Текст книги "Иван Грозный"

Автор книги: Константин Шильдкрет

Соавторы: Николай Шмелев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 44 страниц)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Неугомонно гремят литавры. Лёгкий ветерок услужливо подхватывает призывные звуки, кружит их весело в пропитанном дёгтем, горилкой, лампадным маслом и зноем воздухе, бережно сносит к горделиво стремящемуся куда-то Днепру. И кажется, будто синие волны с материнскою ласкою подхватывают угасающие перезвоны и уносят вдаль за собой светлым тающим благовестом.

Кош проснулся с зарёй и в первый раз за долгие месяцы приубрался. Сторчаус важно расхаживает по площади в штофном узорчатом кафтане, туго обхваченном пёстрым шёлковым поясом, и в червонных, с золотыми подковами чёботах. Его кошачьи глаза то и дело обращаются с жадной тоской к шинку. С похмелья немилосердно трещит голова, а во рту такая неразбериха, как будто ночевал в нём целый выводок нечисти. И сейчас ещё в груди скребётся бесёнок, тщетно пытаясь вырваться вон из крещёной души. «Не поспел, видно, с третьими петухами шмыгнуть в преисподнюю», – думает с ненавистью казак и скрежещет зубами. «Чарку бы! Так бы я огрел тебя, рыло свинячее, – там бы тебе и капут! Знал бы ты, как в православной груди на шабаш собираться, гнида турецкая!» Но Сторчаус не поддаётся искушению и злобно дёргает головой, чтобы отвлечь взгляд от искусителя шинка.

Шишка на лбу от грузного шага чуть вздрагивает расплющенной сливой. Густо смазанный лампадным маслом оселедец забился под расчёсанное ухо и неугомонно нашёптывает: «Одну не страшно… Одну же единую…» Запорожец на мгновение останавливается и вдруг изо всех сил впивается пальцами в оселедец. «А не пытай, бисов сын, душу крещёную! А замолчи, нечистая сила! Знаем мы чарку! Только покуштовать!» И снова важно вышагивает, довольный непрочной победой над искусителем. Побрякивает на боку кривая сабля в серебряной гриве на рукоятке, грозно поблёскивают ярко начищенные пистолеты, ятаган и кинжалы, обвесившие до отказа грудь, бока и спину.

По одному собираются на площадь казаки. Они не разговаривают друг с другом, но шум стоит такой, как будто рада уже в полном разгаре. То запорожцы, размахивая руками, думают вслух. Каждый делает вид, что не слушает никого, но в то же время насторожённо прислушивается к чужим словам. Понемногу сход разбивается на малые группы. Группы растут, сплачиваются тесней, вызывающе поглядывают на противников.

– Будет потеха! – нежась в реке, весело подмигивает Харцыз в сторону площади.

Василий склонился над зеркальным затоном и задумчиво перебирает опущенные вниз по-запорожски усы.

– Да ты, Василько, мне поверь, а не затону. Как взгляну на тебя, так и решаю: любую бабу приворожит казаче!

Выводков не слушает и отвечает вслух своим мыслям:

– Пораскинешь думкой – сдаётся: вон они, тут, недалече за степью, годы мои прожитые… А глянешь на воду, поглазеешь, како инеем усы убрались да лик, будто кто взборонил его, – и закручинишься: далеко те годы ушли, а меня близ конца живота спокинули!

К берегу стремглав бежал Шкода.

– Годи вы миловаться! Геть на раду скорей!

Площадь кипела бурлящей толпой.

– Геть! Не надо нам Часныка!

– Часныка! Геть Загубыколеса! Он до баб дюже прыток, а не до сабли казацкой!

Группы наступали друг на друга и только ждали сигнала, чтобы решить спор кулачным боем.

– Цыть! – скрипнул зубами Нерыдайменематы. – Рогозяный Дид зараз будет брехать!

Дид поднял руку и, дождавшись, пока стихло немного, проникновенно оглядел толпу.

– Славное низовое товариство!

– Не надо! Геть Рогозяного!

– Цыть! – надрываясь, перекрикивал Маты врагов. – Дайте Диду сбрехать!

– Пускай брешет на ветер, а нам очи не порошит небывальщиной!

– Славное низовое товариство! – ещё проникновеннее повторил Рогозяный. – С полвека бывал я на выборах кошевого, и не раз молодечество самого меня ставило батькой над панами казаками. Так есть тому причина послушать, что я вам зараз буду брехать.

И, выхватив саблю, взмахнул ею угрожающе над лысой своей головой.

– Или время теперь такое, что не слушают старых бойцов? Так геть же и сабля моя!

Тихо стало на площади, как в кышле после набега татарского.

– Кого нам в кошевых надо?

Рогозяный Дид больно щёлкнул себя по лбу и убеждённо тряхнул оселедцем.

– Чтоб не зазнавался да чтоб все паны молодцы были ему родные хлопчики!

– Правду, а, ей-Богу, правду брешет Дид Рогозяный! – поддержали казаки.

– Да был бы он храбрым, а ещё разуменьем находчив да похитрее ляхов, татарвы и москалей.

– Дело! Ей-Богу, дело! Мели дале, диду!

Харцыз измерил на глаз силы противных групп и расчётливо обдумывал, куда ему пристать.

Долго говорил Рогозяный. Смело перечислял он все грехи кошевого, вспомнил о том, что за год пришлось лишь один раз выступить в поход против татар, тогда как в былое время и недели не засиживались казаки без молодецких набегов.

Василий пробился на круг.

– Казаки! А и правду чешет старик! Колико яз тут горилку пью вашу, а досель не зрел ратного дела! Соромно мне за себя! – Он сорвал с себя епанчу. – Краше в кышло идти да обабиться, нежели от того Часныка безутешно сдожидаться ратного клича!

Рогозяный Дид знал, чем взять казаков. И не зря сговорился он с единомышленниками выпустить под конец москаля, не получившего ещё боевого крещения. Участь Часныка была решена. Как один человек, рявкнула рада:

– Не посрамим Запорожье! Волим под Загубыколеса!

Загубыколесо сидел на завалинке у куреня и лениво посасывал прокопчённую свою люльку. Когда к нему подошла толпа, он нехотя встал и, точно ничего не зная, удивлённо обвёл всех глазами. Только предательская усмешка не хотела таиться в тяжёлых седых усах и торжествующе разгуливала по изрытому шрамами и бороздами лицу.

– Чем прошкодился я перед товариством, что вся рада ко мне пожаловала?

Сторчаус сложил смиренно руки на животе и, едва сдерживая поднимающуюся к горлу муть винного перегара, чуть разжал губы:

– От славного низового товариства батьке нашему низкий поклон.

Загубыколесо сердито плюнул.

– От ещё выдумали! Велика честь для меня славное атаманство принять! Не достоин!

И сделал попытку скрыться в курень.

Казаки потоптались на месте, переждали немного и снова объявили решение рады.

Избранный вновь отказался, как требовал запорожский обычай, и скрылся за дверью.

За ним юркнуло несколько человек.

Нерыдайменемати и Сторчаус взяли под руки атамана. Шкода и Рогозяный Дид подтолкнули его сзади коленом.

– Иди, иди, скурвый сын, бо тебя нам надо, теперь ты наш батько атаман, будешь у нас паном наикоханым!

Бешеными криками, свистом и улюлюканьем встретила атамана площадь.

Загубыколесо, подталкиваемый пинками, очутился, наконец на кругу. Шумно попыхивая люлькой, он непрестанно сплёвывал через левый угол губ и с нарочитым безразличием мурлыкал какую-то песенку.

Рогозяный Дид перекрестился на все четыре стороны, взял с ладони Шкоды приготовленную щепотку грязи, поплевал на неё и торжественно мазнул по макушке кошевого.

– От тебе, батько, помазанье, чтоб не забывал ты свого рода казацкого да не зазнавался перед молодечеством, – раздельно произнёс Дид.

Атаман сразу преобразился.

– За ласку да за велику честь от щирого казацкого сердца спасибо славному низовому товариству!

Гнида прыгнул на спину Шкоде и заголосил:

– Будь, пан, здоровый да гладкий! Дай тебе Боже лебединый вик и журавлиный крик!

Стройным хором повторила рада за Гнидой положенное пожелание и расступилась.

К кошевому гордо двигалось шествие.

С низким поклоном принял Загубыколесо клейноды[185]185
  Клейноды – бунчук, булава, печать с гербом.


[Закрыть], знамя и литавры, передал их писарю, а сам, высоко подняв булаву и серебряный позолоченный шар, унизанный бирюзой, изумрудами и яхонтами, направился неторопливо к куреню.

Покончив с выборами, рада шумно бросилась к длинному ряду столов, расставленных на улице.

Дрожащими руками Сторчаус схватил кринку с горилкой и страстно прилип к ней губами.

Полилось рекою вино. Перепачканный в соломахе и рыбьей ухе, Харцыз придвинул к себе целую горку кринок и мисок. С волчьим рычанием заталкивал он в рот говядину, дичь, вареники, галушки, мамалыгу, локшину, коржи и всё, что попадалось под руку.

До поздней ночи не стихали песни и пьяный гомон.

Когда опустели столы, Сторчаус, Василий, Шкода и Рогозяный Дид, выводя ногами восьмёрки, поплелись в обнимку в шинок.

– Стоп! – загородил Сторчаус собой дверь. И, пощупав любовно висок, заложил люльку за пояс. – А ну-ка, чи мой лоб не сильнее ли той вражьей двери?

И вышиб ударом лба дверь.

Выводков, точно вспомнив о чём-то, оттолкнулся от стены и, тщетно пытаясь выплюнуть забившиеся в рот усы, пошёл от товарищей.

Шкода вцепился в его епанчу.

– Так вон оно какое твоё побратимство?!

Указательный палец Василия беспомощно скользил по губам. Зубы крепко прикусили усы и не выпускали их.

– Тьфу! – сплюнул он и, понатужившись, разжал рот. – Пусти!

– Так вон оно – побратимство!

– Ей-Богу, пусти! Опостылело пить задаром. Соромно в очи глазеть шинкарю.

Рогозяный Дид облапил розмысла и ткнулся слюнящимися губами в его щёку.

– Не на то казак пьёт, что есть, а на то, что будет.

И сквозь счастливый смех:

– Годи нам ганчыркой[186]186
  Ганчырка – тряпка.


[Закрыть] валяться! Будем мы за батькой Загубыколесом гулять в поле широком да кровью татарскою траву поить!

Шкода толкнул Василия в открытую дверь.

* * *

Харцыз спал с лица и, к великому удивлению товарищей, не притрагивался к горилке.

По ночам он будил Василия и горько жаловался:

– Так то ж, братику, хоть в Днипро с головой… Так никакой мочи не стало терпеть… Чую, что ежели ещё малость дней не пойдём в поход, ей-Богу, обхарцызю начисто самого атамана!

Выводков дружески напоминал:

– Аль запамятовал, что харцызов в Запорожье смертью лютой изводят?

– Так на то ж и я плачусь. А как хочешь, только, ей-Богу, не выдержу!

И сквозь пощёлкивающие от страха зубы:

– Понадумали ж люди в лянцюгах[187]187
  Лянцюги – оковы.


[Закрыть] морить воров-молодцов!

Ещё несколько дней крепился Харцыз. Всё, что было у розмысла, он давно уже перетащил в свой угол и умолял товарища позволить ему заложить краденое у шинкаря.

– Буй ты, Харцыз! Как есть, буй неразумный! Притащишь в шинок – тут тебе и конец.

Потеряв последнюю каплю терпения, Харцыз пополз позднею ночью в курень и стащил у Сторчауса червонные, с золотыми подковами чёботы. Его сердце наполнилось чувством неизбывного счастья: он был твёрдо уверен, что кража удалась на славу – ещё два-три шага, и тёмная ночь укроет его и спасёт. Щёки, приникшие к добыче, полыхали горячим румянцем.

– Коханые мои… чеботочки мои!.. – шептал он, захлёбываясь и хмелея.

– Ну-ну! Блукаете, полунощники! – выругался сквозь сон Сторчаус.

От неожиданности Харцыз разжал руки. Чёботы грохнули на пол.

– Ратуйте! – разорвалось над самым ухом. – Ратуйте!

Слвно выброшенная волною на берег рыба, забился пойманный в могучих объятиях.

– Душегуба поймал! Ратуйте, добрые люди!

* * *

Три дня продержали Харцыза на площади прикованным к позорному столбу. Рой комаров облепил его голое тело сплошным серым саваном.

У столба, на столе, стояло ведёрко с горилкой.

Полные негодующего презрения, подходили к преступнику запорожцы.

– Пей, скурвый сын! – И тыкали краем ведёрка в мертвенно сжатые губы. – Пей!

Василий пошёл к атаману.

– Наречённого братства для помилуйте того Харцыза!

Загубыколесо ничего не ответил, только омерзительно сплюнул и указал глазами на дверь, а Рогозяный Дид и Сторчаус, когда услышали просьбу, заботливо очертили Выводкова большим кругом и принялись торопливо завораживать его от смерти:

 
Не на том млыну молоты лося,
Не у том гаю спородылося.
То ж з татарами зробылося
Да и з ляхом прыключылося!
 

И затопали исступлённо ногами.

– Геть! Геть от нашего Василька да, до бисовой матери, к тому Харцызу.

Свесив голову, Василий ушёл далеко на луг, чтобы не слышать воплей товарища.

За ним увязался приставленный на всякий случай Гнида.

– Ото ж тебе лыхо, – вздыхал сокрушённо маленький казачок, поскрёбывая усердно хищно загнутыми ногтями тонкие ноги свои. – Ото ж, когда попутает бес на чужое позариться!

– Молчи ты! Чего увязался! – грубо оттолкнул розмысл спутника.

Гнида гордо выставил тощую грудь.

– А у нас, у казаков: кто за вора заступится, который своего брата запорожца обворовал, тот и сам вор. А ещё тебе, пан Василько, така моя мова: кто и выдаст казака, того хороним в землю живым.

Гнида помуслил пальцы и провёл ими по расчёсанным до крови икрам.

– По первому разу помиловал тебя атаман. А только помни: двух грехов не прощают казаки – воровства да ещё того, кто иудой окажется. Потому знаем мы крепко: одного выдадим – всех нас сукины сыны ляхи, або татарва некрещёная, або бояре по одному разволокут.

Выводков заткнул пальцами уши и, наклонившись, закричал в лицо Гниде:

– Ежели на то приставили тебя ко мне, чтобы про израду болтать, – сам яз, без наущенья, ведаю, что краше змеёю родиться, нежели Иудино имя носить!

Казачок любовно поглядел на Василия.

– Ты не серчай. От щирого сердца я с тобой балакаю. – И прислушался. – Должно, добивают Харцыза. Ишь, как хруст далеко слыхать!

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

С тех пор как Иван-царевич женился на Евдокии Сабуровой[188]188
  Сабурова Евдокия Богдановна (? – 1619) – из дворянского рода, одного происхождения с Годуновыми (родоначальник – Фёдор Иванович Зернов, по прозвищу Сабур); первая жена царевича Ивана Ивановича, сына Грозного.


[Закрыть], Грозный утратил покой. Среди сидения в думе он разгонял вдруг советников, запирался от всех в опочивальню или пил горькую. Образ Евдокии грезился наяву и во сне, всюду преследовал его, разжигая похотливые страсти. Особенно тяжело было ночью. Стоило на мгновение закрыть глаза и забыться, как ясно чувствовалось её присутствие. «Ты… ты мой единственный! – дразнил душу сладостный шёпот. – Токмо единый ты». Солнечными лучами ложились прозрачные пальчики на жёлтое вытянутое лицо, и горячим хмелем кружило голову страстное, прерывистое дыханье.

Грозный пробуждался в зверином томлении, вскакивал с постели и замирал перед образом Володимира равноапостольного.

Но молитва не помогала.

Все близкие женщины опостылели Иоанну: и четвёртая жена, Анна Колтовская[189]189
  Колтовская Анна Алексеевна – из незнатного рода, четвёртая жена Ивана Грозного (с 1572 г.), с которою царь прожил в браке около трёх лет; заключена в монастырь.


[Закрыть], и Анна Васильчикова[190]190
  Васильчикова Анна Григорьевна (?—1626) – пятая жена Ивана IV (с 1575 г.); через два года после бракосочетания была неволею пострижена в инокини в суздальском Покровском монастыре под именем Дарьи.


[Закрыть], и Василиса Мелентьева[191]191
  Мелентьева Василиса – вдова, брак её с Иваном Грозным относится к 1579 или 1580 году. В одном хронографе говорится: муж Василисы Мелентьевой был заколот опричником, и царь постриг её в Новгороде 1 мая 1577 года за то, что заметил «ю зрящу яро на оружничаго Ивана Девтелева князя, коего и казни». Как пишет историк С. М. Соловьёв, «не имеем права двух наложниц царя, Анну Васильчикову и Василису Мелентьеву, называть царицами, ибо он не венчался с ними, и в современных памятниках они царицами не называются» (М.: «Мысль», 1989. Кн. 3. Т. 5. С. 679).


[Закрыть]. Жену он приказал заточить в монастырь, а наложниц прогнал от себя.

В минуты, когда одиночество становилось непереносимым, царь призывал к себе Бориса, Скуратова и Фуникова и заставлял их безумолчно говорить.

Под убаюкивающее жужжание советников он часами лежал на постели, чуть покачиваясь и тщетно стремясь заснуть.

Под утро вставал, измученный бессонной ночью, и снова замирал в немой мольбе перед образом.

В опочивальню неслышно входил протопоп. Начиналась долгая монастырская служба.

После утрени Грозный подходил к Евстафию под благословенье и неизменно вздыхал:

– Мнозие борят мя страсти!

– Покайся, преславной. Вынь грех перед Господом, – ворковал протопоп.

Лицо царя неожиданно багровело, и стыли в ужасе маленькие глаза.

– Не за кровь ли боярскую взыскует Бог?

Малюта возмущённо причмокивал.

– Мудрость твоя не в погибель, а во спасение души и царства.

Проникнутые глубокой верой слова советника трогали Иоанна, отвлекая ненадолго от главного.

– Ты, Евстафьюшка, помолись… равно помолись о спасении душ другов моих, невинно приявших смерть, и ворогов.

Рука, точно хобот, обнюхивающий подозрительно воздух, творила медлительный крест.

– Молись, Евстафьюшка, о душах убиенных боляр…

Протопоп послушно поворачивался к иконам и служил панихиду. Строгий и неподвижный, стоял на коленях Грозный. За ним, припав лбами к полу, молились советники.

Успокоенный царь с трудом поднимался с колен и укладывался в постель.

– Сосни, государь! – отвешивали земной поклон советники.

Иоанн болезненно поёживался.

– Токмо забыться бы – и то милость была б от Бога великая!

Едва близкие уходили, в опочивальню из смежного терема прокрадывался Федька Басманов.

– Не ломит ли ноженьки, государь? – спрашивал он тоненьким голосом, собирая по-девичьи в алую щепотку губы.

– Колодами бухнут, Федюша. А в чреслах индо тьма блох шебуршит.

Басманов присаживался на постель и нежно водил рукою по синим жилистым икрам.

Грозный истомно жмурился и потягивался.

– Выше, Федюшенька. Эвона, к поясу. Не торопясь. Перстом почеши.

Нисходило тихое забытье…

– Перстом, Евдокиюшка. Выше, эвона, к поясу…

И чудилось уже шёлковое шуршание сарафана, плотно облегающего упругие груди, и трепетное дыханье, и кружил уже голову горячим хмелем зовущий взгляд синих глаз.

– Прочь!

– Яз тут, государь! Федюшка твой.

– Прочь!

Опричник вскакивал и уходил.

Царь тотчас же поднимался за ним и искоса поглядывал через оконце на терем снохи.

«Дрыхнет! – зло думалось о старшем сыне. – А либо в подземелье с бабами тешится, блудник!»

* * *

Наконец Иоанн нашёл выход. В одну из бессонных ночей он позвал к себе Малюту и без обиняков огорошил его вопросом:

– Ежели церковь расторгнет брачные узы – брак тот брак аль не брак?

Скуратов пытливо взглянул на царя и, догадавшись, какой ответ угоден ему, уверенно тряхнул головой:

– Брак той не брак!

Обняв опричника, Грозный смущённо потупился.

– Давненько яз Ивашу не видывал.

– Кликнуть, преславной?

– Не надо! Пускай тешится с бабой своей!

Для Скуратова всё стало ясно.

– Что ему в бабе той? Мы ему иных многих доставим, а жёнушка пускай поотдохнет.

И решительно направился к выходу.

– Сказываю, не надо!

– Не за царевичем яз, государь, – за протопопом. И ушёл, приказав сенным дозорным немедленно позвать в опочивальню Евстафия.

Протопоп, выслушав Иоанна, беспомощно свесил голову.

– Не можно… То противно канонам, преславной.

– А коли яз, государь, волю расторгнуть?

– Не можно… Свободи от гре…

Его прервал свирепый окрик:

– Твори!

Иоанн замахнулся посохом на затаившего дыханье духовника.

Вошедший Малюта взял с аналоя кипарисовый крест.

– Твори!

Протопоп склонился перед киотом. Царь умилённо закатил глаза:

– Вот и без греха ныне буду любить её!

И позвал к себе царевича Ивана.

Давно уже не было такого веселья на особном дворе. Все были подняты на ноги: и скоморохи, и песенники, и волынщики.

Царь не отходил ни на шаг от старшего сына и усиленно подпаивал его.

Перед всенощной к пирующим пришёл Грязной и, подсев к царевичу, что-то шепнул ему с таинственной улыбочкой на ухо.

– Да ну? – подмигнул Иван и зарделся. – Сказываешь, писаная красавица?

– Краше и на дне моря не сыщешь! Прямо тебе ядрёна, како орех, да бела – белее лебеди белой.

Крепко ухватившись за руку объезжего головы, Иван, пьяно вихляясь из стороны в сторону, ушёл из трапезной.

Грозный деловито переглянулся с Малютой и постучал согнутым пальцем по серебряной мушерме.

– Никак, ко всенощной благовестят?

Опричники встали из-за столов.

– Благовестят, государь!

Лёгким движением головы царь отпустил всех от себя и ушёл в опочивальню.

Вскоре в дверь просунулась голова Малюты.

– Доставил, преславной!

И пропустил в опочивальню укутанную с головой в пёстрый персидский платок женщину.

Грозный подошёл вплотную к опричнику.

– Подземельем волок?

– Како наказывал, государь!

– А царевич?

– Пирует. Дым коромыслом стоит. И едва слышно:

– Спит да блюёт. Опился до краю.

– Ну, тако. Ступай себе с Богом.

Оставшись с женщиной наедине, царь сам снял с неё платок и сердечно заглянул в глаза.

– Садись. На постельку садись, дитятко красное.

Евдокия, тронутая лаской тестя, благодарно коснулась губами его плеча.

– А головушку на грудь склони мою стариковскую.

Он взял её за двойной подбородок и приложился лбом к пухлой щеке.

– А и доподлинно ль стар яз, Дуняшенька?

– По мне, государь, ещё жития тебе ворох великой годов!

– А на добром слове спаси тебя Бог, царевна моя синеокая!

Сиплое дыханье рвалось прерывисто из груди, обдавая женщину винным перегаром и дурным запахом гниющих дёсен.

– Ты ближе… ещё…

Одна рука туго обвивалась вокруг шеи, другая нащупывала свечу на столике.

– Погасла, экая своевольница! – хихикнул царь н вдруг резко толкнул сноху. – Гаси лампад!

Евдокия бросилась к двери.

– Нишкни! Слышишь?! Аль запамятовала, перед кем стоишь?!

И рванул с неё ферязь.

– Бога для! Государь! Царевичу како яз очи буду казать?!

Иоанн потащил женщину на постель.

– А ежели единым словом Ивашке обмолвишься – в стену живьём замурую!

Скрюченные пальцы тискали пышные груди. Пересохшие губы запойно впились в холодные губы обмершей женщины…

* * *

Иван-царевич терялся в догадках. Была Евдокия цветущая и жизнерадостная, любила потешить себя другойцы плясками и весёлыми песнями; своим беззаботным смехом всегда, даже в минуты хандры, умела расшевелить его и вернуть доброе настроение – и вдруг стала неузнаваемой.

Что ни день, сохла она всё больше и больше, по ночам жутко кричала во сне или, стиснув мертвенно зубы, билась перед образом в жестоких рыданиях и на все расспросы отвечала одними заученными словами:

– Не ведаю! Нечистый, видно, вошёл в меня… Ничего не ведаю, мой господарь…

Царевич перестал пить, учинил за женою строгий надзор и никуда не отпускал её из светлицы.

Но Грозный почти ежедневно давал сыну какое-либо срочное поручение и то заставлял его чинить опрос преступникам, то отсылал в приказы учиться приказным делам, то просто придирался ко всякой мелочи и, будто в гневе, запирал его с Борисом в Крестовой, а сам, как юноша, трепещущий от восторгов первой любви, мчался стрелою в опочивальню, где ждала уже его приведённая Малютою Евдокия.

Однажды сноха сама пришла к нему.

– Помилуй меня, государь! – упала она на колени и облобызала царский сапог. – Не можно нам больше жить во грехе…

– Не чистый, чать, понедельник[192]192
  Чистый понедельник – первый понедельник Великого поста.


[Закрыть]? Не срок будто каяться? Пошто в ноги падаешь?

И, подняв её, усадил на постель. Евдокия неожиданно бухнула:

– На сносях яз, царь!

Какое-то странное чувство, похожее на брезгливость, шевельнулось в груди Иоанна и отозвалось неприятной дрожью во всём существе.

Пошарив прищуренными глазами по изменившемуся лицу снохи, он зло уставился на её живот.

– Мой? Аль Ивашкин?

Щёки Евдокии покрылись серыми пятнами. Глаза тяжело заволоклись слезами.

– Не ведаю, государь…

– А не ведаешь – не тревожь зря царя своего!

Он с омерзением оттолкнул её от себя.

– И не стой! Токмо бы мне, государю, в бабьих делах разбираться!

Прогнав сноху, Иоанн пошёл в хоромы детей. Из терема Фёдора доносились пофыркиванье и кашляющий смешок.

– Покарал Господь юродивеньким! – заскрипел царь зубами и посохом открыл дверь.

Царевич сидел верхом на Катыреве и хлестал кнутом воздух. Отдувающийся боярин встряхивал отчаянно головой, ржал, фыркал и, подражая коню, рыл ногами пол. От натуги лицо его покрылось багровыми желваками и было похоже на вываливающуюся из квашни дряблую шапку теста. С каждым вздохом из ноздрей со свистом выталкивались мутные пузырьки, лопались с лёгоньким потрескиванием и ложились серыми личинками на жёлтых усах.

Увидев отца, царевич свалился на пол.

– Юродствуешь, мымра?!

– Тешусь, батюшка, коньком-скакунком… С досуга яз.

– А то бывает и недосуг у тебя?

Фёдор похлопал себя рукой по щекам и болезненно улыбнулся.

– Бывает, батюшка. Фряжские забавы творю. – И хвастливо показал на валяющийся в углу деревянный обрубочек. – Роблю аргамака, како навычен бе Ваською-розмыслом.

При упоминании о Выводкове, Грозный зажал сыну ладонью рот. Царевич вобрал голову в плечи и присел, защищаясь от удара.

Грозный ухватил сына за ухо.

– Ужо доберусь до тебя! Повыкину блажь! У Годунова не то будет тебе!

Катырев как стоял на четвереньках до прихода царя, так и остался, не смея ни разогнуться, ни передохнуть.

Царевич сунулся было к боярину под защиту, но неожиданно для себя упал в ноги отцу.

– Батюшка!

– Ну!

– Не вели Борису томить меня премудростию государственною.

Он чуть приподнял голову и исподлобья поглядел на безмолвно стоявшего тут же Годунова.

– Мнихом бы мне… в монастырь… – Лицо вытянулось в заискивающую улыбку. – Служил бы яз Господу Богу… – Приподнявшись с колен, царевич благоговейно перекрестился на образа. – Динь-динь-динь-дон! Тако при благовесте великопостном божественно душеньке грешной моей. А очи смежишь – и чуешь, яко херувимы слетаются над звонницею. Сизокрылые… светлые… Светлей инея светлого. И все машут, все машут крылышками своими святыми.

Боярин забулькал горлом так, как будто хотел подавить подступающие рыданья.

Иоанн с глубоким сожалением поглядел на сына и, ничего не сказав, вышел из терема.

Царевич разогнул спину и сжал кулаки. Катырев ласково поманил его к себе.

– Не гневайся, молитвенник наш. Не к лику тебе. Да и батюшка ласков был ныне с тобой.

Чтобы разрядить нарастающий гнев, Фёдор взобрался на спину боярина и изо всех сил хлестнул его кнутом по ногам.

– Фыркай ты, куча навозная!

Катырев грузно забегал по терему.

– Стой!

– Стою, царевич!

– Куда батюшка делся? – И приложился ухом к стене. – К Ивашке шествует. Не быть бы оказии!

…Иван-царевич холодно встретил отца и небрежно, по обязанности едва приложился к его руке.

– А и не весел ты что-то, Ивашенька.

– Не с чего радоваться. Умучила меня Евдокия.

Он заломил больно пальцы и глухо вздохнул.

– То резва была, яко тот ручеёк, что с красных холмов бежит, то ни с чего лужею киснет.

– Не сдалась бы тебе та лужа болотом чёртовым!

Иван тревожно насторожился.

– Млад ты, оттого многого и не разумеешь.

Он привлёк к себе сына и что-то зашептал ему на ухо.

– Убью! – вдруг рванулся царевич и бросился к светлице жены.

Услышав крик, Фёдор спрыгнул с боярина и испуганно подполз под лавку.

– Тако и чуяло сердце моё. По глазам батюшки зрел – будет оказия.

Вытащив из-за пазухи шёлковый кисетик с образками, он достал крохотную иконку своего ангела и описал ею в воздухе круг.

– Защити меня, святителю, от длани батюшкиной и от всяческой скверны!

Грозный нагнал Ивана в сенях и насильно увёл к себе. У двери опочивальни стояли с дозором Малюта и Алексей Басманов.

– Пошли Бог многая лета царю и плоти преславной его!

Царевич гневно поглядел на опричника.

– Пошто очей не разверзли моих доселе?

– Како прознали, абие попечаловались царю.

Они пропустили Ивана в дверь и притихли.

– Не томите ж, покель сабли моей не отведали, псы!

Басманов отступил за спину Малюты.

– Воля твоя, Иван Иоаннович, а токмо похвалялся Микита, отродье князь Фёдора Львова, будто в подклете подземном, егда в боярышнях ходила та Евдокия, миловался он с нею изрядно.

Царевич размахнулся сплеча и ударил Басманова кулаком по лицу.

– За потварь обоих в огне сожгу!

– Сожги, царевич, токмо что проведали, то нерушимо.

Малюта ожесточённо затеребил свою рыжую бороду.

– По то и сохнет, что тугу держит великую. Прослышала, будто на Москве Микита, и затужила!

* * *

Вотчину и всё добро оговорённого князя царь отписал в опричнину.

Фёдора Львова с сыном доставили на Москву и заперли в темнице Разбойного приказа.

Евдокия до того опешила от неожиданности, что не могла ни слова ответить приступившему к ней с допросом мужу.

– А скажешь, тварь! – склонился к ней Иван и больно впился пальцами в её горло.

Она ещё больше растерялась и отвела взор.

– Не любо в очи глазеть! А миловаться с полюбовником любо?!

Царевич, твёрдо убеждённый в том, что уличил Евдокию, поскакал в Разбойный приказ и приступил к пытке Львовых.

Чем яростнее оправдывались оговорённые, тем больше распалялся Иван.

Всю ночь тщетно бились с Микитой, вымогая от него признание в любовной связи с Евдокией.

Иван метался от приказа к особному двору и с звериною радостью рассказывал жене о том, как пытают Микиту.

– А утресь с ним вместе зароем тебя! Тешься тогда без опаски! – припугнул он её под конец и ушёл.

…Позднею ночью Евдокию, извивающуюся в страшных мучениях от преждевременных родов увезли в заточенье в один из отдалённых монастырей.