Текст книги "Самый счастливый день"

Автор книги: Константин Сергиенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Лицо её побелело.

– Не может быть…

– Послушайте, – сказал я, – тут что-то не так. Вместо сочиненья вы передаёте мне странное письмо, и если это не шутка, то что должен делать я?

Она снова бессильно опустилась на траву.

– Я уж не говорю про детали. Лето вы пишете через ять, а Бог с большой буквы. Кто вас этому научил?

– Не знаю… – пробормотала она.

– А с кем вы живёте?

И тут я услышал короткое слово:

– Одна…

Я пустился в расспросы, она отвечала. Чем дольше мы говорили, тем загадочнее становились для меня это созданье. Леста жила одна. Отец погиб на войне. Мать несколько лет назад вышла замуж и уехала за границу, оставив дочь на бабушку. Бабушка в прошлом году умерла. Мать присылала деньги и обещала забрать дочь к себе после окончания школы.

– Но трудно одной! – воскликнул я, преисполнясь сочувствием. – Школа вам помогает?

– Зачем? Мне хорошо.

– А подруги?

– Я не могу дружить, – еле слышно сказала она.

– Почему?

– Я не умею. Они обижаются. И… и память плохая. Они говорят, а я забываю. И помню совсем ненужное…

– До чего же хорош ваш красный берет, – сказал я некстати. – Это бархат?

– Бабушкин, – тихо сказала она.

– Девушка в красном берете!

Она вздрогнула.

– Не знаю, как с вами и говорить!.. С Масловым знаю, с Гончаровой знаю. И очень мне по душе Камсков.

Она молчала.

– У нас был с ним разговор. Он сказал, что только два человека из класса могли бы ходить на пушкинский семинар. Мне кажется, он имел в виду вас.

На её лице появилось испуганное выраженье.

– Нет, нет. Он хороший. Но я не могу дружить. Я ничего не умею.

– Это только кажется, – сказал я, – у вас вся жизнь впереди.

– А если… – она быстро глянула на меня.

– Что если?

Но она замолчала.

– Что ж, Леста, мне надо идти. – Я натянул пиджак на влажную ещё рубашку.

– Николай Николаевич, – она встала и умоляюще посмотрела на меня.

– Не беспокойтесь, я отдам тетрадку и обещаю забыть об этом странном письме. Я вижу, вы совершили неожиданный для себя поступок. Будет охота, сами расскажете, я вас тревожить не стану. До свидания, Леста. Кстати, откуда такое странное имя?

– Бабушка назвала.

– Красиво. Итак, встретимся на уроке.

– Спасибо, – прошептала она.

Вера Петровна познакомила меня с Поэтом. Нет нужды называть его имя, сейчас оно слишком известно. Вскинув небольшую седую голову, Поэт сунул мне руку ладошкой и резко спросил:

– Пишем стихи?

– Н-нет… – я растерялся.

– Мне не совать! Сам не пишу и стихов не читаю. Всё сжёг!

Вера Петровна вступилась:

– Ну, Светик, – так она его называла, – это не протеже, это коллега и мой постоялец. Учитель литературы.

Лицо Поэта сделалось язвительным.

– Пушкина обожаете?

Я согласно кивнул.

– Все обожают Пушкина! Это проще пареной репы обожать Пушкина. А вы знаете, что он написал о Керн?

– Конечно.

– Да не «чудное мгновенье», а другое, в письме!

– Светик, ну что ты мучаешь юношу, – сказала Вера Петровна, чиркая спичкой.

– Вот все они обожают Пушкина, – продолжал Поэт, – икону нашли. А может, ещё Маяковского?

Я неопределённо пожал плечами.

– А сами в Пушкине ни черта не понимают.

Тут уж я был уязвлён и позволил себе заметить, что занимался в семинаре у замечательных пушкинистов.

– Это кого? – быстро спросил Поэт.

Я начал перечислять. Лицо Поэта приняло скучный вид, и он демонстративно зевнул.

– Между прочим, вот этот, – перебил он меня, – стряпал доносы. Тоже мне, пушкинист. Да и сам, – Поэт поднял палец, – сам ведь не брезговал, наш величайший! Кто Катерине Ушаковой представил донос на её жениха? Разве не Пушкин? А для чего? Сам добивался её руки!

– Но это личные дела, не политика! – воскликнул я.

– Донос есть донос, – пробормотал Поэт.

– Не сбивай юношу с толка. – Вера Петровна глубоко затянулась.

– А то они Пушкина любят. Сотворили икону.

– Любят его стихи, – сказала Вера Петровна. – У каждого человека есть слабости. Даже у гения.

– А у меня слабости есть? – на лице Поэта появилось наивное выраженье.

– Ты, Светик, не в меру задирист.

– Я им покажу! – Поэт вновь поднял палец. – Они у меня все попляшут!

– Испугались! – захохотала Вера Петровна. – И кому это им?

Поэт насупился.

– Вы, Коля, его не пугайтесь, – сказала Вера Петровна, – он добрый.

– Чушь! – сердито сказал Поэт. – У тебя, Вера, одни клише. Этот добрый, этот злой, этот трусливый, а этот храбрый. А что там, кстати, от Севы?

– Ждёт. Сейчас многие ждут.

– Только не я, – отрезал Поэт, – мне ничего не нужно. По крайней мере от них.

– Что ж, и в Москву не поедешь?

– Поеду! Только просить ничего не буду. И каждому, кто меня предал, плюну в лицо!

– Если бы это знать. – Вера Петровна вздохнула.

– Узнаем! Рано или поздно узнаем всё.

– Сомневаюсь, – сказала Вера Петровна.

С Поэтом я скоро сошёлся ближе. Несмотря на воинственные заявления, он оказался мягким незлобивым человеком. По сравнению с другими судьба его в тридцатых годах сложилась относительно благополучно. Он не попал на Колыму, где вряд ли бы выжил, а с партией таких же «счастливчиков» угодил на строительство Сталинодольска, где и осел, получив освобожденье в начале пятидесятых. Теперь он работал в местной газетёнке корректором, а заодно собирал материалы по истории забытых Богом Бобров. Собственно, на этом мы с ним и сблизились, ибо, как я уже говорил, дед мой когда-то учительствовал в здешних местах.

Краеведческого музея в Бобрах не было, его только предполагали открыть, а все экспонаты состояли из раскопанных черепков древнего поселения, костей животных и ржавых обломков оружия. Поэт, однако, собрал кое-какие книги, рукописи и несколько документов, самым старым из которых была грамота екатерининских времён, дарующая эти земли небезызвестному путешественнику и этнографу Колотову. После смерти Колотова земли перекупил богатый граф Бобровницкнй, внук его оставался хозяином до наступления новейших времён, а потом сгинул где-то бесследно.

Фамилии своего деда я ни в одном источнике не встречал, но незримое его присутствие и некоторая надежда встретить превращали чтение в удовольствие.

– Здесь ничего не осталось, – сказал Поэт. – Как после нашествия варваров. А ведь стояли храмы, дворцы. Бобровницкий возвёл две усадьбы, в Бобрах и Колотове. Колотова нынче не существует, там только остатки церкви, а вот в Бобрах сохранилось место, где ещё можно представить, как раньше живали.

Об этом месте я уже знал. Называлось оно Барский сад. И попал я туда впервые вместе с Поэтом.

Барский сад раскинулся километрах в двух от Потёмкина на другой окраине города. Тут сохранилось основанье массивной ограды, а кое-где меж круглыми столбами остались кованые решётки. Такие решётки я встречал в оградах частных домов и даже на одном участке городского бульвара. Там они были покрыты чёрной масляной краской и выглядели довольно нелепо, так как соединяли уже не стройные круглые, а кургузые столбики из красного кирпича.

Барский сад удивил меня буйством зелени и относительной чистотой. По сравнению с берегами Сталинки и даже городскими скверами это было прямо-таки девственное место. Ни ржавых банок, ни разбитых бутылок, ни пепелищ я здесь не заметил.

– Боятся, – пояснил Поэт. – Заклятое место. Тут собирались санаторий построить, под фундамент начали рыть, так вся бригада землекопов бесследно исчезла. Я лично держусь того мненья, что они прихватили кассу и сыпанули в другое место. Во всяком случае, не нашли. Начальник лагеря подполковник Козельский, дай бог ему памяти, именье трогать не стал. Говорят, набожный был. Вот чудо. Пришёл осматривать место, привиделось ему что-то, больше сюда ни ногой. Кто-то пробовал устроить пикник, так их несколько дней крючило и ломало, еле оправились. Ходят, конечно, глядят, по задерживаться опасаются. Особенно ночью. Хоть я из любопытства бывал. Ничего не случилось.

– Как вы к этому относитесь?

– Да что сказать? Мало ли странных мест. Вот вы бывали на кладбище ночью?

– Не приходилось.

– Тут, кстати, небольшое кладбище есть. В разорении, правда. Как и всё поместье. Но часовенка уцелела.

Мы подошли к руинам главного зданья.

– Прекрасный был особняк. Просто дворец! Фотографий не сохранилось, но есть описанье. Постройка середины прошлого века. Эклектика с элементами готики и северного ренессанса. Все видевшие восхищались. Причём строили крепостные, и архитектор был крепостной. Крепостной-то крепостной, но обучался в Европе и жалованье получал от графа солидное.

– А сам Бобровницкий откуда? Фамилия будто польская.

– Нещадная смесь. Предок из Голландии, приехавший ещё при Петре. Женился на русской. Потом в роду появились немецкие, польские крови. Плавильный котёл.

Мы обошли руины. Выглядели они таинственно и величественно. Кое-где проглядывал контур внутренней планировки или появлялась деталь, как, например, треснувший мраморный столб, державший, видимо, свод какого-то зала.

– По бокам были два крыла. От них ничего не осталось. Там графский флигель. Приезжая, он останавливался в нём. Хозяйственные постройки. По камешку, по брёвнышку растащили.

Поражали размеры сада и обилие вычурных пород. То гнутые красные стволы, горевшие точно медные трубы, то гигантские яблони с двойными и тройными стволами, то непроходимые кусты, плескавшие почти белой серебристой листвой, то трава, выросшая по пояс. Несмотря на поздний сентябрь, здесь царили свежие, сочные краски.

– Много лет растили, – пояснил Поэт. – Садовников-чудодеев везли. Тут надо гербарии собирать, описывать растенья, есть редкие виды. Но в этом я не силён.

У маленького кладбища, где нашёл себе вечный приют кто-то из графского рода, стояла часовня. Каменных плит на могилах не было, их растащили давно. Торчали два-три железных креста да невесть как попавший сюда конус с бесцветной фанерной звездой.

Но часовенка уцелела. Обшарпанная, побитая по углам, по сохранившая первоначальный облик. Даже витая решётка, закрывшая вход, была не сорвана, хоть и помята.

– Вот главное чудо, – сказал Поэт, приглашая меня подняться по осевшим ступеням.

Вечернее солнце осторожно заглянуло внутрь и высветило большое, в полный рост изображенье Христа. Слева и справа к нему склонялись апостолы, другие молились у ног. То ли солнце ярчило краски, то ли мозаика хорошо сохранилась, но изображенье, выполненное в палевых и зеленоватых тонах, выглядело необычайно живым. Резко выделялись белые одежды Христа.

– Преображение Господне, – сказал Поэт. – Удивительно, что сохранилось. А теперь посмотрите на стены.

Серый камень часовни был сплошь исписан мольбами. Причём не прошлых времён, а самых недавних. Не только царапанные гвоздями, но писанные чернильным карандашом, краской, даже хрупкими мелками и Бог ещё знает чем.

«Господи, помоги выздороветь маме, век буду молить».

«Раба божия Ксения просит соединить её с рабом божьим Алексеем».

«Дорогой Боженька, верни нам покой и благополучие, пусть папа найдётся».

«Боже всемилостливый, избавь нас с женой от бездетства, дай чадо на воспитанье».

«Господь, хоть я в тебя и не верю, покарай злого человека Н. В., тогда поверю и буду тебе служить».

«Раб божий Александр, слеповатый, молит раскрыть ему глаза».

«Пашенька, где ты, любимый, пишу на стенке и у Бога прошу, чтоб ты отозвался».

«Господи, не разлучай рабов твоих Таню и Константина».

«Господи, помоги сил набраться, дай красоту, чтобы меня любили».

«Боже, правый, накажи злодея по имени Автандил, много на нём крови и всяких бесчинств».

«Господи, поставь меня на ноги, сил нету больше лежать, и тело гниёт».

«Боже, Боже, Боже, что же они все творят, когда кончится это адово время…»

Надписей были сотни, попадались кощунственные, но редко. Сделанные как бы на скорую руку, с испугом. Поэт сказал:

– Вот и попробуй выбей веру. Я как-то хотел посидеть в кустах посмотреть, кто пишет. Вдруг энкавэдист. Но всё недосуг.

Когда мы уходили, поднялся ветер и понёс над садом дымы Потёмкина. Померкла зелень, потускнели краски, листва взъерошилась, в глубине её замелькали неясные тени.

– Скоро и этой часовне конец, – сказал Поэт. – Всему саду. Собираются что-то строить.

Помолчав, он добавил:

– Уже не боятся.

Пятый день Леста не появлялась в школе. Дежурный по классу отвечал неизменно: «Арсеньева болеет». Я чувствовал неясное беспокойство. Ночью едва закрывал глаза, во внутреннем пространстве под веками вспыхивал красный берет. Иногда так ярко, что возникало глубинное ослепление. Я ворочался с боку на бок, долго не мог уснуть. На одном уроке спросил:

– Чем болеет Арсеньева?

– Простудилась, – ответила Стана Феодориди.

– Вы её навестили?

– А как же, – сказала Наташа Гончарова и как-то надменно поджала губы.

В классе воцарилось неловкое молчанье.

После урока я подозвал Серёжу Камскова.

– Сергей, я слышал, Арсеньева живёт одна?

– Это так, Николай Николаевич, – ответил тот.

– А кто же ей помогает во время болезни? У меня такое ощущенье, что навещаете вы её нечасто.

– Николай Николаевич, это особый разговор, – сказал Камсков, помрачнев. – Если хотите, встретимся позже…

Вечером он пришёл ко мне в гости.

– Вы не заметили, что Арсеньева человек особый? – он нервничал, голос его срывался.

– Заметил, Серёжа, заметил.

– В классе к ней сложное отношенье.

– Но это не значит, что нужно оставлять одну во время болезни?

– Николай Николаевич, она и болеет по-особому!

– Что может быть особого в обыкновенной простуде?

– Да какая простуда! – сказал он в отчаянье.

– А что же?

– Не знаю… Нет, не знаю. В такие дни она никого не может видеть. Наговорит, выкинет что-то. Поэтому запирается дома, никого не пускает.

– И часто такое бывает?

– Да нет. Прошлой весною. И вот сейчас…

– А что говорят врачи?

– Какие врачи… – Серёжа тоскливо пожал плечами.

– Но если это болезнь?

– Она нормальная, Николай Николаевич. Странная только по временам.

– Расскажи подробней, Серёжа. Что, например, было прошлой весной?

– Да всё то же самое. Девчонкам грубила, заперлась…

– Да можно ли грубить таким голоском? – спросил я, усмехнувшись.

– Можно, ещё как можно, Николай Николаевич, – сурово ответил Камсков. – И не только девчонкам. Я точно не знаю, но что-то произошло у неё с учителем литературы, который преподавал до вас.

– Гладышевым?

– Смотрите, как бы и вас не коснулось.

– Вот тебе раз! – воскликнул я. – Чем же я провинился?

– Ничем. – Камсков потупил взор. – Но я заметил, что ваш приход выбил её из колеи.

– Поделись соображениями. Может быть, я и в самом деле как-то неловко…

– Да это не имеет значенья! – сказал Камсков. – Николай Николаевич, вы совершенно здесь ни при чём. И Гладышев был ни при чём.

– Тогда это странно.

– Да уж… – он замолчал.

– А что произошло с Гладышевым?

– Не знаю. Я только видел, как в коридоре она ему что-то сказала. Он аж побелел, папку выронил. А потом кинулся, как ошпаренный.

– Кто ещё видел?

– Никто.

– Может, тебе показалось?

– Heт, – сказал он угрюмо. – Я только один среди всех понимаю её. И вижу…

– Ты видишь в ней тайну?

Он кивнул головой.

– Серёжа, это свойство неравнодушных людей. Кто-то из древних сказал: «Влюблённый всегда видит в любимой тайну».

Он покраснел.

– А что последовало за тем столкновением в коридоре?

– Ничего.

– Но ведь Гладышев покинул город. Не видишь ли ты тут какую-то связь?

– Не вижу, – ответил он.

– Тогда чего опасаться мне?

– Не знаю, не знаю! Но чувствую, может выкинуть что угодно.

Уже выкинула, подумал я.

– Да, странное существо… – сказал я задумчиво. – Во всяком случае, с ней надо быть бережным, осторожным. Такие люди очень хрупки…

– Да, да! – горячо согласился он.

– А не попробовать ли нам её навестить? – осторожно предложил я.

– Я не пойду. – он насупился. – Бесполезно.

– Ты уже пробовал?

Он промолчал.

– Я слышал, мама её за границей?

– Кто его знает, – сказал Камсков, – тут всё какой-то туман. Может, и за границей. Но почему не приехала, когда бабушка померла?

– Ну, знаешь, оттуда не так-то легко добраться. Отчим какой-нибудь дипломат? Или военный?

– Понятия не имею! Здесь их вообще не видали. Они из другого города. Арсеньева в школе с восьмого класса, за это время никто к ней не приезжал.

– Но деньги ведь присылают?

– Так она говорит. А я сомневаюсь. По-моему, живёт на остатки бабушкиных сбережений. Вы посмотрите, как она одета! Неужто из-за границы одежды нельзя прислать?

– Всякое бывает, Серёжа. Может, там что-то случилось. Может, не могут вернуться и даже письмо послать.

– Я этого не понимаю. Родная всё-таки дочь. Вон Петренко тоже выдумывает, что у него отец военный, в Германии служит. А всем известно, что отца у него нет да и не было никогда.

– Как жестоко ты говоришь, Серёжа. У каждого есть отец, даже если он где-то далеко.

– Ну, где-то…

– Ты считаешь, что Леста может выдумывать?

– Не выдумывать… У неё фантазии. Я много от неё слыхал…

– Например?

Серёжа махнул рукой.

– Сколько продолжаются эти приступы мизантропии? – спросил я.

– Неделю, может, чуть больше, – ответил он.

– Что ж, подождём, – сказал я.

Неделя прошла, началась другая, по Леста не приходила. Тревога моя росла. Я понимал, что вряд ли с ней что-то случится. Тот же Камсков ходит под окнами, готовый помочь в любую минуту. Но ощущенье, что всё это связано с нашей последней встречей, не покидало меня. В особенности после разговора с Камсковым.

Я выбрал воскресный день, когда старшие классы уехали в колхоз на картошку. Адрес Лесты я уже знал. Даже проходил несколько раз по улице, где прятался дом её бабушки. Он «прятался» в самом деле, потому что в зарослях глубокого палисада с улицы не был виден. Торчал только верх буро-красной крыши. Остальные дома стояли открыто и вполне отвечали облику бедной окраины. Единственное двухэтажное здание, бывший клуб, разбомблённое в первые годы войны, так и высилось справа от дома Лесты, зияя проломами в толстых кирпичных стенах. Участок слева был пуст, на нём кривилась ветхая изба с забитыми крест-накрест окнами. Напротив тоже простиралось пустое пространство. Здесь начали разбивать сквер, бросили, и теперь он зарос сорными травами. Дом Лесты стоял одиноко.

На фанерной дощечке, венчавшей столбик калитки, значился выцветший адрес: «Ул. Святая, 17». Оставалось лишь удивляться, что это название сохранилось до наших времён. Из разысканий Поэта я знал, что когда-то Святая была главной улицей деревни Бобры и называлась так потому, что вела к целительному источнику, бившему под обрывом. Улица теперь доживала свой век, её собирались сносить, а потому, вероятно, и махнули рукой на «святость».

Я огляделся. Кажется, никого. Сонное, всё ещё тёплое воскресенье. В отдалении красный петух с белой свитой копается в куче мусора. Медленно, врастяжку пересекла улицу кошка. Где-то блеет коза. Блёклое голубое небо. Вялое солнце. Я тронул незапертую калитку и вошёл.

Дом открылся после глухого переплетенья рябин и приземистых вишен. Сумрачно-красные, бурые, а то вдруг ярко-жёлтые грозди свисали со всех сторон. Одна ударила мне в лицо, оставив горький печальный запах.

Дом был невелик, но не похож на деревенский. Скорее напоминал дачу соснового Подмосковья. Резные столбики крыльца подпирали навес, окаймлённый резным же подзором. Крестообразные переплёты узких высоких окон. Стены обшиты планкой в ёлочку. К ступеням вела песчаная дорожка, перед самым крыльцом она раздваивалась, огибая запущенную клумбу с покосившейся гипсовой чашей. Правей, в глубине участка, виднелась беседка.

Я застыл в нерешительности. Повеяло неповторимым запахом уходящей листвы, осенних костров и ясной печали прощания. Я стоял.

Внезапно застеклённая дверь отворилась, и в проёме появилась она. Прислонилась к косяку, скрестив ноги и укутавшись в рыжую поблёкшую шаль. На голове был красный берет. В облике сквозило спокойствие. Она смотрела на меня внимательно и серьёзно.

– Вот, решил навестить, – сказал я, медленно подходя.

– Я знала, что вы придёте, – произнесла она.

– Мне сказали, что вы никого не хотите видеть.

– Только не вас, – сказала она.

– Удивительное названье улицы, Святая. И дом такой необычный. Это бабушкин дом?

Она молчала, что-то обдумывая. Произнесла наконец:

– Не хочется в комнатах. Может быть, лучше в беседке? На свежем воздухе?

В беседке так в беседке. Под ногами шуршали сухие листья. Цокала и скрипела птица в кустах. Мы сели.

– Как вы себя чувствуете? – спросил я.

– Хорошо. Только мёрзну всё время.

– Ваши сегодня в колхозе.

– А вы?

– Не мой черёд. Поехали Конышев и Давыдов.

– Наверное, скоро я снова буду ходить.

– Справку у вас не требуют?

– Мне врач даёт.

– Так что за болезнь у вас?

– Говорят, простуда. Вечером температура и слабость.

– Может, не стоит на улице?

– Нет, надо дышать. Мне хорошо.

– Вы немножко отстали. По программе уже Тургенев. Хотите, вам книг принесу?

– У меня есть. Я и раньше читала.

– «Отцы и дети»?

– Нет. Это я не хочу.

– А по какой причине?

– Неприятно.

Я рассмеялся.

– Тут уж ничего не поделаешь, этот роман в программе. Хотя я с вами согласен, вещь для Тургенева строгая, без обычной лирики. Мне кажется, вы много читаете.

– Нет, не очень. Раньше читала, а теперь не могу.

– Почему?

– Начну, а кончить не в силах. Или сразу в конец смотрю. Терпения не хватает. Я вообще ничего до конца не умею сделать. Даже картошку почистить. Или какая-то мысль. Придёт в голову, а потом обрывается. Я только сны смотреть до конца умею.

– И часто вам снятся?

– Каждую ночь.

– А что? Например, этой ночью?

– Этой ночью? – Она задумалась, внимательно досмотрела на меня. – Этой ночью мне снились вы.

– Интересно, в каком же виде?

– Мне снился ваш сон.

– Мой сон? Удивительно. Как можно во сне увидеть сон другого человека?

– А я была вами, и мне снился сон.

– Какой же, какой?

– Вам снился мой красный берет. Он был такой яркий, что вы зажмуривали глаза.

Мой лоб внезапно покрылся испариной. Воцарилось молчание.

– Мой красный берет волшебный, – сказала она.

– В каком же смысле?

– Я даже сплю иногда, не снимаю. И тогда прекрасные сны. В берете я чувствую себя хорошо. Но нельзя же всегда в берете…

– Скажите, а то посланье вы тоже писали в красном берете?

– Какое посланье?

– Я, кстати, принёс, как и обещал.

– Какое посланье? – повторила она тревожно.

– Сочиненье на тему «Мой самый счастливый день». Вот оно, держите. Я никому не сказал, и никто не знает.

– Что это, что? – спрашивала она, беспомощно вертя в руках тетрадку.

– Это ваша тетрадь. Вы просили её вернуть.

– Моя?

Она раскрыла тетрадь, полистала и углубилась в чтение. Лицо её стало краснеть. Она бросала на меня быстрые нервные взгляды и снова читала.

– Вот цена шутки, – сказал я с деланной грустью. – Вы даже не помните своего письма.

– Послушайте, послушайте, – быстро пробормотала она. – При чём же тут я…

– Ваша тетрадь, – произнёс я холодно. – На берегу вы просили вернуть и объяснили это игрой воображенья.

– Нет, нет! – сказала она.

– Не понимаю, в чём дело?

– Это не я, не я!

– Послушайте, сколько вам лет? – спросил я с внезапным раздражением.

– Ах, вот что вам надо? – Она вскочила. – Да, мне больше, чем другим! Я второгодница, в седьмом два года училась! Это вы хотели узнать? Зачем вы пришли? Меня уже спрашивали, в больницу хотели. Я не хочу, не хочу в больницу! Где мать, где отец? Пристали с ножом к горлу!

– Поверьте, – сказал я растерянно, – я не хотел…

– Не верю! Я никому не верю. Да, это моё письмо! Хотела и написала! Да, это шутка, проверка! Что вам ещё?

– Перестаньте, Арсеньева…

– Не верю, не верю! Зачем вы пришли? Что вам надо? Я всё равно ничего не скажу!

Губы её тряслись, в глазах вспыхивали искры. Она отступала по направлению к дому, выкрикивая бессвязно:

– И пусть! Прочитайте всем! Ничего не докажете! Это не я, мне не нужно!

Внезапно она споткнулась о корень, выступавший из-под земли, и с лёгким вскриком упала спиной на дорожку. Я кинулся к ней, приподнял за плечи. Лицо её было белым как мел, глаза закрыты. Красный берет свалился, волосы разметались по моей руке.

– Леста, Леста! – бормотал я. – Что с вами?

Безотчётно я приблизился к ней и прижался к холодной недвижной щеке. Прошло мгновенье, но этот миг развернулся для меня в бесконечность. Её хрупкое беспомощное тело, изгиб тонкого стана, холодная щека, неповторимый запах волос.

Глаза открылись. Они глянули с изумлением, потом изумление сменилось блаженным покоем. Глаза вновь закрылись, рука обвила мою шею, и я услышал шёпот:

– Теперь уходи…

– А что, если его назначить классным руководителем? – высказал на педсовете Наполеон, – вот Павел Андреевич жалуется, возраст не тот.

– И возраст, и возраст, – Конышев громко сморкнулся. – Не слушают бармалеи меня. Вот этот, Проханов, вчера из резинки стрельнул. Прям-таки в глаз. Ну какой я классный. И устаю, видит бог, супруга ругает. Моё дело синус да косинус, а не то…

– Вот, – резюмировал Наполеон.

– Николай Николаевич педагог молодой, задорный! – залилась Розалия Марковна. – Он вносит изюминку в дело! И дети его стали слушать. Правда, опыта маловато. Разве можно запанибрата с детьми? Да они сядут на шею!

– Где сядут, там и слезут, – развязно сказал Котик. – Это не мои слова, народные.

Лилечка чистила ногти и украдкой поглядывала на часы.

– А что там с учебным процессом? – вопросил директор.

– Идёт по программе, – ответил завуч.

– Так, значит, на классного?

– Отпустите меня, передайте, – взмолился Конышев, – нет сил!

– Что думают остальные? – спросил директор.

– Назначить, – сухо произнесла Химоза.

– Назначить… – пробурчал директор, – а вот не могу. Инструкция вам известна? Молодой специалист, месяц работает. Не имею права.

– А Гладышев? – воскликнула Розалия Марковна.

– Гладышев не молодой, у него стаж.

– Это условность, – сказала Химоза. – А в окопах мы были не молодые? У нас мальчишка семнадцати лет ротой командовал.

– Опять в окопах, – вздохнул директор. – Нет, не могу. Пусть поработает месячишко. После комиссии. Там посмотрим.

– Между прочим, меня не спросили, – заметил я деликатно.

– А что спрашивать? – Неполеон повернул удивлённое лицо. – Мы вас выдвигаем.

– Я не готов. Не совсем изучил класс.

– Говорил! – воскликнул директор. – И вам там это… Розалия говорит. Дистанцию надо держать. А то, говорят, гуляете с учениками.

Я изумился.

– Разве это запрещено?

– Нет, почему же. Если на экскурсию, целым классом…

– А с отдельными учениками?

– Хм… – директор пробарабанил пальцами по столу. – Обязательно гулять? Беседуйте в классе. А то подумают, что у вас… как это?

– Фавориты, – подсказала Розалия Марковна.

– Любимчики, – пояснил директор.

– Без любимых учеников нет слаженного коллектива! – отчеканил Котик. – Это Макаренко говорил!

Лилечка откровенно зевнула.

– Так что пока потерпим, – сказал директор. – После комиссии. Сами знаете Ерсакова, он в каждую дырку лезет.

– Да уж… – сказала Химоза.

– Какие ещё вопросы?..

После педсовета Котик покровительственно хлопал меня по плечу.

– Старик, тебе повезло. Классными могут быть только такие тюлени, как Коныш. Даже Гладышев тут оступился.

– Послушай, что за мифический Гладышев? Слышу о нём со всех сторон.

– Почему мифический? – удивился Котик. – Нормальный парень. Почувствовал себя неуютно и утёк. Правильно. А чего здесь делать? Сам бы уехал к чертям на кулички. Ну, не к чертям. Была у меня возможность, дурак я дурак. Ладно, потом расскажу.

Котик приблизил ко мне лицо.

– Заметил, как я защищал тебя на педсовете?

– Заметил, – сказал я.

– Сегодня ты не можешь мне отказать. Берём пару шампанского…

Так мы оказались в квартире Сабуровых, правда, без «пары шампанского», потому что «метро» оказалось закрытым. Вера Петровна была дома. Котик преобразился вмиг. Он сделался необычайно почтительным, робким.

– Это Брокгауз? – спрашивал чуть ли не шёпотом. – Какие замечательные репродукции.

– Картины, – поправила Вера Петровна.

– Ах да, в полутьме не заметил. О, фарфор! Откуда такая прелесть?

– Из Китая.

– Изумительно, изумительно…

Вера Петровна достала маленькие рюмки, принесла коньяк. На столике появилась коробка шоколадных конфет и яблоки. Мы пригубили. Крепких напитков я ещё не пивал, но не смел заявить об этом. Котик опустошил рюмочку с наслажденьем.

– Вот видите, Николай Николаевич, как в настоящих домах, – сказал он, глядя с обожаньем на Веру Петровну. – А мы с вами пиво.

– Отчего, я и пиво люблю, – заметила Вера Петровна. На ней была узкая чёрная юбка, перламутровый джемпер и, конечно же, шарфик нужного тона.

– Да разве тут пиво! – воскликнул Котик. – Ко мне приятель скоро нагрянет, он из Москвы. Я закажу для вас чешское пиво!

– Это будет неплохо, – небрежно заметила Вера Петровна.

Дальше разговор коснулся сортов, перекинулся на коньяки, сигареты, и во всём Котик показал осведомлённость.

– Ну а как ваши школьные дела, уважаемые просветители? – спросила Вера Петровна.

– Прекрасно! – воскликнул Котик. – Сегодня на педсовете нам предлагали взять место классного руководителя.

– Сразу двоим?

– Николай Николаичу.

– Поздравляю, – сказала Вера Петровна и взяла сигарету.

– Мы отказались, – сообщил Котик.

– Вы так дружны, что решаете вместе вопросы?

– Константин Витальевич даёт мне советы, – сказал я.

Говорили об искусстве. Котик нервничал, кривлялся, пускал в ход то «обаяние», то напускную робость, но все его посылы разбивались о непроницаемое спокойствие Веры Петровны. В конце концов Котик пришёл в уныние, замолчал и принялся поглощать коньяк. Ещё через полчаса он засуетился и собрался домой. Я вышел проводить его на лестничную площадку.

– Бастилия, – грустно сказал Котик. – Я лучше к Лильке пойду.

– А разве ты с ней… – начал я с удивленьем.

– Почему бы и нет? – возразил, не дослушав, Котик. – И ты можешь. Лилечка наш человек.

Когда я вернулся, Вера Петровна допивала коньяк, но на столике появилась ещё маленькая бутылка ликёра.

– А вы, Коля, не пьёте?

Я замялся.

– И правильно. Рано ещё. У вас вся жизнь впереди, а вот у меня…

– Если б вы знали, сколько у вас поклонников, – заметил я деликатно.

– Это кто же? Не ваш ли приятель?

– И он. Я слышал, что мой предшественник вами увлёкся.

– Чушь. – Вера Петровна нещадно дымила. – Гладышев тёмная лошадка, я рада, что он уехал.

– Как бы и мне не оказаться тёмной, – сказал я храбро.

– Ну что вы, Коля, – она засмеялась. – Вы светлая. Да и не лошадка, а жеребёнок ещё.

– Вот не думаю, – пробормотал я.

– Эх, Коля, Коля, – сказала она, наливая очередную рюмку. – Тоска…

На уроках она упорно смотрела в парту. А если поднимала глаза, то направляла их в окно, затенённое тополями. Я тоже старался не смотреть на неё. Рядом сидела прилежная Оля Круглова, вечно занятая школьными хлопотами, учебниками, тетрадками, ручками, чернильницами, собиранием комсомольских взносов и выпуском стенгазеты.

Но мы находили места, где удавалось побыть вдвоём. Например, в роще на задах бывшего клуба. До войны здесь был небольшой парк, теперь одичал, зарос кустами, хотя и сохранил разбитые беседки и лавки. Или в том же месте на берегу реки. Однажды нас чуть не застала стайка старшеклассников, среди которых мы различили несколько знакомых лиц. Заброшенный сквер против дома тоже давал возможность коротких прогулок. В конце его начинался овраг, и мы сидели на склоне, наблюдая за бегом прозрачного мелкого ручейка. Два раза мы были в доме. Она боялась до дрожи, что кто-то нагрянет из школы, хотя бы тот же Камсков. Весь дом состоял из двух комнат и маленькой кухни. Сзади примыкала открытая терраса. Обставлено скромно, но прибрано и довольно уютно, хотя незримая тень печали пряталась по углам. В большой комнате старое канапе, кушетка, два кресла. Столик с трельяжем, а рядом с окном двухтумбовый письменный стол, тоже старый. На нём зелёная лампа на мраморной подставке, массивный подсвечник с оплывшей свечой. На стенах олеографии, натюрморт, в красном углу икона.