Текст книги "Иван Грозный"

Автор книги: Константин Шильдкрет

Соавторы: Николай Шмелев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 44 страниц)

ГЛАВА ПЯТАЯ

От великокняжеских покоев до Благовещенского собора скребут и чистят людишки работные дорогу, обряженную северами в шуршащий саван. Долгою чередою по обе стороны дороги выстроились стрельцы и дворовые. Их лиц не видно: иней густо заткал щёки, губы, глаза, и промёрзлыми комьями дикого мёда зернисто искрятся подплясывающие на ветру бороды. В белесом воздухе прядёт замысловатую паутину свою тихий перезвон малых колоколов. На звоннице, рядом с пономарём, постукивает нога об ногу и зябко хохлится дозорный жилец.

И вдруг шумно очнулся от дрёмы Кремль. Откуда-то издалека рявкнули густые басы:

– Царь! Дорогу царю!

Жилец рванул верёвки, привязанные к языкам колоколов. Суетливо застрекотали медные голоса.

Высоко подняв голову и опираясь на серебряный, покрытый золотом, посох, торжественно вышел из палат Иоанн. Гордый взгляд его устремился в разбухшее небо. Каждая чёрточка каменно-застывшего лица выражала величавую неприступность и мощь.

По бокам царя неслышно скользили по паре телохранители. Их статные фигуры плотно облекали одинаковые кафтаны из серебряной ткани с горностаевой опушкою и с большими серебряными пуговицами до колен. На ногах поблёскивали белоснежные сафьяновые сапоги и золотисто переливались большие топоры на плечах.

Позади телохранителей стройно выбивали шаг восемьдесят московских дворян и жильцов.

На паперти, окружённый боярами, хмуро молчал, дожидаясь отца, Иван-царевич[151]151
  Иван-царевич – Иван Иванович (1554–1581), царевич, второй сын Ивана Грозного.


[Закрыть].

Грозный издали заметил сына и глазами подозвал к себе Вяземского.

– Накажи ты ему, озорнику, шубу ту запахнуть. Не ровен час – недуг прилипнет.

Князь стремглав бросился к паперти и, низко поклонившись, передал царевичу приказание.

Иван сонно зевнул, поглядел на свои покрасневшие пальцы, подул на них и отвернулся.

«Эка, норовистый удался! И в кого уродился, не ведаю», – подумал не без удовольствия царь и снова вытянул лицо в каменеющую маску величия.

Однако, поравнявшись с сыном, он не выдержал и заботливо попросил:

– Запахнись ты, Ивашенька. Студёно!

Из-за спины выглянул робко Фёдор[152]152
  Фёдор – Фёдор Иванович (1557–1598) – царевич, третий сын Ивана Грозного, будущий последний русский царь из династии Рюриковичей (с 1584 г.). Неспособный к государственной деятельности, предоставил управление страной своему шурину Борису Годунову.


[Закрыть]. Борода Иоанна запрыгала по сторонам.

– Разгорнул бы ты спину, мымра пономарская!

Одутловатые щёки царевича сморщились в блаженной улыбочке.

– Пожаловал бы ты, батюшка, милость невиликую – крохотку поблаговестить.

Катырев умилённо сложил руки на животе.

– Божье дитё. Воистину Божье дитё.

Грозный сердито оттолкнул боярина и, теряя самообладание, набросился на сына.

– Мымра! Не царёва ты плоть, а сука Пономарёва! Сука ты, – вот кто!

Фёдор юркнул снова за спину Ивана и сделал вид, что идёт в церковь. Но, едва отец скрылся в притворе, он подразнил языком поманившего его Катырева и, отдуваясь, свернул к лесенке, ведущей на звонницу.

Перед алтарем Иоанн передал посох Биркину и стал на колени. Протопоп благословил молящихся и, в свою очередь испросив царского благословения, приступил к службе.

Истово бил Грозный поклон за поклоном и, каждый раз приподнимаясь, огорчённо поглядывал на старшего сына.

Царевич стоял, облокотившись на паникадило, и болезненно морщился. После бурно проведённой ночи мучительно тянуло ко сну или на воздух, подальше от мутящего запаха воска и ладана. Минутами им овладевало какое-то странное оцепенение, мимолётное забытье. Тогда вдруг свежело лицо в желтоватом румянце и, как у ребёнка, тянущегося к материнской груди, чавкающим колечком собирались влажные губы. Перед полузакрытыми глазами колеблющеся всплывал образ покорной девушки, с которой, под конец ночи, его оставили одного. Где-то у заставы изловили её, неизвестную, дворяне московские, обрядили скоморохом и привели закоулками в Кремль. Приятно кружится голова у царевича, он широко расставляет руки и… падает на плечо Алексея Басманова.

– Леший! – вырывается у него из груди вместе с мутящей отрыжкой.

– Чего, царевич?

– Повыдумали тоже замест сна да в церковь ходить!

– Молится! – вздыхал успокоенно Грозный и проникновенно тыкался лбом в холодные плиты. – Сподоби, Господи, в добре и силе сыну моему на стол сести московской по скончании живота моего!..

Маленький, сутулый и взбухший, как лубок, вынутый из воды, жался на звоннице Фёдор к пономарю.

– Допусти, миленькой, под Евангелие, эвона в этот брякнуть, в великой.

Пономарь благоговейно приложился к руке царевича.

– Брякни, солнышко! Брякни, молитвенник наш!

И передал Фёдору верёвку от большого колокола. Катырев схватился за голову.

– Прознает государь – пропали наши головушки!

– А ты не сказывай.

Перекрестившись, царевич поднялся на носках и крикнул в свинцовое небо:

– Благослови, Владыко, звоном недостойным моим, херувимов потешить твоих!

Князь смахнул слезу и дохнул в лицо Фёдору:

– Благоюродив бысть от чрева матери своея и ни о чём попечения не имашь, токмо о спасении душ человеческих.

Царевич передёрнулся и зло оскалил редкие зубы, но тотчас же снова выдавил на лице заученную больную улыбку.

…На коленях, то и дело крестясь, полз к Иоанну Фуников. Грозный заметил его и поманил глазами к себе.

Казначей долго лежал, распластавшись на полу, и молился вполголоса. Поднявшись, он едва внятно прошептал:

– Белку со всем протчим взяли, а за щетину норовят по три алтына на батман урвать.

Глаза Иоанна стыдливо забегали по образам.

– Суета сует… Прости, Господи, суету земную мою.

И, откашливаясь в кулак:

– Не можно без воску. А заберут воск, что запрел, – отдавай.

Казначей чмокнул царский сапог, пополз к выходу и, выбравшись на паперть, стремглав бросился к складам.

На складе Висковатый потрясал в воздухе образцами, прижимал их с неизбывной любовью к груди и клялся англичанам в том, что нигде во всём мире нет лучше царёвой щетины.

Толмач переводил, путая и искажая смысл слов рядящихся. Торговые гости упрямо трясли головами и твёрдо держались своей цены.

Казначей отвёл в сторону дьяка и голосом, достаточно сильным для того, чтобы услыхали гости, процедил не спеша:

– А щетинка-то авось на хлебе челом не бьёт. Пускай попримнется маненько. – Точно вспомнив о главном, он прыгнул к англичанам и сочно поцеловал свои пальцы. – А и потешим мы вас таким товарцем… – И, хлопнув толмача по плечу: – Ливонцам не дал! Германцам не дал! Литовцам да ляхам и не показывал! А агличанке задаром отдам! Бери и смышляй: воск то, а либо злато?

Англичане прошли к кругам воску. В стороне, заложив за спину руки, с видом благодетеля стоял казначей.

– Дорого! – перевёл толмач.

– До-ро-го?! Да окстись ты, забавник!

И с горькой обидой:

– А ежели дорого, не можно нам и на щетине терять!

Наконец, после долгих и страстных споров, Фуников ударил с англичанами по рукам.

* * *

Довольный выгодным торгом, Грозный пожелал потешить английских гостей.

Дети боярские с людишками поскакали по окружным лесам добывать живых зайцев.

По пути они захватывали с собою на помощь холопей из примыкающих к Москве деревень.

За неделю было изловлено более восьми сороков зайцев.

Утомлённые охотой, дети боярские сделали привал у Можайска.

Среди ночи их неожиданно разбудили отчаянные вопли и набат.

– Горим! – решили охотники, вглядываясь в зарницы, прорезавшие кромешную тьму.

Село кипело рёвом, зловещим набатом и багряною кровью пылающих факелов.

Из-за леса вместе с визгом метели отчётливо донёсся протяжный вой!

– Волки! Волки идут!

Там и здесь, в чёрном пространстве, загорались колючие искорки, росли, множились, подбирались всё зловещей и ближе.

Взвалив на плечи кули с полузадушенными зайцами, утопая в сугробах, в сторону боярской усадьбы бежали холопи. Позабыв в сумятице пищали и стрелы, за ними мчались охотники.

Обезумевшие от голода волки уже метались по уличкам, прыгала в клети и, жутко пощёлкивая зубами, впивались в икры людей.

* * *

Настал день охоты.

Из Кремля на разукрашенном коне выехал Иоанн. Лихо развевались золотые перья на сияющей ожерельями шапке его. Точно полуденное солнце, резали глаза золотая паутина и жемчуга, прихотливыми узорами расшитые по енотовой шубе. Мягко побрякивая, болтались на малахитовом поясе два продолговатых ножа и кинжал. Через спину был перекинут кнут с медною булавою на краю ремня.

За царём скакали гости, ближние, дворовые и псари. По улицам, до заставы, суетливо сновали батожники, разгоняя народ.

– Царь скачет! Царь! – надрываясь, ревели дьяки, подьячие и ратные люди.

Как в глубокую полночь опустела Москва. С рынка исчезли торговцы, побросав на произвол судьбы товары; ребятишки забились под подолы матерей и сестёр, и насмерть перепуганные горожане вихрем промчались по улицам, пропали в снежных сугробах полей.

У Тюфтелевой рощи всадники осадили коней. Стрельцы, стоявшие на дозоре подле загона, по знаку Вяземского выпустили часть зайцев.

Точно хмельные, зашатались измученные зверки, сонно обнюхали воздух и, толкая друг друга, медленно разбрелись по кустам.

В землянках, искусно скрытых под снегом, у кулей, набитых зайцами, ждали сигнала жильцы. Грозный свысока оглядел англичан.

– У меня на Руси – что куницы, что белки, что зайца – великая тьма!

Толмач перевёл хвастливые слова царя. Гости сухо поклонились а ответили по-заученному:

– Мы всегда поражались богатствам его королевского величества, Иоанна Васильевича.

– Гуй! – крикнул, как было условлено, Грозный.

Свора псов бросилась в рощу. Зайцы сбились в кучи, ошалело уставились на псов и вдруг рассыпались в разные стороны. Загонщики встретили их пронзительным свистом. Рассвирепевшая свора разметала по воздуху клочья заячьей шерсти.

Иоанн прыгал с места на место, при каждой удачной хватке возбуждённо хлопал в ладоши и, казалось, готов был сам ринуться в бой.

– Гуй! Гуй! – непрестанно ревел он, весь передёргиваясь и по-звериному прищёлкивая зубами.

Из землянок выпустили свежую стайку зверков.

– Вот она, Русия наша! Токмо свистнешь, а добро само понабежит! – размахивал руками перед гостями увлёкшийся царь. – Показали бы нам такое где на Неметчине!

Англичане приятно щурились и изо всех сил старались не показать вида, что им известно, откуда набралось такое обилие зайцев.

Из-за кустов выпрыгнул Вяземский.

– Остатних повыпустили!

– Добыть! – капризно, тоном избалованного ребёнка, потребовал Иоанн, но, что-то поспешно сообразив, зашептался с князем и кликнул к себе толмача.

– А не пожаловали бы гости волком потешиться?

В ожидании новой забавы охотники ушли в шатры погреться и перекусить.

– Студня бы басурменам! – предложил Грозный, участливо поглядывая на продрогших иностранцев. – Да вина им боярского по ковшу!

Но гости не дожидались приглашения и, усевшись за стол, сами потянулись к блюдам.

Фуников в ужасе набросился на толмача.

– Недосуг тебе был вразумить басурменам почтение?!

Милостиво улыбнувшись, царь передал гостям через казначея подённую подачу.

– Бьют челом тебе иноземцы на великой твоей милости, государь! – поклонился до земли перепуганный насмерть толмач.

– То-то же, бьют! – передразнил Фуников, всё ещё не успокаиваясь.

Охотники пригоршнями брали со стола миндаль, орехи, сахар, капусту квашеную и холодное мясо, усердно потчевали друг друга и наперебой подливали вина иноземцам.

В шатёр скромненько протиснулся Вяземский и уселся у края стола. Грозный нетерпеливо скосил глаза на вошедшего. Князь подмигнул и таинственно улыбнулся.

Далеко, в обход Тюфтелевой рощи, дворовые везли огромную клетку с тремя волками, выращенными для потехи Ивана-царевича.

У опушки, перед загоном, работные людишки спешно ставили помост для царя и гостей. Когда все приготовления были сделаны, Грозный поднялся из-за стола и, перекрестившись, мечтательно зажмурился.

– Добро бы нам, для прохладу, волками потешиться. Аль в нашей вотчине волки поизвелись?

И первый направился к помосту.

Едва выпустили из клетки волков и натравили на них псов, на дороге показался бешено мчащийся всадник. У опушки он на полном ходу остановил коня.

– В стрелы!

– Убью! – заревел Грозный, узнав издали старшего сына.

Царевич, точно безумный, бросился на ловчих.

– В стрелы!

Людишки повалились в ноги Ивану, подавшему знак стрельцам.

– А не изловите тех волков, шкуру сдеру!

И, повернувшись к отцу:

– Девками своими тешил бы басурменов!

Грозный взмахнул посохом.

– Уйди, Ивашка! Бога для, не дразни!

Царевич вызывающе сложил руки на груди.

Чувствуя, что ссора может окончиться непоправимым несчастьем, англичане решительно встали между отцом и сыном.

– Не люб гостям ваш свар, – прерывающимся писком перевёл толмач.

Иоанн опомнился. Тяжело опершись на плечо Вяземского, он пошёл к колымаге.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Великое ликование стояло в вотчинах Щенятева и Прозоровского после отъезда опальных бояр в украйные земли.

Холопи зажили так, как никогда не живали. Во всём дана была им полная воля. Но больше всего радовало то, что приказные сами приехали из губы и, обмерив луга и пашни, поделили их нелицеприятно по душам.

– Наш нынче праздник… На себя нынче робим по воле царёвой… – с гордостью похвалялись людишки и с удесятерённой силою возились на отведённых участках.

Весной, когда сошёл снег и талая вода снесла на луга навоз, свезённый ещё по осени благоразумно к реке, в губу потянулись возы за семенной ссудой.

Никто не был обижен приказными. Щедрой рукой ссужали власти крестьян зерном на посев.

После Петрова дня[153]153
  Петров день – 29 июня (12 июля), день святых апостолов Петра и Павла, известный в народе как Петров день, праздник солнца. В старой Руси день апостолов Петра и Павла был также важным временем в быту гражданском – он служил сроком суда и взносов дани и пошлин, о чём особенно часто упоминают грамоты XVI века.


[Закрыть] в опальные вотчины неожиданно приехали незнакомые служилые люди.

Дьяки согнали народ на луга и коротко объявили:

– В ноги падайте господарям!

На месте двух вотчин, Щенятева и Прозоровского, появились восемь мелких поместий.

Урожай с чёрной земли почти целиком ушёл в казну к новым господарям.

Обманутые крестьяне подали челобитную воеводе, в которой намекали на то, что собираются, как раскабаленные после боярской опалы, уйти с насиженных мест искать прокорма на новые земли.

Воевода пригрозил жестокой расправой и через дьяков огласил царскую грамоту, по которой людишкам Щенятева и Прозоровского запрещалось оставлять вотчины.

Служилые, заняв хоромы бояр, решили ни в чём не отставать от образа жизни высокородных и с княжеской расточительностью пропустили всё, что собрали с крестьян.

Наступила пора сбора податей с господарей.

Новые помещики заволновались.

– Ни денги у нас! Сам ведаешь – токмо починаем сколачиваться, – плакались они перед воеводой и отправили гонцов с челобитной в Москву.

* * *

Ряполовский совсем уже было собрался внести в казну подати, наложенные на него, как в вотчину неожиданно приехал державший его руку дьяк и прочёл царёву льготу:

– …А в те ему четыре урочные лета с того его поместья крестьянам его государевых всяких податей не давали до тех урочных лет, а как отсидит льготу, и ему с того поместья потянути во всякие государевы подати.

Симеон кичливо заложил руки в бока и хрюкающе засмеялся.

– В кои-то поры опамятовался! Сызнов к земщине с лаской пожаловал! А неспроста!

Дьяк собрал в комочек губы и распустил их до молочных зубов.

– Коли б опамятовался!

И упавшим голосом:

– Худородным те льготы, а не боярам.

В тот же день князь поскакал к воеводе.

– Не дам! Ни зёрнышка не пожалую! – зло бросил он в лицо приказным. – Коли льгота, всем она вместна, а не единым страдникам да псарям!

Вернувшись в усадьбу, он за бесценок продал хлеб и ночью, когда уснули людишки, зарыл все свои деньги и драгоценности в землю.

* * *

Новые помещики не долго засиживались в своих поместьях. Их то и дело снаряжали на брань или призывали на Москву. Перемены эти тяжело отражались на кабальных людишках. Приходилось непрестанно приспособляться к нравам и привычкам господарей и всегда быть готовыми ко всякой напасти. Среди летней страды спекулатари перебрасывали вдруг, без предупреждения, целые деревни на новые места и вконец разоряли убогое крестьянское хозяйство.

Дети боярские не внимали никаким челобитным. Не имея за душой ни денги и чувствуя непрочность свою на земле, они, чтобы как-нибудь поправить дела, не задумываясь, продавали богатым соседям людишек целыми пачками.

Раньше, при князьях-боярах, были у холопей и избы, и крохотные наделы, которые кормили их хоть в осенние месяцы, строго заведённым порядком шла подневольная жизнь, и у каждого в груди таилась надежда попасть когда-нибудь в милость к господарю. А пришли служилые – и сразу рухнули эти рабьи надежды, и ничего не осталось, как у бездомного пса.

Высокородные с наслаждением наблюдали за новой жизнью и злорадствовали:

– То всё от Бога идёт. Поглазеют ужотко людишки, како под рукою у страдника!

Всё чаще выслушивали они печалования холопей; не раздумывая, отпускали им семена на посев, щедро дарили им льготы и смотрели сквозь пальцы на такие дела, за которые в былое время карали бы смертью.

Крестьяне толпами переходили к боярам. Но и здесь не находили спасенья. Стрельцы гнали их назад, предавая по пути, в острастку другим, жестоким пыткам.

Отчаявшись, холопи бежали в леса и там рыскали изголодавшимся зверьём в тщетных поисках пропитания.

Не стало проезда торговым караванам и служилым людям на широких дорогах. Разбойные шайки, одетые в остатки рогож и лохмотья, осмелели от голода и, вступали в открытый бой со стрельцами и ратниками.

Воевода запретил убивать полоненных. Их свозили в губу и там всенародно пытали.

С каждым днём грозней разрастались разбойничьи ватаги.

Среди ночи вдруг вспыхивали в разных концах губы зарницы пожарищ. Разбойники в суматохе нападали на амбары, с воем набрасывались на зерно и, нагрузившись тяжеловесными кулями, исчезали в непроходимых трущобах.

* * *

В церквах шли непрерывные службы. Попы кропили святою водою поля, луга и селения, тщетно пытаясь изгнать этим мор.

Дороги были завалены мертвецами и умирающими. Их подбирали стрельцы и сбрасывали в заготовленные могилы.

* * *

Дьяк Микита Угорь на крылечке своей избы выслушивал ходоков из бывшей вотчины Прозоровского.

– Не токмо тягла не утаили, сами себя потеряли.

Угорь ткнулся щекою в ладонь и сочувственно поглядел на измождённых людишек.

– Нету тягла, выходит?

– Нету, родимой! Бог нам сведок!

Поводив по земле веткой черёмухи, дьяк перевёл в небо блаженный свой взгляд.

– Слыхивал яз, что в слободе, у вотчины князь-боярина Симеона, кречетники добрых гусей позавели.

Один из ходоков торопливо вскочил.

– Ворох доставим! Миром всем на тех кречетников выйдем!

Микита приложил руку к груди и застенчиво потупился:

– Мне единого… Отведать бы токмо…

Он помолчал и чуть слышно прибавил:

– А с тяглом пообождем.

Отбивая поклон за поклоном, счастливые, пятились холопи к тыну.

Они уже были на улице, когда Угорь окликнул их:

– Ведь эка – запамятовал. Гуся-то в масле изжарили бы (он еле сдержал клокочущий в груди смех) да начинили бы его не говяжей начинкой, а медною.

Ходоки недоумевающе переглянулись.

– Аль сказываю не складно?

И, почёсываясь сладко об угол избы:

– Казною бы денежной того гуся начинили.

Собрав на лугу всю деревню, ходоки рассказали о требовании дьяка.

– Авось и впрямь заткнём ему пузо гусем тем, – предложил неуверенно один из крестьян.

На него набросились с кулаками.

– Не впервой нам посулы Микиты! Нынче ему гусь полюбился, к завтрему ягнёнок занадобится.

Спор разгорался. Визгливые бабы причитали, точно над покойниками, и упрашивали мужей отказаться от похода на слободу, где ждут их пищали, пушки и стрелы.

Ложился вечер. Из-за ракит, что склонились дремотно над рекой, выглянул месяц, запорошил серебряной пылью темнеющий лес и лёг мёртвым румянцем на тихой глади воды.

Из-за кургана матовым призраком вынырнул всадник.

– Князь Симеон… – узнали холопи и растерянно отступили к деревне.

Старик ходок неожиданно оживился.

– А не бить ли челом боярину на Угря?

Гордо переступал по тающей в лунных тенях дороге дородный конь. Склонив на грудь голову, потряхивался в седле Ряполовский. За ним трусили на клячонках холопи.

– Тужит. С туги прохлаждается, – сокрушённо вздохнули бабы.

– Затужишь, коли ныне и род не в род, и господарство не в господарство, – поддакнул старик и перекрестился.

– Тьфу! – зло сплюнул приземистый мужичонка. – И откель у них така заботушка об отечестве княжеском?

Старик окрысился.

– Ныне-то краше тебе, при служилых?!

– А и не краше – едина стать! И с желчным ехидством спорщик ткнул рукой в сторону боярской усадьбы: – Хлеба-то небось колико было? Куда подевал? – Он свирепел с каждым словом, смешно подёргивал головой и, перебегая от одного к другому, брызгал слюною в лицо: – Бога бы вспомянули! Отпустили бы бояре те хлебушка! Людишки мрут, а они дорожатся! Дождутся ужо! Не яз буду – дождутся!

Заметив холопей, Ряполовский пришпорил коня. Толпа упала ниц.

– Покажи милость, выслушай смердов!

Симеон приказал всем подняться.

– Обсказывайте, на что печалуетесь.

Ходоки передали разговор свой с Угрём.

Симеон затеребил взволнованно бороду и с горечью подумал:

«При Василии Иоанновиче попечаловались бы вы князь-боярину на царёвых дьяков».

Но, едва выслушав холопей, гневно потряс кулаками:

– Изведут вас те дьяки да дети боярские!

– Изведут, господарь!.. – ответила хором толпа. Подавив двумя пальцами нос, князь грузно навалился на тиуна и сполз с коня.

– Коли любо вам слово боярское, – уповайте на милость Божию да не шевелите перстом для того дьяка.

В толпе зашушукались недоверчиво и заспорили.

– А не подашь ему мшела – изведёт.

Ряполовский сердито шлёпнул себя по обвислому животу.

– Думка была у меня после Сретенья[154]154
  Сретенье – 2 (15) февраля, Сресение Господне. Праздник служит границею между зимой и весною, отсюда его название – Сретение (встреча двух времён года).


[Закрыть] на Москве быть. Да, видно, утресь же укачу. – Ободряюще похлопав старика по спине, он сунул ему руку для поцелуя и взобрался на коня. – В думе, в очи царю поведаю, како дьяки людишек изводят неслыханно.

– Обскажи ты царю…

– И обскажу!

Всю ночь не спал Симеон, кропотливо обдумывая каждое слово, которое скажет царю в присутствии всех Загряжских и Биркиных.

«Пускай-ко прознает, како при страдниках! Пускай похвалится, что возлюбленные старосты его из худородных мене чинят людишкам убытков, нежели мы, господари».

Под утро он забылся. Сквозь сон почудилось, будто кто-то задвигал столом.

Приоткрыв смежающиеся глаза, князь похолодел от ужаса: перед ним стоял Грозный.

– Тужишь? – тихо спросил царь и оттопырил кверху клинышек бороды.

– Тужу!.. – через силу выдохнул Симеон и почувствовал, как шевелятся корни волос. – Такая туга, госуд…

Он не договорил и забился в жестоких рыданиях.

– Афанасьевич! Князь! – шепнул растроганно царь и сам вдруг заплакал. – Не надо, Афанасьевич, не надо же, ну, не надо! А детей боярских нынче же яз на дыбу возьму.

С трудом оторвавшись от подушки, боярин приник в благодарном поцелуе к царёвой руке.

– Дыбой их, государь, пожалуй их дыбой! – И, заискивающе заглядывая в ястребиные маленькие глаза:– А гуся того мне. Мне, государь! – Он вскочил и больно вцепился в плечо Иоанна. – Мне! Мне гуся! Дабы не запамятовали холопи, что токмо мы вольны над их животами! Мы, а не Биркины!

Грозный отвернулся к окну и неожиданно ухарски свистнул.

Симеон оторопело попятился к двери.

– Куда?!

Взвизгнул тяжёлый посох.

– Вот тебе Биркины!

Князь оглушительно вскрикнул и… пробудился.

На пороге, усердно сплёвывая через плечо, стоял объятый страхом тиун.

Грязно-серыми лохмотьями рукавов протирало запотевшую слюду оконца старчески-немощное, слезливое утро.