Текст книги "Самый счастливый день"

Автор книги: Константин Сергиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Обстановка напоминала жилище среднего интеллигента прошлых времён.

– Вот тут было пианино, – сказала она. – Бабушка продала, из-за денег.

Маленькая комната была почти пуста. Украшали её только огромные напольные часы с боем. Но часы стояли.

– А знаешь, что это за икона? – спросила она.

В иконах я был не силён. Богородица прижимала к груди младенца, а в правой руке держала лесенку. По краям размещались клейма, но различны, их сюжеты в полусумраке комнаты было почти невозможно.

– Купина Неопалимая, – сказала она.

Я промолчал, хотя на языке вертелся всё тот же вопрос, как узнала про мой день рожденья. Теперь этот вопрос не имел такого значенья, как раньше. Слишком много необыкновенного было в её поступках, образе жизни, судьбе. Я понимал, история настолько таинственная, что не стоит искать прямых объяснений, гадать.

Доводилось нам сталкиваться и под лестницей, у Егорыча. Леста любила смотреть, как он «малюет». Так говорил сам Егорыч. «Малюем понемногу». В те дни я не расставался с альбомом Босха, а однажды принёс его в школу. Егорыч был поражён.

– Это что ж такое? – спросил он, уставившись в адскую смесь полулюдей-получудищ.

Я стал объяснять, употребляя вычитанный в предисловии термин «почётный профессор кошмаров».

– Профессор кошмаров, – повторял ошарашенный сторож.

– А мне нравится, – сказала Леста, – здесь можно долго рассматривать. Мне всё это снилось. Например, человек с клювом и эта рыба. Вот этот утёнок на лыжах и заяц с железной головой. Я говорила с ними. Они хорошие, только несчастные и хотят быть обыкновенными существами.

– Написал бы ты «Корабль дураков», – сказал я. – Смотри, как тут необычно.

Егорыч заворожённо рассматривал знаменитое творенье голландца.

В конце XV века профессор римского права Базельского университета Себастиан Брант напечатал стихотворные сатиры под общим названием «Корабль дураков». В них он осудил все известные виды «глупости», попросту говоря пороки, а шумную ватагу «дураков» погрузил на корабль и отправил в страну Глупландию.

Босх использовал этот сюжет, но обобщил по-своему. Его утлый ковчег без руля и ветрил плывёт по житейскому морю. Компания дураков предаётся плотским утехам, горланит, пьёт, произносит бессмысленные речи. Давно уже мачта проросла кроной, и там поселился череп. Давно потеряно направленье и смысл круиза. Да, пожалуй, корабль уж никуда и не плывёт. Он застыл на месте среди дёготно-чёрных недвижных вод, а сознание дураков навечно застыло в кругу их пороков.

– Это что ж такое! – восклицал Егорыч. – Никогда не видал!

– Вот и попробуй, – подначивал я. – А то всё «Мишки в лесу». Надо осваивать мировой багаж.

– Это что, заказ? – сурово спросил Егорыч.

– Можно и так, – сказал я, не желая отступать от замысла.

– Размер? – спросил Егорыч.

Я заглянул в комментарий:

– «Масло на дереве. 32×36 см. Париж, Лувр».

– Дерева нет, – отрезал Егорыч, – могу на картоне.

– Давай!

Мы, как говорится, ударили по рукам.

Но чаще всего мы скрывались в осенних чащобах Барского сада.

– Ты слышал про Хозяйку Медной горы? – спросила она.

– Конечно, это Бажов.

– А я Хозяйка Барского сада! – Она счастливо рассмеялась. – Сюда боятся ходить, особенно по ночам. А я хожу, и всё здесь мне мило.

– Как ты говоришь иногда…

– Как?

– Старомодно. И это мне слышать приятно.

– У бабушки научилась.

– И эти буквы в письме, тоже от бабушки?

– Может быть.

– Кто же она была?

– Долгая жизнь. Скоро её годовщина. Надо в церковь идти.

– В церковь? Зачем?

– Заказать, чтобы помянули. Я знаю, бабушке будет приятно.

– Да где же здесь церковь? Разве тут церковь есть?

– Не здесь. Надо идти. Посмотри, посмотри…

Мы сидели на павшей вишне в кустах против часовни. Около неё возник большой человек. Я сразу узнал учителя астрономии Розанова. Что-то бормоча, он стал расхаживать вокруг часовни, махать руками, вздымать их к небу и закрывать лицо. Это продолжалось довольно долго. Потом Розанов подошёл к часовне и нацарапал что-то на стенке. Он ещё бормотал и расхаживал, а потом ушёл, уже восклицая громко, по неразборчиво.

– Пойдём посмотрим, – сказал я.

– Не надо, – она остановила меня. – Он написал не для нас.

– Удивительно, – сказал я, – ты такая юная, угловатая, как подросток, но бываешь мудрой и взрослой.

– Да, – сказала она, – мне много лет.

– Всего шестнадцать!

– Мне кажется, я была всегда. И ты. Я знаю тебя так давно, что уж не помню, каким ты был раньше.

Я рассмеялся.

– Раньше – это когда?

Она задумалась.

– Когда никого, кроме нас, не было.

– Адам и Ева! – воскликнул я.

– Нет. Леста и Николай. Мы с тобой ближе.

– Это как?

– Смотри. Между А и Е, Адамом и Евой четыре буквы, БВГД, а между нами всего одна, М.

– Но при чём здесь алфавит?

– Всё при чём, – сказала она серьёзно. – Но это же и соединяет. Адам и Ева дальше, чем мы, но в четыре раза крепче соединены. А мы разделены и соединены всего лишь одной буквой. Я знаю, что она означает.

– Что же?

– МИГ. В любое мгновенье кто-то из нас может исчезнуть и в любое мгновенье может появиться опять.

– Ах ты мой милый схоласт! – воскликнул я. – Тебе ли учиться в девятом классе?

– У меня слабая голова, – сказала она, – я ничего не помню. Но надо учиться. Ведь учатся все.

– Рассудительно, – согласился я.

Она задумалась. Сорвала пучок травинок, зажала в одной руке.

– Нет, я не помню, каким ты был раньше. – Она повернулась ко мне и посмотрела ясным серо-синим взглядом. – Пожалуй, ты носил бархатную шляпу… А жабо?

Я рассмеялся.

– Всегда мечтал о жабо.

– Ты не понимаешь, – произнесла она строго. – Я не шучу. Тебе снятся сны?

– Тебе же приснился мой сон. Значит, снятся.

– Я буду слать тебе сны, – сказала она со значением.

– Буду обязан.

– У тебя есть красный берет?

– Но я же не девочка, чтобы ходить в берете.

Она задумалась.

– Когда-нибудь я подарю тебе красный берет…

Всё это я помню. Так хорошо помню. И всплывает, всплывает откуда-то из глубины, но в щемящей ясности. Всплывает тот удивительный вечер, та ночь, которую подарила мне Хозяйка Барскою сада.

Она сказала:

– Ты не забыл?

– ?

– Ты не забыл, что я Хозяйка Барского сада?

– Как можно об этом забыть?

– Но ты не веришь. Сегодня вечером ты убедишься, что я Хозяйка.

– Я верю и так.

– Ты знаешь, что нынешним вечером будет в Барском саду?

– Что бы могло там быть?

– Бал-маскарад!

– Конечно, только для нас двоих. Я согласен. Но какой придумать костюм?

– Не веришь! А всё очень просто. Там будут снимать кино.

Вот ещё новость. Какое кино? Кому это нужно?

– Понимаешь, приехала группа. Будут снимать кино. Бал-маскарад в имении. Ты не был в нашем саду неделю, а я заходила вчера. Что там творится! Кругом декорации, прожектора! Построены павильоны! И всего за неделю. Всё из фанеры, но издали не отличишь. Особняк просто как настоящий!

– А что за кино?

– Не знаю. Но я им сказала, что я Хозяйка этого сада. Они засмеялись. Раз вы хозяйка, то приходите на съёмки, нам люди нужны. А один посмотрел внимательно и говорит: вы очень подходите нам для роли.

– Ба! – сказал я. – Ты станешь звездой экрана!

– Нет, правда, – она была очень оживлена, – он сказал, раз вы хозяйка, то и сыграете роли хозяйки. Мы будем снимать бал в имении. Всю меня осмотрели, принесли разные платья, стали фотографировать.

– Не очень мне всё это нравится, – заметил я.

– Почему?

– Киношники – шельмецы, прощелыги. Один мои приятель учился на режиссёра, так он без конца предлагал девушкам разные роли. Увидит кого-нибудь в своём вкусе и тут же выдумывает роль. Девушки к кино неравнодушны.

– Но здесь без обмана! Они снимают кино. Ты бы видел, какие у них аппараты!

– Кто знает…

– А ты приходи, ты посмотришь.

– На съёмки, по-моему, не пускают.

– Я им скажу. Я тогда не стану сниматься.

И я согласился.

Удивительно тёплый всё же стоял октябрь. Уже середина месяца, а температура в иной день подскакивала до двадцати. Вечером опускалась прохлада, но никто уже не надевал пальто.

К Барскому саду я шёл с неохотой и даже опаской. Мы ведь привыкли таиться. Очутиться на людях, в свете прожекторов, да ещё в толпе зрителей, среди которых, я не сомневался, будут знакомые, мне что-то не очень хотелось. Но всё оказалось иначе, чем я представлял. Уже издали я увидел вздыбленное над Барским садом облако света. А ещё через сотню шагов наткнулся на стоявший поперёк дороги длинный чёрный автомобиль. На его лаковой поверхности играли отсветы близкого сияния. От машины отделились два, как мне показалось, щегольски одетых человека. Один из них вежливо сказал:

– Дорога закрыта. Потрудитесь повернуть обратно.

На них было что-то вроде смокингов, резко белели в темноте воротнички и манишки. Делать было нечего, я собрался идти назад, но, поразмыслив, произнёс фразу:

– Но я приглашён.

– Кем? – спросили они.

Внутренне улыбнувшись, я ответил:

– Хозяйкой Барского сада.

Эффект был поразительный.

– Это меняет дело, – сказал щёголь и приказал второму: – Отвезите гостя.

Машина мягко взревела, катнулась при развороте и подалась ко мне с открытой дверью.

– Я бы и так дошёл, – сказал я, устраиваясь на обширном сиденье.

Машина с шорохом пошла по щебёнке. В ней пахло кожей, лаком и ещё чем-то незнакомым, сладким. Вероятно, это был трофейный автомобиль, какой-нибудь генеральский «хорьх», мощный, уютный и старомодный.

Барского сада я не узнал. Передо мной выросло что-то феерическое, ослепительное, наполненное звуками музыки и человеческими голосами.

– Хозяйка не встречает гостей, – сказал водитель, – она занята. Вы можете найти её в эрмитаже.

Машина развернулась и укатила. Как церемонно, подумал я. И что за эрмитаж? Я огляделся.

Ограду успели восстановить. Больше того, соорудили арочные ворота, распахнутые настежь. Отовсюду доносилась музыка, гирлянды шаров давали пятнистый розово-голубой и жёлто-зелёный свет. Появились ровные, посыпанные толчёным кирпичом дорожки, но самое удивительное, как преобразились заросли сада. Трава теперь была аккуратно подстрижена, купы деревьев перемежались полянами, а посреди полян возникли клумбы с осенними цветами.

Я осторожно пошёл. По дорожкам прогуливались люди, и первой, на кого натолкнулся мой удивлённый взгляд, была Вера Петровна Сабурова, идущая под руку с Поэтом. На ней узкое фиолетовое платье до пят и светлая шляпка, слегка надвинутая на лоб. Неизменный шарф, лёгкий, прозрачный, окутывал шею и спускался до бёдер. Поэт поразил меня совершенно. Длинный приталенный пиджак в полоску, бабочка, штиблеты, а в довершенье немысленно вычурное кепи совершенно изменили облик. Поэт выглядел лондонским денди.

Я застыл в онеменье. Пара прошествовала мимо, спокойно переговариваясь. Вера Петровна дружелюбно кивнула, а Поэт небрежно дотронулся пальцами до кепи. При этом он не прервал своей фразы:

– Если напечатают таким тиражом, будет достаточно.

– Надеюсь, вы подарите книгу? – спросила Вера Петровна.

– Не сомневайтесь.

Они удалились. Хороша массовка, подумал я. Вероятно, здесь будет полгорода. Наивная Леста. Она думала, только её почтили вниманьем. Следующая же встреча подтвердила моё предположенье. Прямо передо мной на дорожку выскочил запыхавшийся Котик. Наряжён он был комично. Штанишки до колен, белые чулки гармошкой, куртка с позументами и шпурами, шляпчонка с пером.

– Привет! – выкрикнул Котик.

– Во что это ты нарядился?

– Не видишь? Костюм Керубино. А ты? Что за дурацкая одежда?

– Какая есть. Я пришёл посмотреть, а не участвовать в маскараде.

– Знаем, зачем ты пришёл, – загадочно высказал Котик.

Мне стало не по себе.

– Что здесь, собственно, происходит?

– Будто не знаешь. Старик устроил нам бал.

– Какой старик?

– Бобровницкий! А ты не знал? Вернулся из дальних странствий и объявил маскарад.

– Такое, значит, будет кино?

– Представь себе! Вот фанфарон! Не может без помпы. Ты бы видел, какие тут аппараты, прожектора!

– Об этом я уже слышал.

Котик посмотрел на меня с внезапным вниманием.

– Послушай, а ты-то как здесь оказался?

Я замялся.

– Да так. Проходил мимо…

– Значит, случайно?

– Случайно.

– А я уж думал, тебя пригласили.

– О каком приглашении речь? Разве ты приглашён?

– Конечно, – Котик надулся.

– На какую роль?

– Не понял. Ты видишь, я Керубино.

– Ах да, тут бал-маскарад.

– Вот именно. Ладно, пойдём пошатаемся среди знати. – Тут же он спохватился: – Впрочем, если ты не приглашён…

– Приглашён, приглашён, – успокоил я Котика, – они привезли на лимузине.

– Я так и думал. Просто сюда не прорвёшься.

Мы двинулись по дорожке. Навстречу нам шли разные люди, парами, группами. На одних костюмы давних времён, на других современные, но нарядные. Я шествовал в повседневной куртке и от этого чувствовал себя не слишком уютно.

– Известных артистов видел? – спросил я Котика.

– Артистов? Видел каких-то. И музыкантов.

– А кто играет старого графа?

– Он сам играет. Напялил голландский костюм. Предками всё кичится. Сказал, угощение будет по-староголландски. А потом фейерверк.

Котика я не понял, но продолжал расспросы:

– Что это за эрмитаж?

– Садовый павильон. Всего-навсего. Правда, там много картин. Тоже голландцы, есть очень старые, дорогие.

– А что за сюжет, ты не знаешь?

– Какой сюжет?

– Ну, этого бала?

– Кто его знает. Не интересовался. Мне бы выпить да закусить.

– И это будет? – спросил с удивлением я.

– А как же! – воскликнул Котик. – Не сомневайся! По-староголландски. Маринованные угри, можжевеловая водка, какие-то бриоши. Я уже видел, горы навалены.

– Бутафория, – предположил я.

– Ещё чего! Скупостью тут не отличаются.

– Неужели ты думаешь, что у кино такие средства?

– При чём тут кино? Кино дело пятое!

– А что же является первым делом?

– Нас пригласили. Первое дело – выпить и закусить. Ужель тебе непонятно? Для меня-то по крайней мере. Может, у тебя другие надежды? Тут моё дело сторона.

Он непременно увидит Лесту, внезапно подумал я. Ученица на съёмках, в такой поздний час. Пойдут пересуды. И так представление о ней, мягко сказать, необычное.

– Боюсь, мы здесь встретим полгорода, – осторожно заметил я.

– Чёрта с два! – воскликнул Керубино-Котик. – Приглашены единицы.

– Я уже видел кое-кого. И почему ты упорно толкуешь о приглашениях? Тоже мне бал.

– Во всяком случае, мне выдали костюм Керубино, – заметил Котик.

– А как ты с ними познакомился?

– С кем?

– Ну, с устроителями этого спектакля?

Котик надулся.

– Ты меня обижаешь. Можно подумать, что я какая-то пешка. Я всё-таки на виду, меня знают в столице.

– Ах, вот как…

– Может, ты думаешь, что у тебя больше оснований на приглашенье?

– Не думаю. – Я усмехнулся. – И когда же начнутся съёмки?

– Да они уж снимают. В разных местах.

– Мне хочется посмотреть павильон. Эрмитаж, как его называют.

– Пойдём, – сказал Котик.

Гирлянды шаров колебались от лёгких движений ветра. Многоцветные тени пошатывались на дорожках. От этого сад становился призрачным, зыбким. Казалось, пошатывается всё вокруг. Я слышал то оживлённые, то спокойные разговоры, почудилась нерусская речь, в кустах кто-то взвизгнул и засмеялся. Мы вышли на площадку перед особняком.

Да, Леста права. Он выглядел как настоящий. Готические башенки по углам, высокие окна, струящие уютный оранжевый свет. На противной стороне площади в тени деревьев расположилась оркестровая раковина. Музыканты в строгих костюмах играли что-то из классики. Моцарта или Генделя.

– С размахом, – комментировал я.

– Ты думал!

Мимо, бряцая оружием, прошли три человека в средневековых плащах и шляпах. Один держал на плече копьё.

– Ночной дозор, – сказал я.

Котик внезапно замер на месте, дёрнул меня за руку а оттащил в тень.

– Ты видел?

– Кого?

– Вон, вон, смотри.

У входа в особняк стоял офицер в эполетах и разговаривал с дамой.

– Гладышев, – прошептал Котик.

– Гладышев? – Я удивился. – Как он сюда попал?

– Везде пролезет, – сказал Котик с ненавистью.

– Пойдём посмотрим поближе.

– Этого мне ещё не хватало!

– Между прочим, я понимаю. Ты сам говорил, что Гладышев был влюблён. Вот и нашёл возможность. Я, кстати, видел…

– Кого? – быстро спросил Котик.

– Да так…

– Все вы темните, – процедил Котик. – Зачем тебе эрмитаж?

– Посмотреть.

– А Гладышев на кой тебе сдался?

– Интересно. Только и слышу, Гладышев, Гладышев. Что на нём за костюм?

– Капитанский, – отрезал Котик.

– Может, он перекинулся в киноартисты? – спросил я.

– Перекинуться он может куда угодно, – ответил Котик, – но суть одна.

– Какая?

Котик молчал.

– Что-то загадками ты говоришь.

– Прикидываешься, невинное дитя. Как я от вас устал! Шебуршите, снуёте. Вот у меня всё просто. Выпить и закусить.

– А как же Бастилия? Ведь и Бастилия пала.

– Сам ты загадками говоришь. И вообще. Не пойду я с тобой в эрмитаж.

– Почему?

– Натворишь каких-нибудь дел.

Я удивился.

– Что ж, например, я могу натворить?

– Что? – Котик приблизил лицо. – Никогда не творил?

– Будто бы нет. Не способен.

– Способен, – прошипел Котик. – В таком состоянии человек способен на всё.

– В каком состоянии? – во мне зародилась тревога.

– Ты влюблён, – процедил Котик. – Безумно влюблён. И все это знают.

– Влюблён? – спросил я растерянно. – Но в кого?

– Все знают, – повторил Котик. – И сюда ты пришёл за ней.

Я молчал. Сердце моё упало.

– Только всё это бесполезно, – продолжал Котик. – Поверь мне. И уходи. Ты никогда её не получишь.

– Это чья-то собственность? – во мне нарастало раздражение. – Та, о которой ты говоришь? Хотя я не знаю, о ком.

Котик расхохотался.

– Ты, кажется, не понимаешь. Собственность или нет, но ты здесь бессилен.

Что за дьявольщина, подумал я. Неужели он говорит о Лесте?

– Кого ты имеешь в виду? Говори прямо, – скачал я.

Котик махнул рукой.

– А вот и кино.

Перед нами на тележках провезли две массивные кубические камеры. Из них выпирали широкие объективы, а по бокам мастились колёса и ручки. Дальше следовала осветительная аппаратура. Несколько человек бегали по двору, разматывая провода.

Трое в средневековых плащах возвращались обратно. Один остановился и внимательно посмотрел на меня.

– Я пошёл, – буркнул Котик и моментально исчез.

Люди в плащах подошли, обступили молча. Один наконец сказал:

– Идите за нами.

– Куда? – спросил я.

– Узнаете.

– Но я не собираюсь никуда идти. Мне пора домой.

– Пойдёмте. – Они схватили меня за локти.

– Что такое? – я попытался освободиться. – Оставьте меня!

– Не заставляйте прибегать к силе, – тихо сказал один.

Мы направились к дому. Тёмными коридорами мимо каких-то зеркал и смутно белеющих статуй меня провели в комнату. Высокий потолок, светлые стены, на них тарелочки и картины. В кресле с высокой спинкой сидел человек. Свеча в тяжёлом подсвечнике давала неясный свет. Лицо человека различить было трудно, я только заметил, что на плечах его взблескивали эполеты. Те самые эполеты.

– Вы Гладышев? – спросил я.

Он молча смотрел на меня.

– Что происходит?

Он снова молчал, а потом спросил глухим простуженным голосом:

– Зачем вы явились сюда?

– Посмотреть на съёмки.

– Ложь. Ваша цель другая.

– Что вам, в конце концов, надо? – спросил я.

– Ваша цель нам известна.

– Тут какая-то путаница, – сказал я. – Вы принимаете меня за другого.

– Ваша цель нам известна, – повторил он.

– Раз так, то какая? – спросил я.

– Сержант! – крикнул он.

В глубине комнаты отворилась дверь, и там появилась фигура.

– Как чувствует себя госпожа?

– Госпожа с гостями.

– Позовите её.

– Но, капитан…

– Это необходимо.

Дверь закрылась.

– Оказывается, вы капитан, – сказал я.

– Я капитан, это верно, – ответил он.

– Послушайте, Гладышев, – сказал я. – Вы можете нацепить погоны, но это не значит, что можно хватать любого человека. Что вам, в конце концов, нужно? Занимайтесь своим кино.

– Ничего у вас не получится, – сказал он.

– С чем?

– Вы человек благоразумный. Надо признать своё поражение.

– Да о чём речь? – выкрикнул я.

– Сержант! – снова позвал он.

Сержант появился в дверях.

– Госпожа сейчас будет.

– Отлично, – произнёс человек в эполетах.

Молчанье. Трепет свечи. Бряцанье оружия, сопенье людей за моей спиной. Дверь широко открывается, оттуда выходит кто-то в белой одежде до пят.

– Осветите его!

Поднимают свечу и подносят её к моему лицу. Я замечаю, что подсвечник стар и красив. Он прямо-таки антикварный.

– Простите, что беспокоим вас, госпожа. Но таков приказ графа. Благоволите сказать, знакомы ли вы с этим человеком.

Молчанье.

– Зря вы печётесь. Это плохой человек.

Молчанье.

– Зажгите вторую свечу, быть может, тут мало света. Сержант, возьмите вторую свечу на рояле.

Сержант направляется ко мне и зажигает вторую свечу от пламени первой.

– Приподнимите.

Сержант поднимает свечу над собой и медленно отступает. Свеча разгорается и освещает комнату. Всё ближе, ближе к фигуре в белом. Наконец вся она предстаёт в неверном мерцающем свете. И первое, что выплывает из тьмы, это красный берет. Я делаю шаг вперёд, у меня вырывается непроизвольно:

– Леста…

– Признался! – произносит сидящий в кресле.

Я делаю ещё один шаг. Одетая в белое неподвижна.

– Леста, почему ты молчишь? Ты такая бледная. – Я поворачиваюсь к сидящему в кресле. – Что вы с ней сделали?

Тот издаёт лёгкий смешок.

– Что вы с ней сделали? – повторяю я. – Леста, Леста!

Я кидаюсь к ней, хватаю за плечи. Они холодны и жёстки. Вспыхивает свет, раздаётся стрекот камеры. Крики:

– Снимайте, снимайте!

В этом вспыхнувшем свете я вижу, что держу за плечи вовсе не Лесту. Передо мной манекен, задрапированный в белую ткань. На голове манекена красный берет.

– Идиоты! – говорю я. – Кретины!

– Крупно снимайте! Лицо!

Я кричу:

– Идиоты!

Выхватываю свечу из руки сержанта и швыряю в того, кто сидит в кресле. Тотчас наваливаются сзади, валят на пол. Я кричу придушенно:

– Идиоты!

Кто-то ещё бросается сверху. Мне всё тяжелей, дышать нечем. Я погружаюсь в душную тьму…

Трясут, трясут, хлопают по щекам.

– Николаич, вставай! Вставай же быстрее!

– А?

– Васин нагрянул! Иди, иди! Прячься туда!

Поднимаюсь. Еле передвигая ноги, скрываюсь за занавеской, протянутой у печи. Только тут понимаю, это дом Егорыча, и это снова был сон. За окном фырчанье мотора. Входят люди и говорят. Васин с ночным объездом. Голова тяжела. Смутное колыханье ночных видений. Говорят, топочут, пьют чай, уходят. Мотор затихает вдали. Я неподвижно сижу на стуле. Время застыло.

Утром Егорыч дивился:

– Давно так не наезжали. Васин шустёр. Сказал, ловят кого-то. Вроде кого-то видали. Да ты не страдай, Николаич. Вряд ли тебя. Тут всякий народ бывает, лезут из разных дыр. Тот же взять семилетник. Говорят, за него большие деньги дают.

В голове туман. С ночи нехорошо.

– Магическое растенье! – продолжал Егорыч. – Кактус не кактус… И знаешь, как его отыскал? Иду мимо Засецкой рощи. Смотрю, вроде горит. А что горит, непонятно. Ближе иду. Куст горит синеватым таким, знаешь, пламенем. Надо тушить. Час не ровен, вся роща вспыхнет. Сухо было тогда, жарко. Помнишь то лето? Подхожу, а пламя ушло, и куст стоит целёхонек. Бог ты мой, говорю, это ж Купина Неопалимая! Сразу, Николаич, вспомнил тебя, твой день рожденья и, конечно же, девочку нашу милую. Подошёл я к кусту. Куст не куст, кактус не кактус. И надоумил Господь. Срезал его, домой принёс, засушил, сделал отвар. С тех пор и вернулась сила. Надо б тебе попить. Ты, смотрю, не в себе. Опять, что ли, снилось?

– Опять.

Егорыч вздохнул.

– Место это будто кинематограф. Крутит серии по ночам.

Днём я делал замеры метрах в трёхстах от Провала. Ближе подходить не хотелось. Но даже и тут стрелки приборов резко скакнули, достигнув чуть ли не середины шкалы. Ещё через двести метров начиналась зона, оцепленная рядами колючей проволоки с устрашающими предупреждениями. Впрочем, проникать в эту зону не было охоты ни у кого. Даже те, кому приходилось бывать здесь по службе, старались быстрей покинуть опасное место. История с пропавшим грузовиком отбила охоту у самых смелых и любопытных. В шахте остались только приборы, ломавшиеся без конца. Чинили их поспешно, наскоками. Природа угрозы, исходившей из недр Провала, оставалась неясной. Каждый год его засыпали песком с вертолётов, заливали бетоном. Но бетон оседал, в нём проявлялись трещины и огромные дыры, в одну из них и канула оставленная на время машина.

Я заметил: чем ближе к Провалу, тем явственней в грудах сора проступал определённый порядок. Наподобие стрелок компаса все эти обломки, прутья, остатки конструкций укладывались по радиусам, идущим к центру Провала. Касательно металла это казалось более-менее понятным, но в том же направлении вытягивались и кирпичи, брёвна, даже куски пластмассы. И уж совсем странными представали деревья, вытянутые кронами в сторону Провала.

Мне почудилось, что и мысли мои потянулись туда же. Это, впрочем, не удивляло. В конце концов, именно в Провал канул Барский сад, а вместе с ним загадочная часть моей жизни.

– Егорыч, а помнишь, как они увидели «Корабль дураков»?

Егорыч, конечно, помнил.

В тот день мы «гостили» под лестницей у Егорыча. Этому человеку я доверился сразу. Я не делал удивлённо-строгого вида, когда вслед за мной в каморке появлялась Леста и, мгновенно вспыхнув по обыкновению, произносила тихонько: «Можно?» Егорыч сразу вошёл с нами в тайный сговор и обнаруживал его лишь иногда, бросая в нашу сторону живые острые взгляды. В тот день он завершал свою версию знаменитой картины Босха. В тот же день директору школы и завучу пришла в голову мысль, с которой они и явились под лестницу.

Леста испуганно вскочила. Заведующий учебной частью, он же Наполеон, он же Рагулькин Иван Иванович, посмотрел на неё строго:

– А ты что здесь делаешь, Арсеньева?

Затем не менее строго он взглянул на меня.

– Арсеньева любит живопись, – объяснил я спокойно.

– Пусть ходит в кружок по рисованию, – твёрдо сказал Наполеон.

– Извините, – прошептала Леста и выскользнула за дверь.

Директор задумчиво воззрился на «Корабль дураков», медленно излагая при этом дело.

– Ты вот что, Василь Егорыч. Это, у нас комиссия будет, сам Ерсаков. Помнишь ты Ерсакова?

– Чего мне помнить? – ответил Егорыч, продолжая писать. – Откуда мне знать?

– Да в прошлом году! – рассердился директор. – Шуба у него такая. Ты сам говорил, в этой шубе будет хороший портрет.

– Не помню, – сказал Егорыч.

– Суть не в том, – вступил в объяснения Наполеон. – Товарищ Ерсаков действительно важная персона. От него будет зависеть мнение. Между прочим, он большой любитель картин.

– Опять? – воскликнул Егорыч.

– Да ты того, не петушись, – сказал директор, – в бутылку не лезь. Тогда мы тебе заплатили? Премию дали?

– Некогда мне сейчас, – заявил Егорыч.

– А это? – директор ткнул в «Корабль дураков». – На это есть твоё время?

– Мировой багаж, – ответил Егорыч.

– Багаж… – пробормотал директор и снова уставился на творение Егорыча.

– Нет, что это такое! – воскликнул он. – Ты чего малюешь?

– «Корабль дураков», – ответил Егорыч.

– «Корабль дураков»? – Молчанье. Директор посмотрел на завуча, тот на директора.

– Хм, – произнёс директор.

Молчанье.

– Между прочим, – осторожно произнёс Наполеон, – вот эта ведьма мне кого-то напоминает.

– Это не ведьма, – буркнул Егорыч, – это монахиня. А напротив монах.

Молчанье. А потом уж совсем осторожный голос заведующего учебной частью:

– По-моему, это учительница химии Анна Григорьевна Рак…

Сказанное было настолько ошеломляющим, что я тоже уставился на картину. Нет, в самом деле…

– Хм… – произнёс директор. И после некоторого молчания: – А там вон сзади, руку поднял. Это кто?

Впору было протереть глаза. Разглагольствующий на заднем плане болтун слегка походил на… Рагулькина. Егорыч продолжал невозмутимо работать.

– Это копия, – сказал я осторожно. – С картины голландского художника.

Я сунул визитёрам альбом, раскрытый перед Егорычем. Это была компактная серия «Дельфин», предназначенная для общего знакомства. Репродукции недурны, но очень мелки. Уличить Егорыча в «подлоге» было не так легко. Сам же он пользовался лупой.

– Ничего не понимаю. – Директор повертел в руках книжку.

– Зачем делать копию с иностранцев, когда есть русские и советские живописцы? – ледяным тоном вопросил Наполеон. – Откуда взялся этот альбом?

Я вздохнул.

– Альбом принёс я.

– Вы? – Наполеон воззрился на меня с изумлением. – Зачем?

– Мне нравится этот художник.

– Как вам может нравиться такая галиматья?

– Извините, я другого мнения.

– Может, вы и в классе будете показывать эти картинки?

– Это не входит в программу.

– Но ваша ученица сидела здесь!

– Она просто любит живопись.

– Смотря какую живопись, – зловеще сказал Наполеон. – И кроме того, я смотрю, издано за рубежом.

– Вы угадали, – сказал я уныло.

– Кому принадлежит это издание?

Директор горестно вздохнул.

– Иван Иваныч, ты же знаешь, на Кирова он живёт.

– У Сабуровой?

Я не ответил.

– Час от часу не легче, – пробормотал Наполеон. – Гладышев у Сабуровой, этот у Сабуровой…

– Я не «этот», – резко сказал я.

– Извините, – язвительно произнёс Наполеон. – Но мы будем ставить вопрос. Василий Егорович, может, не понимает. Но вы-то должны понимать! Иностранное издание! Галиматья! Какие-то хари!

Егорыч швырнул на пол кисть. Лицо его побагровело.

– Я запираю! Домой пора!

– Да ты не ершись, не ершись, – произнёс директор.

– И всё-таки я настаиваю, – медленно сказал Наполеон, – я настаиваю на том, что здесь клеветнически изображена преподавательница химии Рак.

– А хоть лебедь иль щука, – с внезапным спокойствием ответствовал школьный сторож.

Наполеон вышел, шумно затворив дверь. Директор остался в задумчивой позе.

– Вы, это, Николай Николаич, поосторожней. Зря вас туда поселили. Она кого хочешь с толку собьёт. Картинки отдайте. А ты, Егорыч, всё-таки сделай для Ерсакова… А это, – кивнул на картон, – это ты убери. Иван Иваныч так не оставит. Сам знаешь, товарищ принципиальный…

Директор подумал и внезапно выкрикнул грозно:

– Я наведу порядок, так вас растак!

Со мной что-то происходило. Как ни странно, первым это заметил деликатный учитель физики Розенталь, именуемый в классах Молекулой. После одного педсовета он подошёл ко мне, приподнялся и шепнул на ухо:

– Батенька, у вас в глазах туман.

– Что? – спросил я оторопело.

Он подхватил меня под руку и отвёл в сторону.

– Я заметил в ваших глазах туман, расслабленность, поволоку.

– Я просто устал, – попробовал объясниться я.

– Э, нет. За последние несколько дней вы дважды не поздоровались со мной.

– Прошу прощения. – Я прижал руку к сердцу.

– Да в том ли дело! Не здоровайтесь, сколько угодно. Просто я беспокоюсь за вас.

– В каком смысле? – Мне стало немного обидно.

– Позвольте передать вам свой маленький опыт, – сказал Розенталь. – Когда я был там, мне преподали некий урок. Имелся у нас в бараке уголовник по кличке Кутырь. Тамошней жизнью, скажу я вам, правят одни уголовники. Так вот этот Кутырь делал утреннюю поверку лично для себя, независимо от лагерного начальства. Обходил строй, внимательно всех разглядывал. Я поступил новичком. Уставился на меня этот Кутырь, а потом раз, и в зубы. Я, разумеется, кверху лапками. Ну, думаю, это у них такая обкатка. На следующий день снова внимательный взгляд и снова в зубы. И так несколько раз. Наконец я пискнул, за что? Кутырь поманил меня пальцем и тихо так говорит: «Туман у тебя в глазах. Этого тут не любят». После я так собирался с силой, так стекленил свой взор, что Кутырь похлопал меня по плечу: «Теперь всё в порядке». Конечно, вы станете возражать. Я, мол, при чём? Не в лагере и так далее. Эх, дорогой, тумана в глазах не любит никто. И таких именно бьют, в неволе, на воле. Походите ещё две недели с туманом, увидите сразу. Сначала наскочит на вас Рагулькин, потом Розалия Марковна. Да, да, именно она. Не представляете, как она любит определённость. Туман в глазах для неё хуже вражеской пропаганды. Соберитесь, мой друг, соберитесь.