Текст книги "Последние годы Сталина. Эпоха возрождения"

Автор книги: Константин Романенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 37 страниц)

– Серов очень хорошо видел все недостатки в работе и поведении Жукова, но из-за установившихся близких отношений все покрывал… Серов и Жуков часто бывали друг у друга, ездили на охоту и оказывали взаимные услуги. В частности, мне пришлось по поручению Серова передать в подчиненные мне авторемонтные мастерские присланные Жуковым для переделки три кинжала, принадлежащие в прошлом каким-то немецким баронам.

Несколько позже ко мне была прислана от Жукова корона, принадлежавшая по всем признакам супруге немецкого кайзера. С этой короны было снято золото для отделки стека, который Жуков хотел преподнести своей дочери в день ее рождения».

Сиднев был не единственным обвинителем Серова. В записке 8 февраля 1948 года еще один «друг Жукова» из Министерства внутренних дел Серов пишет Сталину:

«С тех пор, как я прислал Вам, товарищ Сталин, объяснительную записку по поводу лживых показаний Бежанова, Абакумов арестовал до 10 человек из числа сотрудников, работавших со мной, в том числе двух адъютантов. Сотрудники МГБ и МВД СССР знают об этих арестах, «показаниях» и открыто говорят, что Абакумов подбирается ко мне».

Серов тоже указывает и на Жукова. Отмежевываясь от него, он обвиняет Абакумова в желании «выслужиться перед Жуковым» и докладывает «о некоторых» фактах «самоснабжения Абакумова во время войны за счет трофеев».

Конечно, Сталину не доставляло удовольствия читать эти оправдания и взаимные обвинения, но ни о какой «политике» в этих суетливых объяснительных не идет и речи. Как поется в известной арии: «Люди гибнут за металл…»

Очевидно, что бывший «заместитель Верховного» попал между жерновов двух борющихся руководителей карательных министерств не в результате недоброжелательности Сталина, а вследствие собственной нечистоплотности.

Повторим покаяние Жукова в его объяснении: «Некоторые ошибки во время войны я наделал без злого умысла, и я на деле никогда не был плохим слугоюпартии, Родине и великому Сталину.

Я всегда честно и добросовестно выполнял все поручения Сталина».

Кстати, какими бы ни были мотивы, которыми Жуков руководствовался при сочинении своего объяснения, – кстати, весьма спорного – самоуничижение до уровня « слуги» в любом случае не делает чести маршалу.

Но, хотя Жуков и имел определенные неприятности в результате присвоения трофейных ценностей, в отличие от своего друга В.В. Крюкова, арестованного Абакумовым и после суда помещенного в знаменитый ГУЛАГ вместе со своей женой Лидией Руслановой, маршал под суд не попал. Впрочем, и само дело не получило огласки.

Можно ли упрекнуть Сталина за то, что он не хотел компрометировать себя в глазах мировой и внутренней общественности банальной непорядочностью некоторых своих военных?

Маршал авиации Голованов рассказывал Ф. Чуеву, что когда у одного известного генерал-полковника после выхода приказа Сталина – отбирать на границе трофейные ценности в пользу государства – конфисковали «целый вагон вещей», тот возмущался и грозил написать товарищу Сталину. «И ведь хватило ума написать!» – восклицал Голованов.

Ответ Сталина поступил в виде резолюции, которая стала известна всему высшему командованию и долго служила поводом для насмешек над этим генералом. Резолюция выглядела так: «Вернуть г-полковнику барахло. И. Сталин».

Он не был склонен к идеализации людей и не любил людей «нравственного разложения», стремившихся заполучить материальные блага нечестными средствами. Но он понимал, что разум часто бессилен перед человеческими страстями – обыкновенный человек уступает своим слабостям. Это не означало, что он игнорировал материальные стимулы и не стремился поощрить достойных. В середине весны того года, когда неразборчивый в средствах Жуков выехал «служить Вождю» на Урал, в Кремле состоялось очередное рассмотрение вопроса о премиях в области литературы. Были приглашены председатель СП Фадеев и редакторы толстых журналов Панферов, Вишневский, Симонов и Друзин.

В ходе обсуждения произведений, выдвинутых на соискание Сталинской премии, глава правительства пояснил, что количество премий – «элемент формальный». Если появилось больше достойных произведений, то можно увеличить и число премий.

К. Симонов пишет, что «по всем вопросам литературы, даже самым незначительным, Сталин проявлял совершенно потрясающую меня осведомленность». Разумеется, в литературе он видел не только функции просвещения. Прежде всего он ценил ее воспитательские возможности, в том числе и формирование чувства патриотизма. Он считал, что литература должна помогать решению общественных проблем и поэтому отражать реальную жизнь. Однако он превосходно понимал и то, что уровень произведения отражает глубину знания жизни самим автором.

При обсуждении романа Ильи Эренбурга «Буря» Шепилов, докладывавший от комиссии ЦК по премиям в области литературы и искусства, стал говорить о недостатках книги. Главным он считал то, что французы в ней изображены лучше русских. Сталин возразил:

– А разве это так? Разве французы изображены в романе лучше русских? Верно ли?

Тут он остановился, ожидая, когда выскажутся присутствующие. Мнения разошлись. Но большинство склонялось к тому, что русские персонажи выведены в произведении сильно. И в эпизодах, описывающих Францию, показана любовь французских партизан и коммунистов к Советскому Союзу. Сталин поддержал эти соображения:

– Нет, по-моему, тоже неверно было бы сказать, что французы изображены у Эренбурга лучше русских. – Потом, помолчав, он задумчиво добавил: – Может быть, Эренбург лучше знает Францию? Это может быть. У него есть, конечно, недостатки. Он пишет неровно, иногда торопится, но «Буря» – большая вещь.

А люди, что ж, люди у него показаны средние. Есть писатели, которые не описывают больших людей – больше средних, рядовых. – Выдержав еще одну паузу, Сталин добавил: – У него в романе хорошо показано, как люди с недостатками, люди мелкие, порой даже дурные люди в ходе войны нашли себя, изменились, стали другими. И хорошо, что это показано.

Еще больше расхождений во мнениях вызвало обсуждение романа В. Пановой «Кружилиха». Объясняя причины, по которым на заседании Комитета по Сталинским премиям этот роман был отвергнут, Фадеев назвал присущий автору объективизм в изображении действующих лиц.

– Что это – плохо? – спросил Сталин у Фадеева. – Объективистский подход?

Фадеев подтвердил, что, по его мнению, это – безусловно плохо.

– А скажите, – спросил Сталин, – вот «Городок Окуров» как вы оцениваете?

Фадеев сказал, что в «Городке Окурове» за всем происходящим стоит Горький, с его субъективными взглядами. И, в общем-то, ясно, кому он отдает предпочтение и кому – свои антипатии…

– Но, – добавил Фадеев, – мне лично кажется, что в этой вещи слишком многое изображено слишком черными красками, и авторская тенденция Горького, его субъективный взгляд не везде достаточно прощупываются.

– Ну а в «Деле Артамоновых» как? На чьей стороне там Горький? Вам ясно?

Фадеев сказал, что ему ясно, на чьей стороне там Горький.

Сталин немного развел в стороны руки и, усмехнувшись, полувопросил, обращаясь ко всем и ни к кому в особенности:

– Ясно? – и сделал руками неопределенно насмешливый жест, обозначавший: «А мне, например, не так уж ясно, на чьей стороне Горький в «Деле Артамоновых».

Продолжая обсуждение «Кружилихи», кто-то стал критиковать Панову за то, как она изобразила предзавкома Уздечкина. Жданов подал реплику, что Уздечкин – один из тех, в ком особенно явен разлад между бытием и сознанием.

– Один из многих, один из многих, – согласился Сталин. – Вот все критикуют Панову за то, что у людей в ее романе нет единства между личным и общественным, критикуют этот конфликт. А разве это так просто в жизни решается, так просто сочетается? Бывает, что и не сочетается, – И, как бы ставя точку в спорах о «Кружилихе», завершил: – Люди у нее показаны правдиво».

Человек, предельно загруженный государственными делами, Вождь нуждался в книгах как в возможности смены умственной деятельности, можно сказать, – особого рода отдыхе. Но была и еще одна необходимость в чтении. Как это бывает всегда, люди высокого общественного ранга ограничены в обычном человеческом общении, и литература помогает им восполнить такую практику.

Впрочем, уже сама государственная деятельность Сталина предопределяла его интерес к обычной жизни обычного человека. Существует множество свидетельств, обнаруживающих поразительную осведомленность и прекрасную ориентацию Сталина в море книг разных эпох, от трудов философов до поделок ремесленников.

Симонов пишет, что Вождь имел обыкновение брать с собой на заседания «небольшую пачку книг и журналов. Она лежала слева от него под рукой, что там было, оставалось неизвестным до поры до времени, но пачка эта не только внушала присутствующим интерес, но и вызывала известную тревогу – что там могло быть. А были там вышедшие книгами и напечатанные в журналах литературные произведения, не входившие ни в какие списки, представленные на премию Комитетом».

Одна из задач литературы – объяснять поведение людей, испытывая их «предостерегающей требовательностью», и, конечно, у Сталина были свои критерии в отношении норм нравственности. Они резко контрастировали с манерами начальственно-барской вседозволенности военных, позволивших себе «трофейное мародерство».

Генерал-лейтенант Власик вспоминал: «Однажды, во время отдыха на юге, Сталин заехал в порт. Доехав до причала, мы вышли из машины. В порту разгружался теплоход «Ворошилов»…Когда мы возвращались к машинам, в порту уже собралась большая толпа. Всем хотелось посмотреть на Вождя… Подойдя к машинам, Сталин тепло ответил на приветствия и, открыв дверцу, пригласил ребят, которые сбежались, прокатиться с нами… Сталину захотелось доставить детям какое-нибудь удовольствие, чем-нибудь их угостить.

Поехали на «Ривьеру», там было открыто кафе. Мы зашли туда, усадили ребят за столики, но получилось то же, что в порту. Отдыхающие окружили нас, среди них было много детей. Я принес из буфета большую вазу конфет, и Сталин начал угощать детей конфетами. Одну маленькую девочку, видимо, робкую, ребята оттеснили, и ей ничего не досталось. Она заплакала. Тогда Сталин взял ее на руки, чтобы она сама выбрала конфеты, которые ей нравятся»

Моментом раздали два ящика. Вечером Сталин спросил Власика: «Вы расплатились за конфеты?». «Нет, – признался Власик. – Не успел». «Немедленно поезжайте, – распорядился Сталин, – и расплатитесь с киоскером».

Ранее уже говорилось о нетерпимости Сталина к проявлениям всеобщего экзальтированного поклонения, но в обширной антисталинской литературе Вождь изображался неким кремлевским затворником, якобы боявшимся встреч с народом.

Но что дают народу «уличные» контакты государственных деятелей с возбужденной толпой? Возможность через плечи телохранителей соприкоснуться кончиками пальцев с высокой персоной? Было ли зерно практического смысла в посещениях высокопоставленными особами образцовых предприятий промышленности или сельского хозяйства?

Сталин не терпел показных поездок с «явлением народу». Ему был чужд дешевый популизм, которому сладострастно предавались последовавшие после него лидеры. Дочь Сталина вспоминала поездку летом 1951 года в Боржоми, в Грузию.

«Неприятной была для отца дорога сюда, – писала она. – Отец вообще не выносил вида толпы, рукоплещущей и орущей «ура!»… На вокзале в Кутаиси земляки-грузины устроили ему такой прием, что долго нельзя было выйти из вагона, невозможно было сесть в машину и ехать… Люди бросались чуть не под колеса, лезли, кричали, кидали цветы, поднимали детей над головой. Это было неподдельно, искренне и от самого сердца, но отец от этого раздражался. Он привык к тому, что вокзал – пуст, когда он приезжает, что дорога пуста, когда он едет, чтобы не бросались к нему с криками в машину…

Поэтому он только раз потом попробовал выехать из Боржоми в сторону Бакуриани, он вернулся с полдороги домой… В первой же деревне дорогу устлали коврами, все жители вышли на шоссе, машину остановили… Пришлось выйти, сесть за стол…»

Это всеобщее поклонение людей, переживших тяжелейшую войну, было закономерным как естественное признание его заслуг. Он понимал причины восторженной экзальтации и избегал как таких шумных, так и парадных встреч.

Однако Сталин не пренебрегал возможностями получить личное эмоциональное впечатление от деловых поездок, совершаемых без помпы и вспышек магния около фотоаппаратов корреспондентов. Сталин предпочитал деловое общение.

В управлении государством Сталин руководствовался не только политической целесообразностью, но в значительной степени здравым смыслом. Поэтому он всячески поощрял научную деятельность. Выше уже говорилось о том, что выдающихся ученых он награждал премиями, дачами и машинами; они получали высокие зарплаты, почетные звания и государственные награды.

Это относилось и к сфере теоретических исследований, но он предельно ясно осознавал, что теория должна иметь непосредственный практический выход. В широком смысле понимания это означало, что наука должна не только укреплять мощь государства и помогать решению общественных проблем. В конечном счете наука должна улучшать материальное обеспечение жизни населения.

Долгие годы излюбленным аргументом антисталинской пропаганды оставались стенания о якобы недооценке Вождем передовой науки генетики. Речь идет о «разгроме» в 1948 году группы «вейсманисто-менделистов», пытавшихся «затоптать» академика, президента ВАСХНИЛ с 1938 года Т.Д. Лысенко.

Ученый-селекционер Трофим Денисович Лысенко родился в семье крестьянина и окончил Киевский сельскохозяйственный институт. На основе разработанной им теории стадийного развития растений возникли агротехнические приемы яровизации озимых и яровых зерновых, картофеля и других культур для повышения урожайности, получившие распространение в сельском хозяйстве.

В отличие от «генетиков»-вейсманистов, утверждавших до открытия ДНК, что «гены» – это только « шарики диаметром 0,02-0,06 микрона, не зависящие ни от самого организма, ни от окружающей среды», Лысенко пришел к иному выводу.

Ученый утверждал, что наследственность организма изменяется под воздействием окружающей среды, и это давало возможность сознательного выбора родительских пар для скрещивания при выведении новых сортов растений. На этом же принципе основывалась и теория биолога-селекционера академика ВАСХНИЛ И.В. Мичурина.

Заметим сразу, что спустя 50 лет в 1983 году, подтвердив подобный вывод, Барбара Макклинток получила Нобелевскую премию. Одновременно подчеркнем, что нападки на президента ВАСХНИЛ предпринимались еще накануне войны. Двое «ученых-биологов» – А.А. Любищев и В.П. Эфроимсон обратились в ЦК партии с письмом. В нем в резких тонах они обвиняли Лысенко «в подтасовке фактов, невежестве и интриганстве». Они призывали к суровым выводам по отношению к «шарлатану», наносящему «вред биологической науке».

Донос стал предметом разбирательства в Политбюро. На совещании в Кремле Лысенко приводил свои доводы, но не пытался добиться «контрсанкций» в отношении обидчиков. В числе участников заседания, рассматривавших обвинения в адрес Лысенко, находился Иван Александрович Бенедиктов.

Сын почтальона, Бенедиктов получил образование в Московской сельскохозяйственной академии имени К.А. Тимирязева. В ноябре 1938 года он стал наркомом земледелия СССР. В марте 1946 года он возглавил Министерство земледелия, которое в феврале следующего года было преобразовано в Министерство сельского хозяйства СССР. После смерти Вождя Бенедиктов потерял свой пост. Но уже к концу года его вернули на должность министра, а в 1957 году одновременно с министерскими обязанностями он стал исполнять и функции заместителя председателя Совета министров РСФСР.

Участвующий в 1940 году в проверке доноса на Лысенко Бенедиктов вспоминал: «Вот видите, – сказал по этому поводу Сталин, органически не выносивший мелких склок и дрязг, характерных для научной среды. – Его хотят чуть ли не за решетку упечь, а он думает прежде всего о деле и на личности не переходит. Хорошее, ценное для ученого свойство».

То есть в конфликте с коллегами Лысенко оказался оклеветанной стороной. Бенедиктов пишет: «Лысенко же даже под угрозой четвертования не оговорил бы ни себя, ни тем более других. У него была железная воля и стойкие моральные принципы, сбить с которых этого человека представлялось просто невозможным».

Вождь защитил ученого, подвергнувшегося нападкам коллег, но уже в 1948 году сторонники вейсманизма вновь попытались растоптать «мичуринскую генетику». Организовав новую травлю президента ВАСХНИЛ Лысенко, в свою интригу его противники втянули сына Андрея Александровича Жданова – Юрия, работавшего в отделе науки ЦК. Оскорбленный ученый попросил у Сталина отставки с поста президента ВАСХНИЛ. Однако Вождь был не из тех людей, кто поощрял подковерные интриги.

Во время обсуждения очередных Сталинских премий, проходившего на двухдневном заседании Политбюро 31 мая – 1 июня 1948 г., Вождь неожиданно высказался по иному вопросу. Он раскритиковал присутствовавшего на заседании сына секретаря ЦК Юрия Жданова, который, поддержав «вейсманистов-морганистов», недавно выступил с критикой Лысенко на семинаре. (Пикантность ситуации заключалась в том, что Юрий Жданов совсем недавно стал мужем дочери Вождя Светланы.)

Определяя свою позицию, Сталин сказал: «Лысенко – это Мичурин в агротехнике». Действительно, Лысенко внес в развитие советской биологии больше, чем все его противники «генетики», вместе взятые. На основании его работ были созданы новые сорта сельскохозяйственных культур. В том числе яровая пшеница «Лю-тенцес-1173», «Одесская-13», ячмень «Одесский-14», хлопчатник «Одесский-1».

Сталин ценил Лысенко и поручил провести дискуссию между сторонниками различных точек зрения в генетике: группой Лысенко и поклонниками вейсманистов.

Дискуссия, прошедшая на сессии ВАСХНИЛ с 31 июля по 7 августа 1948 года, была жаркой и носила профессиональный характер. Ее результат не был предрешен, выиграть могла любая сторона. Так, со ссылками «на десятки тысяч экспериментов» вейсманист-менделист И.А. Рапопорт утверждал, что «переделка животных и растений в результате только нашего желания не может быть достигнута».

Однако «вейсманисты» проиграли, у них не хватило аргументов. Победу одержали генетики-лысенковцы, отстоявшие практику Мичурина. Выступавший оппонентом вейсманистов-менделистов Н.И. Турбин даже съязвил по поводу утверждения о том, что «цитогенетикам якобы известны и удается искусственно получать полезные мутации».

Опровергая это утверждение, ученый заявил: «Говорить о полезных мутациях можно только в одном смысле – что эти мутации полезны для тех, кто их изучает… они являются вполне надежным источником материала для написания диссертаций и сравнительно легкого получения ученых степеней».

На эту филиппику И. Рапопорт бессильно вскричал:

– Она является лучшей теорией, чем ваша. Обскуранты!»

На истерику коллеги Турбин отреагировал мгновенно:

– Товарищ Рапопорт, желая упрекнуть мичуринцев, сказал, что нужно растить правдивые кадры, которые открыто смотрят на факты и не лгут ни себе, ни другим. Но те средства, к которым прибегает товарищ Рапопорт для защиты «генной» теории, замалчивание и боязнь фактов, оскорбительные реплики и истерические выкрики – все говорит о том, что сам товарищ Рапопорт не принадлежит к правдивым кадрам.

Все это так. Но, как оказалось значительно позже, дискуссия сторонников Лысенко с вейсманисто-менделистами стала «полезной» еще для целой плеяды других бесплодных дилетантов-паразитов. Не вникая в профессиональную глубину научного спора и не понимая его существа, тысячи интеллектуалов пера зарабатывали на хлеб с маслом, тиражируя «критику» в адрес Сталина, якобы устроившего «гонения» на ученых-«генетиков».

Кстати, о «принципиальности» убеждений говорит уже тот факт, что многие сторонники «вейсманизма» тут же на сессии стали каяться в своих заблуждениях. Присутствовавший на диспуте Юрий Жданов уже 7 июля написал письмо Сталину с признанием неверности своей позиции, и 4 августа оно было опубликовано в «Правде».

Конечно, это было выяснение конкурентных точек зрения. Позже корреспондент «Молодой гвардии» задал вопрос бывшему наркому земледелия Бенедиктову: «Как вы расцениваете широко распространенное утверждение о шарлатанстве Лысенко и мученичестве Вавилова?»

Бенедиктов ответил: «Как типичнейший пример групповщины. В интересах утверждения своей монополии определенные люди – а последние 20 лет, как известно, «генетики» держат в биологии ключевые участки – распространяют заведомо ложные, порочащие «конкурентов» сведения».

Казалось бы, что все ясно. Но вместо точки в споре лысенковцев и вейсманистов поставим перед здравым читателем почти детские вопросы.

Что он предпочтет на десерт? Ароматное селекционное мичуринское яблоко? Или же плод генной мутации, не имеющий ни вкуса, ни запаха, ни даже названия? И пожелаем ему аппетита.

Еще одной проблемой, тоже основанной на амбициозных замашках, с которой советский Вождь столкнулся в 1948 году, стали противоречия с Югославией.

Запад болезненно реагировал на любое проявление растущего международного влияния Советского Союза. В значительной степени это касалось складывающегося блока государств, вставших на путь социалистического развития, и Югославия занимала серьезное место в содружестве стран народной демократии.

Сталин с большой симпатией отнесся к борьбе балканских народов против фашизма; его расположенность распространялась и на югославских лидеров. Однако его беспокойство вызывала «революционная» наивность и поспешность шагов молодых руководителей Югославии, не учитывающих политических нюансов международной обстановки и реальностей «холодной войны».

Одной из первых шероховатостей в советско-югославских взаимоотношениях стало заключение договора между Болгарией и Югославией. Болгария рассматривалась всем миром как бывший союзник Германии, побежденный в результате войны. Сталин принципиально одобрял заключение такого договора, но он противоречил международным требованиям к Болгарии как стране, воевавшей на стороне Германии.

И советское правительство просило участников соглашения отложить его подписание до момента ратификации мирного договора с Болгарией. Однако воодушевленные эйфорией «коммунистического братства» Тито и Димитров игнорировали эту просьбу. Более того, подписав договор о дружбе, сотрудничестве и взаимопомощи, они поспешили объявить его «бессрочным».

Сталин ясно понимал, что Запад крайне нервозно отнесется к этому очевидному намеку на план создания болгаро-югославской федерации. Еще 12 августа 1947 года в письме Тито Сталин писал: «Советское правительство считает, что своей торопливостью оба правительства облегчили дело реакционных англо-американских элементов, дав им лишний повод усилить военную интервенцию в греческие и турецкие дела против Югославии и Болгарии».

Пророчество Сталина подтвердилось в ближайшее время. Запад объявил договор «агрессивным балканским, или славянским, блоком». И хотя, признав ошибку, Тито и Димитров попытались ее исправить и через два месяца после ратификации мирного договора с Болгарией организовали подписание нового болгаро-югославского договора с 20-летним сроком действия, и новый договор был воспринят в западных странах как серьезная угроза Греции.

Обладавший несравненно большим политическим и государственным опытом, чем молодые руководители братских стран, Сталин до определенного периода ограничивался их «кулуарной» критикой. Однако единства мнений не было и в руководящих кругах «балканского узла».

Когда Югославия приступила к реализации намерений присоединения к ней Албании, против этих планов выступил председатель Госплана Албании Нику Спиру, которому противостоял член Политбюро албанской партии труда Кочи Дзодзе.

В самой Югославии этот шаг объясняли желанием «создания единого государства для албанцев, проживающих как в Албании, так и в Косово – Метохии».

Руководитель Албании Энвер Ходжа писал позже в своих мемуарах, что представитель ЦК КП Югославии в Албании С. Златич по поручению Тито заявил, что «по мнению югославского руководства, создаваемый шаг за шагом союз наших стран, включая Болгарию, по существу представляет основу будущей балканской федерации, ядром которой является Югославия…».

Противоположные мнения в среде албанских лидеров и югославов привели к конфликту в руководстве албанской партии. Златич назвал Нику Спиру «агентом империализма», и его поддержал Кочи Дзодзе. Противоречия достигли такого накала, что в результате политических обвинений Спиру застрелился, направив перед этим письмо в советское посольство. Он писал в нем: «После тяжелых обвинений югославского руководства в мой адрес я вынужден покончить с собой».

Сталин не мог не отреагировать на такое обращение. И в послании к Тито от 23 декабря 1947 года для прояснения ситуации попросил прислать «в Москву ответственного товарища, может быть, Джиласа или другого наиболее осведомленного о положении в Албании. Я готов выполнить все Ваши пожелания, но нужно, чтобы я знал в точности эти пожелания».

Прибывший 9 января 1948 года в Москву Милован Джилас уже через три часа после размещения в гостинице был приглашен к Сталину. Сталин встретил Джиласа словами: «Значит, члены ЦК в Албании убивают себя из-за вас! Это очень нехорошо, очень нехорошо».

Выслушав югославского представителя, он сказал: «У нас нет особых интересов в Албании. Мы согласны, чтобы Югославия объединилась с Албанией… Между нами нет расхождений. Вы лично напишите Тито телеграмму об этом от имени Советского правительства и передадите мне завтра».

Идея создания в центре Европы объединенного государства, по примеру Советского Союза, нашла много сторонников. Еще до отъезда из СССР Джиласа, 17 января, Г. Димитров заявил о желательности образования федерации или конфедерации Балканских и придунайских стран с включением Польши, Чехословакии и Греции.

В Греции в этот момент шла война между монархистами и коммунистами, и было очевидно, что Димитров забегал вперед хода событий. Это заявление вызвало яростную кампанию на Западе против «вредоносного советского изобретения».

Сталин понимал опрометчивость таких намерений, вызывавших на Западе реакцию, подобную действию красной тряпки на быка. И он постарался разрядить ситуацию. «Трудно понять, – пишет Сталин 24 января 1948 года Димитрову, – что побудило Вас делать на пресс-конференции такие неосторожные и непродуманные заявления». Чтобы сгладить накал страстей, 28 января газета «Правда» представила идею «организации федерации или конфедерации Балканских и придунайских стран» как «проблематичную и надуманную».

Между тем поспешные шаги Софии и Белграда затрудняли взвешенные действия Сталина на международной арене. В телеграмме Димитрову и Тито от 4 февраля Молотов отметил: «Неудачное интервью тов. Димитрова в Софии дало повод ко всякого рода разговорам о подготовке восточноевропейского блока с участием СССР…

В теперешней обстановке заключение Советским Союзом пактов о взаимопомощи, направленных против любого агрессора, было бы истолковано в мировой печати как антиамериканский и антианглийский шаг со стороны СССР, что могло бы облегчить борьбу агрессивных англо-американских элементов против демократических сил США и Англии».

Неуклюжая политика руководителей братских государств, в конечном итоге неблагоприятно отзывалась на Советском Союзе, заставляя Запад подозревать его в коммунистических происках. К тому же, предпринимая определенные действия, имеющие непредсказуемые последствия, югославская сторона часто не ставила в известность Советское правительство.

Так случилось с намерением Югославии ввести на юг территории Албании в район города Корча, находящегося на границе с Грецией, 2-ю югославскую пролетарскую дивизию. Не проконсультировавшись с советской стороной, с таким предложением Тито обратился к лидеру Албании Энверу Ходже 26 января 1948 года.

Конечно, при реальном кипении атомного котла не было никакой необходимости лить бензин в костер международных противоречий. Демонстрируемая вольность на практике оборачивалась обыкновенной политической ребячливостью, путавшей дипломатические планы Сталина. В связи с поступившей от албанцев информацией 28 января Сталин через Молотова поручил послу в Югославии Лаврентьеву передать:

«В Москве получено сообщение, что Югославия намерена в ближайшие дни направить одну свою дивизию в Албанию к ее южным границам. Так как Москва не получила подобного сообщения от Югославии, то Молотов запрашивает, соответствует ли действительности это сообщение. Москва опасается, что в случае вступления югославских войск в Албанию англосаксы расценят этот акт как оккупацию Албании югославскими войсками и нарушение ее суверенитета, при этом возможно, что англосаксы используют этот факт для военного вмешательства в это дело под предлогом «защиты» независимости Албании».

29 января в беседе с послом СССР в Югославии А.И. Лаврентьевым Тито подтвердил существование такого намерения, сославшись на то, что греческие монархисты якобы собираются захватить южную часть Албании. Подчиняясь требованию Советского правительства, Тито воздержался от опрометчивого действия. Однако одновременно югославский лидер легкомысленно заявил, что «не разделяет высказанного Москвой опасения относительно возможных шагов англосаксов. Не исключено, что поднимется некоторая газетная шумиха, но к газетной клевете уже не привыкать».

Такое политическое легкомыслие не могло не тревожить Москву. В случае возникновения между Югославией и Англией военного конфликта СССР в силу имевшегося договора неизбежно оказался бы в него вынужденно втянутым. И Сталин поручил Молотову поставить зарывающегося югославского «Макиавелли» на место.

В телеграмме от 1 февраля, согласованной со Сталиным, Молотов разъясняет азы принципов международной дипломатии: «Из вашей беседы с Лаврентьевым видно, что Вы считаете нормальным такое положение, когда Югославия, имея договор о взаимопомощи с СССР, считает возможным не только не консультироваться с СССР о посылке своих войск в Албанию, но даже не информировать СССР об этом в последующем порядке. К Вашему сведению сообщаю, что Совпра (Советское правительство) совершенно случайно узнало о решении югославского правительства относительно посылки ваших войск в Албанию из частных бесед советских представителей с албанскими работниками. СССР считает такой порядок ненормальным.

Но если Вы считаете такой порядок нормальным, то я должен заявить по поручению Правительства СССР, что СССР не может согласиться с тем, чтобы его ставили перед свершившимся фактом. И, конечно, понятно, что СССР, как союзник Югославии, не может нести ответственность за последствия такого рода действий, совершаемых югославским правительством без консультаций и даже без ведома Советского правительства…»