Текст книги "Иван Грозный"

Автор книги: Константин Шильдкрет

Соавторы: Николай Шмелев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 44 страниц)

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Собрав своих холопей, Василий разделил всю землю по душам и ускакал на Москву. Людишки повесили головы.

– Замыслил господарь потеху нам на погибель. Не миновать лиху быть!

Однако они принялись усердно за полевые работы.

С первых же дней их поразило то, что спекулатари не только не дерутся, но и не бранятся. Такое отношение людей, приставляемых исключительно для расправы, повергло их ещё в большее уныние и заставило опасливо насторожиться.

– То неспроста! Ужо придумал розмысл забавушку на нашу кручину!

Временами Выводков наезжал в своё поместье. По привычке деревенька встречала его хлебом-солью и земными поклонами.

Василий возмущался, сам отвешивал поклон за поклоном и не знал, куда девать себя от стыда.

Староста собирал под открытым небом сход и докладывал о работах.

– Не забижают ли людишек спекулатари? – не слушая старосту, допытывался опричник.

Холопи многозначительно переглядывались и падали в ноги.

– Потешился, и будет. Заставь Бога молить, – поведи, како в иных поместьях ведётся!

Ничего не понимающий розмысл начинал сердиться. Староста отгонял грозно толпу и стремился припасть к господаревой руке.

– Измаялись людишки-то, милостивец! Нешто слыхано слыхом, чтоб спекулатари смердов не секли да на дыбы не вздёргивали? Всё сдаётся, не затеял ли ты иного чего, больно ласково примолвляючи споначалу!

Розмысл срывал с головы шапку и истово крестился.

– Перед Богом обетованье даю! Како маненько справитесь да окрепнете, волю дам со землёй и угодьями! – И, точно оправдываясь: – Нешто татарин яз некрещёный, а либо князь-господарь, что веры мне нету? Можно ли мне, рубленнику-бобылю, замышлять противу холопей?

* * *

Прошла страда. Крестьяне сложили хлеб на наделах своих и решительно объявили тиуну:

– Покель не узрим господаря, зерна в клеть не утянем. Краше голодом живот уморить, нежели сдожидаться денно и нощно, каку казнь уготовит нам господарь за тое прокормленье!

Тиун поскакал на Москву. Он застал розмысла на постройке особного двора.

Двор ставили за рекою Неглинкою, на расстоянии пищального выстрела от Кремля, на месте, где до того высились хоромы бояр.

Когда Выводков объявил, что сносит усадьбу, возмущённые вотчинники пошли с челобитной к царю.

Иоанн не принял их и передал через Скуратова:

– Сказывал государь послу в иноземщине и вам тое же сказывает: ставится двор для государева прохладу. А волен царь: где похощет дворы и хоромины ставить, тут ставит. От когося государю отделивати?

Василий возводил особный двор по плану, составленному ещё у Замятни и исправленному с помощью Генриха.

Толкавшиеся у постройки ротозеи вначале благосклонно относились к затеям розмысла, но, когда их ослепили переливающиеся на солнце зеркальные глаза львов, они в страхе побежали к митрополичьим покоям.

– Стрелы сатанинские мечет тот выдумщик! Защити крестом нас, многомилостивый владыко.

Филипп вышел к народу и благословил его.

– Дал яз, чада мои, обетованье царю не вступаться в опришнину. Како творят, тако смиренно претерпевайте.

И, не сдерживаясь:

– Бог зрит неправду и всем воздаст по делом.

Он торопливо ушёл, чтобы не сказать большего. Его натура возмущалась и требовала открытого обличения царёвых дел. Но до поры до времени митрополит терпел, втайне оплакивая своих братьев по высокому роду, бояр, и проклинал ненавистных опричников.

Зеваки, ограждённые от скверны митрополичьим крестом, продолжали ходить вокруг особного двора и исподтишка поглядывать на розмыслово умельство.

Один из львов, с раздавшейся пастью и свирепым взглядом, по плану Выводкова был поставлен лицом к земщине, а другой, умильно сморщившись, глядел на двор. Чёрный орёл с распростёртыми крыльями, укреплённый между львами, казалось, готов был сорваться с жерди и ринуться в смертный бой с земщиной.

Для доступа солнца и воздуха на протяжении хором и клети стена была понижена на шесть пядей.

Перед хоромами был поставлен погреб, полный больших кругов воска. Особную площадь царя засыпали в локоть вышины белоснежным песком.

У полуденных ворот, очень узких, через которые можно было проехать только одному верховому, построили все приказы. Здесь же предполагалось править казну с должников.

Василий не принял тиуна и приказал ему прийти к концу дня. Холоп, чтобы убить время, пошёл бродить по Москве.

Дебелою бабою, нескладною и простоволосою, раскинулся древний русийский стольный град. На изрытом оспой, рыхлом теле широких улиц похрюкивали, утопая в грязи, сонные свиньи и расплющенными родинками, разделёнными коричневым загаром дворов, лепились низенькие избёнки. Расписным изодранным сарафаном там и здесь торчали светлые клочья садов, и уродливыми кокошниками, принесёнными в дар незатейливыми вздыхателями, корежились у ног взбухшего брюха и рыхлых грудей – хоромы бояр.

Откуда-то вынырнула вдруг тощая кляча, осторожно переступила через застоявшуюся лужу и, обнюхав воздух, застучала раздумчиво по проложенным вдоль улицы деревянным мосткам.

Тиун, дойдя до отписанного в опричнину Арбата, наткнулся на небольшую кучку людей, обступившую юродивого.

– Горе нам! Горе нам! Горе нам! – грозно вещал блаженный. – Покаяния двери отверзлись! Настал канун Судища Христова!

Толпа быстро росла, забивая дороги.

Заросший грязью, нагой, с лохматыми космами выцветших от непогоды волос, блаженный наступал на людей, с каждым мгновением всё более распаляясь, нагоняя на всех суеверный ужас.

Увидев скачущего опричника, нагой плашмя упал наземь. Всадник едва сдержал коня.

– Кровь! На тебе и на семени твоём кровь! – визжал, барахтаясь в грязи, блаженный.

Вдруг из-за угла рванулся полный смертельного отчаяния крик.

Народ в смятении бросился наутёк.

Пробивая локтями дорогу, по улице семенил какой-то ветхий старик.

– Изыди! – ткнул он пальцем в сторону юродивого и, поплевав на ладонь, пошлёпал ею по голой своей голове.

– А вы… – старик поднял перед толпой благословляющую руку, – да пребудете в благодати дара Духа Святаго и в любви к помазаннику его, царю моему, Иоаннушке.

И, собрав в тихую улыбку сеть лучиков на жёлтом лице, поклонился людишкам.

Юродивый стоял, закрыв глаза, и шептал про себя молитву.

Опричник достал горсть денег. Мальчик, сопутствующий старцу, немедленно подставил суму.

Безногий ученик юродивого завистливо отвернулся, трижды сплюнул и неожиданно затянул прозрачным, как дымка предутреннего тумана над Кремлём, голосом:

– Блажен муж, иже не идёт на совет нечестивых и на пути грешных не ста.

Пальцы блаженного переплелись. Чуть приоткрывшиеся глаза гневно впились в опричника.

– Истина! Истина! Истина! Блажен муж, не внемлющий иосифлянской ереси!

Притихшая толпа благоговейно следила за разгоравшимся спором между двумя юродивыми.

– Молитесь, людие, об убиенных болярах! Молитесь о спасении души царёвой, совращённой нечистым!

Юродивый кивнул в сторону старика.

– Да просветит Господь тебя, Большой Колпак, и да обратит тебя на пути истины!

Большой Колпак гордо выпрямился.

– Братие!

Говорливая группа опричников, спешившая к спорщикам, остановилась на полпути.

– Внемлите, братие! – Старик сияющим взглядом обвёл народ. – И бысть, – в смятении духа явился к царю ангел Господень. И посла царя послушати откровения. И, не ища путей, пришед Иоанн в келью велемудрого и благочестивого Вассиана. И рече Вассиан, не слушая гласа царёва, но внемля гласу, кой свыше есть исходяяй: «Аще хощеши, о, Иоанне преславной, самойдержцем быти, не держи себе советника ни единого мудрейшего себя: понеже сам еси всех лутше; тако будеши твёрд на царстве и всё имати будеши в руцех своих. Аще будеши имать мудрейших близу себя, по нужде будеши послушен им». И поверг ангел Господень Иоанна к стопам благочестивого Вассиана и тако повелел глаголати: «О, муж всехвальной! Аще и отец был бы жив, такого глагола полезного не поведал бы ми».

Юродивый, до того как будто не обращавший внимания на слова Колпака, вдруг затопал ногами.

– Удур! Ересь иосифлянская[176]176
  Иосифлянская ересь – религиозное течение, связанное с деятельностью преподобного Иосифа Волоцкого (? —1515), игумена основанного им Волоколамского монастыря, писателя и публициста. Иосиф возглавил борьбу против распространившегося в Русском государстве реформационного движения в конце XV века – новгородско-московской ереси, именовавшейся «ересью жидовствующих» (за приверженность к иудаизму) и пользовавшейся прямым покровительством великокняжеской власти.


[Закрыть]! То не ангела Божия наущенье, а хула на мудрых советников, господарей, коими искони держалась земля Русийская!

Он приготовился наброситься на подошедших ближе опричников, но его прервали громовые возгласы:

– Царь! Дорогу царю!

На звоннице весело загомонили колокола.

– Дорогу преславному! Бум-бум-бум-бум! Царь! Бум-бум-бум-бум! Царь! Царь!

Едва Иоанн поравнялся с блаженными, Большой Колпак с глубокою верою воздел к небу руки.

– Благодарение и хвала и слава тебе, Вседержителю!

И, со слезами:

– Яко удостоил еси мя, грешного, зрети государя моего, царя и великого князя!

Юродивый отвернулся. Грозный незло окликнул его:

– Чмутишь, Василий?

– Кровь! Руки твои в крови! – всхлипнул Василий и торопливо ушёл. За ним, отплёвываясь, пополз безногий его ученик.

Радостно и гулливо перекликались колокола. Переряженные приказные сновали в толпе и тыкали руками в сторону улепётывавшего юродивого.

– Глазейте! Яко исчезает дым от лица огня, тако да бежит еретик от очей государевых!

Но блаженный прервал спор не из страха перед царём. Его смутил прискакавший отряд опричников, среди которого одно лицо показалось ему странно-знакомым.

Опричник, в свою очередь, внимательно вгляделся в блаженного.

– Погоди… стой!., погоди…

В мозгу пробудились неожиданно воспоминания о давно прошедших днях.

– Ты чего призадумался, розмысл? – окликнул опричника царь.

– Прости, государь. Токмо… стой… погоди…

Перед глазами мелькнул образ боярина Симеона, пылающая в огне усадьба, землянки в лесу.

– Эй ты, юродивой!

И, пришпорив коня, розмысл наскочил на блаженного.

– Вот где Бог привёл встретиться, казначей наш, Тешата!

Постукивая посохом по грязным доскам мостков, к Выводкову любопытно спешил Иоанн.

Безногий попытался замешаться в толпе, но стрельцы, по знаку царя, схватили его.

Розмысл изо всех сил держал юродивого за руку.

– Эка пригода, преславной! Блаженный то, а и не блаженный, а вор премерзкой.

Склонившись перед повеселевшим царём, Выводков рассказал всё, что знал о Тешате.

* * *

В застенке Выводков самолично чинил опрос Тешате и безногому.

– А сказывают люди, хоронишь ты под камнем в лесу казну могутную?

Сын боярский перекрестился.

– Явился мне в видении святой Зосима[177]177
  Святой Зосима – имеется в виду преподобный Зосима (? – 1478), игумен Соловецкий; к лику святых причислен на московском соборе 1547 г. По преданию, распространитель пчеловодства на севере Руси, почитался как покровитель пчеловодства и хранитель пчёл. Память —17 (30) апреля.


[Закрыть]. И како навычен бе, тако и сотворил.

Безногий закатил глаза и вздохнул.

– И сотворили мы о том месте, в коем было видение юродивому, храм во имя святого Зосимы.

Розмысл кивнул кату. Раскалённая игла впилась в плечо безногого.

– В око ему, окаянному!

Безногий вцепился в руку ката.

– Всё обскажу! Помилуй! Всё обскажу!

В бессильной злобе Тешата рванул на себе железы и угрожающе взглянул на товарища.

Каты бросили юродивого на широкую лавку, утыканную шипами.

– Сказывай, казначей, куда с казной нашей сбег и како тешился во юродстве? – с ехидным смешком спросил Выводков. – Сказывай, покель язык при тебе.

Теряя сознание от невыносимой боли, сын боярский пропустил сквозь судорожно стиснутые – зубы:

– Поплевины, Шеины да Тучковы…

Подьячий с наслаждением обмакнул в чернила перо.

– По-пле-ви-ны, Ше-и-ны да Туч-ко-вы, – смачно шептал он в лад поскрипывающему перу.

– Всё обскажу! – взвыл Тешата, обрывая показания. – Токмо повели сволочить меня с лавки.

И, истекая кровью, на полу:

– Бояре те сбили меня. Чмутить народ православный противу царя. А яз… не для себя… для Бога… хаживал середь народа того.

* * *

Отряд опричников свирепствовал в вотчинах оговорённых бояр.

Перед отправкой к Поплевину, Грозный, между прочим, шепнул Василию:

– Свободи от себя высокородного. Сказывал он на опросе: люба ему и смерть, токмо бы не от смерда.

Расправившись с князьями, Выводков поскакал в своё поместье.

Невесёлая дорога расстилалась перед его глазами. Всюду стояли, точно запущенные кладбища, полузаброшенные деревеньки; страшными призраками голода невесть куда тянулись с убогим скарбом своим людишки; на свалках шли смертные побоища из-за куска падали; то и дело встречались отбившиеся от родителей дети, и говорливыми тучами кружилось над трупами вороньё.

Недалеко от своей усадьбы Выводков остановился у знакомого служилого передохнуть.

Хозяин вышел на крыльцо, но не пригласил гостя в избу.

– Вместно ли тебе будет у дворянина сиживать?

Опричник не понял.

– Слух идёт, Григорьевич, будто холопи, по-твоему, больши дворян.

Выводков пожал недовольно плечами.

– Не больши… а, одначе, по то и затеял царь свару с боярами, чтоб холопей примолвить.

Служилый презрительно ухмыльнулся.

– Выходит, царь тот – холопий печальник?

Василий вскочил на коня и, не простившись, умчался.

Угрюмой толпой высыпали людишки встречать господаря.

– Лихо, Василий Григорьевич, сробили суседи с холопями, – опасливо доложил староста и вдруг погрозился злобно в сторону соседней усадьбы. – Понаскакали людишки да взяли разбоем весь хлеб, опричь твоей доли.

Василий, не отдохнув, поскакал на Москву. Малюта проводил его в трапезную царя.

– Рассудил, розмысл, Поплевиных с Шейными?

– Рассудил, государь.

Иоанн надкусил ломоть хлеба и передал его Выводкову. Опричник упал в ноги.

– Бью челом тебе на великой твоей милости, царь!

И, послушный приказу, скромненько присел на край лавки.

– А сдаётся мне, закручинился будто ты, Васька, – подозрительно покосился Грозный. – Али кто изобидел?

Борис сочувственно покачал головой.

– Любо ему, государь, дворы да крепости ставить. По то и томится, что оскорд ржой от безделья подёрнулся.

Царь допил вино, отставил ковш и обсосал усы.

– А и впрямь надобно бы робью тебя потешить!

Он сбил пальцем с бороды рыбные крошки, вытер о кафтан руку и сытно потянулся. Годунов что-то шепнул ему.

– А, почитай, и пора, – согласился Иоанн, добродушно взглянув на умельца. – Для прохладу поскачешь ты на Каму ставить город[178]178
  Лаишев.


[Закрыть] противу татар.

Выводков припал к царёвой руке.

– Дозволь челом бить, преславной!

– Посетуй, Григорьевич!

– Не любо мне на ту Каму идти!

– Пошто бы?

– Нешто гоже обороняться противу басурменов, коли нет обороны и под самой Москвой тем холопям от дьяков и помещиков?

Иоанн вскочил из-за стола.

– Ты?! Ты, смерд, царя обличаешь?! Ты, коего яз великой милостью из смрада подъял?! – Голос его задрожал и булькающими пузырьками рвался из горла. – Убрать! В железы! Пытать его! Пытать калёным железом!

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Царь с остервенением захлопнул крышку кованого сундука.

– Убого! Не токмо на рать – на прокорм недостатно!

Огарок сальной свечи задрожал в руке Иоанна, хило лизнув серые стены подземелья и тёмный ряд коробов.

Вяземский выдвинул ящик скрыни и достал горсть драгоценных камней.

Грозный приподнял плечи. Маленькие глаза его ещё больше сузились, поблёкли, и на орлином носу токающими муравьями проступили жёлтые жилки.

Он резко повернулся к Борису.

– По твоему подсказу обезмочела казна моя. Ты подбил жаловать льготами служилых людишек.

Годунов виновато молчал.

– Не дразни, Борис! Отвещай!

Беспомощно свесилась на грудь голова Годунова, а в ногах разлилась вдруг такая слабость, что пришлось, поправ обычай, в присутствии государя опереться о стену.

– Государь мой преславной! Сам волил ты нас поущать, что, покель верх басурменов, не можно холопей не примолвлять. Во всех странах еуропейских тако ведётся. И то чмута идёт по земле.

Опустившись на короб, Грозный ткнулся бородкой в кулак. С подволоки медленно спускался на невидной паутине паук. Пошарив по шапке царя, он раздумчиво приподнялся, повис на мгновение в воздухе и юркнул под ворот кафтана.

Грозный потихоньку поводил пальцем по затылку и, крякнув, раздавил паука.

Вяземский услужливо вытер царёв палец о свой рукав.

Свеча догорала. Серые тени в углах бухли и оживали. Шуршащим шёлком суетились на скрынях осмелевшие тараканы.

– К Новагороду бы добраться! – подумал вслух Иоанн.

Вяземский недоумевающе причмокнул.

– Повели, государь, и от того Новагорода не останется и камня на камне.

Царь зло отмахнулся.

– Не срок! Перво-наперво Литву одолеть да Ливонию вотчиной своей сотворить.

Он больно потёр пальцами лоб и задумался. Затаив дыхание, перед ним склонились советники.

– Ведом ли вам гость торговой новагородской, Собакин?

– Могутный изо всех торговых гостей! – в один голос ответили Вяземский и Борис.

Иоанн зачертил посохом по каменным плитам пола.

– А что, ежели… – И, вскочив с неожиданной резвостью, прищёлкнул весело пальцами. – Волю показать милость тому Собакину! Волю приять венец с дочерью его, Марфой Собакиной[179]179
  Собакина Марфа Васильевна (? – 1571) – дочь новгородского купца Василия Собакина, будущая жена Ивана IV (третий брак царя – 28 октября 1571 г.). Была отравлена ещё в девицах; Грозный взял её в жёны в надежде, что она исцелится, но царица прожила с ним только две недели и преставилась до разрешения девства.


[Закрыть]!

* * *

Дьяки, подьячие, старосты и служилые по прибору, стрельцы, казаки и пушкари с утра до ночи вещали на площадях:

– Радуйся и веселися, Русия! Царь брачуется с преславной Марфою!

Неумолчно ухали колокола.

Но перезвоны и благовествования не оживляли столицы и ни в ком не будили ни радости, ни умиления.

Лютый мор, разгуливавший до того по стране, перекинулся наконец и на Москву. На окраинах он заразил уже воздух своим зловонным дыханьем. С каждым днём все реже показывались люди на улицах, так как, по приказу объезжего головы, всякого заболевшего немедленно отправляли в Разбойный приказ и там зарывали живьём в заготовленные заранее ямы.

Только блаженные продолжали по-прежнему смело расхаживать по городу и вести ожесточённые споры между собой и с опричниной.

– Горе вам, фарисеи[180]180
  Фарисеи – представители общественно-религиозного течения в Иудее (II в. до н.э. – II в. н.э.). Стремились истолковать Пятикнижение (общее название пяти книг Библии: Бытия, Исхода, Левита, Числ и Второзакония) в соответствии с новыми социально-экономическими условиями. В Евангелиях фарисеев называют лицемерами. Отсюда переносное значение слова – лицемер, двурушник, ханжа.


[Закрыть]! Разверзлась ныне вся преисподняя! Грядёт час, егда взыщет Господь стократы за Души умученных!

– Радуйся и веселися, Русия! Царь брачуется с преславною Марфою! – заглушали блаженных царёвы людишки.

– Третий брак – не в брак перед Господом! – надрывались смелые обличители.

С окраин мор перекинулся на избы торговых людей. В городе появились усиленные отряды ратников и стрельцов. Сам Малюта дважды в день проверял рогатки и станы.

Но смерть, прорвавшись в город, вселила жуткую, отвагу в живых. Отчаявшиеся люди, чуя неминуемую гибель, потеряли страх к соглядатаям и пищалям. Понемногу развязывались языки. Вначале неуверенный, ропот крепчал и ширился.

Позднею ночью, укутанный до глаз в медвежью шубу, из Кремля вышел Большой Колпак. Останавливавшим его дозорным он неохотно протягивал цидулу, скреплённую царёвой печатью, и торопливо шёл дальше.

В лесу блаженный сбросил шубу, завалил её хворостом и немощно развалился на заиндевелой листве.

Вериги резали старческое тело, вызывая тупую боль. От стужи кожа на спине собралась гусиными бугорочками, и посинел, как у удавленника, затылок. Изредка Колпак соблазнительно поглядывал на хворост, под которым лежала шуба, но каждый раз гнал от себя искушение.

– Господи, не попусти! Защити, Володычица Пресвятая! – со страхом шептали губы, а непослушный взгляд тянулся настойчиво к хворосту.

Большой Колпак поднялся и ушёл далеко в чащу. Он решил лучше замёрзнуть, чем нарушить без нужды государственной свой обет и облачиться в одежды.

За долгие годы ни один человек не видел старика одетым. До глубокой осени расхаживал блаженный нагим, а к зиме уходил в свою одинокую келью-пещеру и там оставался до первой оттепели, пребывая в молитве и суровом посте.

Облюбовав берлогу, Колпак, кряхтя, забрался в неё и стал на колени.

Сквозь колючую шапку деревьев на него глядели изодранные лохмотья чёрного неба. Зябкий ветер, точно резвясь, трепал его сивую бороду и щедро серебрил её инеем.

– Не для себя, Господи! Не для себя! – стукнул себя старик в грудь кулаком. – Не для себя! Не вмени же во грех нарушенное обетованье моё. Ради для помазанника твоего облачился яз в грешные одежды земли, презрев одежды светлые духа. Благослови, Господи Боже мой, меня на служение царю моему! И укрепи державу и силу и славу раба твоего Иоанна.

Так, в молитве, он незаметно забылся неспокойным старческим сном…

Ещё не брезжил рассвет, а блаженный уже был на торгу. Едва пригнувшись и вытянув шею, точно готовый нырнуть, стоял он средь площади.

Сходился народ, с любопытством следил за старцем, но никто не смел поклониться ему или испросить благословения, чтобы не нарушить святости единения блаженного с небом.

Вдруг Колпак вздрогнул и быстро, по-молодому, опустился на колени. Стаей вспугнутых чёрных птиц в воздухе взметнулись шапки и картузы, сорванные суеверной толпой с голов.

– Чада мои! – любовно собрал губы блаженный. – Мор-то… чёрная смерть: она, братие, всему причиною…

И, почти бессвязным лепетом:

– Смерть та чёрная… басурмен чёрный-чёрный… а зверь, яко в Апокалипсисе[181]181
  Апокалипсис – откровение Иоанна Богослова, одна из книг Нового Завета, древнейшее из сохранившихся христианских литературных произведений (сер. 68 – нач. 69). Церковь приписывает авторство Иоанну Богослову, евангелисту, одному из любимых учеников Христа, занимавшему наряду с Петром центральное место среди апостолов. По церковной традиции, Иоанн Богослов – автор четвёртого Евангелия (от Иоанна), трёх посланий и Апокалипсиса. Сын галилейского рыбака Заведея и жены его Саломии, одной из мироносиц; ученик Иоанна Крестителя.


[Закрыть]. И рог – Вельзевулова опашь.

Толпа ничего не понимала.

– Вразуми, отец праведной. По грехом нашим не дано нам понять глаголов твоих.

Блаженный громко высморкался, вытер руку о бороду и с отеческим состраданием поглядел на людишек.

– Зверь-то от хана, от персюка, Тахмаси, в гостинец погибельной царю доставлен. Слон-от зверь из Апокалипсиса. А чёрный басурмен через зверя нагоняет смерть на православных.

Не успела толпа разобраться в словах юродивого, как вдруг в разных концах торга вспыхнули гневные крики:

– Секи! Секи их, нечистых!

Точно огонь, поднесённый к зелейной казне, слова эти оглушительным взрывом отозвались в сердцах людей.

– Секи их! Секи!

Слуги Грязного ринулись к улице, где жили араб со слоном. За ними всесокрушающею лавиною неслась нашедшая выход гневу и возмущению одураченная толпа.

Араба застали на молитве.

– Секи!

В воздухе замелькали клочья одежды и окровавленные куски человечьего мяса.

К слону никто не решался ворваться первым. Но зверь сам пошёл навстречу погибели. Когда истерзанного хозяина его зарыли, он разобрал хоботом деревянную стену и пошёл на могилу.

Дождь стрел уложил его на месте.

* * *

Перед венцом Собакин пятью колымагами доставил на особный двор добро, отданное за дочерью.

Иоанн сам принимал короба и поверял содержимое их. Жадно склонившись над дарами, он вздрагивающими пальцами ощупывал и взвешивал на ладони каждый слиток золота и каждый камень.

Важно подбоченясь, в стороне стоял отец невесты.

– Ты жемчуг к вые прикинь, государь! – хвастливо бросал время от времени торговый гость. – От шведов сдобыл, по особному уговору. А алмазы – не каменья, а Ерусалим-дорога в ночи!

Грозный сдерживал восхищение и хмурил лоб.

– Обетовал ты серебра контарь да денег московских мушерму.

– А что новагородской торговой гость обетовал, тому и быть, государь!

Собакин мигнул. Холопи с трудом внесли последний короб.

Не в силах сдержаться, царь по-ребячьи прищёлкнул языком и распустил в радостную улыбку лицо.

В тот же день, едва живая от страха, шла под венец Марфа Собакина, третья жена Иоанна.

В новом кафтане, с головы до ног увешенный бисером, жемчугом, алмазами и сверкающими побрякушками, за отцом вышагивал Фёдор.

Дальше, в третьем ряду, понуро двигался Иван-царевич.

– А что? Кто тысяцкой при отце?! – неожиданно поворачивался к брату Фёдор, дразнил его языком и ловил руку отца. – Болыпи яз ныне Ивашеньки? А?

Грозный незло кривил губы:

– Больши… Токмо не гомони.

Однако царевич не успокаивался и тянул Катырева за рукав:

– Зришь Ивашеньку? Он в третьем ряде, а яз тут же, за батюшкой!

Боярин искоса поглядывал на Ивана-царевича и, чтобы не навлечь на себя его гнев, нарочито вслух говорил:

– Царевичу не можно ныне в посажёных ходить… Царевич сам ныне жених.

Щёки Фёдора до отказу раздувались от распиравшей его гордости.

* * *

Неделю праздновал Иоанн свою свадьбу.

По ночам опричники жгли на улицах смоляные костры, тешились пальбой из пищалей и пушек и непробудно пили.

Все московские простолюдины были оделены просяными лепёшками и ковшом вина.

Стрельцы, пушкари и подьячие ревели до одури на всех перекрёстках:

– Веселися, Русия! Ныне сочетался царь браком с преславною Марфою!

А царица, едва приходил сумрак ночи, билась в жгучих слезах перед киотами.

– Избави, пречистая, от хмельного царя! Избави от доли Темрюковны[182]182
  Избави от доли Темрюковны… – Намёк на смерть второй жены Ивана IV – черкешенки Марии (Кученей) Темрюковны, в сентябре 1569 г., по слухам, отравленной. Мария Темрюковна – дочь Темрюка Айдарова, старшего князя Кабарды, перешедшего в 1557 г. в русское подданство; боролся за объединение Русского государства и против турецко-крымской агрессии, опираясь на помощь России.


[Закрыть] и великого множества иных загубленных душ! Избави! Избави! Избави!

* * *

К концу недели прискакал с Камы князь Пётр Шуйский[183]183
  Шуйский Пётр Иванович (?—1564) – князь, боярин; участвовал в походах против ливонцев, казанских татар, литовцев и поляков и в битве с последними погиб на реке Улле, близ Орши.


[Закрыть].

Грозному не понравился предложенный князем план города Лаишева.

– Не тако ставил крепость на Свияге Василий. Надобно, чтобы тот город ногайцам яко лисице силок.

И, подумав:

– Спошлю с тобой того Ваську. Сробит он город, тогда мы сызнов его в железы обрядим. Тако и будет до конца его дней. Робить на воле, а отсиживаться в подземелье.

Розмысл спокойно выслушал от Скуратова царёву волю и твёрдо, тоном, не допускающим возражения, объявил:

– Не будет. Того не будет. Краше конец живота, нежели глазеть на великие скорби холопьи.

Малюта оторопел.

– Не будет?! – захлебнулся он и ударил Выводкова кулаком по лицу.

– А не будет! Убей, а не будет!

Василию дали одну ночь на размышление.

– Ослушаешься – живым в землю зароем, – пригрозил Скуратов и приказал стрельцам рыть могилу у ног прикованного к стене узника.

Утром в темницу пришли Вяземский и Алексей Басманов.

На пороге остановился поп с крестом и дарами.

– Надумал! – не дожидаясь вопроса, буркнул Василий. – Токмо не поглазев, не ведаю, како творить град на той земле.

* * *

Окружённый сильным отрядом, Выводков поскакал с Петром Шуйским на Каму.

Прибыв на место, он принялся за изучение края.

Ратники, по строгому приказу Малюты, не спускали с розмысла глаз.

Но по всему было видно, что Василий не помышлял о побеге. Любимая работа захватила его целиком. Шуйский с нескрываемой завистью рассматривал груды затейливых набросков и в то же время не мог побороть в себе восхищения перед умельством смерда.

Проходили дни. Выводков всё чаще отлучался то к ближним холмам, то к необъятной степи, густо заросшей травой, то к непрохожему лесу.

Дозорные понемногу привыкли к его отлучкам.

В одно утро розмысл заявил, что должен осмотреть дальний курган, и сам потребовал в помощь себе стрельца.

Нагрузившись шестами и верёвками для обмера, Василий, весело болтая со своим спутником, пошёл в сторону степи…

Уже давно скрылось солнце, и степь заволокло студнем тумана, в мреющем небе засуетились уже золотистые пчёлы, и незримый кашевар вытащил из-под спуда ярко начищенную кастрюлю, до верху полную мглистым, тягучим мёдом, – а Выводков не возвращался.

Всполошившийся Шуйский погнал на розыски ратников.

Позднею ночью нашли связанного по рукам и ногам стрельца.

Отряд рассыпался по лесным трущобам и степи.

Но розмысл бесследно исчез.