Текст книги "Иван Грозный"

Автор книги: Константин Шильдкрет

Соавторы: Николай Шмелев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 44 страниц)

Глава V
ПРИМИРЕНИЕ

Нет, не так представлял себе царь Иван этот Собор! И не этого ждал он от князей русской православной церкви, собравшихся по призыву его в Москве, в феврале 1551 года. «Горе вам, вожди слепые, которые говорите: «если кто поклянётся храмом, то ничего: а если кто поклянётся золотом храма, то повинен...» Воистину вожди слепые, оцеживающие комара, а верблюда поглощающие! Нет предела, видно, алчности человеческой. И не защита человеку от когтей дьявола ни сияющая митра, ни чёрный монашеский клобук...

А как хорошо, как славно начиналось всё два года назад! Какая чистая радость, какие надежды переполняли тогда сердце юного царя! И как любил он тогда людей, как верил в примирение и братскую любовь всего народа русского, очнувшегося вдруг от тяжкой смуты, от долгого беспамятства своего.

И сейчас ещё слёзы умиления подступали у него к горлу, когда он вспоминал те дни. Как вышел он, юный, стройный, во всём царском облачении и при всех клейнотах царских[30]30
  ...при всех клейнотах царских... — Клейнод (от. нем.: «драгоценность») – гетманские знаки власти и знаки отличия в казачьих войсках.


[Закрыть], на Лобное место, как снял с головы своей державный венец, как поклонился в пояс всей многоголовой толпе московской, с утра на лютом морозе терпеливо дожидавшейся его...

   – Прости, народ христианский! Прости и пожалей Своего царя... Грешен я, люди, перед вами, и лишь на милость Господню уповаю я, стыдясь беспечности и непотребств моих...

И замерла толпа. И установилась повсюду недоумённая, тревожная тишина. И повалились вдруг все от мала и до велика в снег, на колени, обливаясь слезами, и радуясь, и страшась, и сокрушаясь о грехах своих вместе с ним.

Такого ещё не бывало на Москве! Царь, самодержец, наместник Бога на земле, просит прощения у людей, кается, скорбит, винит себя – и перед кем?! Не перед вельможными боярами, не перед синклитом церковным[31]31
  ...не перед синклитом церковным... — Синклит – в Древней Греции – собрание высших сановников.


[Закрыть], а всенародно, на Торгу, на Лобном месте, перед посадскими и чёрными людьми, перед простыми воинниками, перед бабами, стариками, нищей братией, перед детьми! Матерь Божия, царица Небесная... Услышь наши молитвы! Неужто сбудутся надежды наши, неужто обратил Господь сердце царское к людскому горю? Неужто и вправду встаёт над Москвой новая заря – заря успокоения, и правды, и любви? Ибо молод царь, и бездонна печаль его, и слёзы его чисты, и бесхитростен он в раскаянии своём, как малое дитя...

   – Знаете вы, люди московские, что с малолетства остался я, горемычный, сиротой, – говорил царь. – И не было мне, государю великому, от бояр и советников моих воли ни в чём. И рос я, сирота, в забвении и небрежении, в обидах и слезах, и бывало, что и досыта не ел. А казну нашу царскую, рачительством и бережливостью предков наших великих нам оставленную, бояре наши расхитили и по домам своим разнесли. А земли и угодья наши и холопей наших, вольных землепашцев, бояре кому хотели, тому и раздавали, кому в вотчину, а кому в поместье. И многие обиды от такого их бесчинства учинились и детям боярским, и воинникам нашим, и всему православному христианству. А слово наше царское было что пустой звук, и ни послушания, ни смирения мы не видели от бояр наших, пока не привёл нас Господь в совершенные лета. И в некоторые дела нас, государя великого, не пускали бояре наши никогда – всё чинили на Руси самовластием и своеволием своим. И оттого воцарились по всей земле нашей смута и беззаконие великое, и раздоры, и скудость, и шатание, и разбой. И оттого ожесточилась душа моя и злонравие поселилось в сердце моём. Многими неправедными делами отягчил я, грешный, совесть свою, думая, отвергнутый и презираемый всеми: как вы, так и я – око за око, а зуб за зуб. И в том, народ русский, моя вина. И в том прощения я прошу у вас у всех...

Молча внимала царю толпа, и лишь тихие всхлипывания да глухой, натужный кашель нарушали порой морозную тишину, сковавшую площадь. Недвижно, словно окаменев, стояла стража, плотным кольцом окружавшая Лобное место. И молча, понурив седые бороды и потупив взор, стояли за спиной царя бояре, и военачальники, и митрополит, и духовенство, и разные дворцовые чины. А перед ними, покуда хватал глаз, простиралось море склонённых спин, и никто в той оцепеневшей, простёршейся ниц толпе не смел ни пошевелиться, ни оторвать голову свою от земли.

   – Велика вина и обидчиков моих, – говорил царь. – Но не к мести зову я вас, православные. Не мести жажду я, не крови виновных передо мной и перед тобой, народ московский... Прощения! Прощения и примирения жаждет душа моя. И не кровью, не топором, а любовью и кротостью будем мы крепить державу Российскую, вручённую нам Богом. Да воцарится в земле нашей правда, да обрящет всяк живущий в ней милосердие и милость царскую по делам и заслугам своим! Да прекратятся в городах и весях наших насилия, и бесчинства, и неправедный суд злых наместников и тиунов, и да станет весь народ русский заодин! Клянусь: ни единая обида, ни единая слеза убогих и обиженных не пройдут впредь мимо меня. Но и тебя прошу, народ московский: отложи брань и междоусобие, и корысть, и злобу к соседу своему, и всякую другую неправду, отчего стон стоит по всей нашей земле... И не думайте, сильные мира сего, живущие в бесстрашии, что призыв мой от слабости моей! Кончилось ваше время! Кончилось ваше своеволие. Отныне и впредь одна только воля и есть в державе Российской – то воля моя, господина вашего, помазанника Божия, царя и самодержца всея Руси! Либо пойдёте вы вместе со мной, куда поведу я вас, пастырь, Богом вам данный, либо опала вам и гнев мой! И не ждите тогда пощады ни от меня, ни от народа моего. Не ждите! Бога, народ московский зову в свидетели – не будет вам её!

Умолк царь. Умолкло и улеглось где-то там, у древних стен кремлёвских, эхо от юного, звонкого голоса его. И сейчас же взорвалась, взметнулась заснеженная площадь ликующими кликами, и вскинулись люди московские с колен, и бросились к подножию Лобного места, тесня стражу и не обращая внимания на бердыши, чтобы только протянуть к нему, государю великому, молящие руки, чтобы только коснуться носка его сафьянного сапога.

И плакал царь, не скрывая и не стыдясь своих слёз. И плакали седобородые, многое повидавшие на своём веку бояре его. И рыдала, всхлипывала, выкрикивала бессвязные слова толпа, охваченная неведомым ей прежде чувством единения и братской любви. «Слава! Слава! – гремело на площади. – Живи, государь! Царствуй на благо державы своей! А мы все дети и слуги твои...»

А потом в Кремле, в Грановитой палате, чудной красотой и благолепием своим, заседал Собор лучших людей Русской земли – и митрополит, и епископы, и думные бояре, и дворцовые чины, и дети боярские, собранные из Москвы и иных городов по царскому прибору, смотря по заслугам и достоинству кого. Многие дни сидел тот Собор, прозванный людьми Собором примирения. И о многих великих и многотрудных делах говорилось на том Соборе, и о многих надеждах и намерениях своих поведал тогда царь ближним своим людям.

Сидели бояре и первосвященники, думали, потели в шубах своих, качали седыми своими бородами, пряча от царя и друг от друга насмешливую ухмылку либо сомнение, что то и дело вспыхивало у них в глазах в ответ на горячие, непривычные задором своим речи царские. Но настойчив был царь в прямых и жёстких вопросах своих, и не было в них ни попрёков, ни укоризн, а была лишь боль и горькая печаль о великом нестроении российском. И каждый, кто сидел на том Соборе, понимал, что нет, не отсидеться ему нынче, не отмолчаться, как в былые времена, не спрятаться за спины других, а придётся в конце концов и ему высказать, что у него на душе, – не отстанет царь и от него.

А в дальнем конце палаты, ниже всех, на угловой скамье сидел незаметный тихий человек – малознакомый кому прежде благовещенский протопоп Сильвестр. А рядом с ним на той же скамье, внимательно вглядываясь в лица говоривших, сидел другой малоизвестный человек, стольник царский Алексей Адашев – ныне постельничий царя и начальник Челобитной избы. Но хоть и не велики оба они были по достоинству своему, а нет-нет да и бросали многие родовитые бояре и могущественные иерархи церковные тревожный взгляд то на одного, то на другого из них, пытаясь угадать, что же у них на уме. Знал Собор, что и речь царя на Лобном месте, и речи его на самом Соборе готовил тот тихий протопоп. И знал Собор, что никакие важные дела не шли теперь мимо того сурового, строгого юноши, включая и самые тайные бумаги, что сносились обычно прямо к царю, в его постельничыо казну.

Легко, светло было на душе в те дни у царя! И ясными, простыми казались тогда ему все цели его, и прямым, как летящая вдаль стрела, виделся ему его путь. Нет, конечно, и тогда уже не был он наивным ребёнком, и тогда уже видели глаза его и сомнения, и насмешку, и даже плохо скрытую неприязнь на лицах многих советников своих. Но, как сказано в Писании, «кто не против вас, тот за вас». Ни единого слова, противного замыслам паря, не было произнесено на том Соборе. И никто ни из высших иерархов церковных, ни из бояр, ни из воинских людей не перечил ему ни в чём, что бы он ни предлагал.

А предложил тогда царь многое. Прежде всего предложил он отступиться от векового обычая русского – кормления наместников и волостелей царских[32]32
  ...волостелей царских... — Волостель – в XI—XVI вв. должностное лицо, от имени великого князя ведавшее в волостях судебными и административными делами.


[Закрыть] за счёт тех городов и сел, что входили в их наместничества, и лишить их, наместников, права высшего суда и над лучшими, и над чёрными людьми во вверенных им владениях. Многие тяготы и утеснения народу христианскому были от того кормления и от того наместнического суда. И редко кто из сановников царских, посылаемых в кормление, мог удержаться от соблазна играючи в кратчайший срок нажить себе богатства несметные за счёт государевых тяглых людей, отданных ему в управление. И пришло государство Российское от лихоимства и алчности тех кормленщиков в великую скудость и разорение, и надо было тот обычай менять.

Покряхтели, пожевали губами бояре и князья, почесали в затылках, но в конце концов порешили: быть по сему! Но только не враз, не в одночасье, а смотря по надобности и по удалённости земель и стран российских от Москвы.

Ещё предложил царь начать выдавать городам и волостям московским, которым пристало, губные грамоты, чтобы решали жители их – и служилые, и посадские люди, и вольные хлебопашцы – дела свои сами, соборно, по рассуждению и приговору своему, и подать бы в казну собирали, как по государеву обложению подлежит, и войску бы царскому радели, и людей бы в походы царские всем миром снаряжали, кому сколько царь укажет, и дороги бы строили, и мосты мостили, и от пожара бы береглись. А суд бы свой вершили тоже сами, малые дела, через выборных присяжных людей – старост и целовальников[33]33
  Целовальник – должностное лицо, избиравшееся из посадских людей либо черносошных крестьян для выполнения финансовых или судебных обязанностей, целовал крест на честность. Позднее так называли продавцов в казённых винных лавках.


[Закрыть] своих. А большие бы дела, которые о душегубстве, или о разбое с поличным, или о колдовстве, сносили бы в наместнический либо царский суд, смотря по вине.

Высоко вознеслась тогда мысль царская! И далеко в даль веков проник он взором своим! Напомнил царь тогда боярам, и служилым людям, и всему Собору Земскому, что тем правом давно уже пользуются многие города во многих землях христианских, а начался тот обычай в городе Магдебурге. И какая есть причина, вопрошал царь советников своих, чтобы и в Русской земле тому обычаю наконец не быть?

Долго потом толковали о сём великом деле бояре и чины церковные, тряся бородами и хваля царя за мудрость его. Но не одна лишь хвала звучала в их речах: так-то оно так, говорили они, дело, спору нет, нужное, и многие выгоды сулит оно и державе Российской, и царской казне, и всему народу христианскому. Но пойдёт ли, приживётся ли такой обычай на Руси? Не привык русский человек сам собой управляться, сам за себя решать. Испокон веков полагался он во всём на промысел Божий, да на волю царскую, да на власть и силу ближних людей государевых – наместников и волостелей его. А ну-ка сами не примут люди московские такую новизну, сиречь тот дивный обычай иноземный? А коли примут, так опять не по-ихнему, а по-нашему, и опять начнутся на Руси смута и шатание, и опять всяк потянет к себе. Было уже так на Руси! Было – и Новгород Великий с буйным вечем его, и Псков, и другие, поменьше, города. А где что оно теперь? Нелёгкое дело затеваешь ты, государь! Не надорваться бы, не раскачать бы пуще прежнего державу твою... А всё ж попробовать, надо думать, стоит! Верим мы в счастье твоё, государь, и в юность твою, и в десницу Всевышнего, простёртую над тобой! Ну, а коли не пойдёт то дело великое, так ведь всегда можно и назад поворотить. Жили деды и прадеды наши без того права магдебургского, лишь по воле государей своих – проживём и мы!

И ещё предложил Собору царь отменить тамгу[34]34
  ...отменить тамгу... — Тамга – денежный налог, взимавшийся в XIII—XVI вв. с торговли, ремёсел и промыслов.


[Закрыть], что взимал с торговых людей каждый наместник либо воевода на заставах и дорогах, ведущих во владения его, и отменить всякий сбор с торговли и других каких продаж на местах, и заменить то все единым для всей Руси налогом на торговлю и на промыслы городские, взимаемым в собственную его, государя великого, казну. А нужно то всё затем, говорил царь, чтобы мог всякий человек, не опасаясь, ходить по Руси с товаром своим, куда его Бог наставит, и чтобы никаких препятствий и утеснений не чинилось ему нигде ни от наместников, ни от дьяков, ни от иных приказных людей по произволу и корысти их. И ещё предложил царь отменить все тарханные грамоты – и древние, и новые, – освобождавшие многих вотчинников и многие монастыри от тягот и повинностей царских, отчего казне российской учинился ныне большой убыток, а всему православному христианству обида и несправедливость. И ещё призвал царь бояр и начальников своих отложить всякий спор о местах и походах царских, и быть на войне без мест, и служить по всей правде и без всяких препирательств под началом того, кого поставит царь во главе полков своих, смотря по заслугам и воинскому умению, а не только лишь по чести и родовитости кого.

И на всё на то дал Собор царю своё полное согласие. И умилился царь такому единодушию и единомыслию всех лучших людей земли Московской. И возликовало сердце его, и впервые в жизни поверил тогда он, государь великий, в счастливую свою звезду. И умилился вместе с ним весь Собор московский, видя перед собой не мальчика, не злое и своенравное дитя, погрязшее в грехах и буйных прихотях своих, а мужа доблестного и зрелого, сознающего высокую правду свою. И даже самые спесивые, самые знатные и могущественные из бояр и князей московских, прирождённые Рюриковичи, равные достоинством и происхождением своим царю, а кто, может быть, и выше его, даже и они не могли удержаться на Соборе том от слёз, радостных слёз надежды. Господи, неужто пробил час земли Русской? Неужто воспрянет, наконец, и она от векового своего сна?

И совсем уж безудержный, не сравнимый ни с чем восторг охватил Собор, когда в последнее его сидение богомольный царь вдруг предложил расширить чин святых русской православной церкви, включив в него многих новых святителей и чудотворцев российских, славных в веках житием, и деяниями, и муками своими тяжкими во имя Господа нашего Исуса Христа. Плакали бояре и первосвященники, и обнимались, и лобызали друг друга, и славили юного царя за великую веру и благочестие его и за попечение его отеческоое о благоденствии и спасении народа своего в жизни вечной.

Мало кто знал, однако, что и эта мысль тоже была подсказана царю Сильвестром. А её задолго до того многажды вечеров подряд обсуждал тот неугомонный поп с преосвященным митрополитом Макарием – старцем дряхлым, но мужественным и неутомимым в радении своём о величии святой православной церкви и о могуществе державы Российской. Сказано же у Дионисия Ареопагита: «Каждый из окружающих Бога чинов богоподобнее того, кто отстоит далее, и тем более приемлет и может передать света, чем ближе к истинному Свету». И то будет державе Российской во благо, а странам и землям её в примирение и любовь, коли Бога за них будут молить не один благоверный князь Александр Невский, но и святой великомученик князь Михаил Тверской, и не одни лишь чудотворцы московские митрополиты Пётр[35]35
  Пётр (125?—1326) – церковный деятель родом из Юго-Западной Руси, настоятель монастыря на реке Рате. Митрополит с 1308 г., перевёл митрополичью кафедру из Владимира в Москву. Причислен к лику святых.


[Закрыть], Алексей и Иона[36]36
  Иона (139?—1461) – епископ рязанский, с 1448 г. стал московским митрополитом, после того как Василий II низложил с этого поста грека Исидора, сторонника Флорентийской унии.


[Закрыть], но и новгородские угодники Нифонт и Евфимий, и Стефан Пермский[37]37
  Стефан Пермский (ок. 1345—1396) – монах монастыря Григория Богослова в Ростове, миссионер, церковный писатель, создатель алфавита языка коми. С 1382 г, епископ вновь образованной Пермской епархии.


[Закрыть], и Савва Вишерский, и другие великие наставники и сберегатели Русской земли.

И лишь в одном из многих дел, обсуждавшихся в те дни в Кремле, тень вражды и неудовольствия всё-таки омрачила всеобщее согласие, царившее на Соборе. Порывист и простодушен был юный царь в святом нетерпении своём. И малоопытен он был ещё в страстях я слабостях людских, что от века раздирают душу человеческую на радость дьяволу, а ей на погибель.

Предложил царь исправить по старине Судебник – главный Закон земли Русской, данный ей ещё в царствие блаженной памяти деда государева, великого князя Ивана Васильевича. А исправив многие тёмные места в том Законе, которые привыкли люди московские толковать и вкривь, и вкось, каждый корысти своей ради, надо бы, говорил царь, дополнить его новыми установлениями, ибо много воды уже утекло с тех пор, как трудились над ним государев дед и советники его.

И на то дело великое бояре и чины церковные тоже выразили полное своё согласие и постановили, чтобы быть новому Судебнику готову к следующей весне. Но, когда юный царь для скорости того дела предложил поручить его протопопу Благовещенского собора Сильвестру и стольнику царскому Алексею Адашеву, которые-де превзошли всех на Москве и грамотой, и разумом, и усердием своим, Собор зашумел.

   – Знал бы поп службу свою по все дни, а в государевы дела чего ему встревать? – кричали многие ближние люди царские, повскакав со своих мест. – И откуда он взялся, тот Адашев, что ему такая честь? Он и так сверх всякой меры взыскан тобой, государь! А ведомо всем – от гноища взят. Хватит ему и Челобитной избы! И так вон какую силу забрал – не подступишься мимо него к тебе. Молод ещё, молоко на губах не обсохло! И постарше, и поумнее его есть у тебя слуги...

И быть бы великой грозе на том Соборе, кабы не мудрый старец, Макарий-митрополит. Всех помирил, всех утишил и сделал всё так ловко и складно, что и те, кому обидно было, умолкли, и царя от гнева и брани удержал, и при деле остались те, кого государь хотел, – протопоп Сильвестр да Алексей Фёдоров сын Адашев.

   – Возлюбленные чада мои! – тихим, вкрадчивым голосом обратился преосвященный митрополит к Собору, поднявшись со своего места по праву руку от царя. – Нет в том порухи ничьей чести, что призвал государь к такому великому делу новых людей, по его, государя великого, усмотрению. Люди они родом и достоинством своим и правда молодые, но талантом обоих Господь Бог не обидел. Не первый уже день знаем мы ревность их по Бозе и преданность их короне московской. И кому, как не им, послужить государю великому, Бога моля за высокую милость его? Да хорошо бы придать им в помощь и других людей, известных на Москве учёностью своею, – скажем, дьяка Ивана Висковатого, да печатника Никиту Фуникова, да иных каких добрых людей, кто к делу сему пригоден и грамоте горазд. Тут ведь не одну старину нашу надо знать, тут надо бы поискать, что в иных землях делается и как оно там заведено, – может, найдётся, что и нам не вредно бы перенять? Знаю я, что Сильвестр разумеет греческий, а Алексей – латынь, и немецкий, и турецкий языки... Но ясно также, чада мои, и то, что без совета лучших и ближних людей государевых делу тому великому статься нельзя. Ибо мало здесь знания книжного, а надобно мудрость иметь житейскую, и опытность, и рассуждение высокое о пользе государственной – без опасных мечтаний, а по возможностям и силам нашим: что может быть в Русской земле, а что пустое и по нынешним временам быть не должно. И потому дело Сильвестра с товарищи – лишь начальное, а главное дело будет в Верху, в Ближней думе царской, у постели государевой. И как, вопрошаю я, может пройти то дело великое мимо таких столпов державы Российской, как Иван Михайлович Шуйский[38]38
  Шуйский Иван Михайлович (150?—1559)—боярин с 1535 г., с 1544 г. первый воевода Большого полка (главнокомандующий), московский наместник. Имел прозвище «Плетень».


[Закрыть], либо Никита и Данила Романовичи Захарьины-Юрьевы, либо Иван Васильевич Шереметев[39]39
  Шереметев Иван Васильевич Большой (в отличие от его тёзки, брата Меньшого, воеводы, погибшего в Ливонии) – большой боярин, член Избранной рады, с 1570 г, в монастыре под именем инока Ионы.


[Закрыть], либо Иван Петрович Фёдоров-Челяднин? А ещё предлагаю я, пастырь ваш духовный, по окончании всех трудов собрать новый Освящённый Собор, чтобы благословила святая наша апостольская церковь соборно тот новый Судебник и чтобы знали все люди московские, что отныне то есть не только Закон земли, но и Закон Неба...

Всех, всё царство Московское примирил тот приснопамятный Собор! Утихли страсти. Утихло междоусобие. Сник и погас мятеж в душах людских. И настала в земле Русской тишина.

О, какие то были счастливые дни! Как радовался он, государь московский, державной силе своей! С каким восторгом встречал он вместе с юною царицею своею каждый новый день и каждый новый свой успех! Какие толпы возбуждённых, радостных, плачущих от счастья людей сбегались при виде его везде – и в Успенском соборе, и на площадях московских, и в пути, по дороге в иные русские города... И какой покой и благолепие царили в душе его, когда он перед сном преклонял колена пред образом Пречистыя Богородицы, прося благословения Её на новые труды... Христолюбив и набожен был государь в ту славную пору! И многие истины открыл он в смиренных молитвах своих, и многие книги духовные он постиг, и во многие святые монастыри ходил он пешком с царицею своею на богомолье, и постился там, и жертвовал, и с братией о жизни и о правде вечной рассуждал.

А более всего любил он, государь великий, затвориться у себя в Верху, в опочивальне, с протопопом благовещенским Сильвестром, и там сидеть, и беседовать с ним, внимая душеполезным речам его, ибо никто на Москве не знал так Священное Писание, и жития святых, и другие книги церковные, как тот Сильвестр. И «Домострой» Сильвестров он, государь великий, читал – себе в наставление, а государству Российскому во благо – и дивился мудрости и книжному умению того попа, и была книга та у государя под рукой по все дни. И, бывало, многие прехитрые вопросы спрашивал царь в тех долгих беседах, и поп его учил, юности и любопытства его ради: как Господу молиться, как службу править церковную, как достоинство и сан свой царский блюсти и как жену свою, государыню Анастасию Романовну, любить, чтобы дому царскому и чести его порухи не было ни в чём.

И милостив, и снисходителен был царь в те дни к подданным своим в больших и малых винах их, и прощал им даже то, за что прежде никогда и никому не прощалось на Руси. Многим и явным, и тайным недругам своим отпустил он тогда обиды свои тяжкие. Простил он даже князя Ивана Турунтай-Пронского[40]40
  Турунтай-Пронский Иван Иванович (151?—1569) – князь, боярин с 1549 г., пытался неудачно бежать в Литву. По Курбскому, был утоплен во время опричнины.


[Закрыть], а ведомо было всем, что поймали его, беглеца, уже в пределах литовских, да со всеми его людьми. В иное время быть бы князю без головы али на колу. А так лишь усмехнулся царь на глупое оправдание беглого холопа своего: заблудился-де он, князь, в трёх соснах, ехал в Москву, а попал вон аж куда – в Литву!

И с большими боярами были у царя в ту пору мир, и согласие, и любовь. Во всех наместничествах, и в вотчинах, и в удельных владениях слово его царское было закон, и ослушаться его, государя великого, в государстве Московском уже не смел никто. И обычай кормления боярского стал понемногу исчезать. И лихоимство в судах притихло, поскольку судили теперь наместники во многих местах вместе с выборными земскими людьми, а в малые судные дела и вовсе не вступались. И оттого разбоя и воровства стало на Руси меньше, а покоя людям больше.

И, радуясь тишине, вновь стали оживать в Русской земле и мирное хлебопашество, и рыбные ловли, и лесные промыслы, и солеварение, и ремесло всякое, и торговля. И вновь потянулись в московские города торговые гости и разные иные сведущие в науках и ремёслах люди из далёких заморских стран. И оттого вновь наполняться стала царская казна, оскудевшая было во времена боярской смуты.

А коли дохода казне стало больше, то и его, государя великого, государские дела пошли по-иному! И Москву, и Кремль, и монастыри московские поднимал государь из пепла на деньги из своей государевой казны. И церкви Божьи и в Москве, и в иных городах строил. И хлебный запас повелел по всем городам собрать на случай неурожая, либо мора, либо войны. И корабли на Волге и на Ладоге приказал строить, чтобы могли они и с товаром, и с людьми, и с нарядом воинским ходить в дальние страны, куда он, государь, пошлёт. И государям соседним поминки богатые посылал – и в Литву, и римскому кесарю, и датскому королю – братской любви ради, чтобы пожаловали они, не мешали бы мастеровым людям из своих и других стран приходить на Русскую землю, и железо, и пушечный припас, и другой какой потребный товар беспрепятственно бы в русские торговые города пропускали, где какой торговле великий государь быть укажет.

Но, конечно, и тогда не всё было так, как хотелось того царю. Бывало, что и тогда приходилось ему отступаться от своего... Не удалось, к примеру, ему, государю великому, вернуть обратно в казну то, что было разграблено боярами в пору его младенчества. Где оно всё теперь? Ищи ветра в поле! Да и людей уже тех нет в живых, кто грабил, а наследники их лишь плачут да жалуются на скудость и разорение своё, да молят его, государя великого, пожаловать, отпустить им те старые родительские грехи. И вотчины, что похватали себе тогда бояре из государевых казённых земель, тоже отобрать назад никак не выходило. Каждый на коленях вопил о службе своей и о заслугах родителей своих, и попробуй перекричи их всех, когда их вона сколько, и каждый либо от Рюрика, либо от Гедимина считает свой род. Кого ни тронь – за всякого вся родня, вплоть до седьмого колена, все свойственники, все дружки... И то сильно досадно было царю.

   – Забудь! Забудь и о казне пропавшей, и о землях тех, государь, – утешал его Сильвестр, когда, распалённый обидой и сознанием своего бессилия, царь метался по опочивальне, гневно сжимая кулаки. – Что казна? Казна дело наживное! Слава Богу, не оскудела ещё Русская земля ни людьми, ни хлебом, ни пенькой, ни воском, ни мягкой рухлядью, ни рудами подземными. Чего в ней нет? Чем обделил её Господь? Главное, чтоб тишина была, чтобы овцы твои были целы. А шерсти с них ты ещё немало настрижёшь... И о вотчинах не печалься, великий государь! Нужны тебе вельможи твои?

Нужны помощники в деле твоём царском? Нужны. Без них тебе державу твою в повиновении не удержать, и войско твоё не собрать, и врагов твоих, соседей твоих алчных, не сокрушить. Что же ты хочешь? Ничто в жизни сей даром не даётся, и за всё надо платить. И за верность платить, и за усердие, и за любовь к тебе слуг твоих, ибо слаб человек и корыстен, и коли не видит он выгоды своей, никакого доброго дела от него ждать нельзя... Конечно, те вотчины, что самочинно захватили тогда, в безвременье, слуги твои, то убыток тебе и ведомое беззаконие. Но не себе ли дороже будет отобрать их сейчас назад? Опять зашатается Русская земля, опять наступят смута, и вражда, и несогласие в людях твоих. А то ли сейчас тебе нужно? Boт обложить их, больших и малых вотчинников твоих, новым каким обложением – это было бы дело! Это они стерпят. А какая тебе разница, каким обычаем будет прирастать казна твоя – прямым ли доходом с казённых земель либо по обложению вотчинников твоих?

Слушал царь попа – наперсника дум своих тайных, и верил ему, и соглашался с ним. И бывало, что и ночи целые напролёт просиживали они так вдвоём в тишине дворца, беседуя либо про Божественные, либо про мирские дела...

Но не может дьявол, погубитель рода человеческого, смотреть без зависти, как отступает в людях злоба и ненависть, а вместо них утверждаются согласие и любовь. Нет, не создан мир сей для тишины! И чем спокойнее течёт жизнь, тем упорнее Сатана и все силы его, и тем изощрённее козни их, и тем ближе человек к погибели своей.

Поп уходил, и, успокоенный и просветлённый, царь засыпал. Но редко когда сон его был тих и долог. А бывало и так, что едва только прикасалась голова его к подушке, как какая-то неведомая, страшная сила подбрасывала его с постели, он вскакивал и больше уже не мог, как ни бился, сомкнуть глаз своих до самого утра. Часами сидел он тогда, венценосец державный, в тоске, на краю постели, вперив взгляд свой во тьму. И все страшилища несчастной юности его собирались вновь к нему отовсюду, и оживали все страхи детские его, и не верил он тогда никому – ни Богу, ни себе, ни другим. Ибо ничто в жизни нашей не проходит без следа, и нет такого лекаря в мире, кто мог бы излечить душу человеческую, если она больна.

А бралась та чёрная тоска прежде всего от нетерпения его.

Хоть и молод был царь Иван, но он рождён был на троне, и с младенческих самых лет своих он знал, что воля его – это воля Бога. А кто противится воле его царской, тот противится воле Всевышнего, а ей противиться не должно сметь никому – ни человеку, ни дьяволу, ни самим стихиям земным... Как же так? Сказал он, царь: быть по сему! И должно оно так быть! Трава должна расти в пустынях каменных по единому слову его, огонь угасать, моря расступаться, реки поворачивать вспять! А про людей и говорить нечего. Кто есть человек? Червь! И ему ли противиться Божьей воле, сиречь воле помазанника Его?.. Моисей морю Чермному приказал уйти с дороги народа его, и оно повиновалось. Исус Навин само солнце остановил единым мановением руки своей. А он, царь великий и могущественный, господин и самодержец всея Руси?! Что может он? И где они, удачи и победы неслыханные, что сулил ему тогда, в тот памятный день, Сильвестр? И куда, в какую зыбь уходят все державные повеления его, от которых, казалось бы, сама земля должна дрожать, не только что люди? Сильвестр вон всё журчит: «Не печалься, государь, всё идёт, как надо. Быстрее и нельзя. Москва не сразу строилась, нам спешить некуда, тише едешь – дальше будешь...» Полно, поп! Да так ли оно на самом деле есть? Тише едешь, говоришь? Да едем ли мы с тобой, отче, куда вообще?!

Нет, не пристало ему, венценосцу державному, обманывать себя. Нет у него никаких успехов. Нет! А есть лишь тина да пески зыбучие, морок ночной, в котором всё расплывается, всё исчезает, и нельзя ни ухватить ничего рукой в том бесплотном, ускользающем дыму, ни заставить ничто быть...

Конец кормлению на Руси? Конец своеволию боярскому и алчности наместников царских? Кормлению, может, и конец. Да только от того конца корму для наместников стало на деле больше, а не меньше. Ибо, как доносят соглядатаи и поверяльщики его царские, пуще прежнего свирепствуют наместники в наместничествах своих, изобретая всё новые поборы и сборы и с торговли, и с крестьянства, и с посадских людей. И всё то, понятно, втайне от Москвы, благо до неё на Руси отовсюду далеко.

И земское правление шатается, никак не может утвердиться нигде. Великий Устюг вон молит пожаловать, вовсе свести с него наместника царского, а Карачев да Пермь, наоборот, просят быть всему опять по старине и наместников им вернуть, чтобы прекратились вражда и несогласие среди посадских и пашенных людей, и чёрный народ не обижал бы лучших людей, не зная над собой ни страха Божия, ни его, государя великого, властной руки... И грамоты тарханные, считай, только на словах и удалось отменить: уже выпросил Макарий-митрополит оставить их и Троицкому, и Соловецкому, и Кириллову, и Новодевичьему монастырям, и, чует сердце, это ещё не всё, на этом его, упрямого, не остановить. А отказать ему – тоже не откажешь: чуть что, сразу все силы Небесные зовёт себе на помощь лукавый старик, а как против такого пойдёшь?