Текст книги "Самый счастливый день"

Автор книги: Константин Сергиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Я и не собирался.

«Декабрь, декабрь подобрался. Хваткий месяц, зубастый. Приложи ухо к колодцу и слушай. Коли тиха вода, тёплой будет зима, а коль шуршит да бормочет, вторую шубу ищи, дров запасай побольше. В декабре день короток, а ночь без конца и всё ворует, ворует у света лучи…»

Это я в книге читал.

– Серёжа, ты, если нужно… сам понимаешь…

Он отвернул голову.

– Уезжаете?

– Уезжаю. Надеюсь, не навсегда. Буду искать правды в столице.

– Какой правды? – кривая усмешка.

– О родителях попытаюсь узнать. Ты адрес мой запиши.

– Ребята хотели вас видеть.

– Неужто и Маслов?

– И Маслов. Он до сих пор клянётся, что не хотел ничего плохого.

– Психологию этого человека ты сам распознал. А с Гончаровой и Феодориди я уже говорил. Девочки переживают. Жалко, что расстаёмся так быстро, я подружился с тобой.

– Да, жалко. А… как она?

– Ты заходил?

– Да. Но её не бывает дома.

– Серёжа, тебе я открою секрет. Ей сейчас тяжело, никого не хочется видеть. Но… дай слово, что это останется между нами.

– Обижаете, Николай Николаевич.

– В доме ей оставаться нельзя. Постоянно кто-то приходит. Была даже целая делегация во главе с Рагулькиным. Решили, что нужно на время укрыться. Вера Петровна Сабурова предложила свою квартиру. Но, согласись, это не лучшее место.

– Да уж…

– Нашлось, к счастью, другое. Неожиданнее, но надёжное. Я должен тебе сказать. На всякий случай…

– Я сам догадался.

– Да? Ну-ка, ну-ка…

– Николай Николаевич, я ведь говорил, что один её понимаю. Может, теперь и вы… На Засецком, у Репина?

Он угадал. Именно там, на окраине городка, в пятистенке школьного сторожа, именуемого запросто «Репин», и жила последние дни ученица девятого класса Арсеньева. Идею подсказал сам Егорыч. «Будем картошку варить, картины писать. Заживём! А там Бог поможет, всё утрясётся».

– Но ты туда пока не ходи. Егорыч передаст, что нужно.

– В школе могут запаниковать.

– Мы справку достали, на две недели. Вот она. Отдай в учебную часть.

– Что говорить?

– Скажи, что Леста ушла к знакомой старушке в деревню. А потом её переведут в другую школу.

– Я давно говорил.

– Тогда это было трудно. Сейчас помогут. Держи связь с Сабуровой, о тебе она знает. Я буду звонить из Москвы. Времена меняются, вернутся её родители, и всё устроится.

– Хорошо бы… – После некоторого молчанья: – Николай Николаевич, а что такое любовь?

– Хм… вопрос сложный. Иногда я думаю, что любовь – это вдохновенье чувств.

– Но вдохновенье проходит.

– И возвращается.

– А можно вечно любить?

– Не знаю, Серёжа.

– Я бы хотел любить вечно…

Над нами лужёное небо первых дней декабря. Померанец заката образовал над крышами неяркий цветок, отблеск его пал на лицо Сергея. Он посмотрел пытливо. В глубине его серых глаз проступило тепло, он застенчиво, чуть растерянно улыбнулся.

Это благородное лицо, этот глубокий пытливый взор я видел ещё один раз. В этом же городе, в таком же болезненном померанце уходящего дня.

Здесь царило полное запустенье и буйство вольной природы. Огромные тополя свивались с гигантской берёзой и многоствольной чёрной ольхой. Шатёр листвы казался непроницаем не только для света, но и для влаги. Внизу угрюмый кустарник, сцепившись ветвями, делал всё, чтобы каждый шаг сквозь него давался тяжким трудом. Птицы молчали, но тишина была гулкой, как в кафедральном соборе. Я огляделся. Это напоминало непроходимую буреломную чащу. Хлюпало под ногами, потрескивали, поскрипывали стволы. Я двинулся в одну сторону, но ветви, напрягшись, пружинисто оттолкнули. В другую, но поцарапал лицо и надорвал полу куртки. В оставленном городе я освоился настолько, что уже не прятался в брезентовый плащ Егорыча, не накрывался капюшоном и разгуливал вольно в своей одежде. Но мой визит в это место уже не походил на прогулку.

Пришлось нагнуться и подползти под ветки. Так я пробирался несколько метров, и тут мне неожиданно повезло. Огромное дерево, рухнувшее от старости, подмяло кусты и образовало длинный корявый мост, ведущий в самую чащобу. Я ступил на него и осторожно пошёл, раздвигая кусты, проскальзывая под низкими лапами цепких дерев. Слева и справа возникали остатки ржавых оград, поваленные плиты, разбитые изваяния. Неожиданный мост кончился, я сел на него, осмотрелся и увидел прямо перед собой то, ради чего пришёл. В обрамлении чёрно-зелёных, местами буреющих листьев смутно белел замызганный мрамор, а из овала, закреплённого в нём, через серую плёнку закостеневшей пыли дошёл до меня знакомый взор. Под овалом чёрные, местами потерявшие свою ясность буквы гласили: СЕРЁЖА КАМСКОВ. Чуть ниже даты. Ещё ниже, но уже совсем скрытая кустарником надпись: ДОРОГОМУ… СПОКОЙНО… НАВЕЧНО С НАМИ…

Я расстелил на мокроватом стволе платок, выставил на него початую бутылку, стаканчик, положил картошины, огурец, кусок чёрного хлеба.

– Ну, здравствуй, Серёжа, – сказал я, – вот мы и встретились. – Интонация показалась чуть деланной, неживой, но я продолжал. И чем дальше, тем естественней погружался в бездну своей безысходной тоски.

– Вот ты где оказался. Так далеко. А я всё ещё здесь, ещё существую. Сколько прошло лет? Почти пятнадцать. Тебе было бы за тридцать сейчас. И мне за тридцать. Я ведь всего на шесть лет старше тебя, Серёжа. Сейчас эта разница была бы почти незаметна. А тогда целая пропасть лежала меж нами. Ты учился, а я уже кончил институт. Ты был школьник, а я твой учитель. Тебя настигла первая любовь, а меня… Я а не знаю, что это было. В школе, конечно, влюблялся тоже. Но легко и бездумно. А то, что случилось тогда… нет, это не было даже любовью. Это был МИГ. Так она говорила. Мгновенье, которое могло даровать мне вечность. Помнишь, что ты сказал в последнюю встречу? Ты сказал: «Я бы хотел любить вечно». Желанье твоё исполнилось. Твоя судьба использовала этот шанс. Уход из жизни – дорога в вечность. И так случилось с тобой. А я, я упустил свой шанс, хотя мог воспользоваться им с гораздо меньшими, так сказать, затратами. Я мог обладать и жизнью, и вечностью одновременно. Если б со мною была она.Но я испугался, Серёжа. Я бросил её. Я бежал. А ты с ней остался. И навсегда.

Я налил из бутылки в стакан и выпил. Горячее тепло разошлось по телу.

– Как я узнал о твоей гибели? Девочки написали, Наташа и Стана. Они сказали, что несколько раз переписывали письмо, потому что всё время заливали его слезами. Твою гибель можно расценить как нелепость или подвиг, но это всего лишь средство, с помощью которого ты обрёл свою вечную любовь. Не стоило мне, уезжая, поручать тебе опеку Лесты. Ты не забыл бы об этом и без меня. Движимый смутным предчувствием, сознаньем ответственности и вины, я раздавал эти поручения налево и направо. Вере Петровне, Стане, Наташе, Поэту и даже беспечному Котику. Не говоря уж о том, что крепче всего я надеялся на Егорыча. Я знаю, я уверен, что ты старался быть к Лесте как можно ближе. Ходил поодаль, кружил около дома, попадался Егорычу на глаза и смотрел вопросительно. А она таилась от всех. Переживала нашу разлуку, ждала. Ведь я обещал сделать всё, чтоб вернуться. И поверь, Серёжа, с этим намереньем уезжал. С надеждой. Но столица отрезвила меня. Сначала я кинулся выяснять, что случилось с её родителями. Но узнать удалось ещё меньше, чем слышал от Веры Петровны. Даже знакомый нашей семьи, достаточно крупный чиновник, был «не в курсе». Затем я принялся строить планы, как вызвать Лесту в Москву. Что говорить, я и сам понимал, это было самообманом. Безработный, изгнанный из школы, я ещё долго был вынужден объясняться не только с родными, но и с теми, кто ведал распределением. Только опека знакомых помогла избежать неприятностей. В бытовой свистопляске всё, что случилось в Бобрах, стало казаться мне миражем, картиной из прекрасного и опасного сна. Главой какого-то читаного романа. Ведь так же, как брошенная девочка из имения князя, она бежала за моим вагоном, а я, привалившись к стеклу, не в силах был даже сделать прощального знака… Да, да, Серёжа, я помню те дни, словно минуло не пятнадцать лет, а всего одна долгая кошмарная ночь…

– Возьми мой красный берет.

– Но зачем? Ты к нему привыкла. Как же ты будешь ходить без берета?

– У меня есть шапка. Да, я не могу без берета, поэтому ты должен взять. Тогда мы встретимся непременно. Ведь нам друг без друга нельзя.

– Да, да! Я сделаю всё! Я вернусь. Или нет, лучше ты приедешь в Москву. Я устроюсь работать в школу, устрою тебя, а жильё мы найдём. У меня есть приятель, который уехал по распределению в Сибирь, комната осталась надолго.

– Мне всё равно. Мы одни на свете.

– Как пахнет твой красный берет! Бабушка пользовалась неистребимыми духами.

– Нет, нет, это другой запах.

– Какой?

– Я не знаю. Но при чём здесь духи?

– Прошу тебя, больше гуляй. Смотри, какой у Егорыча сад. Наверное, он станет приобщать тебя к живописи. Это отвлекает. И ешь, обязательно ешь! Я сразу напишу из Москвы, а если что-то срочное, передам через Веру Петровну. Она очень хороший человек. Думаю, за месяц всё устроится. И Серёжа Камсков хороший, надёжный парень. Кстати, Гончарова и Феодориди переживают.

– Я никого не хочу видеть.

– Это пройдёт. Вера Петровна обещала устроить твой перевод в другую школу. В том случае, если дело в Москве затянется. Немного поучишься…

– Я испортила тебе жизнь.

– Пустяки!

– Они ведь не понимают…

– Конечно, конечно! Главное, не тоскуй. И тоже мне напиши.

– Я… не умею. Лучше пошлю то письмо.

– Какое письмо?

– Тот глупый листок. Сочинение. Я запечатаю и пошлю. Коли мне будет плохо. Помнишь? Про самый счастливый день?

– Конечно.

– Если получишь письмо и не сможешь приехать, пошли мне берет. Значит, я уже не могу.

– Что за чёрные мысли! Я приеду по первому зову. Дай телеграмму!

– Нет, нет, только если письмо.

– Будет тебе. Я не знаю… Может быть, мне остаться?

– Нет, нет, ты должен уехать.

– Или поехать вместе?

– Не получится так. У меня здесь дом. И бабушка. И часовня в Барском саду.

– Ещё не сломали?

– Они же знают, что это нельзя.

– Хорошенький вид, склады, а рядом часовня.

Она обняла меня, прижалась. Ворох тонких длинных волос разметался, рассыпался тонкой пеленой и облёк нас обоих.

– Не исчезай, – сказала она.

– А ты не забывай здесь меня.

– Только б не помешали, – пробормотала она. – Все эти Гладышевы, капитаны…

– При чём здесь Гладышев?

– Не знаю, я их боюсь.

– Господи, какая ты странная…

– Куда ты денешь берет?

– В рамочку и на стену.

– Нет, правда?

– Я положу его под подушку и буду с ним засыпать.

– Да. Хорошо. Он будет навевать тебе сны.

– Вообще-то я сплю очень крепко.

– Нет, нет, он будет… А теперь иди, скоро поезд.

– Ты не пойдёшь провожать?

– Ты же знаешь, нельзя.

– Я простился со всеми, никто не придёт на вокзал.

– Я не хочу на вокзал. Обними меня крепче…

В этот момент суровая чёрная птица тяжело опустилась на ветку могучего вяза, росшего перед домом Егорыча. Она шевелилась грузно, устраиваясь поудобней, а потом застыла надолго, сверля нас недвижным радужным глазом…

Она всё же пришла. Но не на вокзал, а к тому разъезду, где поезд, долго и муторно толкаясь на стрелках, выбирал свой путь. А потом бежала рядом с окном в своём кургузом полудетском пальтишке, взмахивая рукой. А потом упала, споткнувшись. И снова бежала вдали. Даже кричала что-то. А я, я стоял, бессильно прижавшись к холодному немому стеклу…

И что же, Серёжа? Я позвонил или написал? Увы, мне долго нечего было сказать, а потом уже некому. Москва отрезвила.Я тщетно пытался устроиться на работу, что-то предпринять. Я медлил, тянул, а после страшных известий попал в полосу тяжкого душевного потрясенья. Возвращение к прежней работе, учительству было немыслимо. Жизнь пошла по другому пути. Я стал, как говорят, «пописывать». В газетах, журналах. О разном писал, по-разному выходило. И жизнь получалась то так, то эдак. Это теперь и не имеет значенья. Та яркая вспышка судьбы, которая озарила начало, больше не повторялась. Остальное свершалось уже в отражённом свете. Господи, почему я в первую же домашнюю ночь не положил берет под подушку? Я просто забыл. Потом закрутилось, замельтешило, берет так и остался лежать на полке в шкафу. Только спустя долгое время, когда чуть затянулась душевная рана, я извлёк его и застыл, поражённый молнией воспоминанья. И этим запахом, зачаровавшим навек благородный бархат. И этой тоской, вошедшей в меня тоже навек. С тех пор я всё вспоминаю и вспоминаю. Что это было? Павшая с неба звезда? Испытание, искушенье? Или стечение странностей жизни, сотворивших бесплотный мираж? Но с годами всё ярче, особенно по ночам, та молния раскалывала, разрывала жизнь, и я мучительно всею душой рвался в ту половину, которая уместилась в несколько месяцев, но на весах жития перевесила долгие годы.

Из письма Наташи и Станы.

«…и это было ужасно, ужасно. Мы просто вышли после уроков. Всего, было шесть человек. Кроме нас, ещё Оля Круглова, Вера Фридман, ну и Камсков с Коврайским. Сначала шёл ещё Константин Витальевич, и даже Маслов хотел, но мы повернули к реке, а они не стали. И зачем мы пошли туда! Это Камсков повернул, а Коврайский сказал, что сочинил о реке поэму. Ну, мы и решили послушать. До этого стояли морозы, и Сталинку заковало. Мы и на лёд посмотреть хотели. Так мы шли и обо всём говорили. А больше о Лесе. В школу она не ходила, скрывалась у какой-то старушки, и мы беспокоились. Все чувствовали свою вину. Даже Маслов предложил её отыскать и проведать, но Камсков сказал, что не надо. Мы подошли к реке. Коврайский начал читать поэму, и тут мы увидели Лесю. Она стояла на берегу к нам спиной и смотрела вдаль. Мы узнали её по пальто. Мы обрадовались, стали кричать: “Леся, Леся!” – и побежали к ней. Сначала она не слышала, а потом обернулась и увидела нас. Николай Николаевич, мы не знаем, как объяснить, но на лице её отобразился ужас. Сначала она застыла на месте, а потом кинулась от нас сломя голову. И прямо на лёд. Она побежала по льду на ту сторону, а мы стояли на берегу и всё кричали. И вдруг она упала, вокруг неё расползлось пятно. Это проломился лёд, и Леся провалилась в воду. Мы онемели. И только Серёжа рванулся гуда. За ним потихоньку сошёл на лёд Коврайский, а потом и всё. А там происходило такое. Серёжа добежал, схватил Лесю за руку, дёрнул, но поскользнулся и сам оказался в полынье. Когда мы добежали, каким-то чудом он вытолкнул Лесю на лёд, а сам исчез под водой. Ещё раз показались его руки, он хватался за край, и мы почти добежали, но всё вокруг начало трещать, расползаться. Мы остановились, он исчез под водой, а Леся осталась лежать на льду. Потом появились люди, Серёжу быстро нашли, там было неглубоко, но он уже не вернулся к жизни. Хоронили его всей школой, с оркестром, а на Доске почёта повесили портрет. Но что портрет, Николай Николаевич! Живой Серёжа, которого мы так любили, ушёл навечно от нас…»

Я получил это письмо в середине декабря, и нужно было сразу поехать. Я вроде бы собрался. Но душевная апатия уже владела мной. Тем более из того же письма я знал, что Леста здорова. Даже не заболела после ледяной воды. Я успокаивал себя. Чуть позже, чуть позже. Тем более надо на приём в министерство. Улаживать дела. Тем более пока не могу забрать с собой Лесту. Тем более нездоров. Ломает, знобит, ночами не спится. Тем более, тем более… Больше всего боялся звонка Веры Петровны. Её строгого ироничного голоса. Но звонка, который, быть может, и встряхнул бы меня, не случилось. Потом я узнал, что Сабурова в эти дни уехала встречать освобождённого мужа. Я потом, уже спустя полгода, встретил её в Москве. Видел издали на концерте. Она шла под руку с высоким седовласым человеком, и на лице её сохранялось выражение той же благородной усталости, с которым она встретила меня на пороге своей квартиры. С ними был и Поэт. Он вернулся в Москву. Два-три его стихотворения появились в журналах, но времена истинного возвращения были ещё впереди. Он не дожил до них.

Ты хочешь узнать, Серёжа, что с остальными? С теми, которые были рядом, вокруг? Кое-кто рядом так и остался. Под землёй, где-то тут, накрытые шапкой одичалой рощи, покоятся завуч Рагулькин, директор Фадей Поликанович и тихий математик Конышев со своей женой. Все они пережили тебя на год или чуть больше. Властное крыло смерти опустилось на город и смело в эту рощу тех, кому и так оставалось недолго. Остальные спасались бегством. Город начал пустеть. Через год здесь почти никого не осталось, а ещё через год его объявили закрытым. Котик Давыдов слал мне отчаянные призывы: «Старик, помоги устроиться в метрополии. Может, фиктивный брак? А если претендентка хоть как-нибудь ничего, то настоящий! Готов пожертвовать молодостью и красотой. Здесь морилка. Чёрт знает, что происходит. Ты молодец, свалил когда надо. И главное, сволочи, скрывают, не говорят ничего. А люди мрут, как мухи. Особенно раковые, но и другие. Вместо Барского страшная яма, техники понагнали, но засыпать не могут. Лилька уже чесанула на юг, Розенталь растворился в воздухе. Розалия совсем очумела, а звездочёт потирает ручищи и предсказывает всеобщий потоп. Химоза держится крепче всех, ей даже нравится, потому что опять как в окопе. Рагулькин сдал и худеет со страшной силой, директора не видать. А знаешь, кто всё устроил? Наш Ерсаков! Не успели кинуть на химию, как он что-то не так сотворил, какой-то контейнер закопал не в том месте. Спешили выполнить план до Нового года! Ну и рвануло. Так, что за два километра от сада я полетел с дивана и разбил башку. Ерсакова будут судить, а я чувствую законную гордость. Всё-таки наши ребята, работники просвещения, кое-что могут. Дайте им в руки рычаг, и тогда берегись, весь мир! Но, кроме шуток, старик, помоги. Я же стоял за тебя на том педсовете. Даже пропустил для храбрости десять граммов. Погибать я тут не желаю. Help!» Я что-то ответил, но Котик больше из возникал. Согласно выраженью из своею письма он «растворился в воздухе».

О ребятах я почти ничего не знаю. Их разметало по разным краям. Слышал только, что Гончарова и Феодориди перебрались с родителями в Москву. О Маслове я прочитал в газете. Он стал комсомольским вожаком крупного института. Прочие канули в небытие. То есть стали взрослыми. Проханов вряд ли остепенился и скорее всего попал в места не столь отдалённые. Коврайский в поэты не выбился. Думаю, бросил писать, располнел, полысел и обзавёлся потомством. Но это предположенья. И лишь об одной достоверно известно. Ей бы лежать с тобой рядом. Так было бы справедливо. Ты опередил её на несколько дней. И лёгкая, прозрачная, в ореоле своих разметавшихся тонких волос, она могла бы догнать тебя, взять за руку и никогда уж не расставаться. Но путь её оказался незрим, направление неразгаданно. Она ушла так, что никто не видел. В адском грохоте, в столбах пламени пропали её следы. Как я узнал об этом, Серёжа? Сейчас расскажу.

Тридцать первое декабря того страшного года. Письмо о твоей гибели получено две недели назад. Порыв сесть в поезд рассеян декабрьским оцепененьем. Целые дни валялся в кровати, спал до полудня. Два-три часа света, и снова сумерки. Сумрак в душе. На Новый год пригласили в компанию старых друзей. Я ожил немного. Мне почему-то казалось, что главное пережить, перевалить через эту дату. На новый год мы всегда возлагаем надежды. Неповторимый, лекарственный ёлочный запах, мерцание хрупких игрушек в зелёной мгле. Вздрагивающие бокалы, их тонкий звон и танцы, танцы, гомон, объятия, объяснения до утра. Искрящийся снег, мириады негаснущих окон и неожиданный чей-то звонок, и неожиданная открытка, и острый морозный воздух. Новый воздух. Новая жизнь. Тогда ещё не было в моде японских календарей, не подбирали одежду по цвету. Но было всё остальное. А главное, надежда на то, что из колодезно-чёрной небесной выси спустится святочная удача-звезда.

Я тщательно нарядился, оглядел себя в зеркале… Поздравил и перецеловал родных. За мной заехали на машине. Я спустился, кинув взгляд на почтовый ящик.

В нём что-то белело. Я открыл, извлёк несколько открыток, письмо, сунул всё это в карман и сел в такси.

Большая квартира сияла огнями. Окна её выходили на Патриаршьи пруды. Посреди катка высилась огромная ёлка. Горели разноцветные фонари, играла музыка, и мальчишки ещё носились по кругу, хотя шёл двенадцатый час.

В квартире тоже стояла ёлка и тоже играла музыка. Меня встретили радостно. А, наш проказник! Ты ещё не в тюрьме? Смотрите, а он неплохо выглядит! Чего тогда прячешься? Забыл нас, забыл! Вот Машенька по тебе вздыхает. Всё ждёт, бедняга. Ещё не женился? А дети есть? Так что там всё же случилось? Ленку Строеву помнишь? Вышла замуж. А Кондауров уехал в Сибирь. Не хнычь, найдём тебе работёнку. Вот Машенька по тебе скучает. Маша, иди сюда!

Музыка играет. На белоснежной скатерти рассыпаны оранжевые мандарины. Чёрный балованный кот шествует по столу меж закусок, графинов, бутылок. Под ёлкой прячется маленький Дед Мороз. В кресле сидит незнакомая девушка в бледно-лиловом платье. Кто-то, с грохотом откинув крышку, проскальзывает рукой по клавиатуре. Хлопок двери, вваливаются новые гости. Радостные восклицания, поцелуи.

– Господа, господа! Без пятнадцати! Пора проводить, разливайте шампанское!

– Провожать лучше вином.

– Какая разница!

Я стою у окна и смотрю на пруды. Там всё ещё много народу. Кто-то решил справлять Новый год на катке. Опускаю руку в карман пиджака, нащупываю открытки. Что там? Это маме. Отцу. Это от родственников из Ленинграда. А это письмо. Как ни странно, мне. В сердце кольнуло. Почерк корявый. Обратный адрес… О, господи…

– Где твой бокал?

– Господа, без пяти! Провожаем Старый!

В одной руке развёрнутое письмо, в другой бокал. Шампанское льётся золотистой струёй, взрывается пеной… Глаза беспорядочно шарят по строчкам. «Николаич… такое несчастье… пошла одна… часовня… рвануло…»

– Прочь все несчастья! Провожаем, ребята!

Шампанское вырывается из бокала, щиплет руку.

Брызги летят на письмо, «…не осталось от неё ничего, только кусочек польта, того, если помнишь в клетку…»

– Коля, ты что не пьёшь?

«…того, если помнишь, в клетку…»

– Ребята, быстрей наливаем!

Медленный бой курантов.

Письмо Егорыча:

«Николаич, не знал, как и написать. И поздравлять с Новым годом тоже не к месту. Не с чем нас поздравлять. Несчастья пошли косяком, и нету от них отбоя. Про Серёжу ты знаешь. Но и про девочку нашу скажу. И её теперь нет на свете. Держись, Николаич, такая судьба. И жалко, ты её не увёз. Ничего бы такого не было. И был бы Серёжа жив. Хотя и это понять, куда ты мог увезти? Своих неприятного куча. Так Бог повелел, и жизнь поворотить невозможно. Ну, ты стало быть, слышал уже о Серёже. Если не слышал, кратко скажу. Тащил Сергей Лесю из полыньи, а сам утонул. Убивались тут все. Полгорода хоронило. Леся, сказать, чтоб вслух убивалась, не могу. Окаменела. Высохла вся до ледышка в три дня. Слова не молвит, воды не глотнёт. Кушать её не мог заставить. До самого Николина дня, когда всё и вышло, совсем ничего не ела. Думается, кроме всего, тебя ожидала. Да я ей сказал, как ты поспеешь? Письмо про Серёжу покамест дойдёт, я знал, что девочки написали, пока то да сё. Тут и Вера Петровна уехала к мужу, а могло статься, ты звонил. Словом, я сам тебя не ждал. А она вроде и понимала, но сердцем я чуял, тоскует она по тебе. Но даже если б приехал, не знаю, чем бы помог. Хуже того, глядишь, и сам отправился бы за ней да Серёжей. Потому что уж наверняка пошёл бы ты в церковь и к той часовне. Было, говорю тебе, девятнадцатое число, день Николы-угодника, твои, стало быть, именины. Вот так, Николаич. В нашей деревне, я помню, гуляли никольщину, пили пиво и брагу дня по четыре. В такие дни женихи да невесты готовились к свадьбам, по храмам молились. Но всё это было раньше. И кроме всякой никольщины, получился это девятый день по серёжиной гибели. Лесенька тут встрепенулась и в церковь пошла. Препятствовать ей не посмел, сам дома остался. После церкви она захотела ещё и к часовне пойти. Той самой, помнишь, в Барском саду. Да сада-то не было уж давно, хотя часовня вроде ещё стояла. И надо ж такому случиться, в этот день её и собрались ломать. Новый директор пришёл на завод, отдал распоряженье. Я всего этого и не знал, а Лесенька словно чувствовала. Эту часовню она любила. Знаю, ходила туда с тобой. И тут, как бы к твоим именинам, словно припомнить старое, решила сбегать туда. Я, Николаич, неладное ощущал. Отговорить пытался, тем более уж темнело. А она говорит, это хорошо, что темнеет, не заметят меня. И побежала одна. В этом своём пальтишке. Я стал дожидать её, не дождался. Рвануло так и тряхнуло, что думал, атомную бомбу спустили. Всё озарилось, как днём, огонь достал аж до неба. И в том огне исчезла наша девочка навсегда, не осталось от неё ничего, только кусочек польта, того, если помнишь, в клетку. Вышло, Николаич, страшное дело. Взорвались склады с опасными веществами, земля провалилась внутрь, и оттуда полезли какие-то испаренья. Кусочек этот польта подняло в высоту, отнесло аж до самой школы, тут его кто-то и опознал. Думается, Николаич, что взрыв не простой, не случайный. Разверзлась геенна огненная, и не надо было им трогать часовню. Об этом все говорят, а Лесенька надеялась, что поймут. Так или эдак, но её больше нет. Погибло ещё двадцать три человека, с ожогами много лежат, а один человек мне сказал, что надо бежать отсюда. Вредные взорвались вещества, а из-под земли идут ещё хуже. И будто сквозняк тянет в ту дырку, всё вплоть до железа сметает туда, хоть и пытаются законопатить, залить бетоном. Нехорошее наше место теперь, Николаич, но я не уеду. Куда? Доживу помаленьку. И я хотел было звать тебя, чтоб приехал, но теперь не знаю. Говорят, неполезно, здоровью вред. А Серёже с Лесей ты уже не поможешь. Что за девочка загляденье была! Мне она полюбилась. И скажу тебе, Николаич, то не простое было созданье. Небесное, неземное. Оттого и жила недолго. Ничего, на том свете, полагаю, не хуже. Это мы тут маемся, а они глядят оттуда и нас жалеют. Думаю, Лесенька и там не забыла нас. А мы уж здесь её будем помнить.

Так что прощай пока, Николаич, может, и свидеться даст судьба. Картинки я всё продолжаю изображать, тем и живу, тем счастлив и благодарен тебе, что навёл ты меня на хороших художников, которых воздействие чувствую в самом сердце. Тебе пожелаю хорошей жизни и чтоб не забывал, как оно было.

Твой Михаил Егорыч».

Я попрощался с Серёжей и пошёл к Провалу. В последний раз. Дальше проволоки и первых щитов я проникнуть, конечно, не мог. Но и отсюда пустынная плоская зона казалась угрюмой, опасной. Последние замеры, последние цифры в журнал. Приятель будет доволен, я выполнил порученье. Прочее оставалось неясным. Да и наивно было бы полагать, что мне откроется тайна. Учёные бились, умные люди ломали головы. А то, что я получил плотный синий конверт, ничуть не загадочней, чем открытка от погибшего инженера или омоложение смертного больного светила науки. Я слышал о разных чудесах, порождаемых аномалией радиации, а тут ещё искажение гравитационных сил. Самыми странными оказались, конечно, местные сны. В реальности не уступали яви. Наутро болели руки, когда их выкручивали во сне. Слово в слово помнились несуществующие воспоминания, а самое главное, именно явь представала иной раз столь призрачной, что впору было себя ущипнуть.

Это всё ты сотворил, Провал. Куда ведут твои недра? Что затаилось в них? Может, прячется там микрокосм, подобие чёрной дыры, обнаруженной астрономом? И оттуда выходят на этот свет призраки и фантомы, смущая, мучая нас…

Я вынул конверт и в который раз прочитал листок из линованной школьной тетради. «…Сердце замирало от страха, вдруг не появитесь, исчезнете навсегда. Но Бог миловал и не спрятал вас от меня. Какое ещё нужно счастье, если в день своего рожденья, в день Купины, вы открыли дверь класса, поздоровались и посмотрели мне прямо в глаза…»

Да, завтра семнадцатое сентября. День Купины Неопалимой. Наш день рождения. Вот странно, её нет так давно, а я ещё жив. Выполняю обряды жизни. Хожу на работу, возвращаюсь в семью. Представьте, и семья имеется у меня. Читаю газеты, посещаю собрания и даже иногда летаю во сне. До сих пор. И сюда прилетел. В том же сне, не иначе. Чьи это там стихи: «Купина Неопалимая, середина сентября, ты ещё глядишь, любимая, сквозь листву календаря…»

Я пошёл вдоль проволоки. Одно время по ней собирались пустить ток. Средство от иностранных шпионов. Но шпионы не появлялись, не поймали, во всяком случае, ни одного. Хотя приятель показывал мне статью из западного журнала. Там, не стесняясь нашей секретности, сообщили своим согражданам больше, чем знали у нас посвящённые лица. Статья называлась «Загадка Бобров».

Кажется, вот здесь проходила дорога. Здесь остановил меня солдатик, брат Ивановой. Маленький, румянолицый. Он просил закурить. Эх, Иванов, Иванов. Тебе бы остановить мою Лесту, Лесеньку, Лесю мою. Ты ведь стоял на посту в тот вечер. А может, вы давно сговорились? Она шмыгала мимо тебя, открыв ту же тайну, какую поведал и я? Что сидит в одном классе с любимой твоей сестрой? И он встречал тебя улыбкой на румяном лице. Проходи, проходи, только быстро. Могут нагрянуть. Они любят в такое время. Как там Тонька моя? Не обижают? Беги, только быстро. А потом поднялась земля, и вышел из неё огненный столб. Прощай и ты, Иванов.

А тот праздничный вечер и танцы? Я помню, я всё это помню. Танцевала разгорячённая красивая Гончарова. Танцевал сдержанный Маслов. А Серёжа говорил с Коврайским. «Мишка, Мишка, где твоя улыбка…» А потом она. «Почему ты так долго?.. Мы с тобой не такие, не такие, как все… Давай убежим!» И это, произнесённое отрешённым голосом: «Вы боитесь даже первого снега…» Она пошатывается, прислоняется к стенке, я кидаюсь к ней. «Леста. Леста! Прости меня, девочка дорогая… С тобой, с тобой…» Господи, почему моё сердце не разорвётся?..

Семнадцатое сентября.

Егорыч принарядился. Достал откуда-то чёрный негнущийся пиджак, нашёл белую рубашку. На столе, кроме варёной картошки и огурцов, немыслимые деликатесы. Шпроты, сардины, сырокопчёная колбаса и ноздреватый сыр.

– Где ты всё это взял, Егорыч?

– Меняю. Я самый тут могущественный человек. Семилетник всем помогает. Захотел бы, грузовик у них выменял. Да не нужен мне грузовик, с лошадкой милой да проще. Тоже живое созданье.

В чёрном негнущемся пиджаке, ослеплённом белизной рубашки, Егорыч смотрелся торжественно, но и слегка комично.

– Отбываешь?

– Да уж, пора.

– Не выведал ничего, – констатировал он. – Но молодец хоть приехал.

– Не знаю, какой уж я молодец.

– Сейчас развлекать тебя стану, – сказал Егорыч. – Хочу показать одно достиженье.