Текст книги "Самый счастливый день"

Автор книги: Константин Сергиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

– Но никакого вопроса нет! Я объяснил!

– Это вы объяснили, – произнёс Наполеон с нажимом. – А они сами хотят решать. Мы не можем запрещать молодёжи. Будьте любезны, Николай Николаевич. Вы, само собой, не обязаны. Но мы вас просим. Тем более что у вас дополнительные сведения. Они помогут прояснить картину. Сами знаете, комиссия скоро. У нас не должно быть секретов. Пусть товарищи знают. И если в школе что-то не так, мы понесём ответственность. Да! – Наполеон поднял палец. – Сейчас не время скрывать правду!

Две серебристые птицы. Одна из них я, другая она. Мы летим, плавно махая крыльями.

«Что это внизу?» – спрашиваю я.

«Патриаршьи пруды», – отвечает она.

«Тебе так идёт наряд птицы».

«Тебе тоже».

«А кто этот чёрный, грач или ворон?»

«Это Викентий. Он нас давно ждёт».

Мы делаем широкий круг и опускаемся на середину пруда. Его окружают большие дома, деревья. По аллеям идут нарядные люди. Посреди пруда круглый деревянный помост. На нём расставлены белые столики с букетами цветов, фруктами, сладостями. Между столиками суетится Викентий. На нём нарядный синий мундирчик с красными обшлагами и золотым позументом. На длинном носу очки, из кармана торчит гусиное перо.

«Что же вы опаздываете! – восклицает он. – Прямо заждался!»

«А мы летели», – отвечает она.

«Угощайтесь! – Викентий разливает по бокалам шампанское. – За вас!»

Мы чокаемся и пьём.

«Я так волновался, думал, куда вы пропали. Нынче не безопасно, охотников развелось».

За домами розовеет закат. Шампанское розовеет в бокалах. И мы розовеем. Только Викентий остаётся чёрным. Впрочем, на нём очень яркий синий мундир. Только в очках появляется розовый блеск. Мне делается грустно. Сердце щемит. Я говорю:

«Как бы нас не подстрелили».

«Здесь тихо, – отвечает Викентий, – одни студенты. Они приходят гулять».

«Мне кажется, вон у того ружьё».

«Нет, это трость», – успокаивает Викентий.

«А у того?»

«Это дудка. Кстати, – он пристально глядит на неё, – где твой красный берет?»

Она хватается за голову.

«Боже! Я его позабыла! Надо слетать».

«Но, может быть, завтра?» – говорю я.

«Нет, нет. Сегодня. И непременно!» Она взмахивает серебристыми крыльями и поднимается над прудом.

«Только быстрее!» – кричит Викентий.

Розовый цвет шампанского меркнет в бокалах. Оно становится апельсиновым, бронзовеет. Солнце глубоко пало за крыши домов, но небо ещё золотое. Играет духовой оркестр. Пары разгуливают по аллеям. А мне всё грустней. Лопаются последние пузырьки в бокалах. Её всё нет.

«Что-то мне беспокойно», – говорю я.

«Ничего, ничего, – Викентий берёт книгу, раскрывает её. – Вот тут сказано: “Не беспокойтесь по пустякам”».

«Какой же пустяк? – возражаю я. – Ты сам беспокоился. Говорил, не безопасно».

«За тебя, – отвечает Викентий, – но её-то никто не тронет».

«И всё-таки, – говорю я, – и всё ж…»

Я замолкаю. Викентий рассказывает длинную историю про кота-рыболова, который удит тут по ночам. Я зеваю. Как долго её нет. И всего-то слетать на подмосковную дачу. Я даже подрёмываю слегка, уж очень длинен рассказ про кота-рыболова. Внезапно звонит телефон. Чёрный телефон на белом столике.

«Это она, – говорит Викентий, – бери же, бери».

……………………………………

Надо мной стоит Вера Петровна и протягивает телефонную трубку На ней цветастый халат, в зубах сигарета. Она улыбается, подмигивает.

– Милый голосок.

Я вскакиваю.

– Сколько времени?

– Берите трубку. – Она ставит телефон на пол и уходит, посмеиваясь.

– Алё?

– Это я. – Слабый голос в трубке. – Я стою на улице, и мне страшно.

– Сколько времени? Где ты?

Оказывается, тут, на перекрёстке. Ушла из дома и боится вернуться назад. Чертыхаясь, начинаю одеваться. Гляжу на часы, половина второго. Бог ты мой. Вера Петровна бросает из полуоткрытой двери комнаты:

– Ключи не забудьте, Ромео.

На улице зябко. Скудно горят фонари. Она закрылась в телефонной будке. Дрожит.

– Что случилось?

– Не знаю. Я проснулась, мне стало страшно. Я убежала из дома.

Я обнимаю её, пытаюсь согреть.

– Это бывает. Я тоже вскакивал в детстве. Что тебе снилось?

– Не помню.

– Пойдём, я тебя провожу.

Мы медленно бредём на Святую. В доме прохладно, дрова прогорели. Я начинаю хлопотать у печи, разжигаю огонь. Она забирается в одежде под груду одеял.

– Извини, что так поздно…

– Ничего. Надо выпить чаю, согреться, и ты уснёшь.

Господи, сердце щемит. Этот жалкий огонь в печи, холодная комната, груда одеял. И она, совершенно одна. Где эти треклятые родители? Если б я мог тут остаться… Даже слов подобающих найти не могу, бормочу только:

– Комитет послезавтра. Тебя вызывают. Ты знаешь?

Молчанье.

– Я и сам думаю, что лучше тебе не ходить. Заболей, как всегда.

Молчанье.

Закипает чайник. Но когда я наливаю стакан, она уже спит, накрывшись с головой. Я долго сижу рядом. Горячий стакан в моей руке остывает…

Заседание школьного комитета ведёт Маслов. Секретарь, десятиклассник Матвеев болеет, а Маслов, конечно же, его заместитель. Мне кажется, скоро этот человек займёт кабинет директора и, расхаживая по паркету, как Наполеон, будет вопрошать: «Ну, как наши дела, Николай Николаевич?»

Гончарова тоже член школьного комитета. Кроме них, несколько десятиклассников, я знаю их только в лицо, и робкая восьмиклассница, теребившая всё заседанье косичку и робко глядевшая на «старших товарищей».

Маслов сразу взял быка за рога.

– Мы очень рады, что на нашем заседании присутствует учитель литературы Николай Николаевич. Мы не хотим зря расходовать его время, поэтому сразу приступаем к вопросу, в котором он мог бы помочь.

– Одну минуточку, – сказал я. – Ты, конечно, имеешь в виду вопрос с Арсеньевой?

– Не только, Николай Николаевич. Члены комитета считают, что этот вопрос очень важен. Он имеет отношение не только к Арсеньевой. Арсеньева всего лишь один пример.

– Какой вопрос? – спросил белобрысый десятиклассник.

Маслов повернулся к нему с серьёзным озабоченным видом.

– Ты, Мотылёв, не знаешь, потому что отсутствовал на прошлом заседании.

– Я тоже не знаю, – сказал другой десятиклассник, чернявый.

– Как не знаешь? Мы говорили! Об антирелигиозной пропаганде!

– А… – произнёс чернявый.

Маслов обратился ко мне:

– Вопрос гораздо шире, Николай Николаевич. В последнее время стали замечаться нежелательные явления. В восьмом «Б», например, Кулакова носит крестик.

– Она не комсомолка, – пискнула восьмиклассница.

– Потому и не комсомолка! – отрезал Маслов. – С крестиками в комсомол не принимаем. Так что дело не в одной Арсеньевой. Дело в целом явлении!

– А где же Арсеньева? – спросил я.

– Она не пришла, заболела. Мы этого ожидали. Но, я повторяю, дело не только в ней. Вопрос стоит широко.

– Всё это очень абстрактно, – сказал я. – Что касается Арсеньевой, то в церкви она оказалась случайно.

– Как это случайно? – спросила Гончарова.

– Провожала старушку, знакомую бабушки.

– Так мы и поверили! – сказала Гончарова.

– Я, например, поверил, Наташа.

– Это потому, Николай Николаевич, что вы плохо её знаете. А мы учимся вместе. Арсеньева держится особняком, она чужак в нашем классе. Я не удивлюсь, если узнаю, что она каждый вечер молится! Смотрите, она опять не пришла! Ей просто наплевать! Сколько так может продолжаться?

– Это какая Арсеньева? – спросил белобрысый.

– Вот видите! – воскликнула Гончарова. – Её никто не знает, она не была ни на одном собрании! Зачем нам такие комсомолки?

– Подожди, Гончарова, – солидно сказал Маслов. – Дело не только в Арсеньевой. Я уже говорил.

– А чего она на собрания не ходит? – спросил чернявый.

– Потому что антиобщественный человек, индивидуалистка!

Дверь приоткрылась, в неё сунулась голова Камскова.

– Можно поприсутствовать?

– А, Камсков, заходи, – сказал белобрысый.

– Здесь комитет, – сухо произнёс Маслов.

– Но не закрытый, – возразил белобрысый. – Камсков с вами учится? Знает Арсеньеву?

– Прекрасно знаю, – сказал Камсков и сел в отдалении на стул.

– Какое у тебя о ней мнение?

– Хорошее.

– Хм… а ты знаешь, что она ходит в церковь?

– Ну и что?

– Как что? – белобрысый поглядел на Маслова. – У тебя заседание не подготовлено. Люди разное говорят.

– Во всём классе он один защищает, – вмешалась Гончарова.

Камсков усмехнулся.

– Слабых надо защищать, Гончарова.

– Нашёл слабую!

– Попрошу внимания! – сказал Маслов. – Ставится вопрос об антирелигиозной пропаганде.

– Её вообще нужно исключить! – сказала Гончарова.

– Откуда? – спросил Камсков.

– На собрания не ходит! Общественные поручения не выполняет! Её попросили участвовать в самодеятельности, она отказалась! Почему надо держать таких? Я предлагаю исключить!

– Откуда? – снова спросил Камсков.

– Что ты кривляешься? Сам знаешь, откуда. Кроме того, ты не член комитета. Зачем тут сидишь?

– Я спросил разрешения.

– Арсеньеву мы исключим, так и знай!

– Откуда?

– Из комсомола!

– Но как же можно исключить оттуда, где она никогда не была? – спокойно спросил Камсков.

– Что значит, не была? Арсеньева комсомолка!

– Увы, – сказал Камсков. – Арсеньева не комсомолка. И комсомолкой никогда не была.

Воцарилось молчанье. Все уставились на Камскова. Тот сидел спокойно. Даже откинулся на спинку стула, положил ногу на ногу.

– Что ты говоришь такое? – спросила Гончарова. – Ты даёшь отчёт?

– Даю, – усмехнувшись, сказал Камсков.

– Почему это не комсомолка?

– Потому что нет.

– Позволь, – Маслов кашлянул. – Арсеньева числится в ведомости, она платит взносы.

– Да, – сказал Камсков, – числится и платит. Верней, платит тот, кто собирает. Я, например, платил. И ты, Толя, платишь. Ставишь галочку и вносишь за неё две копейки.

Маслов снова кашлянул.

– Такое, конечно, случается. Я и за тебя платил, и за Гончарову. Просто удобнее отдать деньги сразу. Но вы же возвращаете долг.

– Сумма, конечно, невелика, – согласился Камсков. – Но Арсеньева к этим взносам не имеет никакого отношенья.

Все напряглись. Даже восьмиклассница перестала теребить косичку и приоткрыла от удивления рот.

– Я не понимаю, что происходит, – сказал белобрысый. – Маслов, может, ты объяснишь?

– Я тоже не понимаю… – Маслов был явно растерян.

– Объяснить могу я, – ответил Камсков. – Как вы знаете, в прошлом году наш восьмой «А» поставил абсолютный рекорд. Он стал на все сто процентов комсомольским. Об этом даже написали в районной газете, а наш комсорг Анатолий Маслов стал благодаря этому делегатом районной конференции.

– При чём здесь рекорды! – воскликнул Маслов. – Меня выдвинули по общественной работе!

– А в это время в классе как раз появилась Арсеньева. Ты помнишь, Маслов, что ты сказал, убывая на свою конференцию?

– Не помню, – сказал Маслов.

– Ты сказал: «Прими у неё взносы». Я и принял. Так, как все у нас принимают. Поставил фамилию в ведомость, внёс две копейки. От чистого сердца. А на конференции, с трибуны ты опять говорил о своём «стопроцентно комсомольском» классе. Суть в том, дорогой вожак, что Арсеньева никогда не была комсомолкой.

– Откуда ты знаешь? – вскричал Маслов.

– А ты не знал? Впрочем, допускаю, что мог не знать. Скорее, не мог представить. Так как рушились сто процентов.

– Но она показывала мне билет! Она вставала на учёт!

– Она не показывала билет и на учёт не вставала. Можешь проверить. Она проходит только по ведомости.

– Нет, это какой-то бред! – сказал Маслов.

– Нетрудно проверить, – белобрысый открыл дверцу шкафа. – Где у нас карточки? Ага, – он выдвинул длинный ящик. – Значит, Арсеньева? Так, посмотрим на «А». Ананьева, Анчуткин… Алимов, Афиногенова, Агеев, Арутюнян… Нет тут никакой Арсеньевой… Да, ребята…

– Карточка украдена! – закричал Маслов. – Это сделал ты, Камсков!

– Зачем? – тот пожал плечами.

– Чтобы нас опорочить!

– Но если она комсомолка, то где-то её принимали, – сказал чернявый, – это можно установить. Да и билет должен быть.

– А ты проверил у неё билет, когда заносил в ведомость? – внезапно спросил Маслов.

Камсков снова пожал плечами.

– Ты же комсорг. Ты сказал, прими взносы, я принял.

– Значит, именно ты записал Арсеньеву в ведомость?

– Именно я.

– Ты ответишь, если она без билета!

– Вот тебе на! – Камсков развёл руками.

– Ребята, – сказал я, – вам не кажется, что эта история напоминает небезызвестный анекдот с поручиком Киже?

– Что за поручик? – спросил белобрысый.

– Во времена императора Павла писарь в каком-то отчёте описался, и у него получилась несуществующая фамилия Киже. Этот Киже много лет потом попадал в разные списки, в том числе наградные, «дослужился» до генерала и даже с почестями был похоронен.

– Вообще это не шутки, – сказала Гончарова. – Зачем ты, Камсков, столько времени издевался?

– Я? – воскликнул Камсков.

– Если даже произошла ошибка, а ты знал, как ты мог молчать?

– Я не вникал, – ответил Камсков, – и проверкой не занимался. Я о том, что Арсеньева не комсомолка, догадался совсем недавно. Вернее, просто спросил у неё.

– И что она ответила?

– Ответила, что не знает, не помнит. Она же не от мира сего, сами сказали.

– Значит, издевалась над нами она. Прикинулась комсомолкой, а сама молчала. Как это можно не помнить?

– Вот так! У неё память плохая.

– Что ж ты не сообщил, когда догадался? – зловеще спросил Маслов.

– Твои грехи покрывал, – ответил Камсков. – Твои сто процентов.

– Ты ответишь за это!

– Ага! Значит, всё-таки я?

– А кто внёс в ведомость? Кто заплатил?

– По твоему указанью!

– А ты докажи. Где свидетели?

– Свинья, вот кто ты! – раздельно сказал Камсков.

Маслов побагровел.

– А вот это уже оскорбление. На комитете. Ты за это ответишь!

– Подожди, подожди, – сказал белобрысый. – Тут следует разобраться. Тут сложное дело. Я предлагаю назначить комиссию. Вот Матвеев придёт…

– Камсков меня оскорбил! – повторил Маслов. – А в моём лице комитет!

– Ребята, позвольте высказаться мне, – начал я. – Не делайте из мухи слона. Если Арсеньева не комсомолка, если это ошибка, надо просто перестать платить за неё взносы. Сколько получил комсомол этих несуществующих взносов? Копеек двадцать, тридцать? Изымите их для порядка. Нет никакого обмана. Просто ошибка ценой в двадцать копеек. О чём тут ещё говорить?

– В самом деле, – сказал чернявый.

– Нет, я бы назначил комиссию, – не отступал белобрысый.

Прочие загомонили наперебой, доказывая то одно, то другое. Сошлись на том, что вернётся Матвеев, проведёт новое заседание и на нём будет принято окончательное решенье.

– Что, Коля, худо вам? – спросила Вера Петрович.

– Нездоровится, – я кутался в одеяло. Так и расхаживал последние дни по квартире.

– Температура?

– В том-то и дело, что нет. Знобит, ломает, а бюллетень взять не могу.

– Сейчас все болеют, надвигается грипп. Я вам таблеток дам. Но вообще, если невнятное, надо по-старорусски. Стакан водки на ночь.

– Возможно.

– Да, ещё вам хотела сказать… – Она закурила. – Не мешает? – развеяла дым рукой. – Слышала про донкихотство ваше. Было приятно.

Я сделал недоуменный вид.

– Ученицу свою защищаете. Это хорошо.

– Какое тут донкихотство, – сказал недовольно я. – Дело выеденного яйца не стоит. И неужели об этом знают?

– Поговаривают слегка. У меня знакомый есть в райотделе.

– И туда докатилось!

– Представьте. Только в связи с другим обстоятельством.

– Вы про Арсеньеву говорите?

– Кажется, да. Из вашего класса.

– Поверьте, Вера Петровна, всё это чушь. Девочку видели в церкви, она там была случайно. Раздули дело, в то время как, наоборот, надо было замять. Боятся комиссии, какого-то Ерсакова.

– Мне так и сказали.

– Я подозреваю, что это кому-то нужно.

– Возможно.

– И моего участья тут нет, тем более донкихотства. Я просто её навестил, разговаривал.

– И какое у вас впечатленье?

– Девочка непростая, со многими в классе не ладит. Живёт одна.

– Вот в том и загвоздка. Вы знаете, что её родители за границей?

– Она жила с бабушкой, теперь покойной. Бабушка верующая, в церковь ходила.

– Тут, Коля, дело не в церкви. Как вы понимаем, вряд ли такую мелочь стали бы обсуждать в роно.

– В школе-то обсуждают!

– Это интрига местного, так сказать, значения. А главный вопрос как раз в родителях этой Арсеньевой.

Я насторожился.

– А что с ними?

– Вот этого толком никто не знает. Но неприятности точно. Они не могут вернуться.

– Невозвращенцы?! – воскликнул я.

– Скорей, не пускают. Я повторяю, здесь ничего толком не знают, кроме того, что запрещена переписка и вообще всякие контакты. Я, правда, в Москве что-то слышала краем уха. Никак не думала, что это касается той ученицы. Таких случаев много. Кто-то не так сказал, не туда пошёл, не с тем встретился. Государство любит ясность и определённость.

– Я даже толком не знаю, кто же её родители.

– Консульские работники. В Нидерландах, по-моему. И вот будто бы там обнаружились родственники, по линии матери. Два-три визита на чай, прогулки на яхте, и пожалуйста – срочный отзыв в Москву. Они воспротивились, по старой памяти зная, что означает подобный отзыв. Их отлучили от консульства, для начала. Но тут приказал долго жить Величайший. Времена изменились. Родители это поняли и пожелали вернуться. Но их до сих пор не пускают. Я думаю, это ещё продлится. Голландия не колымский лагерь, тут государство будет раздумывать долго.

– Вот в чём дело, – пробормотал я. – Она, видимо, знает. На мои вопросы уклончиво отвечала.

– Вряд ли растолковали ей до конца. Но отсутствие писем, посылок, это ведь говорит о чём-то?

– Ещё бы…

– Так что, Коля, положение непростое.

– А в школе знают?

– Конечно! Рагулькин, да чтоб не знал. Ничтожная личность, флюгер. Осведомитель и личный клакёр Ерсакова, наёмный аплодисментщик. На всех совещаниях после ерсаковских словоречений Рагулькин первый начинает отчаянно хлопать. За то и любим. Подождите, он ещё директором станет.

– У меня такое же подозрение. Дело с церковью раздувает недаром. Но тогда почему молчит о таких родителях?

– Как вы не понимаете, Коля? Факт недостаточно подтверждённый. Указаний из центра нет! Но не волнуйтесь, они не забудут. И пустят в ход, если нужно.

– До чего же всё мерзко…

– И для вас не вполне безопасно. Вы девочку защищаете, поступаете благородно. Но… будьте настороже.

Она коротко, но пытливо глянула на меня. Догадалась? Ночной звонок, внезапная отлучка. «Милый голосок… ключи не забудьте…» Сопоставить нетрудно. Господи, как неуютно, как тесно мне среди этих пытливых взглядов, полунамёков, полудогадок. Даже звезда, что висит по ночам на углу окна, и та рассматривает меня с пристальным, холодным вниманьем.

– Как она вообще живёт? – спросила Вера Петровна. – На какие средства?

– Остались сбережения бабушки, мамы. Я думал об этом как раз. И даже предлагал, деликатно, конечно, какие-то деньги. Она наотрез отказалась… Лучше всего было бы перейти ей в другую школу. Но Рагулькин об этом слышать не хочет.

– Это понятно. Она нужна ему самому. Ещё бы отыскать пару замеченных в церкви, вот и открытый процесс. Неладны в школе дела, директор летит вверх тормашками.

– Неужель всё так просто?

– Да, милый, да. И вас заодно турнут. Такие, как вы, Рагулькину не нужны.

– Ну это ещё посмотрим! – храбро сказал я. – Как бы сам не слетел!

Вера Петровна залилась хохотом, затем посерьёзнела:

– Если услышу что-нибудь новенькое, шепну.

Я получил зарплату и направился в «коммерческий». В остальных магазинах с продуктами было скудно, здесь же время от времени появлялись, правда весьма дорогие, колбасы, сыры, паюсная икра и крабы. На этот раз были даже конфеты в больших красных коробках с золотыми бантами. Пересчитав наличность, я решил, что куплю не только конфеты, печенье, шампанское, но и бугристый замечательно пахнущий круг колбасы совокупно с увесистым треугольником сыра в серебряной упаковке. Не хватало цветов, но в этот глухой ноябрьский день они росли только на небе. Ядовито-оранжевые цветы, исторгаемые трубами химзавода, вперемешку с папоротниками вечнодымящего Потёмкина.

Я шёл на Святую почти открыто. Старался только не смотреть по сторонам. Взгляд упирался в грязный разбитый тротуар, сменявшийся время от времени бездорожьем. Что же, пусть смотрят. Пусть целой толпой идут следом. Мне всё равно. Я хочу видеть её. Хочу пить чай в её доме. Мы даже в церковь пойдём. Да! Возьмём и пойдём в церковь, там так красиво поют. Мне наплевать на Рагулькина, на его исполнителя Маслова. На эту надменную Гончарову и ничего не понимающую Феодориди. На весь комитет с его играми в комиссии и разоблаченья. Будь что будет. Я улыбался. Перед самой калиткой я поднял голову, посмотрел в безразличное небо и глубоко вздохнул.

Но в доме не было никого. Я долго стучал, сначала в дверь, потом в окна. Мной овладевало беспокойство. Вдруг она так больна, что не может подняться? В конце концов просто ударил плечом, и дверь отворилась.

– Леста, вы здесь?

Нет ответа. Вошёл в комнату, пусто. В кухне и во второй никого. Где хозяйка? Где ты, моя беззащитная странная девочка? Мой тихий свет.

Долго сижу на кушетке, рассыпав вокруг красивые вкусные вещи. Красную коробку с золотыми бантами, печенье, серебряный сыр, тяжёлый сосуд с парадной наклейкой. Оцепененье. Я ни о чём не думаю. Я смотрю в угол. Туда, где в полусумраке укрыта икона. Богоматерь с младенцем. И лесенка в правой руке. Зачем эта лесенка, на небеса, что ли, лезть? Я усмехаюсь собственной глупости. Господи, до чего же я бестолковый, неосновательный человек. Ещё собрался учить. Проповедовать истины. Но какие? Образ Онегина, образ Печорина, образ Болконского, Рахметова, наконец. А там Корчагин, Олег Кошевой… Сыры засижены, цены снижены… Красивые какие конфеты, да и печенье… Но зачем всё-таки лесенка?

Голоса на улице, стук в дверь. Я вздрагиваю. Снова стук. Дверь-то открыта! Эта мысль пронзает, как молния. Стоит им так же, как я, принажать плечом… Кто за дверью? Но кто бы там ни был, хорошенькая предстанет картина. Учитель с шампанским в комнате ученицы. Я поднимаюсь, глазами ищу укромное место. Не под кушетку же лезть? Коробки быстренько под подушку. На цыпочках в коридор. Ага! Закуток за вешалкой, занавеска. Втискиваюсь в тёмный, пропахший плесенью угол. Тяну на себя занавеску. За дверью голоса.

Голос Маслова:

– Нет её, Розалия Марковна.

Голос Розалии:

– Называется, девочка болеет.

Маслов:

– У неё особые права.

Розалия:

– А Николай Николаевич не собирался её навешать?

– Он уже навещал.

– Мне показалось, я видела его. Он шёл с конфетами.

– Прямо сюда?

– Не могу утверждать.

– Давайте ещё постучим.

Стучат. Проклятая Розалия! Роза ветров, Розамунда! Шпионка. Вот тебе и образ Наташи Ростовой. Вот тебе и пушкинская Татьяна.

Голос Маслова:

– Нет, Розалия Марковна, Николай Николаевич с конфетами не пойдёт. Он человек неглупый. Тем более среди бела дня. Тогда бы его могли обвинить в пристрастии.

– А разве он не пристрастен? Везде выгораживает.

Маслов солидно:

– Это не доказательство.

Ай да Маслов! Розалия:

– Вам нравится, как он ведёт уроки?

Маслов:

– В общем и целом неплохо. – Дипломат!

– А к кому Николай Николаевич мог идти в эту сторону?

– Затрудняюсь ответить. – Понизив чуть голос: – Может, к Лии Аркадьевне?

Тоже понизив голос:

– Она ведь не тут живёт.

– А если кружным путём, вдоль оврага?

Розалия задумчиво:

– К Лии Аркадьевне не криминал…

Они вновь понижают голоса и шепчутся, как заговорщики. Эх, недотёпы! Вам и всего-то нажать на дверь. Порыскать, пошарить. Приподнять подушку, конфеты найти. А потом и занавеску отдёрнуть. Ах, Николай Николаич? Какая приятная встреча!

Скрип, скрип. Тот, топ. Уходят. Я ещё долго стою. Вцепившись рукой в занавеску. Втягивая запах плесени. Уставившись в точку. Если можно назвать точкой всю темноту…

А потом появилась она. Загорелся свет. Я вышел деревянной походкой из своего укрытья. Она не удивилась ничуть.

– Где ты была?

– В саду. Я знала, что ты придёшь, и оставила дверь открытой.

Меня трясёт.

– В сад не пускают. Там сада нет.

– Часовня ещё стоит. Я знаю одну лазейку.

– Часовня стоит?

– Они боятся её сносить.

– Боятся?..

Мы долго смотрим. Глаза в глаза. А потом приникаем друг к другу.

В учительской, кроме меня, было трое. Розалия Марковна, преподавательница химии Рак и математик Конышев. Я проверял тетради, Розалия читала газету, Анна Григорьевна остро отточенным карандашом делала пометки в учебнике. Павел Андреевич был занят привычным делом, сморкался. Кроме того, он печально поглядывал на прохудившийся валенок.

В этот день Потёмкин опять «накрыл» город, нездоровый воздух тянулся в учительскую.

– Николай Николаевич, будьте любезны, закройте форточку, – попросила Розалия.

В это мгновение радостно грянул репродуктор над шкафом.

– Внимание, внимание! Говорит школьный радиоузел! Поздравляем учащихся с выходом первой радиогазеты!

– Наконец-то, – Розалия отложила газету.

Конышев торопливо сморкнулся, чтоб больше уже не мешать, а Химоза замедлила движение карандашом.

Хлынула бодрая музыка. Голоса дикторов, девичий и мальчиший, столь же бодро затараторили о школьных событиях. Восьмые классы посетили местный театр. Юннаты получили в подарок кроликов и морскую свинку. Ученик такой-то победил на предварительном этапе городской олимпиады. А вот школьные шахматисты подвели, проиграли соседней школе. Зато молодцы волейболисты, поедут в область на соревнования. С успеваемостью в школе неплохо, хоп, есть недостатки. Но пока держим первое место, знамя у пас. Привет школе через радиогазету шлют бывшие ученики, студенты столичных вузов такая-то и такой-то. В гости к школьникам обещал прийти старый партизан Василий Иванович Белокопытов. Школьные шефы, рабочие цеха номер три химзавода, прислали фанеру и пластик, будут изготовлены разнообразные стенды.

Пятиклассник прочитал стихотворение «Родина моя», а восьмиклассница рассказ «Как мы провели каникулы на реке Соже».

– Отдел юмора и сатиры! – объявил свежий девичий голосок.

Посыпались сценки из журнала «Крокодил», мелькнул «иностранный юмор», и, наконец, был объявлен «школьный фельетон». Его читал уже мальчик.

Я слушал вполуха, спеша поправить ошибки в тетрадях. Перед уроком мне нужно было забежать под лестницу к Егорычу, я раздобыл для него кармин и две колонковые кисти. Последнюю тетрадь я досматривал стоя, но тут до меня дошёл наконец торопливый досказ фельетона:

– …как много случайностей! Случайно приходит в церковь, случайно проникает в ряды комсомола. В тот день, когда комитет разбирает её дело, у неё случайно поднимается температура. Её приходят навестить, но она случайно выздоровела и случайно не оказалась дома. Какие ещё могут оказаться случайности?..

Я чувствую, как лицо моё наливается кровью. Оглядываюсь. Беспомощно, гневно. Розалия встречает меня ласковой улыбкой. Химоза смотрит в учебник. Конышев в окно.

– Может, случайно она не та, за кого мы её принимаем? Может, случайно…

Дверь открывается. Оживлённо беседуя, входят Лилечка и Розенталь.

– …или друзья и подруги, жизнь целого класса и всей школы для неё только мелкий случай? Или, быть может…

Я подхожу к репродуктору, протягиваю руку. Намерение моё очевидно.

– Дайте дослушать! – взвизгивает Розалия.

Я бормочу что-то, хватаю шнур, дёргаю с силой. Весь репродуктор срывается со стены, с грохотом падает на шкаф. Мимо ошеломлённой Лилечки, мимо опешившего Розенталя выхожу из учительской и хлопаю дверью. Сверху сыплется штукатурка.

Вызвал директор.

Лицо огорчённое. Вздохи. Ёрзанье грузного тела в скрипучем кресле.

– Вы, это, Николай Николаевич, набедокурили, оскорбили…

Холодно:

– Кого оскорбил?

Директор пригладил остатки пробора.

– Я понимаю, дело молодое, горячее. Но зачем же стулья ломать?

– Стульев я не ломал.

– Я это так, по литературе. Помните, мол, Македонский герой… ну и так дальше.

– Кого же я оскорбил, Фадей Поликанович?

Он посуровел.

– Зачем репродуктор сорвал? Технику гробите, понимаешь…

– Случайно. Я не собирался срывать. Хотел выдернуть шнур. И посудите сами. Сижу, занимаюсь. В учительской должна быть тишина. Может, мы ещё в классы поставим? Вместо уроков будем радио слушать?

– Хитрите… – Директор постучал карандашом по столу. – А Розалию Марковну оскорбили? Старой крысой назвали?

– Я не называл её старой крысой.

– Ну что вы, голубчик. Розалия Марковна член партии, обманывать не станет. Так и сказала: «Старая крыса».

– Зачем мне её называть?

– А бог тебя знает. Вон ты какой сердитый. Репродуктор разбил.

– Кто ещё слышал?

– Вы что, на суде? Вам свидетелей надо? Знаете сами, Павел Андреевич глуховат, Анна Григорьевна химию проверяла. А Розенталь с Сахарновой, те и вовсе только вошли.

– Значит, никто не слышал?

– Сама, сама слыхала! – Директор повысил голос. – Член партии, понимаешь! Член партии будет врать?

– При чём здесь член партии?

– А при том… В общем так, дорогуша, давай извиняться.

– Не в чем мне извиняться, Фадей Поликапович. А за репродуктор я могу заплатить.

Он долго молчал, постукивая карандашом.

– Играешь с огнём, Николай Николаич. Мой тебе совет, извинись.

– Да не было «старой крысы», Фадей Поликанович! В чём же мне извиняться?

– Не было, было. Голову мне морочат… На тебя уже много жалоб.

– Можно узнать, какие?

– Это педсовет тебе скажет. Дождёшься, смотри. Приедет комиссия, устроит вам пампердон. Распустились! Вон ученики вас с Давыдовым в «метро» засекают. Это дело учителям пропадать в пивной? Дома сиди. Потребляй, чтоб никто не видел. И это… нашёл кого защищать. Ничего не знаешь, лезешь, куда не надо!

– Я никуда не лезу.

Он грохнул рукой по столу, карандаш разлетелся в куски.

– Будешь, говори, извиняться?

– Нет!

Лицо его побагровело, на лбу вспухла синяя жилка. Он тяжело дышал.

– Зинок!

Испуганное лицо секретарши.

– Водички дай…

– Да вот она, Фадей Поликанович, в графине.

– Налей.

Стуча зубами о край, выпил стакан воды. Слабеющим голосом:

– Ступай… и подумай. Мой тебе совет… Ступай, ступай.

Дальше всё покатилось, как снежный ком. Вечером ко мне вторгся хмельной Котик. Он был возбуждён и смущён одновременно.

– Старик, против тебя готовится акция.

– Догадываюсь, – сказал я.

– На кой чёрт ты обругал эту идиотку?

– Ей просто послышалось.

– Ну да!

Накануне я полюбопытствовал у Розенталя: неужели из моего бурчанья могли сложиться зловещие слова «старая крыса»? Помявшись, Розенталь ответил: «Что-то в том роде и было, но, милый друг, не волнуйтесь, я ничего не слышал. Так им уже и сказал. Лия Аркадьевна тоже не разобрала. За остальных не ручаюсь».

– Розка рыдает. Талдычит, в жизни никто не наносил ей такой обиды.

– Всё это недоразуменье.

– Если бы! Да плюнь ты, в конце концов. Извинись!

– С какой стати?

– Ты же знаешь, старик, дело не только в «крысе». Рагулькин не любит таких, как мы. Розалия к литературе ревнует. Об остальном я не говорю. А репродуктор? Они тебе чуть ли не хулиганство шьют.

– За репродуктор я заплачу.

– Нет, ты не понял… Вермута хочешь? У меня полбутылки.

– Спасибо. Так в чём, собственно, акция?

– Разбирать тебя будут. На педсовете.