Текст книги "Самый счастливый день"

Автор книги: Константин Сергиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

В классе задание встретили лёгким смешком. Маслов взглянул на Гончарову и сделал небрежный жест. Та отвернулась и склонила голову к оживлённо шептавшей Стане Феодориди. Проханов подрёмывал, Куранов воинственно смотрел по сторонам. У Орлова почему-то покраснели его невиданные уши. Коврайский, разумеется, ни на мгновенье не отвлёкся от сочиненья стихов, а Камсков задумчиво глядел на приникший к окну тополь, на ветке которого качалась большая чёрная птица. В тёмных глазах Веры Фридман, смотревшей прямо на меня, скользнула туманная печаль. Вот и всё, что я помню об этом моменте…

Домой я вернулся поздно. Котик Давыдов завлёк меня в «метро». Было такое приметное место в Бобрах, и размещалось оно под так называемым «коммерческим» магазином. То ли бывшее бомбоубежище, то ли ненужный склад, «метро» дарило посетителям радость общения с помощью бочкового пива.

Пиво привозили нечасто, но если уж привозили, то торговали чуть ли не до утра. В сизом табачном дыму скапливалось невиданное количество народа. Инвалиды на деревянных култышках, бледнолицые рабочие химзавода, электрики с Потёмкина, бойкие ремесленники из местного училища. Все гомонили, курили, плевались, ссорились и мирились, сновали по подвалу словно сомнамбулы, а некоторые оседали у стен, отягчённые поглощённым пивом.

Котик принадлежал к «аристократам». Не успел он протиснуться к прилавку, как запаренная продавщица расплылась в улыбке.

– Константин Витальич! Милости просим! Кабинет свободный.

Мы оказались в грязной полутёмной комнатке с табуретами и залитым пивом столом. Продавщица тотчас грохнула перед нами тяжёлые вспененные кружки.

– Директор только ушли. Как вы удачно, Константин Витальич! Что-то забыли нас!

– Работаем, Зоечка, учим, – важно ответил Котик. – Как пиво сегодня?

– Упатовское, как всегда. Но неплохое. Добавочки не желаете?

Котик вопросительно посмотрел на меня и, заметив моё замешательство, ответил:

– Потом, Зоёк, позже.

– Ну, отдыхайте, – продавщица исчезла.

– Добавочка это портвейн или водка, – пояснил Котик, – здесь принято добавлять.

– Я вижу, тебя уважают, – заметил я.

– На обаянии! – Котик поднял палец. – Положим, ты думаешь, что я эту Саскию щиплю за бока или жму по углам? Ничего подобного. На обаянии! Это мой принцип. Главное для женщин внимание, расположенье. И они тебе всё отдадут. Когда я учился, у нас была мегера по диамату. Синий чулок, Салтычиха! Ты видел Химозу? Близко к тому. Так вот, ей сдавали по нескольку раз, никто с первого раза. Кроме меня. А почему? Да я её не боялся! Я её обожал. Как женщину. И давал ей это понять. Входишь смелой походкой, принимаешь таинственный вид. Садишься напротив и смотришь прямо в глаза. Смотришь и внутренне говоришь: «Анастасия Иванна, какой там диамат, боже мой! Провались он пропадом! Вот вы в своём нелепом пиджаке, с каким-то кукишем на затылке. Вам за сорок, и, кажется, никто не обращает на вас вниманья. Кроме меня! Я распознал в вас чуткую женскую душу. Я ваш поклонник, ей-богу! Мне совершенно неважно, какую я получу отметку. Главное, поглядеть на вас. Главное, быть рядом. Анастасия Иванна!» И что же ты думаешь? Эта мымра теряется. Начинает краснеть. Внутренне, конечно. Совершенно не слушает, что я мелю вслух, а это, поверь, не имеет никакого отношенья к вопросу, потом хватает зачётку и ставит ну если не «отлично», то «хорошо». Да ещё счастлива! И туман в голове. Правда, из-за меня другие страдали, не скрою. После меня всех валит, как домино. С неистовой злобой…

Котик с наслаждением говорил и с наслаждением потягивал пиво.

– А эта, хозяйка твоя, – он интимно понизил голос, – Сабурова Вера… Очень и очень ещё ничего. Ты как, нашёл с ней общий язык?

Я ответил, что отношенья у нас хорошие, тёплые, и даже принялся толковать про Босха. Котик махнул рукой.

– Да глупость всё это! Какие альбомы, какие художники. Ты не тяни, не затягивай только. Упустишь момент, и крышка. Говорю тебе, это женщина ничего. Тут на неё покушались. А один так просто сбежал. Любовь без ответа. Кстати говоря, твой предшественник, литератор.

– Гладышев?

– Тоже момент упустил. Ходил всё, канючил. Ну и надоел со своей любовью.

– Так он ведь женат.

– Ты меня поражаешь. Какое это имеет значение? Ты ещё не женился? И молодец. А я, например, развёлся. Эх, меня бы на улицу Кирова! Увы, имею жилплощадь. Так что давай, не тяни.

Я ответил, что не имею на Веру Петровну видов подобного рода. Котик оживился.

– Тогда помоги, старина. Не знаю, как к ней подкатиться. В гости ходить неудобно, и не зовут. А время не терпит. Скоро мужа освободят, недолго осталось. Я вот что, в гости к тебе зайду, а там разберёмся.

Котик начал мне порядочно надоедать.

– Зоечка!

Продавщица сунула голову в дверь. Оттуда пахнуло дымом и гомоном многолюдной толпы.

– Нам бы шампанского, а?

– Шампанского? Ну уж гуляете, Константин Витальич. – Она исчезла.

Котик вылил в себя остатки пива.

– Мы же аристократы, а, старина? Иной раз нужно и показать. Я как скажу шампанского, она просто млеет. Для меня тут всегда наготове. Хлопнем сейчас по бокалу! Жалко, не день рожденья…

– Как у кого, – сказал я внезапно. – У меня как раз день рожденья…

Сначала он не поверил, но тут же пришёл в восторг. И у меня действительно был день рожденья. Котик хлопал себя по лбу и радостно восклицал:

– А я-то думаю, дай приглашу! Хлопнем со стариком по бокалу! Что ж ты скрывал? И профком прозевал. У нас вообще-то всегда поздравляют, хлопают по бокалу. Новенький ты ещё, не знали.

Ещё через полчаса захмелевший Котик вещал:

– Ты видел, какая у меня интуиция? Я сразу понял, что у тебя день рожденья. Дай, думаю, хлопнем. Слушай, пойдём к тебе на квартиру. Пару шампанского, Верочку угостим. Всё-таки день рожденья. Да она будет рада! Ты просто ещё не понял, как нужно на обаянье…

Ночью я долго не мог заснуть. Двадцать три года. Всё-таки возраст. Что-то ждёт меня впереди? До института я жил в хрустальной оранжерее. Родители, идеалы, чудесные книги, друзья. В институте оранжерея начала разваливаться. Исчезнувший невесть куда любимый профессор, зловещие чёрные заголовки газет, похороны Вождя со страшными сценами, когда я чудом уцелел, едва не задавленный в Козицком переулке…

Уже в уходящем сознании мелькнуло ясно чистое лицо, и в сердце кольнула блаженная игла.

В понедельник на моём столе лежала пачка тетрадей с домашними сочинениями. Несколько человек не сдали. Проханов буркнул: «Нечего писать». Валет не явился на урок. Сёстры Орловские сослались на болезнь, а Коврайский вложил в тетрадь листки со своими стихами: «Просьба прочитать, и это будет счастливый день в жизни одного человека». Просьбу Коврайского я выполнить не сумел, потому что стихи в отличие от обычных записей были написаны совершенно невозможным почерком, полным завитушек и неведомых знаков. Впоследствии он уверял, что это «новое веяние в стихосложении», что должно быть «немножко непонятно, а то неинтересно».

Толя Маслов сухо описал случай, когда он перевёл немощную старушку через улицу, помог ей подняться на пятый этаж и вынес ведро с мусором. «Это был настолько счастливый день, – заканчивал он, – что с тех пор я долго стою на перекрёстках, поджидая других старушек, но они не идут, и жизнь моя оттого бедна и убога». Маслов писал легко, грамотно, с холодным юмором. Я поставил ему пятёрку.

В сочинении Наташи Гончаровой сквозила ирония и любование своим остроумием. «Мой самый счастливый день давно миновал. Он имел место в девятнадцатом веке, когда в другом обличье, но с тем же именем я танцевала на балу с Пушкиным. А если серьёзно, то я уверена, что на свете счастья нет, а есть покой и воля…»

Стана Феодориди была искренна и проста. Она описала ненастный осенний день, когда в ливнях дождя перед ней появился белый голубь и, отметая крыльями водяные струи, облетел её, а потом сел на плечо. «Я почувствовала самое настоящее счастье, не знаю почему. И вообще считаю, что счастье может быть беспричинным, как явленье природы».

Большинство сочинений были совершенно безлики. Ученики кое-как отписались, как правило, с огромным количеством ошибок, неохотой и откровенной скукой. Серёжа Камсков был краток и честен: «Николай Николаевич, я мог бы сочинить целый рассказ, но не хочется врать. У меня есть мечта о счастливом дне, это правда, и я знаю, каким он должен быть. В сравнении с этим желанием все остальные “заячьи радости” для меня не существуют. Спросите меня через год, и я отвечу, удостоился ли я этого счастливого дня».

А теперь главное. Её сочиненье. Если это можно назвать сочиненьем. Приведу его целиком:

«Вы знаете, в чём моё счастье, и знаете мой счастливый день. Всё лето ждала, всё лето искала неопалимый кустик, но не нашла. Сердце замирало от страха, вдруг не появитесь, исчезнете навсегда. Но Бог миловал и не спрятал вас от меня. Какое ещё нужно счастье, если в день своего рожденья, в день Купины вы открыли дверь класса, поздоровались и посмотрели мне прямо в глаза. Я знаю, зачем вы придумали эту тему. И вы не ошиблись. Я уверяю вас снова, что это самый счастливый день в моей грустной и, вероятно, ненужной вам жизни.

Ваша Л. А.».

На обложке тетради я прочитал её полное имя. В большой комнате нашёл старый справочник. Купина Неопалимая, праздник иконы Богоматери. Тридцатого по старому, семнадцатого сентября по новому стилю. День моего рожденья. Лето два раза написано через ять. Бог с большой буквы.

Что это значит? Откуда известно число? И такая серьёзность тона. Странное, необычное имя – Леста Арсеньева…

Не спится. Ворочаюсь с боку на бок. Всё это было давно, так давно. И, казалось, задёрнуто пеленою времени, но вот вспыхнуло вновь, вернулось и тревожит, не даёт ни сна, ни покоя. Сегодня делал замеры и всё искал, искал. Кто послал это письмо? Верней, не письмо, а знак. В конверт была вложена именно та страница, которая когда-то поставила меня в тупик, поразила.

Не сплю. Егорыч посапывает мирно у печки. Да, тот самый Егорыч, школьный сторож, чудак, фантазёр, каморка которого ютилась под лестницей главного входа. В каморке стоял густой запах красок и сияла мощная лампа, освещая начатые и завершённые полотна, столь знакомые с первого взгляда. «Мишки и лесу», «Бурлаки», «Боярыня Морозова» и даже «Последний день Помпеи». «Художник обязан копировать мастеров, – солидно вещал Егорыч. – Только добившись уменья, можно идти дальше». Он был жаден до всяких альбомов и репродукций. Когда же увидел Босха, пришёл в неописуемое волненье…

Кажется, затихает дождь. Мокрый ветер шарит за стенами. Чернота. Заснуть не могу. Поднимаюсь тихонько, выхожу на крыльцо. Дождика нет, волнуется шумно рябина. Какой-то мглистый коричневый свет прорезается на горизонте. Всё ярче, и вот уже красноватый. Что-то горит? Я натянул плащ, резиновые сапоги и двинулся потихоньку на свет.

Чем дальше я шёл, тем больше не узнавал город. Какие-то странные контуры, блуждающие огоньки. А горизонт разгорался всё жарче, взлетали снопы искр, клубились дымы. Без сомнения, что-то горит. Но куда я иду? Где Пионерская, где «Победа»? Или я отвернул в сторону? Хотя горело, как мне казалось, над Барским садом, а, стало быть, над Провалом. Провал. Страшновато, конечно, идти к нему ночью. Но что там могло гореть? Я знал, что рядом с Провалом есть небольшая будка и шахта с подъёмником, вырытая для замеров на глубине. Будка, загорись она вдруг, не могла вскинуть такого пламени. Может быть, рядом хранились горючие материалы? Сомнительно. Или Провал выкинул новый фокус? В прошлом году туда внезапно укатил и канул навсегда пустой грузовик, оставленный шофёром в ста метрах. Два раза над Провалом восходило фиолетовое свечение и несколько раз слышались глухие утробные звуки. За последние десять лет таких «фокусов» было зафиксировано восемь. Неужели мне придётся увидеть девятый?

На мгновенье я остановился в раздумье. Может, вернуться и разбудить Егорыча? Разумно. Но вся беда в том, что, кажется, я заплутал. Против меня разгоралось пламя, сзади и по бокам чернота. Хорошо ещё, что под ногами твердь, то ли асфальт бывшей улицы, то ли вновь проложенная бетонка.

Внезапно за спиной раздался бешеный топот. Я отшатнулся в темь деревьев. Мимо, переговариваясь, пронеслись два всадника. Этого ещё не хватало! Сейчас начнётся пожарная паника, понаедут солдаты, и меня непременно найдут. Пока я раздумывал, что предпринять, всадники промчались обратно, но уже с поднятыми над головой факелами. Это феерическое карнавальное действо настолько заворожило меня, что я не мог двинуться с места, и жёлтые всплески огня выхватили мою фигуру из темноты.

– Вот он! – крикнул один, и кони, всхрапнув, повернули обратно.

Ещё через мгновенье всадники окружили меня. Их было уже четверо. Двое спешились и грубо схватили за руки. От них веяло жаром и конским потом.

– Попался?! – сказали они.

Одежда на них была странной. Что-то вроде защитных костюмов с кожаными накладками и металлическими бляхами, на головах плоские каски, а за поясом у одного здоровенный нож. Кони похрапывали.

– Давно тебя ищем, – сказал тот, что с ножом.

Что за странный патруль?

– У вас горит, – произнёс я как можно спокойней.

– Ты и поджёг, – произнёс солдат на коне.

– Я увидел пламя и пошёл на него, – сказал я.

– А где ты прятался?

– Это неважно. Я хотел сделать свою работу.

– Какую работу?

– Это не ваше дело. Отведите меня к капитану.

– К нему, к нему, – заверил всадник. – Хоть надо тебя на месте…

– Что такое? – попробовал я возмутиться. – Что за слова?

– Не разговаривай с ним, – сказал другой, – ведём к капитану.

– Влезай! – приказал тот.

Меня втащили на грузного горячего коня, и я оказался прижатым к его холке. Сзади посапывал всадник. От него пахло кожей, чесноком и, кажется, перегаром.

– Что там у вас горит? – я снова попытался вступить в разговор.

– Молчи! – он ткнул меня в спину.

– Сейчас сам увидишь, – ответил другой. – А может, придётся погреться. Это как капитан решит.

Мы ехали молча, но отворачивали в сторону от пожара. В груди поднималось острое беспокойство. Что за люди? Почему говорят так странно? Да и солдаты ли они? Уж не банда ли мародёров? В былые времена они делали набеги на оставленный город. Но сейчас здесь нечего брать. Однако, этот внезапный пожар… Нет, что происходит?

– Я буду жаловаться, – сказал я.

– Жалуйся, – буркнул всадник.

– В Москве.

– Где? – спросил он и расхохотался. – Ты сумасшедший. Слышь, ребята, он хочет жаловаться!

Те тоже захохотали.

Кони остановились. Меня грубо столкнули на землю. Освещённый отблеском дальнего зарева, передо мной высился особняк со стрельчатыми окнами и башенками по углам. В окнах мелькали зловещие красные искры.

– Иди, – сказал всадник.

Скрипел под ногами гравий. Совсем незнакомое место. Аккуратно подрезанные кусты, ровная дорожка, ведущая к широким ступеням.

Тёмными коридорами мимо каких-то зеркал и смутно белеющих статуи меня провели в комнату. Высокий потолок, светлые стены, на них тарелочки и картины. В кресле с высокой спинкой сидел человек, завёрнутый в плащ. Всего одна свеча в тяжёлом подсвечнике давала неясный свет. Лицо человека различить было трудно, я только заметил, что на голове у него было что-то вроде войлочной шляпы.

– Вы капитан Васин? – спросил я.

Он молча смотрел на меня.

– Я увидел пожар и пошёл на него. Меня схватили солдаты.

– Хорошо сделали, – произнёс человек глухим, простуженным голосом.

– Что же теперь будет?

– Кто такой капитан Васин? – задал он встречный вопрос.

– Начальник здешней охраны.

– Начальник здешней охраны я, – сказал человек.

– Но кто вы? – воскликнул я.

Он не ответил и, помолчав, спросил:

– Зачем вы явились сюда?

– С научной целью.

Он слегка двинулся в кресле, словно от удивленья или негодованья.

– Ложь, ваша цель другая.

– Кто вы в конце концов? – спросил я. – Что вам от меня надо?

– Ваша цель нам известна.

– Тут какая-то путаница, – сказал я. – Вы принимаете меня за другого.

– Ваша цель нам известна, – повторил он.

– Раз так, то какая? – спросил я.

– Сержант! – крикнул оп.

В глубине комнаты отворилась дверь, и там появилась фигура.

– Как чувствует себя госпожа?

– Госпожа почивает, – ответил сержант.

– Разбудите её.

– Но, капитан…

– Это необходимо.

Дверь закрылась.

– Так вы капитан Васин? – спросил я.

– Нет, я не капитан Васин и капитана такого не знаю. Но всё же я капитан, и вы можеге обращаться ко мне как к капитану.

– Послушайте, капитан, – сказал я. – Тут сплошное недоразуменье. Конечно, я проник сюда незаконным путём. Но судите сами, мне надо сделать работу. Я просто не хотел терять время, чтобы возвращаться обратно.

– Ничего у вас не получится, – сказал капитан.

– С чем?

– С вашим враньём. Вы человек благоразумный, и надо признать своё поражение.

– Да о чём речь? – выкрикнул я.

– Сержант! – снова позвал капитан.

Сержант появился в дверях.

– Госпожа одевается.

– Молите бога, – произнёс капитан.

Молчанье. Трепет свечи. Скрип кожи, бряцанье оружия, сопенье солдат за моей спиной. Затем дверь широко открывается, и оттуда неслышно выходит кто-то в белой одежде до пят.

– Осветите его, – приказывает капитан.

Солдат поднимает свечу и подносит её к моему лицу. Я замечаю, что подсвечник стар и красив, он прямо-таки антикварный.

Капитан говорит:

– Простите, что беспокоим вас, госпожа. Но благоволите сказать, знакомы ли с этим человеком?

Молчанье.

– Вглядитесь, вглядитесь, – настойчиво просит капитан. – Он нарядился в шутовские одежды. Но это он. Достаточно вашего слова.

Молчанье.

– Зря вы печётесь, – говорит капитан, – этот злодей умыслил на вас. В конце концов, он поджёг усадьбу.

Молчанье.

– Зажгите вторую свечу, – приказывает капитан, – быть может, тут мало света. Сержант, возьмите свечу на спинете.

Сержант направляется ко мне и зажигает вторую свечу от пламени первой.

– Приподнимите! – приказывает капитан.

Сержант поднимает свечу над собой и медленно отступает к окну. Свеча разгорается и освещает комнату. Всё ближе, ближе к фигуре в белом, и наконец вся она предстаёт в мерцающем свете. И первое, что выплывает из тьмы, это красный берет. Я вскрикиваю и бросаюсь к ней.

– Леста!

– Хватайте его! – кричит капитан.

На меня кидаются сзади, валят на пол, выламывают руки, я кричу придушенно:

– Леста!

Но кто-то ещё бросается сверху, мне всё тяжелей, дышать нечем. Я погружаюсь в душную тьму…

Трясут, трясут. Кажется, льют воду. Что-то бормочут.

– Николаич! Ты что, Николаич…

Открываю глаза. Надо мной встревоженный Егорыч с кружкой воды. Я весь в холодном поту.

– Ты что, Николаич? Приснилось? Так кричал, так кричал…

Леста Арсеньева

Мысль о розыгрыше. В самом деле, молодой неопытный учитель. Самоуверенный с виду. Пытается отойти от программы, «строит из себя москвича». Эту фразу, пущенную шепотком, я поймал мимолётом, хотя она могла быть отнесена не ко мне, а, например, к Камскову, прожившему долгое время в Москве у бабушки.

Первый урок я начал с Пушкина, а не с Островского, как то полагалось. Пушкина в нашей семье обожали, три года я ходил на пушкинский семинар в институте, слушал лекции пушкинистов. Без Пушкина я просто не мог обойтись, свой первый урок не мыслил без Пушкина. Так и начал его, хотя директор привёл меня в девятый, а не восьмой, как я рассчитывал, класс.

– А Пушкина мы уже проходили, – произнёс тогда Толя Маслов.

Я отвечал, что о Пушкине можно говорить в любом классе, что ни один русский писатель послепушкинской поры не писал без Пушкина «в уме», а в конце концов предложил организовать внеклассный пушкинский семинар.

– Ну, это если заменить кружок по народным танцам, – высказалась Гончарова, – а то времени у нас не хватает.

Розалия Марковна на первом же педсовете мягко сказала:

– Вот Николай Николаевич молодой педагог, задорный. Он предлагает внеклассный пушкинский семинар. Правда, слово «семинар» для школы неподходящее, но я его понимаю. Хочется нового, свежего. Но как же программа, Николай Николаевич? Для восьмиклассников кружок сделать можно, а девятиклассникам он ни к чему. Дети сейчас не умеют слушать. Для девочек главное, что надеть.

Отозвался один лишь Серёжа Камсков, да и то через неделю после моего предложенья. Столкнулись мы с ним на улице у кинотеатра.

– У нас тут болото, Николай Николаевич, сплошное болото. На ваш семинар из всего класса могли бы ходить лишь два человека.

– Один из них, конечно, Коврайский?

– Один из них я.

– А другой?

Камсков посмотрел в сторону, лицо его сделалось грустным.

– Сами увидите, Николай Николаевич. Не так много народа в классе.

– Наташа?

Он усмехнулся и пожал плечами.

– Мираж, тень своей тёзки. Хотя для таких, как Маслов…

– Ты его недолюбливаешь?

– Нет, отчего же. Он неплохой, далеко пойдёт. Но скучный…

– Может быть, Стана Феодориди?

– Николай Николаевич, не вынуждайте меня давать характеристики. Я класс свой люблю.

– Серёжа, мы говорим по делу, о семинаре. И я хотел бы знать, кто второй кандидат. Но можешь не говорить. Ты любишь Пушкина?

– Не знаю. Хотел бы любить. Он ясный, а Лермонтов тёмный. Но семинара не будет. Уж это поверьте, Николай Николаевич. У нас тут болото. Гладышев тоже что-то пытался.

– Хороший учитель?

– Нервный.

– Как вы к нему отнеслись?

– Нормально. Правда, с новыми мы всегда осторожны…

Я тогда уже догадался, кого имел в виду Серёжа Камсков. Может быть, потому, что не раз ловил его тоскливые взгляды, направленные в сторону, где сидела она. А может быть, потому, что с самого начала выделил из класса именно их двоих.

Но розыгрыш? Это с ней не вязалось.

Я волновался. Как поступить? Отдать сочиненье, исправив ошибки? Оставить после уроков и говорить? Посоветоваться с кем-то? Последнее отпадало. Я уж не говорю про «опытного педагога» Розалию Марковну, но даже Вера Петровна в советчики здесь не годилась. Конечно, про день рожденья можно было узнать, но что-то гораздо большее, какой-то «сюжет» крылся за этим письмом, какой-то замысел, непохожий на примитивный розыгрыш.

В классе её называли Леся. Проходя мимо стайки девочек в коридоре, я слышал сказанное Гончаровой: «Леська у нас не от мира сего». На уроках я редко смотрел в её сторону, боялся встретить тот взгляд, который поразил меня. В тот первый день. Один раз она выходила к доске и что-то пролепетала об «образе Катерины». Именно пролепетала, проглатывая концы скучных фраз из учебника. Но голос у неё был нежный. Другого я сказать о нём не могу.

В другой раз, спеша на урок, я чуть было не сбил её в коридорном зигзаге. Она отшатнулась с портфелем, прижатым к груди, покраснела страшно и как-то забавно надула щёки.

– Вы на урок? – спросил я.

– Отпустили, – прошептала она. – Я заболела.

– Выздоравливайте! – Я поспешил дальше, но через несколько шагов оглянулся. Она стояла всё так же с портфелем, прижатым к груди, и смотрела мне вслед испуганным взором.

«Леська у нас не от мира сего». Быть может, в этом всё объясненье? Но как поступить…

Выход из положения нашёлся. Нашёлся он сам собой.

Удивительно тёплый день послало из прошлого лето. Поместившись в жёлтых хороминах сентября, он сразу почувствовал себя господином. Веяло благостью от всего. Летали в воздухе серебристые нити, и жёлтый кленовый лист так плавно и доверчиво опустился под ноги, что я остановился, поднял его и засунул в карман пиджака.

Котик Давыдов настойчиво звал на пиво. Мимо легко пробежала Лилечка: «Ой, опоздала, мальчики». Завуч Наполеон, надвинувшись животом, посоветовал отправиться в поездку за грибами. Прошёл неуклюжий Розанов, разгребая воздух взмахами непомерно протяжных рук и бухая в землю огромными башмаками.

– А в гости когда? – напирал Котик. – Ты обещал.

Я отговаривался тем, что Вера Петровна редко бывает дома.

– Теряем время, – настаивал Котик. – Или ты желаешь жить монахом?

Кстати, выяснилось, что не только «на обаянии» держался пресловутый «аристократизм» Котика. Буфетчицу Саскию он за бока не щипал, но в пятом классе учился её нерадивый сын. По всем предметам он имел тройки и двойки, зато по английскому крепкое «хорошо». Об этом язвительно заметила на педсовете Химоза, но Котик немедленно огрызнулся: «Каков преподаватель, таков и ученик, дорогая Анна Григорьевна. Это не я сказал. Это сказал знаменитый педагог Песталоцци».

– Цитируй, – проповедовал по этому поводу Котик. – Смело цитируй, мой друг. Я ещё в школе понял, надо лепить цитаты. При этом не надо искать! Выдумывай смело! Ты полагаешь, Песталоцци произносил такие банальности? Может, и произносил, не знаю. Ты видел, как заткнулась Химоза? Таких можно поставить на место только цитатой. Дескать, Маркс сказал то, а Фридрих это. Они доверчивы и покорны, как дети. Это племя начётчиков, поверь, старина. У них нет своего мненья. Им только кажется, что это своё. На самом деле они вычитывают из газет, из трудов, а больше всего из сборников этих самых цитат. Что такое цитаты? Фраза, полфразы, треть фразы, вынутых из контекста. Это ложь во имя какой-то мысли. Поэтому не стесняйся, лги смело! Они же все лгут! Главное, уметь придумать цитату. Главное, умело выбрать уста. Уста необходимого в данный момент гиганта. На педсовете Макаренко, Песталоцци. На партсобрании знаешь сам. Ты, кстати, партийный? Ах, да, я забыл. Но на скамейке с девушкой! Тут как объект. Для одних Шекспир, для других Асадов.

– Что ж, и за них выдумывать?

– А как же! – воскликнул он. – Может, у тебя феноменальная память? По мне, лучше воображенье, чем память. Однажды я загулял, не можешь представить, с кем. Такое бывает раз в жизни! В Москве, старина, в Москве. Одно только то, что на ней была песцовая шуба в сто тысяч, поможет тебе понять. Да и не в шубе дело. Квартира на самом Арбате, и какая квартира! Ну, муж, это ясно. Старик, не подумай, что я балдею от этих аристократок. Мне наплевать. Но женщина! Ты бы видал! За ней такой народ волочился! Но я убил её одной фразой.

– Какой же? – спросил я уныло.

Котик насторожился.

– Может, ты мне не веришь?

– Нет, отчего же.

– Какой-то ты странный, старик. – Он отодвинулся и пристально посмотрел на меня. – Так ты идёшь пить пиво?

– Нет сил, – сказал я, – поверь мне, нет сил.

– Может, ты сам с Арбата? – сухо спросил он.

– Почти.

– Ну, ясно. – Котик насупился.

– Так какая же фраза? – спросил я.

– Это не имеет значенья, – ответил Котик. – Между прочим, она была на английском.

– Ну, если так…

– Может, ты знаешь английский?

– Несколько слов.

– В академическом словаре английского языка пятьсот тысяч понятий, – снисходительно сказал Котик, – в то время как в русском всего двести с чем-то.

– Ты знаешь все эти пятьсот?

– Ну что ты. Однако сказать пару слов ненаглядной женщине… На это у меня хватит запаса.

– Завидую, – произнёс я.

– Ничего. – Котик похлопал меня по плечу. – Если надо, я тебе помогу. Правда, в этом городе нет персонажей, которым стоит объясняться на языках. Может быть, только твоя соседка…

Мне пришла в голову свежая мысль. Искупаться! Котик Давыдов ринулся к Саскии, взяв с меня слово, что позже явлюсь. Серебристые нити всё плели но небу замысловатые вензеля, а солнце жарило так, что я сбросил пиджак и отправился прямо к реке.

Сталинка текла широко, блистая тёмной осенней водой. Вплотную прилегал циркуляционный канал, берущий начало от турбин Потёмкина. Я уже знал, что вода там всегда тепла, зимой она не только не замерзала, но и поднимала над собой пары, в которых не меркла зелень прибрежных трав. Горячие турбины станции давали каналу вечную жизнь. Один хитроумный житель сделал отток и возвёл теплицу, где круглый год произрастали помидоры и огурцы. Сначала умельца намерились посадить. Но секретарь горкома, заметивший, что ярко-зелёные, ярко-красные овощи, переместившись с базара, украсили его зимний стол, заметил и то, что создателя можно не замечать. Было бы украшенье! Правда, новых теплиц не появилось. Хватило одной.

Возле реки росли приземистые ивы, кусты. Кое-где прятались небольшие заводи, а дно было тугим, глинистым. Я решил найти укромное место. Сделать это оказалось непросто. Если и открывался подход к воде, то непременно валялись ржавые банки, бутылки, чернели в траве пепелища.

Наконец в заплёте серебристых кустов я нашёл узенький травяной мысок, но на нём кто-то спал, укрывшись пальто. Дальше начинался мокрый болотистый берег. Отчаявшись, я ринулся прямо в кусты и тут обнаружил совсем уже крохотный пятачок у самой воды.

Ещё через минуту я плыл в холодной небыстрой реке, заглядывая в красноватую глубину и наслаждаясь свежим чуть торфяным запахом.

На берегу оказалось, что солнце не так уж и греет. Пришлось вытереться рубашкой и повесить её на кустах. Я долго сидел, разглядывая деревеньку на том берегу, рыбачьи лодки и паром, застывший посередине реки. Чудесный сентябрьский денёк. Тепло, безмятежно. Свистают птицы, плещет вода. Но пора домой проверять тетради.

Я оделся и двинулся обратно через зелёный мысок. Спавший человек уже сидел, накрывшись пальто. Мне сразу бросился в глаза знакомый красный берет. В тот же миг человек обернулся. Леста Арсеньева.

Я замер на месте, а она мгновенно покрылась бурным румянцем. Губы её растерянно приоткрылись.

– Не жарко в пальто? – спросил я и присел рядом.

Она попыталась подняться, но что-то плотно прижало её к земле.

– Извините, – пролепетала она.

– За что?

– Мне… зябко…

– А я искупался, – сказал я небрежно. – Люблю холодную воду. Вот тут, в двух метрах от вас. Гляжу, человек почивает. Вы часто так спите на берегу?

– Н-нет… то есть… – она плотнее завернулась в пальто. Проще сказать пальтецо, клетчатое, куцее, чуть ли не приютское.

– Вас знобит?

– Николай Николаевич… – Она вновь покраснела. – Николай Николаевич… Вы прочитали?

– Конечно. Ведь завтра я должен раздать.

Лицо её исказила мука, голос прервался, и чуть ли не с хрипом она произнесла:

– Отдайте…

– Сочиненье?

– Я прошу вас, Николай Николаевич. Не надо читать…

– Но я уже прочитал.

– Прошу вас…

– Это был розыгрыш?

Она почти вскрикнула:

– Нет, нет!

– Тогда я не понимаю.

– Я сама…

– Может быть, у вас так принято? Испытание новичка.

– Нет, поверьте мне, нет…

– И всё же?

Она заговорила отчаянно, быстро:

– На меня что-то нашло. Я вообразила. На меня находит, сама не знаю… Кажется что-то. Это горячка. Я не могу понять. Простите меня, простите. Не надо читать. Это не сочинение. Я была не в себе. Николай Николаевич, не читайте! Я так намучилась. Как вам сказать? – Она смотрела на меня умоляющим взором.

Действительно, не от мира сего.

– Но как вы узнали про мой день рожденья?

– Про ваш день рожденья?..

– Мой день рожденья семнадцатого сентября.

Она смотрела на меня в изумленье. Потом вскочила.

– Не ваш, не ваш! – закричала она.

– Успокойтесь, Арсеньева, – я тоже поднялся. – Именно мой.