Текст книги "Последние годы Сталина. Эпоха возрождения"

Автор книги: Константин Романенко

В ней говорилось: «Мы правительству доложили, что план этого года в первом квартале превышает уровень IV квартала предыдущего года. Однако при изучении статистической отчетности выходит, что план первого квартала ниже того уровня производства, который был достигнут в четвертом квартале, поэтому картина оказалась такой же, как в предыдущие годы».

Получив ее, пишет Микоян, Вознесенский «сделал от руки надпись: «В дело», то есть не дал ходу. А он был обязан доложить ЦК об этой записке и дать объяснение. Получалось неловкое положение – он был главным виновником (дезинформации ЦК) и, думая, что на это никто не обратит внимания, решил положить записку под сукно. Вот эту бумагу Берия и показал, а достал ее один сотрудник Госплана, который работал на госбезопасность и был ее агентом».

Возможно, что дискредитация Н.А. Вознесенского в глазах Сталина стала результатом партийных интриг. Но уже само то, что после смерти Вождя «реабилитаторы» скрыли действительную подоплеку обстоятельств, приведших Вознесенского и «ленинградцев» на скамью подсудимых, свидетельствует о том, что причины для освобождения его с поста председателя Госплана были действительно объективными.

Правда, хитрый Микоян вскользь свидетельствует, что, узнав о фальсификации Госпланом статистической отчетности, «Сталин был поражен. Он сказал, что этого не может быть. И тут же поручил Бюро Совмина проверить этот факт, вызвать Вознесенского. После проверки на Бюро, где все подтвердилось, доложили Сталину. Сталин был вне себя: «Значит, Вознесенский обманывает Политбюро и нас, как дураков, надувает? Как это можно допустить, чтобы член Политбюро обманывал Политбюро? Такого человека нельзя держать ни в Политбюро, ни во главе Госплана!»

Но, по всей видимости, Микоян в воспоминаниях лукавил. Впрочем, известно, что Вождь деловыми людьми никогда не разбрасывался! Наоборот, похоже, что он продолжал сохранять определенные симпатии к бывшему руководителю системы планирования. Хрущев в своих «надиктованных мемуарах» утверждал:

«Вознесенский, освобожденный от прежних обязанностей, еще бывал на обедах у Сталина…Хотя Сталин освободил его от прежних постов, однако еще колебался, видимо, веря в честность Вознесенского. Помню, как не один раз он обращался к Маленкову и Берии:

– Так что же ничего не дали Вознесенскому? И он ничего не делает? Надо дать ему работу, чего вы медлите?

– Да вот думаем, – отвечали они.

Прошло какое-то время, и Сталин вновь говорит:

– А почему ему не дают дела? Может быть, поручить ему Госбанк? Он финансист и экономист, понимает это, пусть возглавит Госбанк. – Никто не возразил, а предложений не поступило…»

И если Хрущев выдумал эти эпизоды с целью обелить себя и изобразить в неприглядном свете Берию и Маленкова, очевидно иное: даже «болтливый Никита» не пытается представить Сталина как инициатора «ленинградского дела».

Примечательно, что и хитроумный Микоян пишет: «Шло время. Вознесенский не имел никакого назначения. Сталин хотел сперва направить его в Среднюю Азию во главе Бюро ЦК партии, но пока думали, готовили проект, у Сталина, видимо, углубилось недоверие к Вознесенскому. Через несколько недель Сталин сказал, что организовывать Бюро ЦК нельзя. Потому что если Вознесенский будет во главе Бюро, то и там будет обманывать. Поэтому предложил послать его в Томский университет ректором. В таком духе шли разговоры. Прошло два месяца. Вознесенский звонил Сталину, Сталин его не принимал. Звонил нам, но мы тоже ничего определенного сказать не могли, кроме того, что намечалось. Потом Сталин принял решение – вывести Вознесенского из состава ЦК».

Странное дело, но в защиту Н.А. Вознесенского не выступил никто, и это не случайно. В Совете министров и ЦК выдвиженца Жданова откровенно не любили из-за высокомерного, вздорного характера. По словам Я.К. Чадаева, «Сталин весьма ценил ум и организаторский талант Вознесенского, поручая ему все более ответственные дела».

Но, отмечая энергичность, компетентность и кругозор Н.А. Вознесенского как руководителя – «в центре его внимания были вопросы совершенствования планирования», – Чадаев приоткрывает и негативные черты этой фигуры. Бывший управделами пишет: «Но он не умел скрывать своего настроения, был слишком вспыльчив. Причем охое настроение проявлялось крайней раздражительностью, высокомерием и заносчивостью…

Идя к нему на прием, никто из сотрудников не был уверен, что все пройдет гладко, что вдруг внезапно он не вскипит, не обрушит на собеседника своего сарказма, злой, издевательской реплики. У Николая Александровича была привычка начинать разговор с придирки к чему-либо».

Вряд ли можно совместить этот портрет невоздержанного, неврастенического барина и чинуши с фигурой ответственного государственного политика. В восторге от характера Вознесенского не был никто. Но Микоян в воспоминаниях не только высказывает сомнения в «теоретических установках» главы Госплана, а и обращает внимание на его «недостаточное знакомство… с конкретной практикой народного хозяйства СССР».

Критикуя Вознесенского за «амбициозность» и «высокомерие», Микоян идет дальше и обвиняет его в шовинизме, для которого «не только грузины, армяне, но даже украинцы – не люди».

Короче говоря, недостатков у Вознесенского хватало, и исключение его из состава ЦК не было единоличным решением Сталина. Впрочем, и это произошло лишь спустя полгода. Формально основанием для новых санкций в отношении бывшего Председателя Госплана стало решение Комитета партийного контроля, представленное 9 сентября 1949 г. в Политбюро заместителем председателя КПК Шкирятовым.

Рассмотрев это представление, 12 сентября 1949 года Пленум ЦК принял решение об исключении Вознесенского из членов ЦК ВКП(б) и сделал вывод о «необходимости привлечения его к судебной ответственности за утрату служебных документов» в период работы председателем Госплана.

Существуют свидетельства, утверждающие, что в эти годы в сознании Сталина зрела мысль об отставке. Огромное напряжение военных лет подорвало его здоровье. Накопившаяся усталость давала о себе знать. Только огромная воля поддерживала его. Адмирал флота Н. Кузнецов пишет, что в последние годы жизни он «в разговорах в его кабинете все чаще жаловался на старость, говорил полушутя, полусерьезно, что ему все еще приходится нервничать и ругаться». Руководство многими вопросами он перепоручил своим замам. Более крупные дела решались «тройками» или «пятерками». Проекты решений посылались на утверждение, и его виза служила одобрением выработанного мнения.

Есть и другие свидетельства. Уже «после войны, – рассказывал Молотов Феликсу Чуеву, – Сталин собирался уходить на пенсию и за столом сказал: «Пусть Вячеслав теперь поработает. Он помоложе». Разговор у него на даче был в узком кругу». Такое намерение подтверждают и югославы, участники встречи со Сталиным в мае 1946 года Сталин сказал, писали они, что вместо него «останется Вячеслав Михайлович».

Нелепо предполагать, что Вождь не понимал того, что он не вечен. Осознавали это и в его окружении, и мысль о переменах не могла не волновать его сподвижников. Микоян отмечает: «Все понимали, что преемник будет русским, и вообще Молотов был очевидной фигурой». Правда, тот же Микоян утверждает, что Сталин предполагал омолодить руководство.

«Кажется, это был 1948 год, – пишет Микоян. – Как-то раз Сталин позвал всех, кто отдыхал на Черном море в тех краях, к себе на дачу на озеро Рица. Там он при всех объявил, что все члены Политбюро стареют (хотя большинству было немного более 50 лет и все были значительно младше Сталина, лет на 15-17, кроме Молотова, да и того разделяло от Сталина 11 лет). Показав на Кузнецова, Сталин сказал, что будущие руководители должны быть молодыми (ему было 42-43 года), и вообще, вот такой человек может когда-нибудь стать его приемником по руководству партией и ЦК».

Итак, ничто не говорило о неприязни Вождя к будущим участникам «ленинградского дела», но события приобрели иной характер. Еще за месяц до исключения Вознесенского из состава ЦК, 13 августа 1949 года, в приемной Маленкова офицеры госбезопасности арестовали Кузнецова, Родионова и Попкова, но лишь 27 октября был арестован бывший председатель Госплана.

Существует версия, что Вознесенский и «ленинградцы» стали жертвой межусобных интриг Берия, Хрущева и Маленкова, но вряд ли следует спешить и принимать на веру поспешные и примитивные выводы. Заметим, что, лишенные властных партийных полномочий пять месяцев назад, эти люди уже не могли больше представлять угрозы потенциальной конкуренции для действующих членов ЦК.

Тогда в чем дело? Что стало причиной их ареста? Как уже указывалось, сведения о «ленинградском деле» остаются под завесой умолчания. В советские времена в литературе бытовала версия о том, что Кузнецов и Вознесенский хотели противопоставить РСФСР «остальному Союзу. Утверждалось, что их обвиняли в намерении объявить город на Неве столицей Российской Федерации». И якобы именно на этой почве «против них были выдвинуты обвинения в попытке антиправительственного заговора и измене Родине».

Конечно, такой букет обвинений читающей публикой воспринимался как верх нелепицы и абсурда. Однако 1991 год убедительно показал, чем угрожал стране подобный «прагматический» сепаратизм. Не Ленинградский, а «Свердловский обком» завершил акт государственной измены, «отделив» Россию от России.

Именно действия сторонников эрэсэфэсэровской «независимости» (?) обусловили распад великой державы, и похоже, что поведенческие манеры Вознесенского мало чем отличались от амбиций, раздутой самоуверенности и властного тупого эгоизма Ельцина.

Р. Баландин и С. Миронов пишут: «Однажды на квартире Кузнецова собрались Вознесенский, предсовмина РСФСР М.И. Родионов и Первый секретарь Ленинградского обкома B.C. Попков. Угощение было обильным, спиртного тоже было вдоволь. Начались разговоры на опасные темы, а квартира прослушивалась… Прозвучали предложения сделать столицей РСФСР Ленинград и создать компартию РСФСР… Обсуждалась кандидатура на пост первого секретаря… Решили, что им должен стать Кузнецов».

Но повторим уже сказанное. Кажущаяся туманность послевоенных дел – «еврейского комитета», «еврейских врачей» и «ленинградского дела» – проистекает из того, что после заявления о реабилитации их участников ни тогда, ни позже фактические документы этих процессов не публиковались. Поэтому исследователи вынуждены лишь интерпретировать обрывки информации и домыслов.

Конечно, намерения, цели и поступки Вождя в этот период далеки от того примитивного упрощенчества, с каким их оценивает тривиальная литература. Наоборот, богатый жизненный опыт сделал его более терпимым к человеческим слабостям, менее категоричным в суждениях.

На заседание Комитета по присуждению государственных премий 31 марта 1949 года были приглашены Фадеев и редакторы толстых журналов – Панферов, Вишневский, Друзин и Симонов. В ходе обсуждения Сталин указал на то, что количество премий – элемент формальный и если появилось больше достойных произведений, то число премий можно увеличить, что и было сделано.

При обсуждении одного из произведений на реплику, что автор «молодой», Сталин возразил: «Молодой автор. Что значит молодой автор? Зачем такой аргумент? Вопрос в том, какая книга – хорошая ли книга? А что же – молодой автор?»

Учреждение Сталинских премий произошло еще в 1941 году, и в числе первых лауреатов были Алексей Толстой, Галина Уланова, Михаил Шолохов. Это выявление лучших стало своеобразным хобби Вождя.

«Сталин, – пишет Д. Шепилов, – приходил на заседания, посвященные присуждению Сталинских премий, пожалуй, наиболее подготовленным по сравнению с остальными. Он всегда пытливо следил за выходящей социально-экономической и художественной литературой и находил время просматривать все, имеющее сколько-нибудь существенное значение. Причем многочисленные факты свидетельствовали о том, что все прочитанное ложилось у него в кладовые мозга очень крепко, получив своеобразные оценки и характеристики».

Даже с возрастом он не утратил любви к книге. Как явствует из свидетельств, Сталин читал много и систематизирование «Толстые» литературно-художественные и научно-гуманитарные журналы – «Новый мир», «Октябрь», «Знамя», «Звезда», «Вопросы философии», «Вопросы экономики», «Вопросы истории» и другие он успевал прочесть на стадии первых сигнальных экземпляров. На вопрос академика Юдина: когда он успевает прочесть столько литературы, Сталин ответил: «А у меня есть контрольная цифра на каждый день… примерно 300 страниц».

Он не просто знал литературу, «по всем вопросам литературы, – пишет К. Симонов, – даже самым незначительным, Сталин проявлял совершенно потрясшую меня осведомленность»; Широта кругозора, трезвость и компетентность его оценок при обсуждении произведений, представленных на соискание премий, сочетались с меткостью замечаний, отражавшей сущность обсуждаемых вопросов.

Когда при рассмотрении пьесы А. Корнейчука «Макар Дубрава» прозвучало высказывание, что повесть очень современна, Макар Дубрава – это настоящий советский шахтер, Сталин отреагировал словами: «Мы обсуждаем вопрос не о том, кто Макар Дубрава – шахтер или не шахтер, пролетарского он происхождения или нет. Речь идет о художественных достоинствах пьесы, создан ли художественный образ советского шахтера, ведь это решает дело…»

Столь же взвешенны и заинтересованны были его суждения и в области искусства. При обсуждении премий по искусству, когда председатель Комитета П. Лебедев при упоминании балета Глазунова «Раймонда» неудачно заметил, что у балета «средневековый сюжет», Сталин возразил: «А разве «Борис Годунов» и многие другие произведения написаны не на «старые сюжеты»? Почему в комитете по делам искусств такие примитивные взгляды?»

Он компетентно и придирчиво рассматривал основания для присуждения научных и технических премий, стремясь при этом поощрить оригинальные и перспективные решения. «А этот тип истребителя у Лавочкина оригинален? – спрашивает он министра авиапромышленности М. Хруничева. – Он не повторяет иностранного образца?»

К министру вооружения Д. Устинову он обращает иные вопросы: «Очень способный конструктор вооружений Симонов, а почему мало представлены уральские артиллеристы? У нас отстает точная промышленность: измерительные приборы. Надо это дело поощрять. Тут все еще монополисты швейцарцы». И хотя Сталин был щедр на премии, он требовал: «Надо представлять к награждению обоснованно. Мы ведь здесь не милостыню раздаем – мы оцениваем по заслугам».

По заслугам в это время воздавалось не только за успехи, но и за интеллектуальные «творческие» вывихи. Конечно, после проведенной тяжелейшей войны, по праву названной Великой Отечественной, Сталин не мог допустить принижения того народного духа, патриотизма и чувства национального достоинства, которые помогли обеспечить победу.

Доклад 1946 года А. Жданова и постановления ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград», фильме «Большая жизнь», «О репертуаре драматических театров и мерах по их улучшению» стали политическими документами, призывавшими деятелей литературы и искусства служить воспитанию патриотизма и национального самосознания.

Он не мог позволить, чтобы вернувшаяся из эвакуации и не прочувствовавшая всей цены войны так называемая творческая интеллигенция упражнялась в эстетстве или паяцствовала в злословии. Стране нужны были другие темы и герои, другие песни, другая «музыка».

Принятые в послевоенные годы постановления ЦК ВКП(б) резко критиковали отечественные произведения, очернявшие советскую действительность, проповедовавшие идеи, чуждые советской жизни, или использовавшие формалистические художественные средства авторского самовыражения. В их числе оказалось и постановление от 10 февраля 1948 года об опере «Великая дружба» В. Мурадели.

Оно давало негативную оценку работам композиторов Д. Шостаковича, С. Прокофьева, А. Хачатуряна, В. Шабалина, Г. Попова, Н. Мясковского. За произведения, в которых «особенно наглядно представлены формалистические извращения, антидемократические тенденции в музыке, чуждые советскому народу и его художественным вкусам».

Возможно, критические оценки были чрезмерно резкими. Но мир уже скользил по наклонной плоскости потребительской деградации. В постановлении говорилось, что эти музыкальные произведения с «сумбурными, невропатическими сочетаниями, превращающими музыку в какофонию, в хаотическое нагромождение звуков», отображают «маразм буржуазной культуры, полное отрицание музыкального искусства, его тупик».

Примечательно, что сама жизнь подтвердила правильность и своевременность критики этих произведений культуры в 1946-1948 годах. Она не сохранила в музыкальной истории и человеческой памяти ни одного из названных «шедевров» этих авторов.

Но для «вдохновения» творческой интеллигенции Сталин применил не столько «кнут», сколько «пряник». Недавно раскритикованные композиторы не только не были исключены из творческих союзов – они получали высокие награды. В 1950 и 1952 годах две Сталинские премии были присуждены Шостаковичу, в 1951 году такие же премии получили Прокофьев, Хачатурян, Мясковский; к концу 1952 года Сталинскими премиями были награждены 2339 человек.

Очевидна истина: «человек не может от рождения обладать здравым смыслом – он должен этому учиться». Сталин осмысленно заботился о духовном и нравственном воспитании народа. Он прекрасно понимал, что люди, создающие произведения литературы, искусства, музыки, сами должны учиться и осознанно понимать задачи и ответственность, стоящие перед ними.

Однако Сталин не ограничивался идеологической критикой и призывами, он создавал условия для развития лучших способностей каждого человека с помощью признания его достоинств и поощрения. Сталин обладал ценным качеством: умением вызывать у людей энтузиазм.

Наиболее широко его государственное кредо выразилось в развитии стахановского движения в промышленности и народном хозяйстве. Элементы состязательности он использовал во всех сферах деятельности. Он награждал орденами и медалями, премиями и признанием отличившихся военачальников, писателей и музыкантов, ученых и рабочих, колхозников и конструкторов – всех, от кого зависело укрепление мощи и благосостояния государства.

Общественное признание становилось нравственным стимулом доминирующей естественной потребности человека к самовыражению, поощрением стремления «стать значительным». Уильям Джеймс отмечал: «Глубочайшим свойством человеческой породы является страстное стремление людей быть оцененными по достоинству». Под эту закономерность Сталин и «подгонял» человеческое честолюбие, обращая его на общественно полезные деяния.

Глава 9
Приспособленец Хрущев

Сталин, с которым мы работали, был выдающимся революционером.

Хрущев Н.

(Из выступления 18 февраля 1957 г. в болгарском посольстве)

21 декабря 1949 года в Москве было торжественно и ярко отмечено семидесятилетие Сталина. Эту дату праздновал весь мир. На торжества в Москву приехали Мао Цзэдун, Пальмиро Тольятти, Вальтер Ульбрихт и другие гости. В отличие от предшествовавшей 60-летней даты, прошедшей по требованию Сталина без празднеств, на этот раз в Большом театре состоялось торжественное собрание. И на нем искренние заверения в любви и преданности Вождю переплелись с дифирамбами льстецов.

Члены Политбюро с приветственными речами не выступали. Речи гостей перемежались с выступлениями второстепенных общественных фигур. Все обратили внимание, что юбиляр не произнес ответного слова, как этого требовала подобная церемония. А когда один из ораторов стал особо ретиво славословить юбиляра, Сталин вообще встал и чуть ли не демонстративно ушел со сцены.

Он неприветливо перенес эту вынужденную помпезность. Ф. Чуев приводит рассказ П. Попиводы, что во время этой торжественной церемонии Сталин был мрачен, не слушал речей, выходил из президиума за кулисы, курил. За кулисами навстречу ему попал венгерский лидер Матиас Ракоши. «Сколько вам лет, товарищ Ракоши?» – спросил Сталин. «Пятьдесят шесть», – вытянулся Ракоши. «Комсомолец», – сказал Сталин и похлопал его по плечу.

Накануне юбилея Верховный Совет СССР принял Указы о награждении Сталина орденом Ленина в связи с 70-летием и об учреждении Международной Сталинской премии «За укрепление мира между народами».

Но потворствовал ли он своему возвеличиванию? Каким его воспринимали современники? К. Симонов пишет: «В своих выступлениях Сталин был безапелляционен, но прост. С людьми – это мы иногда видели в хронике – держался просто. Одевался просто, одинаково. В нем не чувствовалось ничего показного, никаких внешних претензий на величие или избранность. И это соответствовало нашим представлениям о том, каким должен быть человек, стоящий во главе партии. В итоге Сталин был все это вкупе: все эти ощущения, все эти реальные и дорисованные нами положительные черты руководителя партии и государства».

Конечно, Победа как никогда высоко подняла его авторитет и возвысила в глазах окружающих его роль в жизни государства и мира. Но для возвеличивания Вождя не нужно было выдумывать аргументы. Их представляла сама жизнь. В это время Сталин стал политической фигурой планетарного масштаба, он был «патриархом» среди государственных деятелей. Он действительно являлся выдающейся личностью.

Но нельзя не обратить внимание на то, что «обвал грубой лести», безмерное славословие Вождя на всем протяжении его жизни проистекали в первую очередь со стороны творческий интеллигенции. И как оказалось впоследствии, более всего усердствовали люди, в душе ненавидевшие его.

Это распространялось и на людей умственного труда. Однако, стремясь подчеркнуть свои «патриотические чувства», многие из недавно критикуемых авторов преувеличенно услужливо стали демонстрировать личную «верность» самому Сталину. Шостакович написал музыку к кинофильму «Падение Берлина», в котором восхвалялась роль Вождя в организации победы в Великой Отечественной войне.

В юбилейные дни страницы газет были заполнены поздравлениями и пожеланиями, посылаемыми не только из разных мест страны, но и со всех концов света. По случаю 70-летия Сталина Анна Ахматова написала новые стихи «И Вождь с орлиными очами…» В них она говорила:

 
Пусть миру этот день запомнится навеки,
Пусть будет вечности завещан этот час.
Легенда говорит о мудром человеке,
Что каждого из нас от страшной смерти спас.
Ликует вся страна в лучах зари янтарной,
И радости чистейшей нет преград, -
И древний Самарканд,
И Мурманск заполярный,
И дважды Сталиным спасенный Ленинград.
 

Принято считать, что «творческая интеллигенция» создает духовные документы эпохи, но именно она наиболее склонна к конъюнктуре. Впоследствии поэтесса проявит продажную мимикрию; признание искренно – лесть лицемерна.

Шолохов тоже писал в эти дни: «…21 декабря мы обратим наши взоры к Кремлю, но в этот день мы не забудем и про другое: мысленно перенесемся в окрестности Тбилиси, поднимемся на гору Давида и с благоговейной скорбью и горячей благодарностью в сердцах склоним в молчании головы над святым для нас прахом маленькой, скромной грузинской женщины-матери, семьдесят лет назад подарившей миру того, кто стал величайшим мужем человечества, нашим вождем и отцом…»

Писатель останется верен своей позиции. Позже в дни, когда имя Вождя будет предано поруганию, он заявит: «Да, культ личности был, но ведь и личность была!» В юбилейные дни поэт Михаил Исаковский сказал о сокровенном:

 
Спасибо Вам, что в годы испытаний
Вы помогли нам устоять в борьбе.
Мы так Вам верили, товарищ Сталин,
Как, может быть, не верили себе…
 

Принимал ли сам Сталин эти славословия на веру? Трудно сказать, но он не потворствовал выражению почитания. Известный народный художник СССР, президент академии художеств A.M. Герасимов, безусловно, пользовался благорасположением в правительственных кругах. После смерти Жданова, в марте 1949 года, рассматривалось предложение Комитета по Сталинским премиям в отношении полотен Герасимова «И.В. Сталин у гроба А.А. Жданова» и портрета Молотова.

Сталин был категоричен. «Ничего особенного в этих картинах нет, – сказал он. – Герасимов не молодой художник. Поощрялся. Нужны ли еще поощрения?… Потом нельзя же так: все Сталин и Сталин. У Герасимова – Сталин, у Тоидзе – Сталин, у Яр-Кравченко Сталин».

Тому, что он неоднократно одергивал славословие в свой адрес, есть множество свидетельств. В широко известном в ту пору его ответе на письмо военного историка Е. Разина была фраза: «Режут слух дифирамбы в честь Сталина – просто неловко читать».

Понятно, что он не мог официально запретить эту демонстрацию «интеллигентской» преданности, сожительствующую с вынашиваемым предательством, но он скептически относится к очевидным приспособленческим жестам «прорабов» творческого фронта.

Как свидетельствует Е. Вучетич, посетив выставку макетов для мемориального комплекса, где в качестве центральной фигуры предлагалось поставить в центре скульптуру Сталина, Вождь «долго и мрачно разглядывал свое изображение, а потом, повернувшись к автору, неожиданно спросил: «Послушайте, Вучетич, а вам не надоел этот тип с усами?»

Затем, указав на закрытую фигуру, поставленную в стороне от макета, спросил: «А это что у вас?» «Тоже эскиз», – ответил скульптор и снял бумагу со второй фигуры… Эскиз изображал советского солдата, который держал на руках немецкую девочку… Сталин довольно улыбнулся и сказал: «Тоже, да не то же!» И после некоторого раздумья заключил: «Вот этого солдата с девочкой на руках как символ возрождения Германии мы и поставим в Берлине на высоком холме! Только автомат вы у него заберите… Тут нужен символ. Да! Вложите в руку солдату меч! И впредь пусть знают все – плохо придется тому, кто вынудит этот меч поднять вновь!»

Вступление в новую «современную» послевоенную историю не могло не вызвать стремления к самоутверждению со стороны интеллигенции во всех сферах деятельности, включая и идеологическую. Возникшие в то время дискуссии и дебаты отражают брожение в умах их непосредственных участников. Но для большинства из них эта газетная «перепалка» стала способом личного самоутверждения.

Позже было вылито много грязи по поводу возникшего тогда противостояния «патриотов» и «космополитов». Но во время этой дискуссии сам Вождь публично на эту тему не высказывался. Он не одобрял крайностей. Когда 28 марта 1949 года Симонов вместе с Сафроновым направил Сталину и Маленкову послание, в котором поставил вопрос об исключении целого ряда «космополитов» из Союза писателей, то поддержки в этом вопросе инициаторы такой меры не получили.

Сталин понимал, что за всем шумом этой окололитературной борьбы, этой «бури в стакане» стояли не столько идеологические мотивы, как извечная интеллигентская болезнь – стремление к устранению конкурентов. Однако он не мог допустить спекуляции на идеологической почве и нашел повод, чтобы пресечь поползновения откровенно зарвавшихся «новаторов в науке».

Обратим внимание, что для изложения своей позиции он избрал, казалось бы, нейтральную тему, но он это сделал умышленно. К юбилею Вождя Академия наук издала книгу, в которой была опубликована статья «Языкознание в сталинскую эпоху». В ней академиком И. Мещаниновым и профессором Г. Сердюченко восхвалялась «перестройка (какое знакомое слово! – К.Р.) теории языкознания, осуществленная в послеоктябрьский период крупнейшим советским языковедом и новатором в науке академиком Н.Я. Марром».

Указывая, что свое учение о языке Марр создавал «под непосредственным сильнейшим воздействием ленинско-сталинской национальной политики и гениальных трудов товарища. Сталина», авторы утверждали, что язык – «это сложнейшая и содержательная категория надстройки», «незаменимое орудие классовой борьбы». Восхваляя учение Марра о «стадиальности развития языков», авторы доказывали, что оно основывается «на учении товарища Сталина об образовании наций в период развивающегося капитализма».

Сталин решил остановить эту явную конъюнктурную спекуляцию. 20 июня 1950 года «Правда» опубликовала его статью «Относительно марксизма в языкознании», написанную в форме ответов на вопросы. Он отверг утверждение, что положения «учения Марра» о том, что «язык есть надстройка над базисом», «классовый характер языка», «стадиальность развития языка» являются марксистскими. Используя в качестве примера языкознание, он, по существу, осудил складывающуюся в научной среде порочную тенденцию – практику создания непогрешимых официальных «кумиров».

Сталин пишет: «В органах языкознания как в центре, так и в республиках господствовал режим не свойственный науке и людям науки. Малейшая критика положения дел в советском языкознании, даже самые робкие попытки критики так называемого нового учения в языкознании преследовались и пресекались со стороны руководящих кругов языкознания.

За критическое отношение к наследству Н.Я. Марра, за малейшее неодобрение учения Н.Я. Марра снимались с должностей или снижались по должности ценные работники и исследователи в области языкознания. Деятели языкознания выдвигались не по деловому признаку, а по признаку безоговорочного признания учения Марра».

Очевидно, что выбор Сталиным, казалось бы, довольно нейтральной темы – «языка» – не случаен. На отвлеченном примере он осудил экстремизмв науке, групповщину и конъюнктурность, обострившиеся в академической среде. То взаимное «затаптывание», которым стали пользоваться люди науки. В том числе и критиковавшие сторонников Лысенко.

«Общепризнанно, – поясняет Сталин научным «светилам», – что никакая наука не может развиваться без борьбы мнений, без свободы критики. Но это общепризнанное правило игнорировалось и попиралось самым бесцеремонным образом. Создавалась замкнутая группа непогрешимых руководителей, которая, обезопасив себя от всякой возможной критики, стала самовольничать и бесчинствовать…

Если бы я не был убежден, – делает предупредительную оговорку Сталин, – в честности товарища Мещанинова и других деятелей языкознания, я бы сказал, что подобное поведение равносильно вредительству. Как это могло случиться? А случилось потому, что аракчеевский режим, созданный в языкознании, культивирует безответственность и поощряет такие бесчинства(курсив мой. – К.Р.)».

Смысл написания этой сталинской статьи был даже не в осуждении «ошибок Марра». И не в демонстрации своих познаний в лингвистике, как это примитивно излагали «критики» Вождя в период так называемей оттепели. Он предотвращал развитие радикализма при борьбе с оппонентами в науке. Так же, как статьей «Головокружение от успехов» Сталин остановил перегибы в коллективизации, а затем – антагонистическое противоборство, перешедшее в предвоенной чистке в синдром «ежовщины», он останавливал экстремизм. Он возразил против поверхностного, догматического и начетнического подхода к науке.