Текст книги "Иван Грозный"

Автор книги: Константин Шильдкрет

Соавторы: Николай Шмелев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 44 страниц)

А случилось на ладье вот что. Едва ступила на шаткие сходни старая, вынянчившая ещё самого Ивана-царя мамка царская, держа на руках младенца-царевича, как подломилась гнилая доска и обрушилась вниз под грузным её телом. И упала старуха вместе с младенцем в воду, а место то оказалось глубокое, с вымоиной, и в тот же миг скрылась она вместе с драгоценной ношею Своего под водой, даже и рта не успев раскрыть. Понятно, тотчас же, не мешкая, пометались все, кто был на ладье и на сходнях, вслед за нею в студёную воду, да быстра река Шексна, и потащила, поволокла она её, старую, вниз по течению. А когда всё ж нашли и вытащили её вместе с прижатым к груди младенцем на берег, обое они уже были бездыханны. Стали качать и откачали-таки, так что хлынула вода, а за нею чёрная слизь из беззубого старушечьего рта, и младенец Димитрий было вздохнул и тихо так, легко простонал что-то своё, младенческое, видно жалуясь на свою непрожитую жизнь. А глаз так и не открыл, и так и отошёл вскорости с миром у матери своей родимой на руках.

Был жив – и нет его. И оказалось, нужно-то было на то всё смерти всего ничего – много что полчаса.

Как громом небесным поражённый, сидел, онемев, царь у себя в шатре. А поодаль его без слёз на низенькой походной скамеечке сидела царица, тихо покачивая у себя в коленях мёртвого младенца-сына, уже спелёнутого кем-то то ли в простынь, то ли в саван – так что оставались видны лишь закрытые глаза его, да крохотный с горбинкой нос, да бескровные тоненькие губы на посиневшем его лице. А в дальнем углу шатра, там, куда не доступал свет от свечей, дрожала под конской попоной, и вскрикивала, и бормотала что-то своё старуха мамка, спасённая людьми, видно, лишь затем, чтобы уже до скончания дней своих расстаться с разумом, а вместе с ним и всяким пониманием того, где она и что происходит с ней.

Но не одни лишь они были в шатре. В скорбном молчании стояли вкруг царя, неся государеву службу, военачальники его, и князь Иван Мстиславский, и постельничий царский Алексей Адашев, и иные дворцовые чины. И потихоньку, то и дело оглядываясь на царя, уже готовил духовник царский Андрей аналой, и покров, и книги священные, и Святые Дары, ибо, по обычаю христианскому, даже душе младенческой, беспорочной, нельзя было отлететь к иным, горним мирам без церковного напутствия и прощения грехов её. А каковы те грехи – Ты сам, Господи, веси. «И вожделенное отечество подай мне, Господи, вновь сотворяя меня жителем Рая...»

А снаружи шатра уже трещали костры, и слышалось конское ржание, и перекликались между собой часовые. И дразнящий запах густого кулеша из походных котлов уже растекался окрест, по низким, затянутым седым туманом лугам. А над всем над этим стояла ночь.

Так вот они, «страшила те детские», о чём столь долго и упрямо толковал ему, царю московскому, Сильвестр! Не там, не за порогом земным, не в геенне огненной и не в котлах, кипящих смолой, они, а здесь: на сонном лугу, возле тихо журчащей во тьме воды, под мирными ночными звёздами, покойно мерцающими в вышине... Был Димитрий! Был сын, наследник царству, Российскому, плоть от плоти и кровь от крови его. И было счастье в доме его царском, и была любовь, и надежда, и вера в то, что нет пред ним, властелином державным, преград земных и ничто, никакая сила смертная не может его остановить.

«Так за что же, о Господи? – терзался царь. – За что? За что кара Твоя мне, помазаннику и наместнику Твоему в вертограде Твоём? Чем прогневил я Тебя? И как понять, как угадать мне промысел Твой?.. А может, то не Ты? А дьявольский сговор тех, кто не подвластен даже и Тебе? Злых волхвов, и карлов, и ведьм, и чародеев дерзостных, околдовавших и погубивших сына моего? А причина всему кто? Неужто... Неужто он?! Уж больно всё складно получается у него: послушался его – удача, не послушался – беда... Нет, нет, чур меня! Прочь! Разум мои мутится, и сил больше нет моих... Прочь! Прочь! Ибо если так оно – я погиб...»

В начале июля царь и царица его вернулись в Москву. А спустя немногое время повелел он, самодержец российский, думным людям своим составить новое его царское завещание. И в том завещании объявил государь великий князя Владимира Андреевича Старицкого в случае его, государя великого, смерти правителем державы Российской и опекуном детей своих. А буде Господь не пошлёт ему, государю великому, новых наследников мужеского пола или заберёт их Господь к себе в малолетство их, то быть ему, князю Владимиру Андреевичу, наследником трона российского. А с него повелел государь взять заповедь быть верным совести и долгу своему, и не знать ни мести, ни пристрастия в делах государственных, и оные не вершить без совета и ведома государыни царицы Анастасии Романовны, и светлейшего митрополита, и синклита боярского, и всех верховных думных чинов.

Глава IX
ДОНОС

Но недаром же говорится: жалует царь, да не жалует псарь!

Казалось бы, всего достиг скромный протопоп Благовещенского собора Сильвестр. Ничто не вершилось на просторах российских без ведома и согласия его, и слово его отеческое во всех делах государственных было всё равно что закон. Благословит поп – значит, быть по сему, а заупрямится, станет возражать, значит, придётся то дело отложить, а то и вовсе о нём забыть. Ибо ни царь, ни дума боярская, ни приказное какое начальство, коли поп против, поперёк его не пойдут, проси их не проси.

И на самом Верху, и на местах в наместничествах и волостях, и по избам приказным – везде сидели его, Сильвестра, люди. А коли и было, что не прямо, не с его совета назначал царь кого, значит, то скорее всего были люди ближнего друга попа Алексея Адашева, правившего землёю Российской с ним, как тогда говорили, заодин.

А ещё важнее было, что и у постели царя, в Избранной Раде его, где обычно решались все великие дела, мало что не все ближние люди государевы были его, Сильвестра, единомышленники: и Макарий-митрополит, и князь Александр Горбатый-Шуйский, князь Андрей Курбский, и князь Дмитрий Курлятев, и боярин Михаила Морозов, и, само собой, Алексей Адашев, коего уже именовали многие иностранные вельможи в письмах своих не иначе как «канцлером Русской земли». Одни лишь бояре Захарьины, братья царицыны, и были его, попа, прямыми супротивниками. Но после несчастной гибели царевича Димитрия никто из них не смел худого слова сказать против него, страшась прогневить царя.

И дивилась Москва, дивились и лучшие люди, и чёрный народ московский: чем взял поп? Каким чародейством, какою тайною достиг он значения своего? И кто помогает ему – провидение Божие или Дух зла, – что он в такую силу вошёл?

Чем взял? А работою тяжкою взял поп, да умой своим обширным, да знанием человеческих сердец. А ещё взял хитростью, и кротостью, и щедростью своею, и состраданием к ближнему, и готовностью денно и нощно служить людям, нимало не заботясь о признании и благодарности в ответ. А ещё взял он всегдашним попечением своим о благоденствии державы Российской, и о тишине в народах её, и о вечной славе церкви Христовой. И ещё, наверное, тем, что никогда поп ничего для себя не просил – ни у царя, ни у других из сильных мира сего.

Всё вроде бы предусмотрел благовещенский протопоп. Везде соломки подстелил, всех опутал, всех прибрал к рукам: кого словом участливым, кого подарком, кому место по достоинству и заслугам его нашёл, а кого и от гнева царского заслонил, от опалы уберёг. Да добро бы только безвинных, а иной раз и по вине, кого, кабы не он, казнь ждала позорная либо монастырь. Но как ни хитёр и изворотлив был поп, как ни осторожничал он, а не оберёгся и он коварства и злобы людской. Мир велик! И нет в нём конца и краю ни добру, ни зависти человеческой, она же мать всех пороков и всякого греха.

Уже давно стал примечать Сильвестр, что избегает его дьяк Посольского приказа Иван Михайлович Висковатый, нос воротит от него. А если и доведётся где столкнуться им лицо к лицу, то и простого поклона от него не дождёшься, так и пройдёт мимо, будто и не видя перед собой никого.

Осанист и горделив был дьяк Иван Михайлович, а многие говорили – и спесив не по заслугам и достоинству своему. И послы иноземные не раз на него жаловались: коли попросишь его о встрече, раньше месяца и не примет никого, о каких бы важных делах ни шла речь. А уж про учёность свою мнил дьяк так, будто и не было на Москве никаких других книжных людей, кроме него: слова не скажет попросту, всё по Писанию, да по книгам греческим, да так витиевато, что, пока поймёшь, куда он гнёт, семь потов сойдёт.

Приметить-то поп приметил. Да то ли поленился озаботиться той неприязнью как следует, то ли просто махнул на него, дьяка, рукой по снисходительности своей: что ж, не люб он ему, значит, не люб, на всех ведь не угодишь. Не велика птица дьяк! Воротишь нос – ну, и Христос с тобой. Проживём и без тебя... Одним словом, не предпринял поп на этот раз, вопреки обычаю своему, никаких шагов, чтобы перетянуть на свою сторону того спесивого дьяка. А оказалось – зря!

Надо бы – ах, надо бы! – было ему, Сильвестру, насторожиться ещё тогда, два года назад, когда впервые случилась у них с дьяком размолвка в день торжественного молебна по случаю завершения новой росписи собора Благовещения в Кремле. И не только всю роспись обновили тогда в соборе под его, Сильвестра, наблюдением, но и водрузили недалеко от царского места дивной красоты икону Божьей Матери с младенцем Христом. А написали ту икону по просьбе Сильвестра двое псковских мастеров, отец и сын, давние знакомцы его. И вот из-за этой-то иконы и вышел у него с дьяком Иваном Михайловичем спор.

   – То не икона, отец Сильвестр, – сказал тогда, хмурясь и не глядя на него, дьяк. – То парсуна, сиречь изделие светское[55]55
  ...парсуна, сирень изделие светское... — Парсуна (от искаж. «персона») – портретная живопись Восточной Европы XVI– XVII вв., сохранившая приёмы иконописи.


[Закрыть], а не Божественное. И не место ей здесь… Беса тешишь, святой отец! Плоть человеческую разжигаешь... Один лишь соблазн пастве твоей от неё. А на тебе грех!

   – Да что с тобой, Иван Михайлович? Али с утра не с той ноги встал? Перекрестись! Где ты видишь соблазн? Не соблазн – одна лишь любовь материнская к миру сему заблудшему... К человекам страждущим, вечной правды взыскующим...

   – Не по-нашему написано, отец Сильвестр! То не древнее наше православное письмо. То католическое ухищрение! Видел я такие парсуны у иноземных послов... Тьфу, изыди, Сатана! Один разврат, да девки голые, да младенцы толстомясые. Не Дух святой, а одна лишь плоть греховная в них... И не смирение то пред Богом, а мятеж!

   – Строг ты больно, Иван Михайлович... Строг, дьяче, и несправедлив... Богомазы те, что исполнили свою икону, – святого жития люди. Оба молчальники, оба монахи Печерского монастыря... А письмо их не иноземное! Оно наше письмо. От Андрея Рублёва преподобного идущее, да от Феофана Грека, да от Дионисия великого...

   – Пустое говоришь, святой отец! Знаю я, у кого учились они. Не у них... У Перуджино они учились[56]56
  …У Перуджино они училисьI – Перуджино (Вануччи) Пьетро (ок. 1450—1523) – итальянский живописец, представитель умбрийской школы Возрождения.


[Закрыть]! Есть такой нечестивец в Италийской земле, растлитель и развратитель душ человеческих. Меня не проведёшь!.. А те, кто расписывал у тебя стены соборные, те учились у другого нечестивца – у Чимабуя, такого же еретика[57]57
  ...у Чимабуя, такого же еретика — Чимабуэ (Ченни ди Пепо) (ок. 1240 – ок. 1302) – итальянский живописец, представитель Проторенессанса.


[Закрыть] и богохульника, что и он. Не веришь мне – спроси у императорского посла! То-то радости ты ему, поганому еретику, доставил... Коли не по умыслу, так по недогляду своему...

   – А на стенах что не по тебе, дьяче?

   – А всё не по мне! Всё не по-нашему написано... Вон видишь Христос Спаситель у тебя стоит? А рядом с ним кто? Девка развратная, да ещё пляшет, да ещё бёдрами виляет... Когда ж такое было у нас на Руси? И то, по-твоему, тоже не соблазн?

   – Опомнись, Иван! Протри глаза! Али ты с похмелья? Ну, так похмелись прежде, чем в такие дела встревать... Какая же это девка? Это лжепророк!

   – А я говорю – девка!

   – А я тебе говорю – лжепророк! И Христос вышней силою Своею изгоняет бесов из него! А его крутит, корёжит, распирает! И хитон его в тягость ему...

   – А я говорю тебе – девка, поп! И пляшет она, чтобы Господа нашего соблазнить...

Ну, повздорили тогда – и ладно! И забыл отец Сильвестр о споре том нелепом, да и дьяк больше не напоминал ему о нём. Правда, как-то приходила потом большою толпою чернь московская к дверям Благовещения. Кто и вовсе пьяный, а кто и так просто, охотники пошуметь, да побуянить, да людей попугать – одним словом, голь перекатная, босяки... Приходили, кричали, что в Благовещенье ересь чёрная свила себе гнездо и надо-де их, еретиков тех ведомых, всех побить, а иконы их развратные спалить. Но дальше паперти соборной не пустила их тогда стража дворцовая. А потом и вовсе разогнала взашей, чтоб не случилось какой досады государю, с малых лет своих пугавшемуся всякого шума народного пуще огня... То ли сами те люди приходили, то ли науськал их кто – надо было бы, конечно, ещё тогда узнать. Да всё было ему, Сильвестру, недосуг.

И ещё по одному случаю надо было бы много раньше насторожиться ему. Поселился рядом с ним у Зачатия новый сосед, подьячий из Разрядного приказа, тихий такой человек, незаметный: всегда как завидит его, так непременно под благословение подойдёт, и к ручке приложится, и о здоровье осведомится, и о жене спросит, и о домочадцах его, и о ценах на муку и на овёс поговорит, и о других разных житейских делах... А только почему-то ни разу не видел его поп в Разрядном приказе, а вот в Разбойном – видел. Видеть-то видел, а справиться, зачем он там, тоже как-то ни разу в голову не пришло. И тоже, как оказалось, зря.

   – Что за дела такие важные, отче, у тебя со стряпчим нашим, с Матюшей Башкиным[58]58
  ...со стряпчим нашим, с Матюшей... — Башкин Матвей Семёнович (даты жиз. и см. неизв.) – религиозный мыслитель, заточен в Волоколамский монастырь; по сообщениям иностранцев, сожжён, во время опричнины.


[Закрыть]? – как бы между прочим полюбопытствовал у него не так давно царь, когда они, по обыкновению, сидели с ним вдвоём в Верху, в государевой опочивальне, беседуя о разных делах. – И старец Артемий, бывший игумен Троицкий[59]59
  ...старец Артемий, бывший игумен... — Артемий (150? – после 1570) – монах Псково Печерского монастыря, с 1536: г. – в Порфирьевой пустыни на Белоозере. Идеолог нестяжательства, в 1554 г. отлучён от церкви, заключён в Соловецкий монастырь. Бежал в Литву, жил при дворе слуцкого князя.


[Закрыть], сказывают, как пришёл с Белоозера на Москву, так от тебя и не вылазит. Ни к кому не ходит, и у меня ни разу не бывал, а у тебя чуть не каждый день...

   – Дела всё больше Божественные, великий государь, – отвечал ему поп, всё ещё не чуя в беспечности своей никакого подвоха себе.

   – Новую веру, сказывают, ищете?

   – Вера у нас у всех, государь, одна – христианская. А вот рассуждает о Боге всяк человек по-своему... Бог един! Но для тебя у Него свой лик, а для меня другой. А кто и вовсе всю жизнь в потёмках блуждает, ищет. Его, а найти не может. И оттого тоскует человек, и ропщет, и молит Его о знамении, а ближних своих – о помощи себе. Не вижу я в том греха, государь!

   – Не видишь, отче?

   – Не вижу, государь. Лишь бы душа стремилась к Богу истинному, лишь бы слушал человек совесть свою, а Божество рано или поздно откроется ему. Пытлив ум человеческий, и вечно стремление его к правде. И не избежать никому из нас заблуждений, и тоски, и страданий на пути к ней... Матюша вон сомневается в жизни нашей загробной, говорит: «А что то царство Небесное, а что то второе пришествие, а что то воскресение мёртвых? Ничего такого и нет! Умер ин, то умер, по то место и был...». И он ведь не один такой...

   – Ну, а ты что?

   – А я утешаю его, государь! И по Священному писанию ему объясняю, и по разуму человеческому наставляю, и о деяниях, о великих чудесах святых апостолов и чудотворцев ему толкую... Больно видеть мне страдания его душевные, государь! Чист он и разумом, и сердцем своим, как дитя, и искренен в блужданиях своих. И то великий грех будет мне, пастырю недостойному, коли не приду я на помощь ему и другим, таким же, как и он...

   – А ну-ка он прав, святой отец? Матвей тот Бабкин? А ну-ка и вправду так: «Умер ин, то умер, по то место и был»?

   – Нет, государь, не прав! Не может того быт»... Коли нет жизни за порогом земным, то и вообще ничего нет. И нет во Вселенной тогда ни смысла, ни стройности, ни закона Божьего. А есть лишь один хаос, да произвол человеческий, да могильный мрак...

Долго в тот вечер беседовали они о Боге, о душе, о вере нашей истинной, православной. И задумчив, и печален был государь, отпуская потом попа от себя. Но светла была та печаль, и кроток был взгляд царя, и ничто ни в словах его прощальных, ни в облике ласковом его не предвещало тогда беды.

А беда всё-таки пришла! И пришла она, как всегда то бывает, оттуда, откуда ни сам поп, ни близкие ему не ожидали её.

Случилось это в дни, когда в Кремле заседал очередной Освящённый Собор, созванный царём и митрополитом для исправления богослужебных книг. Сильвестр, постоянно занятый у государя в Верху, почти что и не ходил на этот Собор и даже не очень следил за его ходом, полностью положившись в том на Макария-митрополита, наставника и давнего покровителя своего. А оказалось, что даже и власть митрополита, и давнее расположение его, первосвященника российского, к нему – это далеко ещё не всё, чтобы можно было оставить такое важное дело, как собрание всех высших иерархов церковных, без его, Сильвестра, вседневного попечения, а иначе говоря – на самотёк.

Сильвестр, конечно, нимало не удивился, когда в один из вечеров на второй неделе сидения соборного государь в неурочный час вызвал его к себе. Такое случалось не раз, и мало ли по какой причине опять возникла в нём нужда? Но едва поп вошёл в царскую опочивальню, как по одному лишь хмурому, исподлобья взгляду царя, встретившему его, он понял, что что-то произошло. Нет, неспроста, не для беседы тихой и задушевной вызвал его на сей раз царь.

   – Ну, доигрался, упрямый поп? Говорил я тебе – поберегись! Не путайся с кем попало, наставник царский, блюди свой чин! А тебе хоть кол на голове теши. Никого не слушаешь, кроме себя, – сказал царь, протягивая ему какой-то свиток, лежавший у него на коленях. – На, читай. Да внимательно читай, поп! Тут речь не о пустяках, тут речь о твоей голове...

Недоумевая, Сильвестр медленно, стараясь унять неведомо откуда взявшуюся дрожь в руках, развернул свиток. А когда развернул, то при первом же взгляде на написанное потемнело у попа в глазах, и опустились руки его, и холодный пот выступил у него на лбу.

То был донос! Страшный донос – государю и всему Освящённому Собору на него, попа лукавого, ведомого всем еретика и отступника веры нашей истинно христианской, волка в овечьей шкуре, растлителя и погубителя многие души невинные, и колдуна, и заговорщика, злоумыслившего вместе с другими злыми еретиками и люторского закону людьми церковь нашу апостольскую порушить, а иконы все святые извести и книги церковные пожечь, а вместо истинного православия напустить на святую Русь веру жидовскую, на крови Господа нашего Исуса Христа замешенную. А в совете с ним, попом Сильвестром, многие люди московские: государева двора стряпчие Матвей да брат его Фёдор Башкины, бывший игумен троицкий старец Артемий, и епископ рязанский Касьян, и беглый соловецкий монах, Исай Белобаев, да другой беглый монах Феодосий Косой[60]60
  ...беглый монах Феодосий... — Косой Феодосий (даты жиз. и см. неизв.) – монах Кирилло-Белозерского монастыря, с 1551г. распространял радикальное «Новое учение». В 1553 г. после ареста Башкина бежал в Литву.


[Закрыть], да дворяне Старицкого-князя братья Борисовы, да иные многие государевы люди, и священнослужители, и старцы лесные, и других разных чинов и служилый, и торговый, и чёрный народ. «Измена, государь! Измена среди нас, святые отцы, хранители церкви Христовой! – вопиял тот свиток. – Заступитесь, не попустите погибнуть вере нашей святоотеческой! Обороните державу Российскую, от прародителей наших Богом хранимую!» А дальше шёл перечень вин благовещенского протопопа Сильвестра и соумышленников его. И как они собирались у протопопа в избе у Зачатия, и как веру Христову хулили, и письма подмётные рассылали по ближним и украинным городам, и народ смущали, и постов не соблюдали, по все дни скоромное ели, и с иноземными людьми его, варивались, чтобы вере православной на Руси не быть.

«Ведомо многим на Москве, – говорилось в том доносе, – что давно уже поп и те, кто с ним заодно, не веруют во Святую Троицу, а Господа нашего Исуса Христа почитают лишь за человека, а не Сына Божия. А храмы, и святое причастие, и иконы, и мощи святых угодников, и монастыри поносят и говорят, что то дело умысла и рук человеческих, а Богу-де то всё равно. А власти никакой, ни царской, ни церковной, они не признают, а говорят, что среди христиан не должно быть никаким властям. А воевать недругов государевых и врагов веры нашей православной считают за грех, потому что Христос-де завещал людям не брань и смертоубийство, а любовь. А холопов всех велят на волю отпустить и кабальные все подрать, потому-де не должно доброму христианину ближнего своего кабалить и в неволе держать. А в церквах, говорят они, надо завести обычай люторский, чтобы впредь молящимся не стоять в церкви, а сидеть. А в соборе Благовещенья в Кремле учинили они, протопоп Сильвестр с товарищами, мерзкий разврат и поношение образу и подобию Господа нашего Христа Спасителя, и Пресвятой Девы Марии, и всему апостольскому чину, заменив старые московские иконы на новые, богохульства и насмешки исполненные. А порядок службы церковной они, злодеи, порушили, затеяв вместо древнего православного единогласия многогласие еретическое, ино каждый теперь, кто поёт Божественные псалмы, тянет сам по себе, а общего строения и благочестия теперь там нет. И за всё за то означенный поп благовещенский Сильвестр и все соумышленники его достойны смерти мучительной и вечного проклятия в жизни вечной».

А подписал сей донос полным именем своим верный государев слуга, Посольского приказу дьяк Иван Михайлов сын Висковатов. И молил он, дьяк, государя царя и весь Освящённый Собор пожаловать и челобитную сию, слезами и кровью сердца его омытую, нимало не медля рассмотреть и ответ на неё по всей правде дать.

   – Ну, и что теперь будем делать, отче Сильвестр? Наставник и попечитель наш царский по вере Христовой? Как оправдаемся мы с тобой перед Собором святителей наших благочестивых? Грамотку-то эту теперь не выкинешь, не раздерёшь. Слишком много больших людей знает уже о ней, – поднял взгляд свой на попа царь, когда тот кончил читать.

А во взгляде том увидел поп не одну лишь досаду и раздражение, а будто даже и радость какую потаённую. Будто доволен он был, государь, что словили наконец люди добрые увёртливого попа на худых делах. И теперь уже не отвертеться ему.

   – Не знаю... Не знаю я, государь, что делать, – отвечал, запинаясь, поп. – Не ждал я такого ни от кого… Да ты-то ведь знаешь, государь, что это всё пустое... Навет он и есть навет... И чем я дьяку Ивану Михайлову так уж досадил? Ума не приложу...

   – Чем досадил, теперь уж, отче, поздно выяснять! А вот что делать, давай вместе думать... Плохо, поп, то, что Матюша Башкин уже повинился вчера на пытке во всех винах и ересях своих. Не выдержал дыбы, жидок оказался в кости... И Федька, брат его, признался, что всё в доносе том верно, только ни от чего не отрёкся. Как ни рвали его щипцами, а он всё на своём стоит: Богу-де единому дам на том свете ответ, а вам, мучителям, лишь вечные проклятия мои и в этой жизни, и в той... И старец Артемий не стал запираться и многие сомнения свои греховные подтвердил. Так что и к пытке его водить не пришлось... А Касьян-епископ сегодня поутру даже на письме ответ свой дал. Высоко написал, гордец! Не по чину. И уж кому-кому, а ему-то теперь на епископии не быть. Не простят ему святые отцы такой гордыни. Прямая ему теперь дорога в Соловки...

   – Помилуй их, государь! Помилуй и прости... То все умные люди, добрые люди. И это твои люди, великий царь. Верные тебе...

   – Умные, говоришь? Нет, поп, не умные – дураки! Иначе никто бы из них на дыбе не висел. А мне дураков не надобно, у меня их и так полно... Да Бог с ними! О них у меня душа не болит. А вот что с тобой делать – ума не приложу...

   – Тогда отправь и меня вслед за ними, великий государь. Вместе Бога искали, вместе и ответ держать... Только молю, избавь меня от пытки, царь. Не выдержу я её. Бог знает чего и на себя, и на других понапрасну наговорю...

   – Ты что, поп, в своём уме? Тебя на пытку?! Тебя вместе с еретиками теми? А мне что тогда людям моим говорить? Семь лет ты правил Россией вместе со мной, дневал здесь у меня и ночевал, во всяком совете был со мной – и на дыбу?.. Ты изменник, а я тогда кто? Младенец сущий, дурак дураком?

   – А коли так, Ивана Михайлова накажи, дабы другим неповадно было... Лиха беда начало, государь! Сойдёт с рук ему – найдутся и другие охотники. А тебе от того досада, а царству твоему от того урон...

   – Нет, отче. И этого нельзя! Не забывай, товарищи твои повинились все...

   – Государь, отпусти меня в монастырь... Видно, настал мой срок... Ты уже в мужество своё вошёл. И я не нужен тебе...

   – Нет, нужен, отче Сильвестр! Пока ещё нужен. Не время ещё тебе меня покидать... Так вот какой мой царский тебе указ. Завтра на Соборе должно тебе поклониться в ноги всему священству российскому и прощения за греховные сомнения твои у всех у них попросить. Да со смирением говори, поп! Не заносись! Теперь они хозяева судьбы твоей, не ты. Забудь о чести твоей... Да от Матюши Башкина и от других товарищей своих отрекись: я-де их наставлял, и от греха их отводил, и царю, мне то есть, о всём о том докладывал, а они не вняли увещеваниям моим отеческим, и от безумств своих отстать не хотели нипочём...

   – Помилуй, государь! Освободи... Не предавал я ещё, государь, в жизни моей никого...

   – Молчи, поп! Не смей перечить мне! Я царь. А ты кто?.. Сделаешь, упрямец, как я велю! Если не хочешь на дыбе висеть... А потом и голову свою сложить ни за что ни про что...

   – Что ж, и иконы те велишь из Благовещенья вынести, великий царь? В угоду дьяку? И роспись со стен соборных соскрести? И... И многоголосие в пении церковном отставить?

   – А вот это уж нет! Этого ему, псу, не дождаться. Ишь на что замахнулся! Чей этот собор – мой или его?.. Тут-то, поп, и он у нас попляшет! Я уже с Макарием-митрополитом говорил. Не его, дьяка, убогого ума дело судить, что свято, а что нет. Придётся и ему на Соборе покаяться за высокоумие своё... Не лезь, дьяче, куда не следует! Не по чину берёшь... Макарий обещал епитимью строжайшую на него наложить...

Никогда за всю жизнь его не было так пусто и тяжко у благовещенского протопопа на душе, как в тот вечер, когда, вернувшись от царя, сидел он один в крохотной комнатёночке своей... Спору нет, Матюша Башкин не Христос, а он, Сильвестр, не апостол Пётр. А всё-таки, как ни силился, не мог благовещенский протопоп отогнать от себя видение то евангельское, когда тот кого любил Исус больше всех, прежде чем пропел петух, трижды отрёкся от Него.

Снова и снова всплывал перед ним светлый облик этого юноши, столь часто в последние год-два навещавшего его. Надо думать, лежит он сейчас, горемычный, где-нибудь на соломе в цепях, в тайных дворцовых подземельях, весь окровавленный, с изломанными на дыбе костьми... И видел поп перед собой, в глубине ночного окна, широко раскрытые глаза Матюши, и детский взгляд, и тихую улыбку его, и вспоминались ему его застенчивые, осторожные движения, будто всё время опасался он, Матюша, кого-нибудь потревожить или нечаянно задеть по неловкости своей. И опять зазвучали в ушах его тихие, но настойчивые слова: «А и вправду, отче, для людей лучше бы, чтобы Христос был не Сын Божий, а такой же человек, как и они! Значит, и любой из нас может пойти на крест ради людей. Значит, и любовь, и сострадание, и жизнь праведная не выше человека, а по силам каждому, в ком вера есть...»

И Федю, брата Матюшина, любил он, поп, за горячность, за порывы его душевные против всякого зла и жестокосердия в людях, а больше всего в тех, кому сила дана и власть. И беседы свои частые со старцем святым, игуменом троицким Артемием, вспоминал с умилением благовещенский протопоп, и рассуждения их высокие о нестяжательстве церковном, о жизни первых учеников Христовых и святых отцов церкви, когда ещё ржа стяжательства не изглодала её изнутри и не превратила в сборища алчных менял во храме Божием. И Феодосия Косого жалел поп, что так яростно проклинал холопство на Руси, хотя и не очень верил он, Сильвестр, в силу проклятий его: нет, ни проклятьями, Ни даже строжайшим указом царским холопство и кабалу не изжить и не отменить, пока каждый не дойдёт до того сам, умом и сердцем своим.

Добрые всё то были люди, хорошие люди! И всех их завтра он, протопоп благовещенский Сильвестр, предаст. Предаст страха ради иудейска, страшася за жизнь свою и место своё подле царя...

Ах, как тяжело, как горько было ему на другой день ломать себя перед всем Освящённым Собором! Смотреть на понимающие усмешки седобородых иерархов церковных, покойно расположившихся вдоль стен Грановитой палаты на укрытых мягкой рухлядью скамьях, ловить на себе ненавидящие взгляды иных молодых, ещё только рвущихся к высшей власти священнослужителей, вроде Чудова монастыря игумена Левкия или чернобрового, без единого седого волоса старца ростовского Нектария, виниться в винах, которых он, поп, за вины не считал, просить прощения и отпущения грехов за оплошность и недомыслие своё, намекая, однако, при этом, что государь про всё то и раньше знал, но особого значения тому не придавал...

Конечно, ведомо было всему Освящённому Собору, что дело-то уже решено полюбовно у государя в Верху, между им, великим государем, и святейшим митрополитом Макарием. И ведомо было всем, что рассудил государь наставника своего духовного для первости такого его прегрешения простить и на растерзание Собору не отдавать. А всё ж не обошлось без крика, и ругательства, и поношения его, Сильвестра, на том Соборе! А больше всех шумел молодой архимандрит Чудова монастыря Левкий, давно уже метивший, как знали все, на место духовника царского, да не любимый Сильвестром и потому злобствовавший на него больше всех.

Но ещё пуще, чем Сильвестру, досталось на Соборе том дьяку Ивану Висковатому за его, дьяка, гордыню, и богохульство, и поношение святых икон. С каких это пор, кричали тот же Левкий, и Нектарий, и многие иные чины церковные, всякий невежа дьяк смеет на Руси указывать, как писать святые иконы и что свято по вере нашей православной, а что нет? А ещё видело всё сидение Соборное, что брань та на дьяка-гордеиа угодна государю, и оттого ещё пуще распалялись кричавшие, и, не помилосердствуй тогда царь, быть бы тому спесивому дьяку на Соловках. Но обошлось: только запретил ему Собор ходить ко святому причастию на год, да поклонов земных было велено ему класть по сто на каждый день, да на пирах царских скоромного не есть, не пить и себя блюсти.

А вот Матюшу Башкина Собор постановил заточить в темницу на всю его остатнюю жизнь, пока не призовёт его Господь к себе. А старца Артемия постановили сковать и отослать на вечное покаяние либо в Печенгу, либо на Соловки, куда государь велит. А епископа Касьяна решено было с епископии рязанской прогнать, а дворян Борисовых силою постричь и тоже в какой-нибудь дальний монастырь сослать, а беглого монаха Феодосия Косого, который и из Москвы сумел сбежать, велели святые отцы сыскать и в цепи его навечно заключить. А Федьку Башкина, еретика нераскаявшегося и государевой власти неистового супротивника, Собор постановил предать анафеме и сжечь его принародно живьём на льду Москвы-реки.