как раз после таинственною объяснения с Лестой. Пора об этом спросить. Я до сих пор о ней мало знаю. Пока она уклоняется от ответа. Бабушка, мама, погибший на войне отец… Вся жизнь облечена загадочной дымкой. Но до чего же тянет. Как тянет теперь меня к ней. В её закрытый таинственный мир. Я вспомнил одну, в чём-то схожую с Лестой натуру, к которой влекло меня в институте. Внешне полная противоположность. Темноволоса. Строго красива. Сумрачный, опущенный в землю взор. Полуулыбка всегда на лице. Какая-то скрытая мысль. Неприступность. Словом, тайна. Так я считал. Но человек бывалый мне разъяснил. Что ты, старик, какая там тайна. Клиника, только и всего. И надо сказать, девушка эта и вправду оказалась в больнице. Той самой. Может, и здесь? На первый взгляд да. Но… нет. Тут другое. А что? Я размышлял напряжённо. Что же другое? Незримая глубинная связь между нами. Словно за плечами долгая жизнь, выпавшая ныне из памяти. Первая же встреча обнаружила это. Первый стык взглядов. Вольтова дуга, спаявшая души… Брожу и брожу. От «метро» подальше. Не ровен час выскочит Котик. Наподобие чёртика из шутейной коробки. Сегодня все пьют. Беспомощный инвалид осел у забора. Шатаясь и распевая, прошла компания с аккордеоном. Какая тоска. Может, пойти в кино? Но туда в воскресенье попасть невозможно. Толпы людей осаждают кассы «Победы», а идёт там знаменитый трофейный «Тарзан». Я поплёлся домой. Ноябрьские праздники на носу. Нелюбимый, весьма нелюбимый месяц. Где-то читал я, волчий. Так стало тягостно, что я решился на «преступление». Извлёк из кухонного шкафчика начатый коньяк, армянский, три звёздочки, уселся в кресле и принялся попивать с важным видом, представлял себя героем романа. Затем я достал Библию и отыскал нужное место: «Моисей пас овец у Иофора, тестя своего, священника Мадиамского. Однажды провёл он стадо далеко в пустыню и пришёл к горе Божией, Хориву. И явился ему Ангел Господень в пламени огня из среды тернового куста. И увидел он, что терновый куст горит огнём, но куст не сгорает. Моисеи сказал: пойду и посмотрю на сие великое явление, отчего куст не сгорает. Господь увидел, что он идёт смотреть, и воззвал к нему Бог из среды куста и сказал: Моисей! Моисей! Он сказал: вот я, Господи. И сказал Бог: не подходи сюда; сними обувь твою с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая…» Я вспомнил строку из её посланья: «Всё лето искала неопалимый кустик, но не нашла». Да как здесь найти его, девочка милая. Учёные, слава богу, уже просветили. Не было никакого чуда, и кусты, горящие-несгорающие существуют на самом деле. Они выделяют летучие эфирные масла, которые воспламеняются в жаркий солнечный день. На Синайском полуострове это растение называется диптам или куст Моисея. Попадается что-то подобное в горных районах Крыма. Увы, не в забытых богом Бобрах. И всё же, и всё же. Мой день рождения, например. Икона Купина Неопалимая в её доме…

Я попивал коньяк, и чем меньше становилось его в бутылке, тем более естественным казалось подняться, отправиться на Святую. Шестой час, за окном темнеет. В конце концов, почему учитель не может навестить больную ученицу? Я подошёл к окну и увидел, что вид из него заштрихован косым туманом. Под фонарями роилось подобие мошкары. Пошёл первый снег.

Первый снег. Что ж, это повод для встречи. Пора извлекать на свет свою тёплую куртку, берет и польские ботинки с железными заклёпками. Я посмотрел на себя в зеркало. Впрочем, и недурён. Довольно высок, широкоплеч. Взгляд строгий. Да, очень строгий взгляд. Я направился к двери, взялся за ручку и тут же отпрянул. Раздался резкий звонок, звонок в мою дверь. Кто бы мог быть? Может, Котик? Этого ещё не хватало. Притвориться, что нет дома? Наивно, с улицы видно, что в окнах был свет. Да и вряд ли Котик. Этот предпочёл бы позвонить по телефону. Что гадать. Я повернул ручку и открыл дверь.

Передо мной стояла она. Запахнувшись в кургузое пальтецо, надвинув берет по самые уши, покрытая мерцательной россыпью талых снежинок. Она смотрела на меня с улыбкой. Ни напряжения, ни испуга в глазах. Тихий блеск.

Я отступил молча, пропуская её в переднюю. Захлопнул дверь.

– Как я тебя поймала! – сказала она, отряхиваясь, расстёгивая пальто, будто её давно ожидали.

– Я знала, что ты собрался ко мне.

– Откуда?

– Мне показалось. Можно пройти?

– Проходи ради бога.

– Ты не пугайся. Я знаю всё. Что ты один. Что ты обо мне думал. Не удивляйся.

– Я уж давно перестал удивляться. Входи, я поставлю чаю.

– Я знала, что ты собрался ко мне. Но ты бы меня не застал.

– Тебя не было дома?

– Нет, я была. Но мне нужно. Когда я оделась, то вдруг поняла, что ты скоро придёшь. Тебе ведь было бы неприятно, что в доме нет никого?

– Ещё бы! Но куда же ты собралась? Ты больна.

– Ты знаешь, на улице снег, у тебя так тепло. – Она забралась с ногами на кресло. – О, ты пьёшь коньяк. Я тоже люблю коньяк.

– Час от часу не легче! – воскликнул я. – Какой коньяк в твои годы?

– Это было давно. – Она взяла в руки бутылку, повертела. – И не такой. С золотой наклейкой, латинскими буквами. Но шампанское лучше.

– Понимаю, – засмеялся я. – Фантазёрка моя дорогая. Это всё те же сны?

– Кто знает. Может быть, то, что сейчас происходит, сон. А то, что было во сне, настоящая явь.

– Что же было?

Она чуть зевнула.

– Тепло. А мне надо топить. Ночью натягиваю на себя все одеяла.

– К тебе приходили из класса?

– Да, приходили.

– Ты бы попросила Камскова. Наколоть дрова, затопить печь. Это ведь так приятно.

– У меня есть дрова… – Она смежила веки, привалилась к высокому подлокотнику.

Я принёс плед, накинул ей на колени, подоткнул.

– А помнишь… – сказала она, не открывая глаз.

Я молча слушал.

– Помнишь, как ты привёз мне крымские розы? Огромные, шафрановые. Каждая с голову ребёнка. Такой чудесный букет… Он долго стоял, ты не можешь представить, как долго. Он стоял несколько лет, и от него исходил всё такой же запах… А вечер в Хертогенбосхе? Ужасный, ужасный вечер. Пожар. И тебя схватили.

Она вздрогнула и открыла глаза. Взор сначала был неподвижным, потом прояснился и остановился на мне.

– Продолжай, – сказал я.

– Который час?

– Полшестого.

– Надо идти. – Она снова закрыла глаза.

Молчание. Медленная, полусонная речь:

– На улице снег. Ты смешной. Ты знаешь, сколько мне лет? Я второгодница. Когда первый снег, мне хочется плакать. А сегодня не было слёз. Потому что я шла к тебе. И вдруг он посыпал. Я подняла лицо, и он меня трогал. Осторожно. Маленькими холодными руками…

Молчанье.

– И что за напасть? Я всюду тебя встречаю. Зачем ты пришёл на бал? А уж если пришёл… Почему ты не мог никогда совершить поступок? Ходишь вокруг да около. Не так, надо не так. Нужно идти до конца, нужно решиться. Только тогда будем вместе, будем счастливы до скончанья веков. Соберись же с силами, соберись. Они разбегутся, не справятся с нами… А ты, ты даже боишься первого снега…

Её бормотанье становилось неясным. Я снова налил коньяка. Господи, что мне с ней делать? Хоть бы ангел явился из пламени купины. Хоть бы шепнул два слова…

Она вскинулась резко, повернулась к окну.

– Что там, пожар?

Я подошёл к окну.

– Нет, тебе показалось.

– Который час?

– Без четверти шесть.

– Мне пора.

– Но куда же?

– Я говорила. Завтра бабушкин день. Мне надо в церковь. Поминовение заказать.

– Какая церковь, что ты! Холодно и темно. На улице снег!

– Мне нужно. Сейчас там служба идёт.

– Но где это, далеко?

– Я ходила. Кажется, час или больше. Но я успею.

– Я тебя не пущу.

Она улыбнулась. Подошла, прислонилась легко.

– Мне пора.

– Тогда я пойду с тобой.

– Нет, нет, могут увидеть.

– Я не могу одну тебя отпустить. Надень мой свитер. И ещё шерстяные носки. А, вот резиновые сапожки Веры Петровны. Сейчас будет слякоть. Надевай, надевай. Иначе я запру дверь на ключ.

На улице было темно. Снегопад прекратился. Небесная белизна улеглась на землю, на крыши и ветки дерев. Было тихо, пустынно, ново. Особо уютно светились окна. Люди не покидали квартир, они отдыхали, готовились к трудной неделе. Только в одном дворе резвилась стайка детей. С птичьими криками они терзали новое покрывало земли.

Нам повезло. Слегка подморозило, и слякоти не случилось. Мы быстро шагали по твёрдой дороге. Город расстался с нами без всякого сожаления, только Потёмкин гукнул тяжёлым басом сирены.

– Это старая церковь, – говорила она. – Бабушка часто ходила.

– Как же тут уцелела церковь?

Она усмехнулась.

– У нас свобода вероисповедания. А уцелела просто. Пришли немцы, в деревне ни одного приличного дома, только полуразбитый храм. Здесь генерал был какой-то важный. Согнали народ, подновили церковь и сделали штаб. А когда отступали, в штабе этом заложников расстреляли. После войны тут пленные немцы были. Их всё водили показывать, говорили про злодеяния. Какой-то немец нашёлся, архитектор. Церковь предложил восстановить. Чтобы вроде музея. Ну и восстановили, сами же немцы. А потом кто-то из Москвы приезжал. На всю округу ведь ни одного храма. Ну и открыли. Только не музей, а как раньше. Эту церковь так и зовут, Немецкой. На самом деле она Скорбященская.

Как-то особенно ясно раздвинулось небо. Нежно поскрипывал под ногами снег. Неисчислимые мелкие звёзды развернули над нами искристый шатёр.

– Тебе не холодно?

– Нет. Знаешь, я какая выносливая. Прошлой зимой не топила неделю, и ничего. Правда, было тепло.

– А что было десять, нет, сотню зим назад? – спросил я шутливо.

– Ах, я не помню, – ответила она очень серьёзно. – Память приходит обрывками. Мигнёт и исчезнет.

– Я где-то читал, что в Японии есть человек, который считает, будто живёт вечно. И очень точно рассказывает, что было сто, двести, пятьсот лет назад.

– Все живут вечно, – ответила она убеждённо. – Только память плохая.

– Разве бабушка твоя не умерла?

Она усмехнулась.

– Если бы она умерла, зачем заказывать поминовенье. Делать ей приятное. Человеку, которого нет, всё равно. Бабушка есть. Она ждёт в другом месте. Судьба разлучает людей, чтоб испытать их чувства. Когда люди рядом, у них притупляется пониманье. Они обязательно должны расставаться. Надолго. На сто лет и больше. А потом встречаться и начинать всё сначала.

– Господи, кто тебя всему этому научил? – воскликнул я.

– Я всегда это знала.

– Давно хотел тебя расспросить. Может быть, это и неделикатно. Ты получаешь письма от мамы?

Она промолчала.

– Тебе неприятно?

Молчала. Я почувствовал себя уязвлённым.

– Хорошо, я не стану больше…

Мы долго шли, не сказав ни слова. Наконец вкруг дороги развернулись огоньки. Начались заборы, дома. Деревенька в одну улицу привела нас к ограде церкви. Около неё толпились старушки. Всего одна лампочка на столбе освещала ворота.

– Дальше ты не ходи, – сказала она, – могут увидеть.

– Я сомневаюсь, чтобы кто-то из города, а тем более из школы посещал божий храм.

– Ты ошибаешься, – сказала она.

– Но тогда они могут увидеть тебя.

– Смотри, – сказала она.

Сняла с себя красный берет, достала чёрный платок, закуталась плотно, спрятала плечи.

– М-да, – сказал я, – узнать трудновато.

– Я скоро, – она исчезла в воротах церкви.

Из храма слышалось тихое пение. Смиренные прихожанки тянулись ко входу, кланялись и крестились.

Я поднял воротник куртки, поглубже надвинул берет, засунул руки в карманы. Что-то нереальное происходило со мной. Вот я, учитель литературы, столичный житель, стою у входа в скромный деревенский храм. Скорбященский, а в просторечье Немецкий. Жду девочку-сироту, мою ученицу, в которую, вероятно, влюблён. Нет, почему сироту? У неё есть ведь мама. Но мама прячется где-то. Прячусь и я. Прячется Леста. Вся жизнь моя совершила нежданный курбет. Я думаю только о ней. Благие надежды, которыми полон был по дороге «к месту моего назначения», отошли в туманную даль. Жизнь спряталась. Что будет дальше?

На обратном пути нас обогнала машина. Шофёр притормозил, но, увидев, что мы не собираемся воспользоваться его добротой, дал газ и уехал.

– Сегодня праздник? – спросил я.

– Казанская, – ответила она.

– Я малограмотен в этих делах. Если бы не профессор Покровский, который под видом мифологии подал историю религии, я бы не знал ничего.

– Ты атеист? – спросила она.

Я рассмеялся. Засмеялась она. Мы взялись за руки и пошли меж двух чёрных следов, проделанных автомобилем.

– Так бы идти и идти, – сказала она.

– На свете есть столько стран, в которых я хочу побывать. Городов и просто местечек с влекущим названием. Например, Хертогенбосх. Ты слыхала про такое местечко?

– Нет, – сказала она. – Где это?

– Бог его знает. Ещё я люблю цветы. Например, шафрановые крымские розы. Они огромные! Каждая с голову ребёнка!

– Ты был в Крыму?

– Конечно, мы были вместе. И я подарил тебе букет. Крымские жёлтые розы.

– Откуда ты знаешь, что я люблю жёлтые?

– Догадался.

Она задумалась на мгновение.

– Всё дело в том, что я и в самом деле люблю жёлтые крымские розы.

Мы шли и болтали, и я не хотел ничего. Только идти, взявшись за руки, смотреть в звёздное небо и говорить, говорить. Незаметно мы достигли Бобров.

– Не выпить ли снова чаю? – предложил я.

И она согласилась.

Оглядываясь, похохатывая, строя на себя заговорщиков, мы проникли в дом номер десять по улице Кирова. Квартира была нам рада, коньяк ещё стоял на столе, а чайник на плитке. Боже, будет ещё когда-нибудь такой замечательный вечер? Вернётся Вера Петровна, Леста начнёт ходить в школу, Котик потащит меня к Саскии, а завуч Наполеон станет мерять холодным взглядом. Туман. Да, прав Розенталь. В голове туман, это точно. А стало быть… стало быть, и в глазах.

– Праздник так праздник! – провозгласил я. – Дорогая, несравненная леди, вы говорили, что любите коньяк? Коньяк перед вами. Тот самый. С золотой наклейкой и не без латинских букв. – Что я делаю, мелькнуло в голове. – Вы можете пригубить. Это очень и очень недурной коньяк. Арманьяк! Не больше не меньше. Вы согласны?

– Я согласна, – сказала она.

– Прошу!

Странное дело. На улице я был трезв. Но в доме, в тепле ко мне вернулось расслабленное состояние.

– Ваше здоровье, принцесса!

Я опрокинул рюмку. Выпила и она. Снова забралась в кресло с ногами. Прислонила голову к спинке.

– Тут нет камина?

– Увы!

– Я почему-то думала, тут есть камин.

– Я тоже так думал. Хорошо ещё, есть коньяк. Завтра надо бежать, восполнять недостачу. Это коньяк Веры Петровны Сабуровой.

– Я знаю. Она меценатка.

– В каком же смысле?

– Она даёт деньги бедным поэтам.

– Вот как? По-моему, в городе всего лишь один поэт. Я сомневаюсь, чтобы Вера Петровна осмелилась предложить ему деньги. Да и откуда они у неё?

– Много, много денег, – пробормотала Леста. – Она печатает их книжки.

– Какие же, например? Ни одной не видел.

– Но ей мешают. Нехорошие люди. И подсылают своих… под видом учителей.

– Что ты говоришь, Леста? Кого подсылают?

Она зевнула. Я медленно соображал. Новая фантазия или… Судя по всему, речь идёт… Надо спросить. Я решился.

– Что ты сказала Гладышеву?

Она вздрогнула.

– Прости, но Камсков рассказал. Ты что-то сказала Гладышеву в коридоре, тот побледнел и кинулся прочь.

Она молчала.

– Новая тайна, – пробормотал я.

– Я не знаю никакого Гладышева, – произнесла она твёрдо.

– Зато его знают все остальные. Он преподавал литературу в твоём классе.

– Ах, этот… – новый зевок. – Так он вовсе не Гладышев.

– А кто же?

– Его настоящая фамилия Васин. И вовсе он не учитель. Я ему и сказала.

– Кто же он, если не учитель?

– Нехороший человек. Он мучил людей. Я ему и сказала.

– Откуда ты всё это знаешь?

Она пожала плечами.

– Так кто это Гладышев, чёрт возьми? Или Васин?

– Зачем тебе это? Он человек несчастный. Служил там, где хорошие люди не служат. Делал то, что не делают добрые люди. Он думал, сменит фамилию, его не узнают…

– Чёрт знает что, – сказал я. – Почему именно ты?

Она снова пожала плечами.

– У тебя досье? Например, мой день рождения. Скажи, откуда знаешь число?

– Оттуда же, откуда ты знаешь мой день.

– День твоего рождения?

– Да.

– Но я не знаю, поверь, не знаю.

– Ты мог посмотреть у директора. Там есть, как ты сказал, «досье».

– Но я не смотрел, клянусь тебе, Леста! – воскликнул я…

– Потому что знаешь и так.

– Не знаю!

– Может быть, позабыл?

– Не знал никогда!

Она посмотрела на меня пристальным взглядом.

– А как же в Хертогенбосхе? Разве не в день моего рождения ты проник в особняк? И разве не жёлтые крымские розы ты бросил к моим ногам? И ты поздравил меня. Значит, ты знал, что это день моего рождения.

– Тебе надо успокоиться, – сказал я. – Выпей ещё немного. Коньяк расслабляет.

Она поманила меня пальцем. Я подошёл, наклонился.

– Так говори, когда же мои день?

– Угадать?

– Говори.

– Ничего не могу придумать, кроме того, что мы с тобой родились в один день. Семнадцатого сентября.

– Ну вот. А ты говорил, что не знаешь.

– Шутница моя…

……………………………………

……………………………………

……………………………………

Мы лежим, обнявшись. За окном снова снег. Полощутся белые нити. В комнате посветлело. Её тонкое узкое тело. Запах волос. Мы лежим неподвижно. Мы одно существо. Мы появились на свет в один день. В один день мы исчезнем. Какое безмолвие. Не хочется говорить. И не нужно слов. Только снег за окном. Только её дыхание.

……………………………………

……………………………………

Наступили мокрые холодные дни ноябрьских празднеств. Вера Петровна позвонила из Москвы и сказала, что приедет дня через три. Я не решался спрашивать о делах. По главной площади, в центре которой всё ещё высился монумент Вождя, двигались колонны демонстрантов. Из громкоговорителей вырывались лозунги, разобрать их было почти невозможно. Сипело, хрипело, лаяло. Слова пропадали, различался только крикливый тон. Хмурый Вождь молча рассматривал демонстрантов и, казалось, сердился. Был он уже не в чести, но ещё не в опале. Одни до сих пор поклонялись ему, другие вслух проклинали. У его каменных сапог лежали сегодня чахлые цветочки, а раньше их были целые груды.